Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Последние дни Российской империи. Том 2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Солнце склонялось к закату, спускаясь к высоким горам. На вершинах гор ярко сверкали ледники, переливаясь искрами. Внизу застыло тёмно-синее Люцернское озеро, бороздимое редкими пароходами и лодками, сновавшими подле богатого местечка с его роскошными отелями и виллами. Несколько в стороне стояла красная дача, окружённая тенистым садом.

Человек, подходивший к залитой алыми лучами солнца красной даче, был Коржиков. Он не изменился наружно с тех пор, как умерла его жена Маруся, и он покинул Россию. Прибавилось морщин на лбу и на висках. Скомканная рыжая бородка оставалась того же неопределённого вида, под сдвинутой на затылок мягкой чёрной фетровой шляпой рыжие волосы были так же густы и всклокочены, как и в дни его Петербургской жизни. Он шёл к своему учителю и покровителю Николаю Ильичу Бурьянову, по партийной кличке Пронину-Ленину.

Странный был человек Николай Ильич Бурьянов и странное, нелепое было у него прошлое. Он был сыном богатого Волжского помещика и родился в патриархальной русской семье. У него был брат и две сестры, которых он любил. Он был мальчиком, когда в семье случилась драма. Был обыск, арест его старшего брата, тюрьма, суд и каземат приговорённых к смерти. Можно было спасти брата, для этого нужно было, чтобы он подписал какую-то бумагу. Семья Бурьяновых была со связями, мать и маленького Николая допустили в ночь перед казнью к осуждённому. Было холодно и сыро в каземате. Тускло, не мигая, мёртвым жёлтым светом горела лампа. Равнодушный зевающий жандарм в синем мундире сидел в углу. Мать Бурьянова упорно, настойчиво стояла перед сыном и протягивала ему заготовленное прошение. Иногда она дёргала стоявшего подле одиннадцатилетнего Николая и говорила: – «Проси брата, Николенька!»

Брат был неумолим. Была казнь со всеми её аксессуарами. С конвойным взводом, сердитым треском барабанов, прокурором, священником, жандармским офицером, мешком, одетым на голову, и заранее для ещё живого человека заготовленным гробом. Была в немом отчаянии застывшая мать и Николай, смотревший на казнь любопытными глазами. Было раннее утро и прекрасное солнце, поднимавшееся из-за каменных стен.

После этого в его мозгу случился какой-то сдвиг. Он хорошо учился в гимназии, но был заподозрен в какой-то истории, арестован, бежал заграницу и стал политическим эмигрантом.

Если бы у него не было средств и он принуждён был бы много работать для того, чтобы существовать, может быть, его ум и устоял бы. Но он был достаточно богат, купил себе виллу, стал заниматься самообразованием, много читать, много думать. Образ брата накануне смертной казни, растерянная мать, бьющая лбом об пол в маленькой комнате крепостного каземата, офицер в синем сюртуке, мрачно стоящий в углу, не шли у него из памяти. Сначала просто хотел мстить, но кому мстить? Государю, судьям, тем, кто составлял законы, палачу, священнику, который в последнюю минуту сунулся к его брату и которого брат гордо прогнал, жандармскому офицеру, свидетелю унижения его матери, или конвойным солдатам – все были действующими лицами страшной казни его брата, все преследовали его распалённое воображение и никто по существу не был виноват, потому что каждый исполнял только свой общественный долг. Значит, думал Николай Ильич, надо мстить всему обществу, надо создать совершенно иные условия жизни, такие, при которых не нужно было бы ни казней, ни палачей, ни всех их аксессуаров.

В заграничном уединении он прочёл Маркса. Тяжёлое учение немецкого философа он принял, как истину, как откровение. Ему ясно стало, что надо делать. Ум его понял, что все отрицать только теоретически – это бесполезное занятие, нужно вступить в борьбу со всем тем, что он считал неправильным в жизни и победить. Людей он ненавидел и презирал. И раньше, ещё мальчиком в гимназии, он был нелюдим, чуждался товарищей, был горд и упрям. То, что он пережил в день казни брата заставило его совершенно иначе подойти к вопросу о жизни и смерти. Он видел своего брата гордого, упрямого, смелого, непокорного накануне казни – потом петля, две-три конвульсии и перед Николаем Ильичом было холодное бездыханное, ко всему равнодушное тело. Это ему даже понравилось. Такая власть! Вот, подумал он, такую власть, такую силу иметь, тогда можно устроить земной рай, тогда можно проповедовать братство и равенство и сковырнуть все предрассудки современного общества. Он думал, как это устроить, ум его мутился, но пережитки старого, глухой голос умирающей совести мешали ему оформить и вылить в систему то, что он думал.

