Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

IV

Виктор был во всей красоте и блеске своих восемнадцати лет. Он очень походил на отца – корнета Саблина, в дни его юности. Только волосы были темнее, как у Маруси, и сам он был крепче, коренастее, могучее. То, что в Саблине было некоторой капризной страстью в чертах, тонкие легко расширяющиеся ноздри, чувственная складка пухлого рта, что было капризно мило в нём и так чаровало женщин, в Викторе было подчёркнуто и грубо. Он должен был нравиться простым девушкам, пожилым дамам, но тонкая, понимающая красоту девушка им не увлеклась бы и не поддалась бы ему. Было что-то отталкивающее в его красоте. Густые волосы были сзади коротко острижены, а спереди оставлены длинными, и капризными локонами и как женская чёлка спускались на лоб. Большие серые глаза были жёстки и наглы, чувство любви и нежности было им не знакомо. Они властно смотрели кругом и никогда и не перед чем не опускались. Борода ещё не росла на его подбородке, молодые усы были острижены и только два чёрных кустика были оставлены под самыми ноздрями и придавали молодому и красивому лицу отталкивающе наглый вид. Голова опиралась на длинную, полную, красиво обрисованную шею, выказывающую непреклонную волю. Белая просторная рубашка с широким отложным воротом обнажала часть холёной груди, на которой на золотой цепочке висел дорогой кулон с тёмным гранатом. Широкий пояс охватывал талию. Ни с кем не здороваясь и глядя только на Бурьянова, Виктор, размахивая руками, стал горячо говорить.

– Сейчас я из Люцерна. Вечерние газеты передают: Германия объявила войну России, ожидается объявление Францией войны Германии! Все волнуется, кипит. Товарищи, что же это? Значит, настало время, когда можно и нам начинать ту работу, о которой так много говорили Николай и Троцкий. Я был у Брандта.

Бурьянов перебил его. Он остановил его речь движением рук и встал спиной к окну. Среднего роста, лысый, уродливый он, тем не менее, производил впечатление на окружающих. Любовин вскочил и вытянулся. Коржиков помялся немного, но тоже встал, Виктор застыл в почтительной позе и по-детски, на полуслове, открыл рот, как будто стараясь ртом ловить то, что скажет Бурьянов.

За окном догорали последние лучи солнца. Кровавый отблеск венчиком ложился над головой Николая Ильича и придавал ему вид святого, написанного на золотой доске и окружённого сиянием. Лицо было в тени и в темноте странно сверкали две большие челюсти искусственных зубов громадного рта. Николай Ильич не говорил, но пророчествовал.

   – Я знал это, товарищи! – начал он и остановился. Гробовая тишина царила в кабинете. В верху окна видно было красное небо и тёмные горы. Из отеля обрывками, как тогда, когда Бурьянов встретился со старым евреем, доносилась музыка. Играли модный танец и казалось нелепым, что там могли танцевать и смеяться.

   – Старый мир гибнет, – тихо сказал Бурьянов. – Народы, гонимые властью, по воле своих императоров, бросятся уничтожать друг друга. Капиталисты всех стран перегрызлись между собой и миллионы людей погибнуть, защищая их интересы!.. Да будет! Свершается то, что мы готовили в таинственной тиши долгие, многие годы. Из потоков крови встанет подлинное человечество, объединённый единой жаждой мести – пролетариат. Эта война – последняя схватка народов...

Бурьянов долго молчал. Никто не смел нарушить тишину, прервать его вдохновение. Кровавый отблеск горел ярче. Солнце пускало последние лучи и трепетали в воздухе пылинки. Красные занавеси пылали.

