Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)

Прочёл это письмо Саблин и почувствовал, словно какой-то большой куст со многими цепкими корнями вырвали у него прямо из сердца…

Что же это? А как же армия? Что скажут Ротбеки, хорунжие Карповы, все те, кто так любил Россию и верил, что Россия без Хозяина земли Русской не мыслима?

Замелькали в памяти простые, не замысловатые, безчисленные кресты офицерских и солдатских могил, зазвучали в ушах тихие панихидные слова «на поле брани за веру, Царя и отечество убиенных», и понял Саблин, что невидимый враг верно выбрал время для того, чтобы нанести страшный удар России, повалить её и повергнуть в хаос и бездну небытия.

Кто этот враг? Таинственные ли семьдесят мудрецов, на которых туманно намекал Верцинский, император Вильгельм, готовый на всё, лишь бы покончить войну, или Англия?

А может быть, никто, но Божья воля. Страшное наказание Господа Сил за то, что мы забыли Его заветы любви и стали ненавидеть и Бога и людей?..

XXXIV

Был тёплый весенний день. Снег быстро таял и на скатах холмов, обращённых на юг, чернели яровые поля и ярко, молодо и задорно блестели тонкими радостными иголками озими. Птицы в лесу звонко, по-весеннему перекликались о чём-то творческом и бесконечно счастливом.

Бледно-синее небо с розовыми облаками отражало солнечные лучи и точно радовалось тому, какое красивое оно, новое, иное, чем несколько дней тому назад, когда стоял мороз и густо лежал по земле твёрдый снег. Людям должно бы петь и радоваться в такой день, ликовать и славословить Господа, но вместо этого они ходили озабоченные, сердитые и недовольные. У всех была одна мысль – «наш день настал. На нашей улице праздник, не прогадать бы, не продешевить бы, не упустить бы своего».

204-я дивизия строилась в резервный порядок для принесения присяги Временному правительству. От Командующего Армией утром пришло Саблину приказание лично быть на присяге. Пестрецов опасался, что солдаты откажутся присягать, и требовал, чтобы Саблин объяснил войскам, что Государь сам отрёкся от престола, что также отрёкся и Михаил Александрович, что будет Учредительное Собрание, которое установит образ правления в России, и что волноваться нечего, ежели народ пожелает иметь Царя, то Царь и будет.

Саблин холодно, без обычного в таких случаях, когда он бывал перед войсками, подъёма, прочитал бледный манифест, подписанный Государем и сказал, что Россия без управления оставаться не может, что бремя власти взяло на себя Временное правительство, которому и надлежит присягать.

Он посмотрел на лица солдат. Они были задумчивы, большинство смотрело вниз исподлобья. Саблин подумал: «Народ взял на себя сам бремя власти и задумался».

Он отъехал в сторону, слез с лошади и закурил папиросу. Перед ряды вышел священник и стал монотонно читать слова новой присяги, чуждо звучащей для солдата, слишком простой и не страшной.

После чтения по очереди стали подходить сначала офицеры, потом солдаты и подписываться под присяжными листами.

Саблин хотел уже уезжать, как вдруг шум и громкий говор заставили его встрепенуться. Из леса, направляясь к нему, шла маленькая группа вооружённых солдат, бесцеремонно толкая перед собой офицера. Саблин с удивлением увидал на солдатских погонах номер полка Козлова, а в офицере узнал подпоручика Ермолова. Те самые солдаты, которые обожали своего офицера и с которыми он жил одною жизнью на позиции, нагло и грубо толкали его.

– Что такое! – крикнул Саблин. – Как вы смеете!

Солдаты подошли к Саблину. Их тесным кольцом окружила толпа уже присягнувших солдат полка, смотрела и жадно слушала, что будет дальше.

– Ваше превосходительство, – задыхаясь заговорил молодой солдат с наглым лицом, не выпуская из своей руки шинели Ермолова, – позвольте вам доложить. Все, значит, присягать стали, подписывать присяжный лист, а поручик Ермолов вдруг пошли в лес и стали уходить с поля.

