Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)

XLV

– Татьяна Николаевна, вам письмо, – сказала сестра Валентина, останавливая великую княжну в той самой приёмной лазарета, где Татьяна Николаевна осенью одела колечко на палец Карпова.

– От кого? – спросила Татьяна Николаевна, и её серые большие глаза с любопытством устремились в карие глаза сестры Валентины.

– От Саблина. Не ожидали?

– Да. А ведь он герой, Валентина Ивановна. Опять атаковал в конном строю и тяжёлые пушки взял. Как жаль, что он теперь избегает папу и маму. Сторонится нас. И все из-за этого проклятого Григория. Давайте, прочтём вместе.

Они сели на стульях у окна, раскрытого настежь. Июньское солнце ярко

светило, было тепло и радостно в это летнее утро.

– Вы знаете, – поднимая на сестру Валентину глаза, сказала великая княжна, – генерал Саблин пишет, что Карпов убит. Карпов, который лежал в нашем лазарете, умер героем за меня. Вы помните его? Мы его с сёстрами «зайчиком» звали. Он так хорошо рассказывал про казаков и про

войну.

– Царство ему небесное, – крестясь, тихо сказала сестра Валентина. – Как же мне его не помнить? Я выходила его… С маленькими чёрными усами. Он писал вам великим постом, что получил Георгиевское оружие. Вы помните?

– Ну как же. Он был такой застенчивый и милый. Я ему колечко подарила, а мама Евангелие. Но, Валентина Ивановна, он был холостой и, наверно, у него не было детей.

– Да, конечно же холостой. Совсем ещё юноша, чистый, как ребёнок.

– Это хорошо, что убило его, а не кого-либо такого, у кого осталась семья. Несчастные, голодные дети. Правда, Валентина Ивановна, для государства лучше, если гибнут холостые?

– Всегда тяжело, когда убьют кого-нибудь, – с подавленным вздохом сказала сестра Валентина. – А молодых мне особенно жалко. Вся жизнь их впереди. Он так был предан вам и Государю. Такие люди, Татьяна Николаевна, особенно дороги теперь.

Татьяна Николаевна испуганно посмотрела на сестру Валентину. Эти дни так много чуялось смутного и недоговорённого и во дворце, и в Ставке, и в лазарете.

– Вы не помните его имени, сестра Валентина, – робко спросила великая княжна, – я хочу записать его в своё поминание.

– Алексей, – сказала сестра Валентина, встала со стула и пошла из комнаты.

Татьяна Николаевна посмотрела на неё с удивлением, потом взглянула в окно и вдруг побежала из приёмной. «Надо письмо показать маме и Ольге и Марии с Настасьей. Всё-таки это хорошо, что офицеры так умирают. Это показывает, что они верноподданные!» – думала она, сбегая по лестнице в столовую, где должны были быть в эти часы Императрица и сестра Ольга.

…………

Так кончился «роман» молодого Алёши Карпова.

Год: 1922

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

В октябре 1916 года Саблин, совершенно неожиданно для себя, был назначен командиром N-ского армейского корпуса. Это назначение его нисколько не устраивало. Он отлично сжился и полюбил свою дивизию. О командовании корпусом он не мечтал, и если когда думал о повышении, то считал, что он может командовать только кавалерийским корпусом. Когда он получил телеграмму о назначении, он принял её со смирением истинного христианина. Радоваться было нечему. Корпус был только что сформированный из двух новых дивизий с новыми полками, без имён, без традиций, без заветов прошлого. Генерал Пестрецов, командовавший армией, сообщая о назначении Саблина, писал ему: «Не огорчайся таким назначением, Саша. Не диво командовать и отличаться со старыми хорошими частями. В тебя мы верим. Ты вдохнёшь в эти молодые части свой бодрый кавалерийский дух, и ты сотворишь с ними чудеса. Обрати только внимание на офицерский состав. В 819-м пехотном Захолустном полку был случай отказа идти на позицию под влиянием агитации прапорщиков. Зато 812-м Морочненским полком командует полковник Козлов, герой Ново-Корчинского дела, и на смотру у меня он показал полк молодецки. Твой корпус пока без сапог и полушубков и без своей артиллерии, но как-нибудь справимся. Когда будешь ехать принимать корпус, заезжай ко мне, покалякаем. Конечно, ехать ко мне крюк, я живу далеко от позиции, но резервная дивизия твоя стоит и не так далеко от меня. Приезжай прямо к обеду. В любой день, но лучше в воскресенье. Тогда у меня музыканты играют, а вечером концерт и спектакль. Жду. Храни тебя Господь. Твой Пестрецов».

