Текст книги "Ночные рассказы"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Когда к нему вернулась способность двигаться, оказалось, что его ботинки на деревянных подошвах накрепко вросли в свежий асфальт. Их пришлось отдирать стамеской, но на дороге остался ряд необъяснимым образом резко обрывающихся человеческих следов, как будто здесь кого-то вырвали из жизни и подняли на Небеса. Или это было подтверждение правоты Шарлотты в её безумной идее о том, что пережитая человеком страсть всегда оставляет за собой какие-то следы.

В последующие годы время от времени случалось, что Шарлотта, проезжая на извозчике, или из окна ресторана, или с балкона, видела молодого человека, который на противоположной стороне улицы, казалось, ждал возможности преодолеть то расстояние, которое отделяло её от остального мира. Встречи так и не произошло, и Шарлотта так и не поняла, всегда ли это был один и тот же молодой человек.

Она получила степень доктора физики в обстановке уважительного молчания. Новая физическая картина мира в тот момент представляла собой вполне обозримое количество чрезвычайно сложных для понимания книг и статей, написанных менее чем сотней человек.

Поскольку ректор Шарлотты был хорошим другом Нильса Бора, она попросила его написать ей рекомендацию для Института теоретической физики Копенгагенского университета, которую она собиралась послать вместе со своим ходатайством, и однажды, вскоре после официального присвоения ей докторской степени, этот пожилой человек вызвал её к себе.

Впервые они встречались без посторонних. И оба чувствовали, что встречаются две эпохи. Шарлотта знала, что почтенный учёный всё ещё защищал модифицированную ньютоновскую картину мира и что он большую часть своей жизни пытался дать электромагнетизму исчерпывающее объяснение в рамках классической механики.

Перед ним лежала диссертация Шарлотты.

– Мадемуазель Гэбель, – сказал он, – я стал слишком стар, чтобы притворяться. Вынужден признать, что в вашем ходатайстве, равно как и в вашей диссертации, есть целый ряд длинных пассажей, где я даже не понимаю, о чём идёт речь.

– Я уверена, – сказала Шарлотта резко, – что некоторые чувства подвержены самопроизвольному распаду. В жизни отдельного человека, но также и на протяжении истории. Что в прежние исторические периоды люди чувствовали значительно сильнее, чем сегодня.

– Подобное предпочтение прошлого настоящему, – ответил ей пожилой человек, – чаще приветствуется людьми моего возраста.

– Я убеждена в том, – продолжала Шарлотта, решив проигнорировать иррелевантное высказывание, – что каждое чувство оставляет след в самом человеке и в окружающей его обстановке. Каждый атом получает импульс энергии, который сохраняется как спин, определённая вибрация, если можно так сказать, некий трепет частиц. Моя диссертация – это теоретическое обоснование таких следов. В Копенгагене я хочу продолжить работу над этой теорией, чтобы создать основу для эксперимента, который даст возможность эти следы зарегистрировать.

Пожилой человек с безразличием посмотрел на неё.

– И что же вы хотите получить в результате? – спросил он.

– В результате, – сказала Шарлотта, – мы сможем реконструировать прошлое. Представьте себе, что любую стену можно представить как чрезвычайно слабую светочувствительную плёнку. И что мы когда-нибудь сможем проявить все возможные изображения, которые когда-либо отражались на ней. Представьте себе Лувр Как большую лабораторию, где мы извлекаем фрагменты античных сцен с фриза Пантеона. Где каждая арка всё ещё резонансная камера, еле заметно вибрирующая музыкой далёкого прошлого. И где мы подносим иглу граммофона к большой вазе с изображением Персея и Горгон и можем услышать голос гончара, перенесённый, словно на звуковую дорожку, его пальцами и сохранённый некоей царапиной на лакированной пластине шестого века до нашей эры.

Затем Шарлотта поднялась и вышла, а учёный долго сидел, глядя прямо перед собой. Потом ещё раз прочитал своё письмо. В нём он с самой лучшей стороны рекомендовал Шарлотту Гэбель своему старому другу. Он снова обмакнул перо в чернильницу и добавил одно предложение: «Дорогой Нильс, – написал он, – поверь мне, эта девушка – самое большое физическое дарование из тех, кто за время моего пребывания в должности ректора посещал Сорбонну».

Некоторое время он смотрел на написанные им слова. И вдруг совершенно неожиданно для самого себя приписал: «Но она сумасшедшая».