– Присягать, значит, не желают, – сказал другой солдат, стоявший по ту сторону от Ермолова.

– Прежде всего, не сметь трогать офицера, – крикнул Саблин, – и разойтись по местам.

Никто не шевельнулся. Сквозь толпу протиснулся бледный Козлов и стал подле Саблина. Саблин заметил, что он отстегнул крышку кобуры револьвера и передвинул револьвер на живот.

– Я присягнул своему Государю, – твёрдо, отчётливо, чеканя слова, сказал Ермолов тяжело дыша, – и никому более присягать не буду… Я не изменник!

– Ишь ты! – пронеслось по толпе. – Государь сам отрёкся, народ, значит, взялся сам управлять. А он, значит, не желает с народом служить.

– Разойтись, – гневно крикнул Саблин.

– Чего разойтись! Товарищи, надо посмотреть, присягал ли ещё и сам генерал. Может, и он с ним заодно, под красным знаменем служить не желает.

– Вам сказано разойтись, – сказал Козлов. – Что вы, бунтовать хотите?

– Это не мы бунтуем, а те, что присягать не хотят. Их арестовать надо.

– Арестовать, арестовать!

– И генерала арестовать!

– Правильно, товарищи.

– Царя ноне нет и господ нет. Арестовать генерала!

– Навались, робя. Хватай!

Положение становилось тяжёлым. Передние ещё держались, не смея поднять руку на своего корпусного командира, но сзади напирала масса, раздавались свистки, и Саблин почувствовал, что сейчас произойдёт что-то ужасное.

– Повремените, товарищи! – раздался из толпы слегка шепелявящий, тусклый голос, и Саблин узнал голос Верцинского. – Самосуд не дело свободного народа. Вы неправильно арестовали товарища Ермолова. Он такой же свободный гражданин, как и вы, и это его воля, присягать или нет. Ведь и вас никто не неволил. Товарищи! Настала минута, когда вы должны показать, что вы достойны той великой свободы, которую завоевали мозолистые руки солдат и рабочих! Вы не оскверните чистые минуты великой революции насилием. Мирно разойдёмся, товарищи, но будем знать, что есть люди, которые не с нами. На них мы будем смотреть с полным, глубоким презрением. По землянкам, товарищи. Красное знамя свободы сменило двуглавого орла тирании и произвола! Расходитесь!

– Правильно!

– Что же, это он правильно! Коли свобода, то, значит, во всём свобода… И в присяге свобода.

Толпа пошатнулась и стала расходиться.

– Ваше превосходительство, я умоляю вас, уезжайте, – сказал Козлов. – Люди с ума сошли. Пройдёт этот угар, и они на коленях будут умолять о прощении.

– Садитесь на лошадь моего ординарца и поедем ко мне, – сказал Саблин Ермолову, – вам небезопасно оставаться среди них.

– Я ничего не боюсь, ваше превосходительство, – со светлым лицом сказал Ермолов. – Я и смерти не боюсь. А жить теперь не стоит. Не для чего!

– Ваша жизнь ещё нужна будет! Садитесь.

Они молча поехали мимо расходившихся солдат. Почти никто не отдавал чести Саблину, солдаты смотрели мрачно, исподлобья, но молчали.

XXXV

В штабе корпуса Саблин застал полный кавардак. Едва не бунт. На дворе избы, которую занимал Саблин, толпились радиотелеграфисты, телеграфисты, мотоциклисты и самокатчики и о чём-то шумели.

– Я говорю, не имеет права задерживать! Это такой же приказ, как и Временного правительства, и Вислентьев не имел права сдавать начальнику штаба. Вислентьева за это арестовать надо. Он должен был передать, как указано, – слышал Саблин возбуждённый голос, когда слезал с лошади.

Он хмуро посмотрел на солдат и прошёл в хату. В ней Давыдов с бледным, как полотно, лицом, неистово куря, ходил взад и вперёд по грязному, размокшему, земляному полу.

– В чём дело, Сергей Петрович? – спросил Саблин.