Он мало с кем общался и говорил, и мысли его никому не были известны. Как же удивило его одно явление, оставившее в нём неизгладимый след. Ему было около сорока пяти лет. Он был лыс, косматые брови шли вверх над узкими косыми глазами, лоб покрывали глубокие морщины. Громадный упрямый череп навис над тусклыми глазами. Большая, плотоядная, нижняя челюсть оканчивалась маленьким подбородком, на котором росла клинышком жидкая седая борода. Он был безобразен. Его лицо отталкивало, взгляд презрительно насмешливый холодил всякого говорившего с ним, ни одна женщина никогда не любила его. Он жил в богатой вилле, он мог иметь всё, что захочет, он питался кое-как и если бы не сестра его, Надежда Ильинична, которая ходила за ним, он голодал бы. Спал он на жёсткой узкой грязной постели, одевался неряшливо. Его считали чудаком, полупомешанным, его боялись и не любили. Это было ему всё равно. Чем меньше его любили, тем больше он всех ненавидел. В его мозгу создавался громадный план социалистического общества, устройства жизни людей по-новому и для этого плана ему нужны были жертвы, но он боялся крови.

В эту пору колебаний и сомнений случилось то, что окончательно определило весь дальнейший его жизненный путь и программу его деятельности. Это было в 1914 году. Был такой же тёплый ясный солнечный вечер, как и теперь. Синее небо отражалось в озере, и в озеро опрокинулись своими отражениями розовые горы. В отеле играла музыка, слышались людские голоса, смех, там шла жизнь. Николай Ильич забрался в чужой сад и утолял свою жажду вишнями. Его выгнала оттуда толстая грубая швейцарка и он шёл к озеру сопровождаемый её ругательствами.

Дойдя до берега, он остановился. Он был чужд красот природы, потому что не верил в Бога и не понимал красоты и гармонии мира, но и его поразило величие уснувшего озера. Оно было тихо и горело красными красками заката. Пёстрые камешки тихо шелестели от набегавшей волны. Прибрежная ива шумела длинными листьями. В полуверсте играла музыка и раздавались голоса из богатого отеля, здесь было тихо.

Что-то толкнуло Николая Ильича. Ему показалось, что должно что-то случиться. Он посмотрел на воду, видел, как темнела она в глубине, становилась зелёной и в ней исчезали камни. Николай Ильич чувствовал, что его воля поддаётся чужому влиянию, что кто-то властно овладевает им. Первый раз затуманенный мозг его воспринял чувство страха. Он поборол себя и гордо, презрительно обернулся. Кругом было так тихо, что он слышал, как в двадцати шагах от него пробежала собака по шоссе, никто не мог подойти к нему незаметно, а, между тем, в двух шагах сзади него стоял человек и пристально смотрел на него. Это был худощавый, высокий старик-еврей с седой бородой, доходящей до груди. Одет он был в длинный чёрный сюртук. Взгляд его тёмных глаз был устремлён на Николая Ильича. Откуда взялся он и что ему от меня нужно, подумал Николай Ильич. Еврей предупредил его, протянувши руки приглашая молчать и слушать.

   – Я знаю вас, – сказал он глухим голосом, идущим из самого нутра. – Мы долго думали о вас, совещались и решили, что это будете вы, которому мы поручим своё великое дело.

   – Кто это мы? – спросил Николай Ильич.

   – Этого знать не дано непосвящённым. Мы – победа над миром.

   – А для чего победа?

   – Чтобы все разрушить и снова создать, – сказал глухо старик.

   – Но как? – сердито спросил Николай Ильич.

   – Действуем, – сказал выразительно старик.

Николай Ильич презрительно передёрнул плечами.

   – Люди – животные, имеющие вид человека для лучшего служения и большей славы Израиля, ибо не подобает сыну царёву, чтобы ему служили животные в образе животных, но животные в образе человека – так говорит Мидраш Тальниот, – сказал старик.

   – Это верно, – сказал Николай Ильич, – но я не Израиль.

   – Возвысся и стань, как Израиль. По заслугам воздастся тому, кто в силах освободиться от врагов еврейства. Навеки прославится тот, кто сумеет избавиться от них и сокрушить их – так сказано в Зогаре.