С грустью простился Саблин со своими лихими полками, с которыми он так много пережил. Вспомнил Железницкое дело, прорыв у Костюхновки, вспомнил всех тех, которые с беззаветной удалью шли вперёд, вспомнил убитых и так дорогих ему драгун, улан, гусар и казаков. Прослушал трогательные речи командиров полков и, сопровождаемый громким «ура» солдат и казаков, поехал на автомобиле в штаб армии, отправив лошадей, вьюки и вещи свои к резервной дивизии.

Сердце щемило. Ему казалось, что и люди его здесь любили, что они поняли его и он с ними сросся в одно целое. Что ожидало его впереди? Но Саблин верил в русского офицера и солдата и ехал, обдумывая план, как воспитать и обучить свой корпус.

Не желая огорчать командующего армией, он подогнал свой приезд к 12 часам дня. Шикарный молодой адьютант встретил его в прихожей большого господского дома и сказал, что он доложит.

– Командарм сейчас говорит по телефону с Главкозапом, – проговорил он на том нелепом разговорном коде, который в то время усиленно культивировался молодыми офицерами генерального штаба. – Но я очень прошу вас пройти в гостиную, супруга Командарма просила доложить, когда вы приедете.

Саблин снял шинель и прошёл за адьютантом в гостиную. День был хмурый, дождливый. В гостиной с тяжёлыми портьерами и занавесками из расшитого тюля было полутемно. На полу поверх ковров лежали волчьи, медвежьи и рысьи шкуры, трофеи охоты хозяина поместья. Мебель была старая. Но в затхлое помещичье гнездо ворвалось и что-то свежее петербургское. У окон стояли корзины с пёстрыми астрами и высокими вычурными, точно завитыми громадными хризантемами.

В коротком, едва закрывающем колени платье, из-под которого видны были щегольские высокие сапожки на высоком каблуке, в роскошном соболе, накинутом на плечи, сияя радостной улыбкой свежевымытого лица, вошла в гостиную Нина Николаевна Пестрецова. Её фокс, позванивая бубенцами, её сопровождал. Она прищурила глаза с подведёнными ресницами, приложила к ним черепаховый лорнет и, улыбаясь выхоленным, полным лицом женщины, подходящей к сорока годам, заговорила быстро и весело, подавая небольшую сильно надушенную руку для поцелуя.

– Генерал Саблин, конечно? О, я так давно жаждала познакомиться с вами. Я так много про вас слышала. Все без ума от вас. И графиня Палтова, и бедная Нина Ротбек, и Сальские, и Масальские. Особенно Нина Ротбек… О! Мне так описывали вас. И герой, и красавец. Un vrais gentil’-homme[51]51
  Истинный дворянин.


[Закрыть]. Правда! Романами Дюма-отца от вас должно веять. А Саша Ростовцева! Она молится на вас, как на святого. Не удивляйтесь, что я вас так встречаю. Я только что из Петрограда. Там какая-то мания на вас. Я заряжена вами. Приезжаю, а мой Jakob говорит мне: «Представь, – Саблин получил у меня корпус и будет на днях. Провидение, monsieur Саблин. Вы верите в мистицизм, в эти… как их… флюиды… и потом, ах, я все забываю эти страшные названия. Знаете, маленькие такие. Они мне как лягушки почему-то представляются… как они… мальвы… нарвы… лярвы… да, лярвы. Я их ужасно боюсь… Садитесь. Jakob сейчас придёт. Он на аппарате. Ах, он так занят… Вот вы какой!