Длинной веренице учёных, которые впоследствии написали воспоминания о своём пребывании в Институте теоретической физики в Копенгагене, Шарлотта запомнилась за тот свет, который благодаря ей проник в это учреждение. Свет отточенной интеллектуальной мысли, направленный на решение общих вопросов в атмосфере всеобщего воодушевления, аскетической чёткости и безумных фантазий. О её невозмутимой и благожелательной скрупулёзности в этих дискуссиях часто упоминается в различных автобиографиях. Но о другой части света Шарлотты, об излучаемом ею самой сиянии в них нет ни слова.

Это излучение, по-видимому, побудило физиков-мужчин стремиться к новым высотам – при их и без того уже впечатляющих достижениях, – но для некоторых из них оно тем не менее ещё и омрачило воспоминания о проведённом в Копенгагене времени.

В этих мужчинах, работающих среди других мужчин, всю свою жизнь вложивших в физику, живущих по распорядку, где не делается различия между днём и ночью, присутствие Шарлотты вызывало бурные, неуправляемые цепные реакции. Не один вечер в институтской библиотеке, когда речь должна была идти о ядре атома или о Вселенной, о самом мелком или самом крупном, заканчивался где-то посередине, а именно в тот момент, когда Шарлотте приходилось давать отказ несчастному человеку. С тоской она вынуждена была наблюдать, как эти мужчины, которые все вместе представляли большинство европейских национальностей, мгновенно, бездумно падали с той высоты, куда, как она чувствовала, им следовало быть вознесёнными тем высоким делом, которому они служили, как они ударялись о землю и перед её вежливой, но непоколебимой неприступностью скатывались назад сквозь все свои годы от разума к обиде, от обиды к ярости, чтобы в конце концов зарыдать, как грудные дети.

Как правило, Шарлотта в таких случаях просто уходила, в печали и в унынии, потому что ничем не могла им помочь. Лишь один раз из сострадания она позволила себе задержаться, взяла пожилого лауреата Нобелевской премии за руку и высказала ему самый сокровенный опыт всей своей жизни в экстрагированном до одного-единственного предложения виде.

– Ступайте домой, работать, – сказала она. – В физике можно найти утешение.

Авторы большинства тех статей по физике элементарных частиц, которые в 1928 году были написаны в Копенгагене, в полной мере прочувствовали великодушное дружелюбие Шарлотты, её глубокие знания, её блестящее владение двумя языками и широту её эрудиции. Но о своём собственном проекте она никому ничего не говорила. Только Нильса Бора она вскоре после своего приезда в короткой беседе ознакомила с проблематикой.

Услышав мысль о том, что каждая отдельная частица несёт в себе исчерпывающее воспоминание о своём прошлом в форме исчезающего ничтожно малого энергетического узора, Бор покачал головой.

– Это будет очень трудно доказать, – сказал он.

– Это доказано, – ответила Шарлотта. – Теперь это надо измерить. Я собираюсь реконструировать прошлое в лаборатории.

Тут великий учёный неожиданно встал и, убедившись в том, что дверь его кабинета, ведущая в коридор, плотно закрыта, с удивительно трогательной рассеянностью и теплотой взял руки Шарлотты в свои и прошептал:

– Я тоже хочу поиграть.

Он сделал неопределённый, охватывающий все здания института, жест.

– Большая площадка для игр, – прошептал он. – Одна из самых дорогих в мировой истории. – Он выпустил руки Шарлотты и опустился на стул, но голос его по-прежнему не поднимался выше хрипловатого шёпота.

– У меня есть одна теория, подобная вашей, – заявил он. – Противоположная, но в некотором смысле – дополняющая.

Он наклонился к ней:

– Я думаю, что звёзды могут гореть вечно.

Шарлотта прекрасно понимала, что оказалась свидетелем того, как духовный лидер современной физики отрекается от одного из своих богов, и пребывала в полном молчании.

– И ещё одна теория, – шептал Бор, и Шарлотта с великим трудом разбирала его слова. – Вы встречались с Резерфордом? Считать не умеет. Когда он складывает два и два, у него получается пять. Но тем не менее всё чувствует. У него есть гипотеза о составном ядре. Считает, что можно инициировать цепную реакцию. Хочет освободить силы в ядре. Неизвестно, какие. Могло бы стать величайшим взрывом в истории. С этим необходимо обращаться очень осторожно. Но всё-таки подумайте. Как в детстве. Порох в металлической трубке, резьбовая пробка в каждом конце. Маленькое отверстие для фитиля. Получается колоссальный грохот. Хватило, чтобы взорвать старые печи в Гаммельхольме. – Бор пристально посмотрел на неё. – Всё мы играем, – сказал он весело.