   – Всё полетит. Всё, всё погибнет. Погибнут народы, нации потеряют свой облик. Благородство, честность, вера, чувство долга – все к свиньям под хвост! Туда им и дорога! Ни к чему всё это, товарищи. Не мы, а они разрешили народу кровь. И не остановят. И, когда ослабнут, когда погибнут лучшие люди, тогда встанем мы и предъявим свой длинный счёт. Когда вы пьянствовали, сладострастничали, когда сидели в дворцах и раскатывали на автомобилях, носили тонкое сукно, шелка, брильянты и опьянялись вином, музыкой и женщинами, мы сидели в тёмных рабочих кварталах, изнемогали в страшной целодневной работе, стояли у раскалённых горнов, на ледяном ветру сквозняков, задыхались в вони жилищ, отдавали своих дочерей вам на наслаждение, умирали вашими рабами! Га! Мало кровушки нашей попили! Теперь мы будем пить вашу кровь, мы потребуем себе, на свои постели, нежное мясо ваших подруг, мы войдём в ваши дворцы и съедим и выпьем ваши запасы! Мы устроим пир бедноты и мы расхитим и растащим всё, что вы копили и берегли! Га! Прошлое, предки, история, слава! – В болото и славу, и историю! Все бледно и серо, и нет героев! Нет, товарищи, в грядущей революции мы не дадим им Наполеона. Пусть та серая, липкая, вонючая грязь, которую накапливали они в рабочих кварталах, зальёт мишурный блеск их знамён и орлов. Красная тряпка, а не знамя, кровавые лохмотья, а не шитые золотом мундиры, общий голод, а не бранные пиры, смердение трупов, а не фимиам победных курений! Что, не нравится? Ни к чему всё это, товарищи! Хаос, гибель всего, плач и стоны! Пусть! Пусть! Созрел урожай! Валятся золотые колосья, пустеет поле. Уже идёт по нему жестокий плуг и выворачивает вонючие пласты земли. Навозом на неё, разлагающимися трупами, костями – пусть смердит оно и жжётся и готовит колыбель зерну, которое мы бросим.

И лучшего из гоев убей!.. Всех лучших убей. И, если вошь кричит в твоей рубашке, возьми и убей! Все лучшее к свиньям! Пусть в зверином сладострастии копошатся люди, как белые черви в навозе. Это ли не равенство? Все одинаковые, все белые, все скользкие, все вонючие, все одним навозом питаются!

Все на работу! Товарищ Виктор – вам особая задача. Я сейчас отправлюсь на совет. Будьте готовы к двенадцати часам получить от меня инструкции и деньги, и на фронт, в Россию.

Солнце зашло за горы и кровавое сияние исчезло с головы Бурьянова, он торжественно прошёл мимо своих гостей. На его лице застыла идиотски восторженная улыбка, он походил на сумасшедшего.

Виктор в экстазе бросился за ним. Коржиков и Любовин остались одни. Некоторое время они молча сидели в кабинете. Темнело. Сумерки сгущались, но никому не пришло в голову зажечь огни.

   – Не находите ли вы, Виктор Михайлович, – сказал Коржиков, – что настало время открыть тайну рождения Виктора?

Любовин передёрнул плечами.

   – Настал час крови и мести. Пусть отомстит за страдания и муки матери.

   – Делайте, как знаете, – сказал Любовин, – но меня увольте от разговора с этим негодяем. Ах, Фёдор Фёдорович, когда я вступал в партию, я не того ожидал и по-иному веровал. Мне казалось, что будет счастье. Не будет ни бедных, ни богатых, все будут богатые, не будет войн, не будет голода, преступлений и казней. Именно к звёздам я стремился, а что же это? Меня ведут к пропасти, смердящей трупами, и говорят, что это цель устремлений. Я ничего не понимаю.

– Да, Виктор Михайлович, подлинно вы ничего не понимаете, – сказал Коржиков и вышел из комнаты.

Любовин потоптался нерешительно в тёмной комнате и пошёл за ним. В пустой комнате стало совсем темно. Резко выделялось окно и вдали стали видны тёмные горы, покрытые огоньками строений и фонарей улиц какого-то местечка. Тёмное озеро засветилось длинными полосами отражённых огней.