Саблин, выросший в свете, чувствовал себя теперь огорошенным. Он как будто одичал за войну и не успевал вставить слова в болтовню Пестрецовой.

– Вы давно были в Петрограде? – спросила садясь Нина Николаевна.

– Уже скоро год, что я не уезжал с фронта.

– О! Ужасно. Это совсем как мой муж. Но у него я. Я создаю ему и на войне семейную обстановку. Мы устроили в корпусную летучку старшей сестрою Любовь Матвеевну Рокову… О, не судите её строго. Toutcompren-dre c'est tout pardoner[52]52
  Все понять – все простить.


[Закрыть]. Надо знать её историю. C'est un vrais ange[53]53
  Это настоящий ангел.


[Закрыть]. У нас так мило по вечерам. Мы провели своё электричество в дом, нам командир телеграфной роты устроил, и каждый день или тихий бридж, или загасим свет и вокруг столика с блюдечком, вызываем духов. Мне кажется, я раз видала этого… Ларва, – содрогаясь сказала Нина Николаевна. – Какие вопросы мы задаём! И о войне, и о победе, и о Распутине, и о революции. Да, mon general, надо думать и об этом и к этому надо быть готовым. Какие планы! Какие люди! Здесь у нас представитель Земгора бывает, он кадет по партии, но монархист по убеждению, что он рассказывает! Вы послушайте его! Он к вам приедет. Он здесь по осушке окопов от сточной воды, в гидроуланах, как их называют. И с ним команда – шестьдесят человек. Все цвет общества! Ах, какая молодёжь! Какие таланты. По воскресеньям у нас маленькие soirees misicales – поем, играем. Вы знаете, теперь в солдаты забрали массу артистов, по мобилизации. Мы с Jakob'oм их тщательно выуживаем и сейчас зачисляем в комендантскую роту и вся рота у нас сплошной артист. Наши воскресенья c'est delicieux[54]54
  Это очаровательно.


[Закрыть]. Совсем модный петроградский cabaret. Ну вот и Jakob. Как я рада, что познакомилась с вами. Говорите о деле, и ровно в час обед в интимном кругу: вы, я, Jakob, Любовь Матвеевна и Самойлов. Наш старый верный циник Самойлов! Но quel l'esprit!..[55]55
  Какой ум!


[Закрыть].

Она выпорхнула из гостиной и дала возможность Саблину вытянуться и произвести условную фразу представления командующему армией.

– Ну, как я рад, – сказал Пестрецов. – Садись, милый Саша. Нина уже рассказала тебе, какой бедлам творится у нас.

II

За те десять месяцев, что Саблин не видал Пестрецова, тот сильно постарел и подался. Вместо мужественной плотности явилась обрюзглая, одутловатая полнота. Усы были сбриты, и круглое лицо, полное морщин, казалось хитрым и лукавым, как у ксёндза.

– Рад я, Саша, что ты попал ко мне, – сказал Пестрецов, – и жаль мне тебя, – ибо болото. И местность – болото, и люди – болото. Черт его знает что такое произошло. Помнишь, когда в японскую войну Куропаткин от манёвренной войны перешёл к окопному сидению, все восставали против него, и первым Великий князь Николай Николаевич осудил его. «Куропаткинская», мол, стратегия, а теперь мы сами закопались и носа никуда сунуть не можем. От моря и до моря сплошной окоп. Ужас один.

– Но почему это так произошло? – спросил Саблин.