Шарлотта поняла, что беседа закончена, что мысли учёного куда-то уходят, то ли внутрь, то ли наружу, но удаляются от окружающей его реальности, и она встала и вышла. Из того, что сказал мужчина, оставшийся за её спиной, она практически ничего не поняла, но она чувствовала, что он заинтересовался, проникся к ней симпатией и разрешит ей делать всё, что она сочтёт необходимым.

Бор никому не пересказывал идеи Шарлотты Гэбель, но на следующий вечер, когда они с Гейзенбергом прогуливались по парку позади института, он был более молчалив, чем обыкновенно, и, прежде чем они расстались, долго стоял в молчании, как будто у него что-то было на душе. Потом он посмотрел на тёмно-синее вечернее небо, где как раз проступили первые звёзды в небесной арфе созвездия Лиры.

– Чтобы добраться до звёзд, – сказал он внезапно, на первый взгляд без всякой связи с чем-либо, кроме небесного купола, – приходится выбирать самые невероятные окольные пути.

В тот год в институт приглашали учёных, которые рассказывали удивительные новости из пограничных с физикой областей, и однажды с лекцией выступал известный немецкий врач и психоаналитик, сообщивший, что он достаточно поздно в своей жизни испытал своего рода возрождение, заставившее его оставить свою прежнюю специальность, строгое научно-физиологическое рассмотрение женских органов в области таза, чтобы, как он выразился, «проникнуть ещё глубже».

Он подчёркивал исключительную объективность психоаналитических теорий красноречивыми жестами, взгляд Шарлотты задержался на узком белом шраме на тыльной стороне его руки, и она узнала своего давнишнего соседа по столу, эксперта в области женской чувственности.

Возможно, у другого человека такое воспоминание повлияло бы на восприятие лекции, но для Шарлотты влияние прошлого на настоящее представляло собой объективное обстоятельство, а не личное. Задолго до конца выступления она поняла, что наконец-то нашла того сотрудника, который, как она всегда знала, рано или поздно ей потребуется.

Убеждённо и чётко знаменитый учёный сообщил удивлённому собранию, что ядром его открытия является положение, что человек по отношению к своему сексуальному влечению организован как воздушный шарик. Чем больше желания накапливается, тем больше возрастает давление, и поэтому обеспечение населению планеты регулярного освобождения от этого избыточного давления является научным и гуманитарным долгом, и он протянул руки к публике, словно был готов заняться и непосредственным осуществлением практической стороны дела. «Я, – заявил он, – много занимался квантовой механикой. Нет никаких сомнений в том, что человек, находящийся под избыточным давлением сексуальной энергии, оказывается в положении атома, чьи электроны – если можно так сказать, по принуждению – удерживаются на энергетических орбитах на расстоянии от ядра и мечтают о том, чтобы прыгнуть, всё дальше и дальше, и выплеснуть свою избыточную энергию во Вселенную. Да, существуют основания для предположения, что невысвобожденная сексуальная энергия отлагается в форме определённого электрического, поддающегося измерению заряда в каждом отдельном атоме. Я предвижу, дамы и господа, что такое понятие, как „сексуальное влечение частиц", когда-нибудь займёт своё место в квантовой механике».

Тут Нильс Бор поднял руку, желая задать вопрос, поскольку инстинктивно почувствовал, что оказался перед лицом первого из целого ряда явлений, которые в будущем могут иметь непредсказуемые последствия.

– Я хочу, – сказал он, – предостеречь от того, чтобы переносить выводы, сделанные на уровне частиц, на такую сложную материю, как любовные отношения.

Врач приветливо посмотрел на него и потом дал физику тот ответ, при помощи которого большинство психотерапевтов с тех времён и в будущем будут отметать все суетные сомнения.

– Будучи психоаналитиком, – сказал он, – я обратил внимание на то, что возражения людей почти всегда являются проекциями их личных проблем.

Потом он продолжил, и Шарлотта поняла, что этот человек окружён именно той бронёй сознания собственной непогрешимости, которая обеспечит необходимую настойчивость для осуществления того, что она ему предложит.