V

   – Виктор, – сказал сыну Коржиков, зажигая лампу и развязывая принесённый с собой пакет. – Мне надо поговорить с тобой.

   – Я слушаю, – ответил Виктор, смотря большими глазами на Коржикова.

Отношения между сыном и отцом были дружеские, деловые. Никакой ласки, или нежности между ними не было. Очень редко Виктор говорил Коржикову «отец», но больше называл его безлично, или «Фёдор Фёдорович». Коржиков звал его по имени.

Коржиков достал портрет Маруси и подал его Виктору.

   – Это мать твоя, – сказал он.

Виктор с любопытством стал разглядывать старую карточку, на которой Маруся была снята в гимназическом платье, в чёрном переднике и с волосами, уложенными в косы.

   – Хорошенькая девочка. Как вы ловко подцепили её, Фёдор Фёдорович.

Даже Коржиков возмутился.

   – Это мать твоя, Виктор, – внушительно повторил он.

   – Ну так что же? Разве мать не женщина? Только и всего, что она на восемнадцать лет старше меня, а так – такая же женщина.

   – Оставь, Виктор. Она была глубоко несчастлива и умерла, рожая тебя...

   – Бедная! Молода она тогда была?

   – Ей было девятнадцать лет.

   – Жаль девчонку. Поди и вы убивались. Как же вы так неосторожны были, Фёдор Фёдорович, не поберегли её.

Гримаса отвращения искривила лицо Коржикова. Он пожалел о том, что воспитал Виктора не в христианской морали и не передал ему завет любви.

   – Я никогда не был её мужем, – сказал Коржиков, подавая Виктору карточку Саблина. Саблин был снят у лучшего тогдашнего фотографа Бергамаско. На лакированной, в лиловатых тонах карточке, в выпуклом овале было поясное изображение Саблина. Гордо, ясно и самоуверенно смотрели большие красивые глаза.

   – Я понимаю мамашу, – сказал Виктор. Экой какой ферт! Фу ты – ну ты! Как устоишь. И, поди, ёрник большой был. Офицер, – протянул он. – Я сын офицера! Вот так игра природы! Как же вы, отец, рога себе наставить позволили. Ах! и воображаю, как вы злились!

   – Виктор, не говори так. Ты должен знать всё.

И Коржиков подробно рассказал всю историю Маруси. Когда он дошёл до того момента, как Любовин ворвался в квартиру Саблина, Виктор захохотал.

   – Экая балда! Ну хоть он и дядюшка мой, а недалёкий парень. Вот осёл! Стрелял! Ах, голубчик! Ну и, конечно, промазал. Разве он может убить! Романическое происшествие. Сын офицера! Поди, богатого. Вы на приданом женились, или так?

Коржиков, скрепя сердце и досадуя на себя, что начал этот разговор, рассказал о причинах, заставивших его жениться на Марусе.

   – Какие дикие понятия! Что же девушка и родить не смеет? Эк-кие остолопины.

   – Виктор, какие у тебя чувства к этому офицеру?

   – Да никаких. Будь девушка жива, я, может быть, позавидовал бы ему, постарался отбить.

   – Он – отец твой. Он жестоко оскорбил твою мать, заставил её страдать...

   – Ну, поди, и наслаждалась немало. Ведь хорош офицерик-то!

   – Он зачал тебя и бросил, что же ты чувствуешь к нему?

   – Как к офицеру, или как к отцу?

   – К отцу.

   – Мало ли бывает. Побаловался, не его в том вина. Поди, и от меня где-либо дети пойдут, что же думать об этом? Это уже плохой коммунист, ежели над таким пустяком голову крутит. А к офицеру обычно, как ко всем им – ненависть. Задушить его надо и всё, без особой пощады. Вы слыхали, как учитель говорил: «Лучшего из гоев убей!» А ведь он – гой для нас. Ну и убьём, не пожалеем. Я своими руками задушу, мне это не страшно.