– Я едва не выпорол телеграфиста. И жалею, что не выпорол эту скотину, – сказал Давыдов.

– Но что случилось?

– Извольте видеть, ночью передана радиотелеграмма с заголовком «Всем, всем, всем», немедленно передать во все части, роты, эскадроны, батареи и команды. Дикая галиматья. Воинская дисциплина отменяется. Объявляется декларация прав солдата! Слышите, ваше превосходительство, не обязанностей, а прав. Прав! Солдат имеет право ходить по всяким злачным местам, ездить в вагоне I класса, и даже не сказано, что с билетом, не отдавать никому никакой чести, офицер вне службы ему не начальник, и прочая ерунда и довольно безграмотная.

– Кем подписана?

– Советом солдатских и рабочих депутатов.

– Ерунда! Как же её передали?

– А вот пойдите вы. Оказывается, это не первая. По ночам радиотелеграф работает непрерывно и радиотелеграфисты исписывают целые листы «всем, всем, всем!». Что с этим делать!

– Приложить к секретному делу как любопытный документ неразберихи нынешнего времени.

– Уничтожить! Да неразбериха ли, ваше превосходительство? Вот в чём беда! Слыхали, в М-ске торжества по случаю революции и свержения Царя. Начальника гарнизона генерал-адьютанта Б. товарищи солдаты просят пожаловать на парад. Он выходит. Ничего красного на нём нет. Услужливые адьютанты говорят: «Вам надо быть в красном, ваше превосходительство». Кто-то, ах, ваше превосходительство, – от подлиз и от лакеев нас и революция не избавила, – выворачивает генеральское пальто на красной подкладке и подаёт так Б. Тот одевает. Каков кардинал!

– Шут гороховый!

– Так вот, ваше превосходительство, неразбериха ли это? А?

– Но ведь вы понимаете, – сказал Саблин, – что этот приказ N1 с Декларацией прав солдата – это проповедь распущенности. Наш солдат в массе и без того разнуздан, давно ли командование было принуждено ввести телесные наказания, чтобы хотя как-нибудь обуздать армию и охранить мирных жителей, а после такого приказа трепещи обывательское благополучие. На части разорвут.

– И воевать не станут, ваше превосходительство. Я полком командовал, так знаю-с, что такое выгнать из окопа и поднять цепь в наступление. Не то что кричишь, надрываешься, а палкой иной раз съездишь. А тут вы и тому подобное. Да они это вы – вам ты ответят. Так спрятать приказ?

– Обязательно спрятать…

Вечером из штаба армии пришло приказание разъяснить солдатам, что приказ N1 и декларация прав солдата касается только частей Петроградского гарнизона, заслужившего такие милости, так как он поднял знамя революции. Мозги солдат окончательно свихнулись. Явилось такое правительство, которое измену присяге, измену Государю, уличные беспорядки ставит выше тяжёлой, полной лишений и боевой страды на фронте. И солдат озлобился.

Для Саблина и офицеров стало ясно, что правительство находится в руках гарнизона и Россиею правят не князь Львов, не Гучков, Милюков, Керенский и другие, а правит толпа, может быть, таинственный Совет солдатских и рабочих депутатов, возглавляемый компанией евреев и русских с уголовным прошлым.

Ещё через три дня по всему фронту громогласно и требовательно сверху вниз было объявлено, что приказ N 1 распространяется на всю Армию. Армия раскрепощалась от дисциплины и обращалась в вооружённую толпу. По армии стали носиться тёмные слухи о какой-то таинственной Еремеевской ночи, как называли безграмотно солдаты историческую Варфоломеевскую ночь. В эту Еремеевскую ночь предлагалось перебить всех офицеров, просто за то, что они офицеры.

И в этих слухах был слышен таинственный, но полный грозного смысла призыв:

– И лучшего из гоев – убей!

«Убей начальника».

Саблин призвал к себе Давыдова.

– Нам, начальникам, – сказал он, – нечего делать у такого правительства. Прикажите составить для меня рапорт со всеми нужными приложениями и послужным списком для увольнения меня в отставку. Мотив: невозможность командовать частью при таких условиях.