В ту ночь они с врачом долго беседовали в институтской библиотеке, и наконец оба поняли, что новыми и многообещающими окольными путями добрались до тех звёзд, которые постепенно блёкли на небе над улицей Блайдамсвай.

Той весной в институте появился ещё один человек из прошлого, которому суждено было сыграть роль в эксперименте Шарлотты. Однажды утром, на собрании, Бор представил ей француза, нового институтского садовника, и, когда Шарлотта освободилась от слишком длительного рукопожатия молодого человека и заглянула в голубые глаза в окружении веснушек и рыжих волос, в её сознании прозвенел далёкий, но настойчивый звонок. В тот же день она увидела, что новый садовник трудится на грядке напротив её кабинета. Для Шарлотты любое напряжение – за исключением великого, трагического, неизбежного – было тратой энергии, и она вышла к садовнику.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она, приблизившись к нему сзади.

– Выпалываю сорняки, – ответил он.

– Это не сорняки, – заметила Шарлотта, – это тюльпаны.

Он посмотрел на груду вырванных зелёных ростков.

– Даже специалист может ошибаться, – сказал он.

– Где я видела тебя раньше? – спросила Шарлотта.

Юноша встретился с ней взглядом.

– Однажды в бочке, – ответил он. – И на Новом мосту. И потом в разных местах.

Без всякого напряжения и не изменив выражения лица, Шарлотта извлекла из памяти воспоминания о Пьере и поставила их рядом.

Любая другая женщина растерялась бы, столкнувшись с такой игрой случайностей. Но Шарлотта никогда не принимала случайности как таковые. Она принимала их как стимулирующее работу мысли математическое явление и не исключала того, что ядра атомов могут содержать моменты непредсказуемости. Но она с абсолютной уверенностью и исходя из своего собственного непреложного опыта знала, что если мужчина упорно появляется в поле её зрения, за этим скрывается серьёзный, образующий некую модель умысел.

– Ты следовал за мной, – констатировала она.

Он не ответил, и полная горечи и раздражения Шарлотта подумала, что вот ещё один человек, который потратил невероятное количество времени и сил на дело, которое, как она моментально докажет, было бесполезным.

– Ты глупец! – злобно сказала она.

– Перед теми, кого мы любим, мы все глупцы, – заметил юноша.

– Почему ты никогда ничего не говорил? – спросила Шарлотта.

– Ответ был бы отрицательный, – ответил он.

Шарлотта задумчиво кивнула. Потом она отвернулась и пошла назад к своей работе. Её молчание с годами стало таким выразительным, что позади себя она не оставляла ни малейшего сомнения в том, что ответ, по-прежнему и всегда в будущем, будет отрицательным.

Шарлотта Гэбель и врач, ставший её научным сотрудником, отдали год своего времени Копенгагену и дому номер пятнадцать по Блайдамсвай, и времени этого оказалось недостаточно для того, чтобы и город, и институт привыкли к ним. Возможно, никакой произвольно долгий промежуток времени не был бы достаточным, поскольку было очевидно, что в каких-то своих глубинных, неявных особенностях эти два человека оказались чрезвычайно близки.

Шарлотта обычно появлялась в институте утром, раньше всех остальных, приезжая на трамвае с окраины города, из пансионата для молодых девушек, где у неё была узкая комната, кровать, стол и стул. Она запомнилась всем стройной, совсем тонкой, и бледной, похожей на очень красивую монахиню.

Врач приезжал в первой половине дня, очевидно из своих апартаментов-люкс в гостинице «Король Фредерик», где жил всё время своего пребывания в Копенгагене и где принимал своих состоятельных клиенток. Одевался он всегда весьма непринуждённо, даже для института с неформальными традициями, а именно, носил белую рубашку, которая была так сильно расстёгнута, что обнажала мощные мышцы на груди и густую тёмную растительность, призванную помочь его клиенткам моментально утратить власть над собой и погрузиться в трясину мангрового леса терапевтического сеанса внушения. На фоне тёмных волос виднелся тяжёлый золотой медальон, словно напоминание о том, что в психотерапии оплата является важной, крайне важной частью лечения, или как символ того, что душевная алхимия – это объективная и чистая наука, которая никогда не потускнеет.