– Все французы. Мы помешались на Западном фронте. Фош для нас всё. Петен и Жоффр, – это, милый мой, Наполеоны и гении. Кому какое дело, что там фронт всего 400 километров и по три дивизии стоят в затылок одна другой, а пушки не то что вытянулись в ряд, а в три ряда стоят непрерывно. Там море стали и свинца. Оттуда нас засыпают инструкциями, переводами, описаниями, наставлениями. Учитесь, русские дикари, как надо. Там – железо и бетон. Глубокие подземные галереи, целые города с водопроводами и канализацией, с электрическим освещением, с железными койками. Грузовые автомобили непрерывными колоннами тянутся и везут туда снаряды и продовольствие, а оттуда раненых. Там каждые две недели смена, путешествие в тыл. Там – мёртвая война, и это вызвано коротким фронтом, близостью таких чувствительных мест, как Париж, великолепною техникою и массою войск, которых некуда девать. Там долбят месяцами одну точку, чтобы сделать прорыв и податься на четыре километра. У нас все наоборот. Громадное пространство, на котором можно замотать, окружить и уничтожить любую армию, фронт на две с лишним тысячи вёрст, на который даже и проволоки не хватает, отсутствие артиллерии и всё-таки французская тактика и Фош, Фош! Ах не к добру это!

– Но разве нельзя бороться? – спросил Саблин.

– Бороться? Как? Писать доклады, проекты? Все кладётся под сукно. Меня забросал своими проектами один начальник казачьей дивизии. Тут и «конница при прорыве укреплённой позиции», и «о сосредоточении кавалерии на юге и наводнении ею Венгерской долины», и «создание казачьей Армии для завоевания Малой Азии и захвата Константинополя со стороны Скутари». И, знаешь, не глупо. Я им и хода не давал.

Пестрецов понизил тон.

– Саша, разве мы можем победить? Хотят англичане нашей победы? Наша победа – это решение восточного вопроса в нашу пользу. Это православный крест на святой Софии и свободный выход нашего южного хлеба в средиземноморские порты.

– И слава Богу.

– А английские банки? А значение Англии на востоке? Никогда англичане этого не позволят. И вот нас закопали в болота и учат по Фошевской указке. Мы создаём новые части, не считаясь с тем, какого они качества.

– И мой корпус такой?

– Да, такой. Твои начальники дивизий – один тридцать лет сидел в кадетском корпусе, отличный воспитатель, учёный математик, написавший какое-то исследование о каких-то кривых, но болеющий медвежью болезнью от звуков пушечной стрельбы. Другой просидел всю жизнь в каком-то управлении и настолько потерял понятие о фронте, что полк принимает за дивизию. Оба совершенно растеряны и не знают, с чего начать. Это верхи! Теперь внизу – то новое поливановско-гучково-думское изобретение, – что всякий интеллигентный юноша может быть офицером. Эти студенты и гимназисты, прошедшие четырёхмесячные курсы, милый друг, – они ужасны! Это офицерьё, а не офицеры! Прежде всего полное отрицание войны, полное неприятие и непонимание дисциплины. Лучшие с места влюбляются в солдата и потворствуют ему во всём и плачут над ним; худшие – стремятся сохранить свою шкуру от поранения. Они совершенно не понимают, что им делать и как подойти к солдату. Ну да увидишь, увидишь…

– Ваше высокопревосходительство, я почитаю тебя, как человека высокого ума, скажи, что же тогда надо делать?

– А вот, милый Саша, год тому назад Самойлов мне говорил, надо мир заключить сепаратный, и я, старый дурак, возмутился и не согласился с ним, а теперь вижу – надо плыть по течению. Наверху – мистика. Вера в Божественный промысел и… в Распутина. Посередине глубокое недовольство и желание перемены – хотя бы и революции.

– Во время войны?