– Ваше превосходительство, – мягко сказал Давыдов, – правильно ли вы поступаете? Если все поступят так, как вы…

– Как это было бы прекрасно, – перебил его Саблин. – Это был бы протест против того, что делает правительство. Если бы все офицеры сейчас ушли со службы, – это не было бы дезертирством, но это заставило бы правительство перестать разрушать Армию.

– А не ускорило бы это Еремеевскую ночь?

– Может быть. Но она всё равно будет. И я ухожу не от неё. От неё никуда не уйдёшь. Я ухожу, чтобы не быть невольным участником развала Армии и гибели России, ухожу для того, чтобы бороться против этого. Приготовьте мне к вечеру бумаги, а сейчас пошлите ко мне Ермолова.

– Слушаюсь, – сказал Давыдов.

Через несколько минут в халупу вошёл Ермолов.

– Поручик Ермолов, – сказал Саблин. – Завтра утром через нашу деревню будет проходить N-ская кавалерийская дивизия со своим стрелковым полком. Я писал о вас начальнику дивизии и командиру стрелкового полка, они принимают вас к себе. Вы присоединитесь к полку и уйдёте с ним.

– Ваше превосходительство, – смело проговорил Ермолов, – позвольте мне этого не делать.

Почему? – спросил Саблин и устремил пытливый взгляд на юношу. Где видал он такие бледные, бескровные лица с большими ясными точно светящимися глазами? Где видал он это благородство черт и линий, не с урождённое, а созданное высотою помыслов… Мелькнули в памяти картины итальянских монахов-художников XV и XVI века… Показался сумрак Берлинской картинной галереи Кайзера Фридриха, Римские музеи и все эти святые Себастьяны и Антонии, эти прекрасные отроки, привязанные к столбам и пронзаемые стрелами. Мученики! Глаза мученика за веру, за идею смотрели на Саблина. И инстинктивно понял он, что то, что скажет сейчас Ермолов, возвысит Ермолова, покажет его в полной красоте христианской любви и чувства долга. Часть офицерства русского, как Христос, добровольно шла на страдания и крестную смерть, добровольно осудила себя на Голгофу!

– Разрешите мне вернуться в свою роту, – сказал Ермолов. – Они ничего со мною не сделают! Я там очень нужен. Мой долг быть с ними до конца.

– Сколько вам лет? – с чувством уважения и восхищения спросил Саблин.

– Мне двадцать лет, – отвечал Ермолов.

– Идите и да хранит вас Господь!..

XXXVI

В три часа ночи усталый писарь принёс Саблину рапорт, послужной список, расчёт на пенсию и прошение об отставке. Он вошёл потому, что в окно увидел свет и Саблина, сидящего за столом.

– Я не знал, ваше превосходительство, как писать вам прошение, – сказал он. – Раньше на Высочайшее имя писали. Я на имя министра писал. Опять не знал, как титуловать его. Написал: господин министр. Только не знаю, хорошо ли будет?

– Хорошо, я просмотрю и, если нужно, исправлю. Оставьте здесь, – сказал Саблин.

– Послужной списочек, ваше превосходительство, составлен в двух экземплярах, благоволите просмотреть и вот здесь написать «читал» и фамилию вашу проставить, так полагается.

Писарь ушёл, и Саблин развернул послужной список.

В этой прошитой, опечатанной ещё старою печатью с большим широко распростёршим крылья двуглавым орлом тетради грубоватой серой бумаги заключалась вся его жизнь…

Тихо и ясно горела свеча, в походном подсвечнике, поставленная на горку книг. Она бросала свет на рано поседевшие, но всё ещё густые волосы, на тонкий овал лица и отражалась маленьким огоньком в серых глазах.

