Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

XXV

Весь день Саблин провёл с дочерью. Они пошли вместе гулять по любимым улицам Петрограда. И опять Саблину показалось, что лицо города стало другое. Его поразило обилие вещей в ювелирных магазинах. Бриллианты, драгоценные камни, золото сверкали повсюду и, по-видимому, несмотря на безумные цены, находили сбыт. Саблин изучал дочь и был ею доволен.

– Таня, зайдём, я хочу купить тебе на память эти серёжки с бирюзою. Они так пойдут к тебе, – сказал он, останавливаясь у витрины ювелира.

Девушка улыбнулась бледной улыбкой.

– Нет, папа, – сказала она. – Ты не покупай мне теперь. Мне совестно носить такие вещи во время войны.

– Тебе понравилось вчера у Натальи Борисовны? – спросил он.

– И да и нет… – сказала Таня. – Мне было неудобно. Столько страдания кругом из-за войны, что странно веселиться. Мне, папа, не понравилось, как вели себя многие офицеры. Правда, папа, они не похожи на офицеров?

Саблин не отвечал.

– Папа, – тихо сказала Таня, когда они молча прошли всю Морскую. – Папа, ты будешь представляться Императрице?

– Нет, – сухо отвечал Саблин, – я сегодня уезжаю к дивизии. Мне надо… А почему ты это спрашиваешь?

– На прошлой неделе великая княжна Ольга Николаевна спрашивала меня, почему ты ни разу не был в отпуску, даже после ранения. Она сказала, что Императрица тебя так любит и до сих пор не может забыть маму.

– Таня, – сказал Саблин, сжимая руку своей дочери, – никогда не говори мне об Императрице и о матери одновременно. Ты не должна знать…

– Нет, я знаю, – спокойно сказала Таня.

– Что ты знаешь? – спросил Саблин и почувствовал, как волосы зашевелились у него под фуражкой.

– Императрица много зла сделала маме, – прошептала Таня.

– Какого зла? – спросил Саблин.

– Я не знаю. Но Императрица сказала: «Я виновата перед вашей мамой, но я надеюсь, что там она меня простила».

– Таня, прошу тебя, не говори, пожалуйста, никогда об этом.

– Хорошо, папа. Но Императрицу надо простить. Она так несчастна. Её нужно любить.

Они прошли мимо массивной гранитной ограды сада у Зимнего дворца и вышли на набережную. Белые тучи, застилавшие утром небо, раздвинулись, и бледно-голубое небо открылось над Петропавловским собором. Ширь Невы, покрытой снегом, сверкала перед ними. У крепости стрелял пулемёт. Солдаты на льду учились стрельбе. Вправо стоял холодный и заиндевелый Зимний дворец, и странными казались на нём вывески Красного Креста. Вся красота набережной открылась вдруг под лучами бледного зимнего солнца, и захолонуло сердце у Саблина от охватившего его восторга перед спокойным величием царственной Невы. Должно быть, и Таня испытывала тот же восторг.

– Папа, – сказала она, сильно сжимая его руку своей маленькой ручкой в шерстяной тёплой перчатке. – Папа, неужели немцы возьмут Петроград?!

– Что ты, родная моя, – сказал Саблин. – Да разве же это возможно?

– Папа, мне вдруг представилось, что чужие завладеют нашим городом, что они разрушат и пожгут прекрасные здания дворцов, разорят Эрмитаж, вывезут картины, и нам нельзя будет жить здесь. Папа, скажи, что это невозможно.

– Ну, конечно, невозможно, – сказал Саблин, но голос его звучал нетвёрдо.

– Ты не допустишь этого! – сказала Таня и с гордостью посмотрела на отца и на георгиевскую ленточку, нашитую в петлицу его пальто.

В уме Саблина прошло опять это странное слово – революционные офицеры !.. Но он мысленно оборвал себя.