– С этим не считаются. Все недовольное группируется около Земгора и подле боевой армии растёт какая-то новая политическая армия и кто её знает для чего. Стали совать к нам свой нос новые лица, – сегодня с банями, завтра с подарками, там с лазаретами. Приезжают и ужасаются тому, что у нас творится. Все плохо. В окопах вода, – мы вам выкачаем. И действительно, пришлют команду – отлично одетую, молодую, бравую и разделают версту фронта, а сто сорок по-прежнему плывут в грязи. Людей вши едят – пришлём баню. И пришлют. Тысячу человек вымоют и выстирают им белье, а сто тысяч по-прежнему со вшами. На станции питательные пункты, с сёмгой и свежей икрой, там где-либо летучка на кровных лошадях с нарядными сёстрами, в тылу лазарет на сто кроватей с рентгеновскими лучами, зубоврачебный кабинет и все чисто, красиво, богато и ласково. Реклама! Понимаешь, Саша, – так выходит – вот взялась общественность и как хорошо! Лампа Гелиос, граммофон играет, конденсированное молоко, молодые люди во френчах – а вон там, где правительство – там по-прежнему сальные свечи, грязные палаты, голодное брюхо и санитары из раненых категорийных солдат. И серая скотинка понимать это начинает. Ловкость рук большая. Солдату невдомёк, что одни на всех, а другие на некоторых, что у одних штаты и смета, а для других закон не писан.

– Но почему нельзя бороться?

– Да как? За ними Дума, пресса, народ, осиное гнездо журналистов, ну и не трогают.

– А вы – главкосевы, главкозапы, командармы – вы начальники?

– Молчим, Саша, и ждём. В бридж играем, по воскресеньям молодые люди во френчах придут и таких румын на скрипке, окарине и фортепиано изобразят, что ай-люли малина! Все с жёнами, – и я с женой. Любовь Матвеевна здесь принята как своя, а ведь ты знаешь, кто она стала? Коли пятисот рублей не жалко, скажи когда, и приедет на позицию и переночует в землянке. Это называется: поехать сделать вспрыскивание. Кругом разврат небывалый. В Петрограде так веселятся, как никогда. Что же я-то сделаю? Нуда вот ты – молодой, энергичный, посмотрю я на тебя, что ты сделаешь!

– Пугаешь ты меня, ваше высокопревосходительство.

– Ах, Саша. А до чего я напуган! Поверишь, временами сижу и думаю: Да есть война, или это так только кажется. Вот сейчас докладывают мне, что ты приехал. А я на юзе разговором важным занят. Кошкин, член Думы, сюда едет, так чтобы принять его хорошо… А утром там где-то поиск был. Раненые, убитые, пленных взяли, установили, что 269-й пехотный полк все на том же месте стоит. Никому это и не интересно. Донесение перервали. Кошкин едет!.. Покажите ему баню Солигаличского полка… А? Чем мы славимся. Что поиск! Баня. Кошкин!! Это важнее. В гостиную просунулся адьютант.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал он, – Нина Николаевна просит кушать.

– Ну, пойдём, Саша. Может, хочешь руки помыть, а то пойдём. Нина не любит, чтобы опаздывали.

III

В самом тяжёлом настроении ехал Саблин из штаба армии к своему корпусу. «Посмотрю, увижу, – думал он. – Буду работать, ведь люди те же, что были в нашем полку, что были и в дивизии, неужели не смогу воспитать их?» То, что он видел по пути, было безотрадно. Стояла грязь по деревням и вдоль изб повсюду толпились солдаты. В грязных, старых, непригнанных шинелях, большинство без погон, оборванные, в небрежно одетых искусственного серого барашка папахах, в лаптях, опорках, башмаках, очень редко в сапогах, они с удивлением поглядывали на автомобиль Саблина, пыхтевший в грязи, не отдавали чести, а если и отдавали, то так, что лучше бы и совсем не надо. Это были люди его корпуса. Саблина поразило то, что они были двух возрастов – или очень молодые – лет около 20–23, или уже старше 30-ти – середины не было. Саблин понял, что середина – выбита, уничтожена, настоящих солдат в России не осталось, остался сырой материал, из которого можно сделать солдата, и остались те, кто уцелел по обозам, да лёгким ранением, или просто удрав с поля сражения. Саблин ехал полтора дня с остановками, и в какие бы часы дня он ни проезжал через деревни, полные солдат, он нигде не видел строевых учений или каких бы то ни было занятий. Везде была одна и та же картина. Подле изб кучки солдат. Лущат семечки, пересмеиваются или просто сидят на завалинке с хмурыми серыми лицами, как инвалидная команда.