«Послужной список Командира N армейского корпуса, Свиты Его величества генерал-майора Александра Николаевича Саблина, составлен 13 марта 1917 года…» – прочёл Саблин. Старый писарь не посмел или не захотел лишить свитского звания своего командира корпуса, как не соскоблил и Саблин со своих погон Государевых вензелей. То, что было – было, и уничтожить прошлое человек не властен. И прошлого Саблина никто от него не отнимет, как и он сам не в силах изменить в нём ни одной черты. «Историю даже единичного лица нельзя ни изменить, ни повернуть, как же хотят они, – подумал Саблин, – отменить прошлое и уничтожить великую историю царей московских и императоров Российских. Настоящее, пускай, принадлежит им, но будущее вряд ли и прошлое – никогда».

«Имеет ордена, – читал Саблин, – святого Георгия 4-й степени, Георгиевское оружие». -Да, милые мои, моей конной атаки и взятия батареи тогда, когда были убиты мой сын, и товарищ юности, милый Пик и многие, многие другие, моей раны вам не отнять от меня. Вам не отнять лихих дел моей дивизии у Костюхновки, где пал хорунжий Карпов, – вы, господа штатские военные министры, вы, нахальные еврейчики, сидящие в Смольном, вы, толпа разгульного, дикого народа, вы можете сорвать и растоптать золото и эмаль, порвать шёлк лент и темляка, но красоты подвига и упоения победы вы не вытравите ни из моего сердца, ни из сердец участников, и история скажет про нас своё слово…

«Из потомственных дворян Орловской губернии» – и этого вы не отнимете от меня! Вспомнил Саблин тихую усмешку Маруси, когда смотрела она на портреты его предков. Из века в век, из поколения в поколение мы делали Государево дело и не уместно нам покинуть Государя…

А вот… покинули…

«По окончании курса наук высочайшим приказом произведён в корнеты в Лейб-Гвардии… 1894 года августа 8-го…»

Двуглавый чёрный орёл, старыми шелками расшитый по парче, запах старины, тления и ладана. – Полковой штандарт… Слова присяги… Музыка и чувство высокого счастья, заполнившее все сердце и отодвинувшее все другие чувства… Парад и обожание Государя… Китти, Маруся, калейдоскоп случайных встреч, Вера Константиновна – и над всем этим могучее покровительство двуглавого орла… Праздник жизни… Яркое счастье бытия, муки совести, Любовин, смерть Маруси, разочарование в Государе и народе и всепоглощающая любовь к армии…

Точно перед смертью, в те часы печального раздумья, когда после трагической кончины Веры он сидел, готовый к самоубийству, пронеслась перед ним вся его жизнь в полку под двуглавым орлом.

А что же?.. Хорошо жилось… Сытые лошади, сытые воспитанные солдаты, вахмистр Иван Карпович, весь уклад полковой жизни, отдание чести, дисциплина, муштра, трубачи, песенники, собрание… «Пью за здоровье генерала Пуфа» и пьяный Ротбек… ах хорошо всё это было! Полковая семья, мелкие интересы, ученья, караулы, манёвры, балы во дворце, мелкие дрязги, five o'clock у полковых дам, concours hippique[63]63
  Пятичасовые чаи… конские состязания…


[Закрыть], скачки, манёвры…

Все это нам… А им?

Им? Мясная порция в двадцать три золотника, жирные наваристые щи, рассыпчатая, в ароматном сале, гречневая каша, два с половиной фунта хлеба, красивый мундир, любовь горничных и кухарок и сладкие мечты о возвращении домой. Тихое бытие без сложных запросов, без дум, с мечтами о крепком сне, о чарке водки, с лихою песнью, бравым ответом и со страхом окрика и наказания. Жизнь в вечной сутолоке и работе, чистка лошади, сапог, мундира, амуниции, учения, сложный ритуал военной жизни и возвращение в деревню с привычкой к труду и со званием запасного солдата. Кто хотел – шёл дальше. Худо разве жилось Ивану Карпову? Вспомнил эскадронный праздник, стол для офицеров у вахмистра, свежую икру, мадеру, шампанское, толстую вахмистершу, белокурую дочку воспитанницу театрального училища, и шумную толпу офицеров в маленьких комнатах вахмистерской квартиры…

Нет, и им неплохо жилось под двуглавым орлом. Широко распростёр он свои могучие крылья от края и до края и полвселенной охватил ими, и всюду было тихо, спокойно и сытно.