   – Отомсти за неё! – глухо сказал Коржиков и закрыл руками лицо, вдруг странно пятнами покрасневшее.

   – А вы что же, отец, а? Любили её? Любили? Xа-ха-ха-ха! Вот, здорово, Фёдор Фёдорович, – любили! Ха– ха-ха!

   – Уйди, проклятый! – проскрежетал Коржиков.

   – Хорош коммунист! Влюблённый... Ха-ха-ха!

На этом диком раскатистом смехе над Коржиковым застал их Бурьянов. При его входе Коржиков отвёл ладони от рук, а Виктор сделал почтительное лицо.

На лице Бурьянова играла злорадная презрительная усмешка, но было оно как будто чем-то и смущено, точно за эти полчаса произошло что-то, что и его ум заставило призадуматься. За ним вошёл Троцкий. Этот был весел, плотоядно улыбался и потирал руки.

   – Ну, товарищи, сказал Троцкий, – медлить не будем. Вы, Коржиков с Любовиным, на этих днях поедете в Россию. Я вам укажу что и через кого надо делать, а Виктору особая и боевая задача... И лучшего из гоев – убей. Сможешь, Виктор?

А что ж? – сказал Виктор. – Пустяки всё это, между прочим. Вы только скажите кого.

   – Лучшего, понял?

   – Идите ко мне, – сказал Бурьянов, – я вам скажу.

   – Товарищи, обождите в столовой, – сказал Бурьянов, пока мы тут поколдуем немного.

Их колдовство продолжалось почти три часа. Была уже полночь, луна поднялась над горами и заблистала в озере и на снеговых вершинах, когда Коржикова и Любовина позвали проститься с Виктором. На Викторе была дорожная шапка и плащ, одолженные ему Бурьяновым, в мешке за плечами лежала значительная сумма денег и документы, удостоверявшие, что он восемнадцатилетний гимназист Холмской гимназии Виктор Модзалевский. Он пожал руку Коржикову и Любовину и вышел на дорогу. Коржиков с Любовиным пошли его провожать. Луна светила ярко. Серебристая пыль поднималась по шоссе от шагов Виктора. Он бодро и легко шёл к Люцерну. Коржиков и Любовин долго следили за ним. Он ни разу не обернулся.

– Виктор! – крикнул Любовин, чувствуя, что все простил этому юноше и что таинственная связь крови соединяет их. – Виктор!

Но Виктор не обернулся. Он сосредоточенно шагал, обдумывая ту задачу, которая дана была ему Бурьяновым. Разрушать русскую армию во время войны, быть шпионом, убивать лучших начальников и солдат, может быть, и отца надо будет убить. Не это волновало его. Его волновало и заставляло биться его сердце чувство постоянной опасности, которая с этого момента будет кругом него.

VI

Про Заболотье говорят, что оно маленький Люблин, а Люблин – маленькая Варшава, а Варшава – маленький Париж, таким образом Заболотье в глазах его обитателей казалось маленьким, самым маленьким, Парижем, одним кварталом Парижа. Построенное в XIII веке, среди болот и лесов Холмщины, оно долгое время было оплотом католичества. В нём был громадный костёл с мраморными памятниками в честь его основателей – графов Заболотских, с могучими, в четыре охвата, дубами и липами, с каменной решёткой, в нём был величественный магистрат с наружной лестницей на два марша, который строили в XIV веке, с этой лестницы приветствовали Петра Великого, когда он ехал из-за границы; подле города была могила сына Богдана Хмельницкого, убитого в бою с поляками. Весь город, видный насквозь из улицы в улицу, прекрасно мощённый, с канализацией и водопроводом, с молодыми круглыми каштанами вдоль улиц, со старым рынком с аркадами, под которыми были маленькие еврейские магазины, с дворцом графов Заболотских, обращённым в офицерские квартиры гарнизона, с конюшнями графа, перестроенными в офицерское собрание казачьего полка, с другим костёлом, обращённым в казарму, со старыми, времён Николая I, равелинами и бастионами крепости был чистенький и весёлый, полный оживлённой еврейской толпы, офицеров, казаков и солдат.