В Заставце, где был расположен штаб 205-й дивизии, той самой, которой командовал генерал, просидевший тридцать лет на стуле в управлении и не могший отличить полка от дивизии и, по образному выражению Самойлова, не мог распознать фокса от мопса, Саблин смотрел полки, расположенные в резерве, и беседовал с полковыми командирами.

Полки не произвели на него впечатления войска. Без музыкантов, без знамён, они стояли серыми громадами на тяжёлом чёрном паровом поле. Чем ближе подъезжал к ним Саблин, тем больше замечал те признаки, по которым старый фронтовик судит о дисциплине и боеспособности части. Неаккуратная одежда, неоднообразно одетые папахи, отсутствие стойки и выправки, безразличные тупые лица. В первой роте один солдат держал «на караул» – стволом от себя, Саблин показал рукой командиру роты, тот не заметил и засуетился, не зная и не видя, в чём дело. Ротный был юноша с широким круглым лицом, узкими глазами и стрижеными усами. Поправил сам командир полка. Оказалось, что и в других ротах то же самое. Не знали даже ружейных приёмов. Когда Саблин потребовал, чтобы мимо него прошли церемониальным маршем, начальник дивизии долго совещался с командирами полков. Он не мог сдвинуть с места эту массу в двенадцать тысяч людей. Наконец, после целого ряда команд, ему удалось перестроить резервные колонны, и роты пошли медленным тяжёлым шагом по блестящей жирной земле. Люди скользили и падали. Шеренги разравнивались. Шедшие в лаптях теряли лапти. Винтовки лежали на плече плоско. Видно, не привыкли их носить. У многих винтовок не было ружейных ремней и их заменяли верёвки. За редким исключением офицеры не умели салютовать. Внешности не было. Но за этим отсутствием внешности Саблин замечал и более существенное. Люди запыхались, пройдя несколько шагов по грязному полю, в рядах был разговор. «А если придётся вести обходное движение на несколько вёрст, – думал Саблин, – дойдут ли?» Он вспомнил всё то, что писали многие военные и с именами, против музыкантов и барабанщиков, против церемониального марша и муштры, и теперь видел плоды их работы. Но снимать жатву придётся Саблину, который всё время был их противником.

Саблин вспомнил уроки тактики и стратегии. «Армии, – говорил с кафедры профессор, – разбитые на полях сражения, разбиты задолго до самого сражения». Саблину казалось, что он видит такую армию, обречённую на гибель.

После смотра, в большой комнате гминного управления, собрались начальник дивизии со штабом и полковые командиры. Три полковых командира были старые полковники, четвёртый совсем молодой офицер генерального штаба. Каждый из стариков годился в отцы своему корпусному командиру. Годы тяжёлой жизни и ряд пороков изрыли их хмурые обросшие клочками седых волос лица. Командир 817-го полка полковник Пастухов до войны был двадцать лет становым приставом и большим поклонником Бахуса, командир 818-го полка командовал батальоном в среднеазиатском захолустье и никогда не видал своего батальона, который стоял по постам на границе, командир 810-го полка имел за плечами лет 26, был из молодых офицеров генерального штаба и хотел создать свою собственную стратегию, отрицая опыт прежнего времени, новую тактику и новую систему обучения. Наконец, командир 820-го полка был старый кадровый батальонный командир, но он был толст, страдал одышкой и так громко дышал, что Саблину приходилось повышать голос, чтобы заглушать его сипение.

Саблин разнёс их. Они выслушали молча, сокрушённо всё то, что он говорил.

– Я требую, – говорил Саблин после некоторой паузы, – непрерывного обучения людей. Я требую гимнастики, чтобы развить тела солдат и подготовить к быстрым и ловким движениям, я требую работы штыком по чучелам, я требую ротных, батальонных и полковых учений и манёвров, уменья работать на всякой местности и во всякое время года… То, что я видел, – срам.