Два этих человека вместе представляли собой какое-то почти неприличное зрелище, о чём очень точно и тактично было сказано немецким математиком Штрайхманом в его маленькой книжечке, посвящённой проведённому им на улице Блайдамсвай времени. «Бор рассказывал, – пишет он, – что именно вид этих двух людей, высокого, всегда загорелого врача и хрупкой, бледной девушки, входящих к ней в кабинет и закрывающих за собой дверь, привёл его к окончательной формулировке принципа дуализма, того обстоятельства, что противоположности дополняют друг друга».

Однажды врач предложил Шарлотте бесплатные сеансы терапии. Она ничего не ответила, но бросила на него быстрый и столь красноречивый взгляд, что он медленно провёл пальцем по своему рубцу и с тех пор больше не делал ей таких предложений.

Кроме врача Шарлотте помогал ещё один человек, мастер, на котором лежала немалая доля ответственности за большинство экспериментальных установок в институте, но чью рабочую силу Шарлотта теперь полностью монополизировала. Она попросила его устроить в подвале маленькую мастерскую без окон. Дверь всегда была заперта, и здесь он работал в соответствии с указаниями Шарлотты в течение девяти месяцев, в течение которых лицо его постепенно приобретало всё более болезненное выражение. По прошествии этих девяти месяцев он уволился. Бор не смог найти в себе мужества и присутствия духа, чтобы попросить у него объяснений, но мастер сам заметил его вопросительный взгляд: «Я, – сказал он, – построил машину для фрекен Гэбель. Она говорит, что это большая тайна. Я могу только сказать, что она называется „гистометрический разрядник”. Я знаю, что фрекен Гэбель собирается продемонстрировать её вам. Я хочу быть совершенно уверен, что, когда этот день наступит, я буду далеко, очень далеко отсюда».

В то время Шарлотта сообщила сотрудникам института, что ей требуется человек для участия в эксперименте. Любого другого учёного попросили бы дать объяснение, но Шарлотту никто ни о чём не спросил.

Но и желающих не нашлось. При обычных обстоятельствах Шарлотта притягивала к себе всё, и особенно своих жертв, но сотрудники института на Блайдамсвай инстинктивно с испугом почувствовали, что те пилюли, которые они с врачом втайне от всех изготовили, должны быть слишком сильным лекарством для того, кто хочет надолго сохранить хорошее здоровье, сделать научную карьеру и дожить до помолвки. Все ободряюще улыбались, но никто не торопился предложить свои услуги.

На самом деле Шарлотта Гэбель и не смогла бы их использовать. За эти последние месяцы в Копенгагене ей стало ясно, что ищет она очень редкий товар, и, пока она не поняла, можно ли его вообще найти, она не огорчалась, видя сдержанность своих коллег.

И тут появился садовник и предложил себя. В один прекрасный день, когда она в одиночестве сидела в своём кабинете, он вошёл к ней, и впервые после того разговора у цветочной клумбы они оказались наедине. Находясь лицом к лицу с этим юношей, она почувствовала неясное смущение, которое, как она сама себе повторяла, объясняется его безграничной глупостью – как тут не почувствовать раздражение?

Когда он договорил, она спросила:

– Ты слышал о Марселе Прусте?

– Так это будет он? – спросил юноша ядовито, готовый в случае положительного ответа выбить зубы своему сопернику, чтобы занять место в лаборатории Шарлотты.

– Он умер, – сказала Шарлотта холодно. – Он был писателем. Сначала он потерял память. Но как только он чувствовал запах определённого пирожного, его переполнял поток воспоминаний, который теперь занимает три тысячи страниц.

– Дай мне пирожное, – сказал юноша. – И я вспомню четыре тысячи.

Шарлотта встала.

– В том-то и дело, – сказала она. – Мне нужен человек, который даже в булочной своего родного городка не сможет вспомнить и двух строчек. Я ищу человека без воспоминаний.

Она вышла из комнаты и пошла по коридору. Молодой человек стоял в дверях и потерянно смотрел ей вслед.

– Чёрт побери, – прокричал он, – так вот что тебе надо – что-то вроде репы, которая может говорить.

Шарлотта не оглянулась.

– Значит, буду искать репу.

В тот вечер Шарлотта впервые осознала, что она отдала Копенгагену столько, сколько могла, и получила столько, сколько этот город мог ей предложить. Через две недели они с врачом уехали из Копенгагена в Париж.

За эти две недели она подготовила описание своего опыта. Это изложение очень, очень короткое, и, как оказывается сейчас, написано оно в таких общих выражениях, что было бы невозможно, взяв его за отправную точку, составить себе ясную картину, что же, собственно говоря, она планировала.