   – А как сокрушить их? – спросил Николай Ильич.

   – Борись.

   – Халдейская мудрость! – презрительно сказал Николай Ильич, – таинственные заклинания, масонские ложи, чёрная месса, всё это слыхали мы, но я не очень склонен верить всему этому.

   – Увидите и уверуете.

   – Если уверовать в злого духа, то придётся уверовать и в Бога. А это я уже пережил и передумал. Бога нет

   – О Боге я не говорю. Я говорю о победе над миром. Воюй с обществом людей, не покладая рук, пока не установится должный порядок, пока все земные народы не станут рабами твоими. Так писано в Зогаре.

   – Кабалистика, – сказал Николай Ильич, но честолюбие его было задето. Ему показалось, что то, что говорит ему незнакомый еврей куда выше и умнее, нежели – «долой самодержавие».

   – Хорошо. Но чтобы бороться, нужно иметь силу.

   – Силу? – спросил старик и тихо стал отходить от озера. – Силу? – уже издали сказал он. – Лучшего из гоев умертви, лучшей из змей раздроби мозг– так говорит Мехильта. – Справедливейшего из безбожников лиши жизни – так говорит Софорим.

Старик уже шёл по шоссе к местечку. Лучи заходящего солнца заливали его красным блеском и, казалось, что струи крови текут по его бороде. Он остановился и вдруг грубо и громко захохотал. Так не соответствовал этот смех его тихому глухому голосу, его величавой библейской осанке, что Николай Ильич с удивлением посмотрел на него.

   – Я пришлю к вам учителя. Из нашей ложи. Ему веруйте, – крикнул старик.

Николай Ильич бросился за ним. На углу переулка до него донеслись слова: «Увидишь и больше!» Но, когда он вошёл в переулок, то там никого не было. Ни ребёнка, ни собаки, ни старика, ни женщины с вязаньем, – никого не было в переулке, залитом закатными кровавыми лучами солнца.

II

Старик сдержал обещание. Он прислал учителя. В этом присяжном поверенном, ничего не было таинственного. Среднего роста, вертлявый, нервный, любящий позы, рыжеватый еврей Троцкий, Лев Давидович, любил пожить, покушать, поухаживать, был сладострастен не в меру, доходил до садических эксцессов, был влюблён в самого себя и по глубине и настойчивости мысли был много ниже, нежели Николай Ильич. Но у него было то, чего не хватало Бурьянову.

Забравшись в кабинет к Бурьянову и потребовавши себе коньяк, Троцкий разрешал все недоумения Бурьянова.

   – Чтобы добиться равенства, – говорил медленно и упрямо Бурьянов, глядя косыми глазами, – надо сравнять общество, убрать сословные перегородки, надо до некоторой степени уничтожить культуру. Начнём сверху: – мы убираем власть. Но как?

   – Чик-чик... И власти нет. Очень просто. Мы поставим громадную электрическую гильотину на большой площади и отрубим все непокорные головы, начиная с царской.

   – Откуда сила?

   – Голод даст толпу, толпа даст силу. Надо всё то, что составляет ценность и смысл жизни взять в свои руки: вот и всё. Право жизни и смерти – раз, распределение хлеба – два, ничего своего, потеря собственности – три. Все наше. Все. Мы говорим, что все принадлежит обществу, народу, но все возьмём себе и станем всесильными. Когда мы возьмём на себя право жизни и смерти, мы получим возможность заставить повиноваться себе большинство.

   – Террор?– спросил Николай Ильич.

   – Кровавый и небывалый!

   – Когда?

   – Это трудно сказать. Надо, чтобы народы устали повиноваться своим владыкам. Нужна война. Война научит людей презирать жизнь, научит убивать. Далее: уничтожить всё, что привязывает людей к жизни. Любовь? Надо надругаться над предметом вашей страсти. Помните «Бездну» Леонида Андреева. А? Сладострастно просмакованная штучка? Неправда ли? Наша интеллигенция готовит нам дорогу. Пойдём, товарищ, по готовому, гладкому пути. Плевать на все! Вы помните, как слюнявые гимназисты читали «Бездну»? Помните «огарочников» 1905 года, помните этих бледных девушек с подсинёнными веками, которые отдавались направо и налево, а потом гордо уходили из жизни? С этого начнём. Есть похоть, есть самец и самка. Так во всём – в песнях, в стихах, в прозе, в музыке. От «Крейцеровой сонаты» Толстого, к «Бездне» Леонида Андреева, к «У последней черты» и «Санину» Арцыбашева – вы видите, большая часть работы уже сделана писателями. Чистоты нет, канва готова, надо вышивать узор. Нет любви, не будет и семьи.