– Позвольте вам доложить, ваше превосходительство, – захрипел толстый командир 820-го полка.

– Что вы можете сказать? – спросил его Саблин.

– То, что вы изволили сказать, совершенно верно. Я, как старый капитан и ротный командир славного Закатальского полка, вполне понимаю вас, но привести в исполнение ваши указания полагаю невозможным. И вот почему. Эти два года войны я был, по немощи своей, смотрителем госпиталя. Много раненых солдатиков прошло через мои руки. Я думаю, тысяч до четырёх. И я с ними говорил, и сёстры мне то же самое рассказывали. Наш солдат, особенно побывавший в госпитале, питает отвращение ко всяким занятиям. «Не желаем, – говорят, – больше учиться, маршировать, честь отдавать, ружейные приёмы делать и все тут. А ежели, говорят, заставлять станут, – мы офицеров перебьём». Такое настроение. Как я с таким настроением выведу роты на ученья? Кто учить будет? Офицеров настоящих нет. Все пошли – верхи хватать.

– Ваше превосходительство, – сказал туркестанец. – Вот вам пример. Надо учить гранаты метать. Офицеры и солдаты согласны этому обучаться. А гимнастике не согласны. Теперь изволите видеть – сами они, как верблюды неуклюжие, пальцы им не повинуются. Взял такой дядя гранату, вертел, вертел – она и разорвалась у него… Руку оторвала. Тогда и с гранатами перестали заниматься.

– Все оттого происходит, если позволите мне моё глупое мнение сказать, – сказал Пастухов, и от волнения его тёмно-красный бугристый нос стал совершенно сизым, – все оттого, что водки нет. Раньше бывало, – я в Белгородском полку службу начал, – чуть что, – по чарке водки! Молодцы ребята! – и «рады стараться» и все такое. Рота, я доложу вам, у меня была такая, что все в зависть входили, когда её видали. Меня и звали – поручик-дьявол. Ей-Богу – правда. А всё – чарка водки. Всё она милая, вдохновительница. А теперь чем его приманешь? Скажешь – спасибо – он и отвечать не хочет, – крикнет: р-ра! а дальше и не идёт. Голоса без водки нет.

Пастухов вдруг сконфузился и замолчал.

– Ваше превосходительство, – звонко и молодо заговорил офицер ускоренного выпуска генерального штаба. – Воспитывать нужно, беседовать. Когда солдат поймёт все великое значение войны – он станет львом. Когда мы строили тут окопы, я рассказывал своим людям о геройской обороне французами Вердена, я чертил им форты, показывал рисунки – и, можете себе представить, мои солдаты, сами, по своему почину назвали наши укрепления – форт Мортомм и форт Верден, а третий форт маршала Фоша. Они вдохновлялись беседами. Их глаза горели, и они работали с удивительным усердием. Не ружейными приёмами, не гимнастикой мы покорим солдата, а его воспитанием. А душа у него, смею заверить, удивительная. Чуткая и ко всему покорная душа.

– Я не сомневаюсь в прекрасных качествах русской души, – сказал Саблин, – но я знаю одно, что воспоминание, муштра, обучение владению оружием и манёвр должны составлять правильный квадрат и одно дополнять другое, и я требую, господа, исполнения моих указаний.

– Не извольте беспокоиться, – суетливо заговорил начальник дивизии. – Всё будет исполнено. Я с Григорием Петровичем, – он кивнул на своего начальника штаба, – составлю расписаньице и все как следует поведём. Не извольте беспокоиться, всё будет исправно.

– А вы, полковник, – обратился Саблин к молодому командиру полка, – вероятно, знаете, какое громадное воспитательное значение имеют музыка и пение. Похвастайтесь мне своими песенниками. У вас ведь есть они?

– Как же. В каждой роте.

– Позовите сюда самых лучших.