И тем не менее это изложение послужило основой для тех ходатайств о финансовой поддержке, в ответ на которые она получила чрезвычайно большую сумму, позволившую ей продолжать делать то, что она делала.

К ходатайствам её отнеслись неоднозначно. Хотя Бор и дал ей рекомендации для полноводного источника, который финансировал те упоительные годы на Блайдамсвай, и хотя этот источник и выделил деньги, Шарлотта чувствовала, что выписывавшая чек рука дрожала от едва ли поддающейся объяснению неприязни.

В Париже она обратилась с ходатайством в Торгово-промышленную палату и вместе с субсидией получила послание, в котором выражалась озабоченность. Там было написано:

«Есть благородство в утвердившемся в веках представлении о том, что общество – это дерево, политики – садовники и лесники, наука – их советник. В связи с этим Палата с озабоченностью смотрит на теорию, которая, подобно Вашей, представляет будущее неким эмоционально ослабленным отклонением от настоящего.

Если Палата тем не менее приняла решение удовлетворить Ваше ходатайство, то исключительно исходя из столь же традиционной уверенности в том, что прошлое хранит в себе чувства и силы, которые, укреплённые и облагороженные, следует пронести через все времена».

Ни один другой человек в мире кроме Шарлотты не имел таких прекрасных предпосылок, чтобы понять, почему эти решения о выделении денег содержали столь очевидные и странные противоречия. Никто другой не мог иметь такого исчерпывающего представления об обете безбрачия естественных наук, о том колоссальном напряжении, с которым они отвернулись от назойливой действительности, и поскольку она это знала, она понимала, что они давали одной рукой и делали умоляющие жесты другой, потому что чувствовали, что то, с чем она пришла, – это то, от чего отвернулась физика, чтобы не нарушать свой сон, но что ей тем не менее продолжало сниться по ночам.

Только в Париже Шарлотта сообщила о том, что эксперимент будет проходить в Сен-Клу, предместье Парижа, в садах семейства Гибель. Врач хотел было указать на то, что не очень разумно проводить эксперимент с любовью в том месте, где ты вырос, но по мере того, как Шарлотта приближалась к своей цели, терпения у неё оставалось всё меньше, в то время как авторитет её рос, так что теперь, даже с врачом, она держалась как полномочный представитель всех бурно развивавшихся со времён Возрождения естественных наук и более уже не оставляла места для возражений. Именно этот авторитет позволил ей сообщить родителям и сёстрам, что она вернулась не для того, чтобы попросить прощения, но чтобы побудить их покинуть дома в Сен-Клу, предоставив их в её распоряжение.

Они переехали и, подобно врачу, воздержались от лишних вопросов. В этом столетии считалось благоразумным воздерживаться от лишних вопросов и покидать родные дома ради научного прогресса. К тому же они были рады, что вернулась их блудная дочь и сестра.

В Сен-Клу въехала Шарлотта, и на то время, пока она обустраивала лабораторию, даже врач был изгнан из дома.

Позднее из посланных в Палату счетов стало ясно, что десять рабочих в течение трёх месяцев работали под руководством музейного хранителя, которого Шарлотта нашла где-то в дальних залах Лувра, куда никогда не попадает ни один посетитель, потому что иначе он никогда не найдёт дорогу назад, но в которых хранится полное собрание французских интерьеров за последние четыреста лет.

Однажды днём, когда вся работа была наконец закончена, в Сен-Клу появился врач. Его Шарлотта также держала в относительном неведении, так что и ему не удалось подготовиться к тому, что его ожидало.

Прежде его никогда не интересовало прошлое. Внимание врача всегда было направлено вперёд, а будучи психоаналитиком, он считал, что современная наука имеет своей отправной точкой издание в начале века доктором Фрейдом своей книги о толковании снов. И если он тем не менее мгновенно оказался на одной научной волне с Шарлоттой, то это потому, что за историей своего столетия, которое он воспринимал как эпоху психических, и особенно невротических, травм, он различил пламенное и бьющее ключом прошлое – надолго затянувшееся сладострастное продолжение средневековья. Таким образом, его взгляды на прошлое были вариантом теории Шарлотты Гэбель. Найти он надеялся чистое, искрящееся, необузданное половое влечение.