   – Религия? – проговорил Николай Ильич.

   – Кто теперь верит? Храмы пустует. Туда ходят одни старушки, священники сами ни во что не верят. Да и тут, и тут – смело, нагло покажите, что все обман. Откройте мощи, надругайтесь над иконами.

   – Полиция не позволит.

   – Долой полицию! – крикнул Троцкий. – На гильотину её!

   – Печать?

   – Свобода печати, товарищ, есть буржуазный предрассудок. Печать должна быть только наша.

   – Я об этом думал давно. Свобода должна быть только у вождей, но не у народа. Народу должен быть дан лишь призрак свободы, я об этом давно думал, Лев Давидович, но я никогда не мог додуматься, как лишить народ свободы, обещая дать её ему. Вот, где была у меня остановка.

Троцкий посмотрел на Бурьянова и покачал головой. Он встал с кресла, стоя выпил рюмку коньяку и сказал:

   – Опять ваша сестрица водой коньяк доливала. Уж эта её скаредность. – Легче всего, товарищ, это сделать. Перед нами многовековой опыт обуздания народной свободы и подчинения народа, перед нами исписанные страницы истории. Возьмём готовое.

   – Что же, – брезгливо морщась проговорил Бурьянов, – полиция, армия, суд, казни, жандармы?

   – Зачем, зачем, товарищ? Это все испугает народ. Надо всё новое, новые слова. Придёт время, справимся и с этим, это уже подробность.

   – Но где мы найдём людей, готовых исполнять наши приказы?

   – Вот это самое простое. У нас, в России, говорят: было бы болото, а бесы найдутся, я вам скажу – была бы власть, а подлизы и подхалимы найдутся. Прикормим. Помните одно, что человек самое подлое животное в мире, а русский особенно. Не только найдутся, руки целовать будут и славословить будут.

   – Чернь, простой народ, – устало сказал Бурьянов.

   – Профессора, учёные, вельможи, князья, артисты, писатели, – убеждённо сказал Троцкий. – Дайте нам только отвести подальше христианскую мораль и все полетит кувырком. Дайте разбить людей по партиям и перессорить партии между собой и тогда всё будет готово.

   – Откуда у вас такая уверенность? Кто тот старик, которого я видел третьего дня на берегу озера и который непонятным для меня образом исчез?

   – Отвечу на всё, насколько могу. Я присяжный поверенный. Я жид. Жид, которому в гимназии соседи складывали угол полы мундира и показывали свиное ухо, которого преследовали в университете, которого на Невском, во время демонстрации, казак избил нагайкой, которому постоянно грозили чертой оседлости, но не довольно ли? Я поклялся, что будет день, когда молодёжь, студенты и гимназисты будут восторженно приветствовать меня и носить на руках, будет день, когда казаки будут повиноваться мне и станицы изберут меня своим почётным казаком. Будет день, когда мы с вами, товарищ, станем царями вселенной! А вы нам нужны, как знамя, как человек, у которого, что ни фраза, то формула. Но, погодите, товарищ, – прихлёбывая коньяк и блестя глазами воскликнул Троцкий, – девушки лучшего общества будут приходить ко мне и отдаваться мне, а я буду терзать и мучить их на глазах братьев и женихов!

   – Это мне нравится, – сказал Бурьянов, – это идейное сладострастие. Это не разврат, а что-то высшее.

   – Теперь вы знаете, кто я. Я – царь иудейский, я царствующий жид и я сумею показать гоям, что значит владычество жида. Кто послал меня?.. Его я не могу назвать. Он один из великих мудрецов, которым дано править миром. Это вождь социализма, это тот, кто сумеет достигнуть величайшего равенства людей – всех людей сделать рабами, всех поставить на скотское положение.

   – А потом? – спросил Николай Ильич.

   – Потом? А что нам до того, что будет потом? На наш век хватит. Погибла Ниневия и Вавилон, рухнул Египет, а его ли культура не была высока, погибли Греция и Рим с его изнеженным развратом и великолепными легионами, – ну что же, погибнет, обратится в прах Россия, Германия, порастёт бурьяном и по провалившейся мостовой будут ходить путешественники и с удивлением смотреть на остатки зданий и будут говорить: «Как тогда умели строить?» – Вам жалко?