А теперь?..

Как-то, после японской войны Саблин был в концерте. Пела его любимая певица Л. Бакмансон, певица с большим темпераментом. Она пела романс Цезаря Кюи «Раненый Орел»… После печального стона упавшего от раны орла слышался могучий, полный страсти призыв.

 
Расправишь могучие крылья свои
И снова ты вдаль полетишь!..
 

Долгая зимняя ночь убывала. Но ведь жизнь была ещё дольше. Догоравшую свечу сменила новая, а Саблин не спал. В маленькие окошки халупы заглянул печальный рассвет. Показалась грязная дорога, колья поломанного забора, чёрные поля, глыба ноздреватого снега на скате холма, зелень озимей, яснее стал далёкий лес, и раннее весеннее утро внесло ещё большую печаль в сердце Саблина.

Да ведь остался, остался двуглавый орёл. Ничем его не заменишь!

Издали послышалась музыка… Знакомая музыка… Полковой марш драгунского полка его дивизии. Зашлёпали лошади по дороге, слышна команда «смирно». Полковой командир увидал флаг корпусного командира и надеется, что Саблин выйдет приветствовать свою дивизию. Саблин надел пальто, пристегнул шашку и подошёл к окну…

Нет, он не выйдет.

Уже у самой его хаты рыжие лошади драгунского полка, за трубачами виден штандарт. Двуглавый орёл на копье закутан красным кумачом, и широкие красные ленты наподобие алого знамени спускаются и закрывают штандарт в чехле. Алые банты у солдат в петлицах, алый бант на груди. У начальника дивизии, алый бант на груди командира полка.

Нет, Саблин не выйдет.

Он командовал дивизией, служившей под двуглавым орлом, и кровавому красному знамени он не пошлёт привета. Революционных солдат он не знает.

Печально звучит уходящий марш. И, как в заключительной сцене чеховских «Трёх сестёр», звуки удаляющейся музыки создают тревожную, до боли жуткую гамму печальных ощущений, так и это утро, и марш драгунского полка будили грусть о безвозвратно потерянном.

Безвозвратно.

 
Расправишь могучие крылья свои
И снова ты вдаль полетишь.
 

Яркий зал Кредитного общества. Портрет Государя, и на фоне его певица в чёрном кружевном платье с чёрными, красиво завитыми волосами. Где это всё?

Идут уланы, и над ними красные ленты. Красное знамя закрыло гусарский штандарт, и у толстого фон Вебера на груди большой алый бант.

Орден трусости.

Затопотали часто, вперебой, лошади казачьего полка, и нагло смотрят чубатые лица с красными бантами на груди. В их марше много аккордов из «Жизни за Царя», и они вместо марша играют какое-то пошлое попурри.

Развеваются красные ленты над тем знаменем, что ходило в атаку под Железницей, и не видно за ними двуглавого орла.

Это барышни все обожают…

Гремит оркестр и уходит вдаль, оставляя полосу жуткой пустоты.

Саблин взял перо и, отыскав место для подписи на прошении, занёс руку, чтобы расчеркнуться «А. Саблин», и остановился.

«Это барышни все обожают», – настойчиво и вкрадчиво пропел уже за деревней корнет казачьего оркестра.

Встал образ Ермолова. Показались большие лучистые глаза на бледном лице, глаза мученика.

Властно, могуче, страшным стоном прозвучал в душе крик певицы над затихшим залом:

 
Расправишь могучие крылья свои
И снова ты вдаль полетишь.
 

А как же они-то? Офицеры?.. Те, кто, как Христос, взяли крест свой и пошли на Голгофу? Ужели он бросит крест и уйдёт в сторону? Ужели не разделит он с ними и муки сердца, и, если нужно, все ужасы таинственной Еремеевской ночи!

Саблин бросил перо и порывистым движением разорвал прошение об отставке.

1919 – 1920 гг.