Комната, в которую ввела его Шарлотта, оказалась простой и строгой, и вначале он несколько растерялся. Стены были белыми, разделёнными на высокие прямоугольные без всяких изображений поля узкими золотистыми полосками. Мебель тоже была белой, стройной, застывшей в ожидании. Но на всю эту сосредоточенную простоту щедро лился свет, преломляющийся в стёклах окон в свинцовом переплёте, словно в призме, так что широкая радуга плыла по полу. За окнами доктор увидел нежно-зелёный сад с бархатной лужайкой, на которой низкий кустарник наполовину скрывал, наполовину обнажал монумент из песчаника. У цоколя колонны, под скульптурным изображением Руссо, ребёнок держал кувшин, из которого тонкая струйка воды змеилась сквозь солнечные лучи.

– Вот так, – сказала Шарлотта, – выглядел окружающий мир для поэта Жан-Люка Торо.

Затем она рассказала своему коллеге и сообщнику о знаменитом поэте, истории его любви и его загадочном исчезновении.

Врач посмотрел на бюро, на новые гусиные перья, маленькие металлические вставки для чернил, помещаемые в разрезы перьев, исписанные листы бумаги, чистые листы, перочинные ножи, кувшин для воды, оловянную кружку, и всё это без тусклой патины запустения, а свежее, сверкающее, как будто какой-то человек, человек, чью близость врач вдруг неожиданно ощутил, только что отложил их в сторону, и стало понятно, что Шарлотта Гэбель в этой точке пространства собрала атомы XVIII века.

– Это, – сказала Шарлотта, – наша лаборатория.

Врач запрокинул голову, рассматривая двенадцать плафонов потолка, на которых найденный Шарлоттой художник представил в красках, едва подсохших, Нагорную проповедь, начиная с призвания апостола Петра.

– Доктор Бор, – сказал он с улыбкой, – счёл бы это нападением на науку.

– Не нарушить, – процитировала Шарлотта серьёзно, – пришёл Я, но исполнить.[25]25
  Матф. 5:17.


[Закрыть]

– Меня удивляет, – сказал врач, пытаясь сохранить весёлость, – что вы сделали комнату, выходящую окнами в сад, а не на улицу. С вашей энергией можно было бы всю деревушку Сен-Клу переместить на пару столетий назад.

– Я об этом думала, – ответила Шарлотта. – Но тогда возник бы сложный вопрос об этических обязательствах науки. Я решила оставить Бору возможность ответить на эти вопросы.

Она вспомнила свою беседу с Бором в его кабинете уже более года назад.

– Будущее, – сказала она, – не только поднимет вопрос о перемещении деревни, где живёт полторы тысячи жителей. Оно укажет на крупные города мира и задаст вопрос, а должны ли они вообще существовать.

– У вас в характере, фройляйн Гэбель, – заметил психоаналитик, взглянув на картины на потолке, – есть религиозная черта.

– Нагорная проповедь, – сказала Шарлотта удовлетворённо, – содержит в себе радикальную теорию о любви. Спаситель в ней представляет самого себя, как того, кто несёт человечеству знание о сути любви, которая когда-то существовала, но была утрачена. Это первое в мировой истории интуитивное изложение того, что мы должны здесь доказать: что любовь подвержена распаду.

– Было бы интересно, – заметил врач, – послушать мнение Спасителя о такой трактовке.

– Когда-нибудь, – угрожающе произнесла Шарлотта, – мы пригласим его в лабораторию и спросим.

В тот вечер Шарлотта Гэбель впервые во всех деталях описала эксперимент своему сотруднику, и врач слушал её с глубоким волнением. Сидя за маленьким столиком в саду, они проговорили всю ночь, а по небесному куполу двигались те же созвездия, что сияли в их пролетевшие за работой датские ночи. Теперь время года переместило звёзды на запад, а переезд Шарлотты и врача на юг сдвинул их к северу, и что-то другое, трудно объяснимое как будто приблизило их и сделало более доступными. Когда Шарлотта закончила своё объяснение, врач, который не прикасался к ней с того тягостного вечера десять лет назад во дворце Кольбера, схватил её руку, но на сей раз прикосновение было смиренным, просительным и восторженным.

– Вы, – воскликнул он, – первооткрыватель, который нашёл узкий опасный пролив, ведущий от науки к искусству, и теперь, пренебрегая всякой личной безопасностью, направляетесь туда.

Шарлотта скромно отклонилась назад и посмотрела во тьму, на силуэт того, что врачу казалось похожим на большую бочку.

– Тот, кто ищет, должен найти, – сказала она.