   – Ничуть, – сказал Бурьянов.

   –  И мне не жалко. Почти два тысячелетия накапливалась могучая европейская культура – протрём глаза накопленному капиталу и спустим все до последнего гроша. А! Какой сверкающий апофеоз будет всей мировой истории!

   – Нам нужны помощники, – сказал Бурьянов.

   – У вас они есть. Коржиков со своим фантастическим сыном, Любовин – это люди, которые верят вам, дышат вами, с ними вы сделаете всё, что хотите.

   – Хорошо, – сказал Бурьянов. – Ваша идея мне нравится. Люди говорят: «через бездны к звёздам», ну я скажу иначе: подойдёмте к пучинам, к безднам, раскроем тайну бытия и посмеёмся.

   – Посмеёмся, Николай Ильич...

Троцкий небрежно протянул руку Николаю Ильичу и вышел. С этого дня они почти не расставались.

III

Коржиков ещё раз посмотрел на пышащий красными красками дом Бурьянова и задумчиво покачал головой. «Да, – подумал он, – это вождь, а я пигмей перед ним. Но, почему же иногда я колеблюсь. Кажется, стал на высшую точку презрения к морали и буржуазным предрассудкам, а вот временами, – как над пучиной стою. Голова кружится. Жутко... Так-таки ничего? Ни религии, ни веры, ни Бога, ни истории, ни прошлого, ни будущего, что тогда? Он ещё раз посмотрел на дом. Одна кровь. Но что, если кровь живая? Что, если мы делаем не общее дело, не человеческое дело, а дело одного лица? Кого? Дьявола?..

Какие глупости! Это от безделья, от томления теории, неосуществляемой на практике. Знаю, что и он, учитель, колеблется. Вот Троцкий, – тот знает, куда идёт, у него все ясно, его ненависть и презрение к людям ведут его точно по намеченному пути. Он весел. Весел и мой сын. Ну, ему царствовать. Да и разврат в крови у него. Мой сын...

Коржиков поморщился. Ему предстояло неприятное объяснение по поводу поступков сына Маруси.

Он подошёл к крыльцу, взял молоток, привешенный к цепи и постучал в дверную доску.

«Недаром говорят, что Бурьянов масон, – подумал он: – А впрочем, не всё ли равно. Он умный человек и знает, что нужно человечеству. По-моему, он выше Маркса, он перещеголял Маркса».

Служанка открыла дверь и опять Коржиков невольно подумал: «Социалист-то он социалист, а служанку держит».

Комната, куда он вошёл, тоже была красная. Вся фигура Николая Ильича на фоне красной занавеси, озарённой лучами солнца, была кровавая. Резче выделялся его голый череп и маленькое личико с косыми узкими глазами, сильнее были видны аномалии в его сложении: большая по туловищу голова, длинные, тонкие руки с большими кистями, кривые ноги. Он был физическим уродом. Сбоку, на оттоманке, неловко примостившись и опираясь по-солдатски ладонями в колени прямо поставленных ног, сидел Любовин. Лицо его было выбрито и он казался моложе своих сорока трёх лет. От бездельной жизни, долгого валянья в постели, он приобрёл полноту и лицо его было опухшее, с нездоровыми тёмными пятнами под глазами. На нём были серые полосатые брюки и чесучовый пиджак-разлетайка не первой свежести. Бурьянов был в тёмно-коричневом пиджаке, на который теперь солнце набросило сквозь алые занавеси красные пятна.

   – Вот и сам папаша, – сказал Любовин, фамильярно показывая Бурьянову на Коржикова, – извольте полюбоваться.

   – Что ещё вам наделал мой сын? – морщась и крутя бороду сказал Коржиков.

   – Час тому назад я застал мою Эльзу с Виктором, сказал, понижая голос, Любовин.

Он горел негодованием. Ни Бурьянов, ни Коржиков не выразили никакого удивления. Любовин посматривал то на того, то на другого.

   – Дело молодое. Юноша созрел, а ваша Эльза, несмотря на свои сорок пять лет имеет аппетитные округлости. Ну, что тут удивительного, что юноша побаловался, – сказал, спокойно закуривая папиросу, Коржиков.

   – Фёдор Фёдорович, что вы говорите! Вы подумайте только. Эльза уже пятнадцать лет, как жена моя. Она ходила за Виктором, когда он был маленьким. Виктор мой родной племянник. Он сын моей сестры. Что же это такое?