В июльский день 1914 года он млел под солнечными лучами, и чистые камни мостовых по-южному так сверкали, что больно было на них смотреть. Окна домов были открыты, из них свешивались одеяла, подушки и перины, выставленные, чтобы проветривать, и кое-где выглядывала черноволосая женская головка с масляными большими глазами, точёным носом и пунцовыми чувственными губами.

В большом тенистом сквере, под раскидистыми каштанами, на скамейках сидели гарнизонные дамы, играли дети. Сквозь тесный переплёт ветвей, с большими лапчатыми листьями, солнце бросало на песок маленькие золотые кружки, и в сквере, чисто подметённом, с лужайками, покрытыми травой, была такая мирная истома, такая отрадная тишь, что тянуло к мечтам и лени и невольно вспоминались слова гарнизонного батюшки, отца Бекаревича, что климат Заболотья не уступает климату Ниццы.

Было двенадцать часов дня. Все Заболотье вдруг наполнилось сочными звуками военного оркестра и дробным топотом конских подков по камням. Звуки врывались в улицу, отдавались о дома, о выступы стен и разливались по всему городку радостные, бодрые и весёлые. Казачий полк возвращался с манёвра.

Впереди полка на крупном рыжем коне Донского Провальского завода ехал командир полка полковник Павел Николаевич Карпов. Это был рослый красивый мужчина лет сорока пяти. Тёмная борода была расчёсана наподобие бакенбард на две стороны и чуть-чуть серебрилась от пробивавшихся седых прядей. Он был худощав и строен, широкий ремень с револьвером и биноклем ловко стягивал его тонкий стан. Он легко сидел на лошади, и вся посадка обличала в нём смелого и неустрашимого наездника. Рядом с ним, по правую сторону, на золотисто-рыжем сытом коне ехал его помощник по хозяйственной части, войсковой старшина Семён Иванович Коршунов, по другую – его адьютант, маленький и толстенький, рано начавший лысеть Георгий Петрович Кумсков.

За ними широкою шеренгою ехали трубачи. Лошади теснились и жались, а трубачи в свежих защитных рубахах и фуражках, лихо надетых набок, играли, надувая щёки, весёлый бодрый марш, отдававшийся эхом о стены домов.

Карпов свернул в боковую улицу, остановил коня и стал пропускать полк мимо себя. Искреннее удовольствие сверкало в его глазах, когда казаки, проезжая мимо него, задирали и сворачивал головы в его сторону. Песенники умолкли. Поваленные за плечо на петлях пики тихо колебались и звенели. Прекрасно одетые, красивые люди с сухими загорелыми лицами, на которые из-под фуражек волнами падали густые, тщательно расчёсанные волосы, припудренные пылью, внимательно и весело смотрели на своего командира. Они знали, что они хороши, что они молоды и что командир ими любуется. Они гордились тем, что они казаки лихого Донского полка, лучшего полка кавалерийской дивизии, что они Донцы, что они сыны великой Русской армии. Они чувствовали, что войско лучше их трудно придумать и создать.

Сверкающие червонным золотом на солнце лошади 1-й сотни все, как одна, светло-рыжей шерсти, в передней шеренге лысые, в задней – без отметин, прекрасно масть в масть подобранные, отлично тренированные и вычищенные, с разобранными рукою волос к волосу, пушистыми хвостами, подняв сухие головы с красивыми тёмными глазами, торопливо проходили мимо командира.