   – Молодость, – сказал Коржиков. – Вы спросили бы лучше у Эльзы.

   – Я спрашивал. Она любила Виктора, как сына. Виктор такой красивый. Он пришёл, стал шутить, баловаться. У ней в мыслях не было ничего такого. И вдруг. Она убита горем и раскаянием. Я боюсь за неё. Подумайте, всего неделю тому назад утопилась из-за него Минна Бетхер, Роза Канторович ходит беременная от него. Теперь Эльза. Что же это такое!

   – Кровь играет. Мальчик покажет себя, – сказал Коржиков.

   – Фёдор Фёдорович, я прошу, я требую примерного наказания. Эльзу я прогнал.

   – Вот как! Это уже совсем выходит по-буржуйски. Нарушение верности невенчанной жены. Глупо, Виктор Михайлович. Разве Эльза ваша собственность? Какое право вы имеете говорить «моя Эльза». Какой вы социалист после этого? Захочет Эльза; захочу я, и она будет делить любовь со мной, но из этого не значит, что Эльза будет моя. Как вы всё ещё полны предрассудками буржуазной морали. Вы знаете, что Виктор не так воспитан. В нём не положено сдерживающего начала. Хочу, могу и делаю. Вот и всё. Что я ему скажу? Почему не мог он побаловаться с Эльзой, с Минной, с Розой? Виктор Михайлович, наш Виктор – новый человек. Он смотрит по-своему. Влюбляются, вешаются на шею, – ему какое дело. Он ни за что не отвечает. Ваша Эльзе старая, толстая дура, Минна сентиментальная безобразная немочка с узкими плечами и кривой спиной, Роза толстая жидовка – как видите, любви тут не было. Тут было только естественное удовлетворение похоти. Я из Виктора монаха не воспитывал, папаша его, сами по своей сестрице знаете, был ходок по этой части, но папаша был аристократ, эстет, а Виктор пролетарий и ему всё равно, красива или нет. Он голоден и кушает. Надо мириться с этим. Молодость имеет свои права.

   – Но поймите, Фёдор Фёдорович, какая драма в моей душе, в душе Эльзы!

   – Пустяки. Переборите. Если считать это драмой, то тогда надо допустить любовь, брак, надо допустить религию, веру, надежду, томление духа, тогда явится душа, а нам она не нужна.

   – Души нет, – хриплым голосом изрёк, как бы каркнул, Николай Ильич.

   – Фёдор Фёдорович, но ведь вы... когда-то... Любили же вы Марусю? Её память священна для вас, – сказал, в упор глядя на Коржикова, Любовин.

Коржиков не смутился.

   – Да, и у меня были ошибки, – сказал он. – Но вспомните, Виктор Михайлович, как я справился со своей любовью. Вы стреляли, вы безумствовали, вы кипятились, я холодным рассудком победил своё чувство, я был у своего, – как вы бы назвали, – соперника и ни одного слова упрёка я не сказал ему. В этом сила социализма. А, согласитесь, тогда Мария Михайловна нанесла удар не только сердцу моему, но и партии. Она укрепила господина Саблина и сколько ещё мерзостей он и ему подобные натворили в 1905 году. Трон стоит непоколебленный...

   – Слетит скоро, – изрёк Бурьянов.

   – Армия верна монарху. А мы-то рассчитывали! Подумайте, что ваша Эльза перед Марией Михайловной? Спросите Виктора, хотел он вас огорчить? Уверяю вас, что он по-своему вас любит. Он не хотел огорчать вас. Просто в ту минуту он не подумал. К таким людям, как Виктор, подходить с нашей моралью не годится. Виктор, если захочет, убьёт любого из нас и рука его не дрогнет, а вспомните, что было с вами, когда вы только вообразили себе, что убили Саблина!

Любовин пожал плечами.

   – Что посеешь, то и пожнёшь.

   –  Вот он идёт, – сказал Коржиков. – Я слышу его шаги. Он торопится. Он взволнован. Что я скажу ему? «Ты обидел дядю тем, что обладал его Эльзой». – Он не поймёт. Он скажет: – «Пусть дядя возьмёт мою Розу». Ведь для него это всё равно, что выпить кофе из вашего стакана.

   – Верно, – сказал Бурьянов. – Пора отрешиться от условностей, товарищи. Пора стать людьми.

Дверь в эту минуту с треском распахнулась на обе половинки и в комнату, озарённую алым пламенем заката, отражённого о горы, ворвался молодой человек.