Рыжую первую сотню сменила бурая вторая, потом шла вишнёво-гнедая третья, дальше караковая четвёртая. Одна была лучше другой. Карпов знал каждую лошадь, каждого казака, их всех он горячо любил, точно они были детьми его. Этот бледный светло-русый казак Хоперсков, печальными глазами глядевший на командира, всего неделю тому назад вернулся из отпуска. Он ездил на Дон хоронить молодую жену. У него в станице, на попечении чужих людей, осталась девочка двух лет, – все что привязывает его к жизни. Сзади него ехал плотный и короткий, с лицом, обрамленным рыжеватой бородкой, Пастухов, сотенный кузнец первый силач в полку, а рядом – юный, прекрасный, с чуть пробивающимися чёрными усиками Поляков, из богатой семьи, маменькин сынок и баловник, все никак не могущий научиться прыгать через деревянную кобылу.

– А что, – обратился Карпов к стоявшему подле него на нервной серой лошади есаулу Траилину, – Поляков научился наконец через кобылу прыгать?

– Постигает, господин полковник, – сказал командир сотни, прикладывая руку к козырьку, и мягко, как «х», выговаривая букву «г».

– А лошади у вас, Иван Иванович, все никак не поправятся.

– Уж и не знаю, что делать, – сказал Траилин.

– Кормить надо, – сказал Карпов. – Я разжалую вахмистра, если осенью не подравняетесь с другими сотнями. Каргин! – строго крикнул он на зазевавшегося казака, – ты чего, друг, голову на командира не сворачиваешь, а?

Казак испуганно повернул голову на Карпова.

– А у Медведева опять поводья на лещотке не выравнены; взыскать! – сказал Карпов.

«Э, виноватого найдёт!» – подумал Траилин и облегчённо вздохнул; его сотня прошла, и за нею громыхала колёсами и тарахтела пулемётная команда.

Сытые, с блестящей шерстью, большие гнедые лошади легко, без усилия, везли железные двуколки, на которых стояли закутанные в чехлы пулемёты. Каждая пряжка амуниции блестела, каждый ремешок сбруи был тщательно вычищен и почернён. Лицо Карпова прояснилось. В пулемётную команду были отобраны люди, и она проходила в щегольском порядке. За нею потянулась пятая сотня на серых лошадях и дальше шестая – на вороных. Чернобородый есаул Захаров, командир шестой, такими же влюблёнными глазами провожал казаков и лошадей.

– А, Константин Помпеевич, – сказал, обращаясь к командиру сотни, Карпов, – хотя бы и в бой с таким полком! Хороша ваша сотня!

– Да, как бы и не пришлось, – сказал Захаров.

– Никто, как Бог!

– Да будет Его святая воля, – сказал Захаров. – Потрудились вы немало, господин полковник, и есть с чем поработать.

– Да. Хорош полк, – сказал Карпов, ни к кому не обращаясь, и тронул лошадь за последней сотней. – Прикажите песенникам петь.

Захаров поскакал по мостовой догонять голову сотни. В теплом, наполненном ароматами зелени и скошенного сена воздухе раздались весёлые громкие звуки бодрой залихватской песни:

Э-эй-э-э-эй! Донцы песни поют!

Через речку Вислу-ю

На конях плывут.

– А что, господин полковник, – обратился к нему Коршунов, – будет всё-таки война?

– Ну, не думаю. А, впрочем, кто её знает! Штаб дивизии почему-то уверен, что война будет. Через полчаса в канцелярии.

– Слушаюсь, господин полковник, – сказал Карпов.

– адьютант, что, бумаг много?

– Не особенно, господин полковник. Опять жалоба на хорунжего Лазарева.

– Жидов побил?

– Есть немного.

– Экий какой! Ни одной субботы не пропустит, – сказал Карпов.

– Нахальны очень стали. Этот раз его сами задели.

– Ну, Романа-то Петровича не очень заденешь! Пьян, что ли, был?

– Совсем тверёзый.

– Разберём… – сказал, слезая с лошади у своей квартиры, командир полка и стал ласкать своего большого коня.