«Ничего! Ещё надо, чтобы у этих революционных офицеров были и революционные генералы…»

XXVI

Поезд на Сарны отходил вечером. Таня с Пашей приехали провожать Саблина. Справа, с дачной платформы, отходил поезд на Царское Село, и там видны были богато одетые гусарские и стрелковые дамы и с ними офицеры, кто в защитных, кто в мирного времени ярких цветных фуражках. Придворный лакей провожал какую-то даму и нёс за нею большой пакет. Жизнь шла такая же яркая, пёстрая и шумная, не желающая знать о войне. Не видели крови, а кровь сама вопияла к небу.

Купе международного вагона было залито электрическим светом. Вежливый проводник почтительно пропустил Саблина и сказал ему: «До Царского одни изволите ехать, а в Царском ещё пассажир сядет».

«Все равно, – подумал Саблин. Непонятная тоска сжимала сердце. – Неужели предчувствие, – думал он, крестя Таню, – неужели я более никогда не увижу эту милую чистую девушку».

Он долго стоял на площадке и смотрел на Таню, быстро шедшую за вагоном, глядевшую полными слёз глазами и махавшую платком.

«Нет, – думал он. – Это мне так показалось. Никакой революции. Ведь в сущности все идёт хорошо. По-старому. И эти Распутины, Варнаввы, Штюрмеры – это только едкий привкус, и больше ничего. Нервы расходились в тылу, на фронте лучше будет. Если и есть революционные офицеры, то их мало. Они потонут в нашей массе, революционных генералов нет и не может быть».

Поезд остановился у Царского. Чей-то женский голос весело кричал у самого окна: «До свидания! До свишвеция. И поскорее приезжайте! Кончайте вашу несносную войну. Будет, повоевали».

Голос был знакомый.

Саблин приложился к окну, закрывая ладонями лицо от света, и увидал сестру милосердия, весело прощавшуюся с генералом. Генерал был Самойлов, сестра – Любовь Матвеевна.

Через минуту, когда поезд тронулся, в купе вошёл красный от мороза Самойлов.

– А, ваше превосходительство, – приветствовал он Саблина, – вот приятный сюрприз. До Могилёва, значит, вместе. Поболтаем. Ну как вы нашли наш тыл?

– Ужас.

– Ну… Что вы?!. Идёт работа… Да… Великая, большая работа.

– В чём вы её видите? – спросил Саблин.

– В подготовке революции, – шёпотом сказал Самойлов. Саблин отшатнулся от него.

– Что – испугались, ваше превосходительство? Я так и знал. Вас слово пугает. Понимаю. Конечно, страшно. Вы, бывший флигель-адьютант, генерал свиты Его Величества, гвардейский офицер и вдруг слышите такие слова и от кого же? От старого, заслуженного генерала, едущего в Ставку… А вы привыкайте…

– Во время войны, – сказал Саблин.

– Вот и ловлю вас. Значит, не во время войны уже можно, – улыбаясь проговорил Самойлов.

– Нет, я этого не говорил, – горячо возразил Саблин, – и никогда этого не скажу.

– Будто, – хитро сощуривая глаза, сказал Самойлов.

– Ну, а ежели я вам скажу, что иначе нас ожидает сепаратный мир, – не произнёс, а еле слышно, как бы продохнул Самойлов.

Саблин ответил не сразу.

– Что же… – спокойно начал он. – Сепаратный мир, если посмотреть на него с русской точки зрения, это уже не такая плохая штука. Народ устал от войны. Настоящая армия погибла на полях сражения. Лучшее офицерство полегло. Пополнения приходят все хуже и хуже. Армия постепенно обращается в милицию. Положим, что у противника положение приблизительно такое же. Сепаратный мир мы заключили бы, конечно, недаром. Надо полагать, что он разрешил бы все те вопросы, которые давно тяжёлым бременем нависли над Россией, и прежде всего Балканский.

– Да, Константинополь и проливы остались бы за нами, – вставил Самойлов, – с удивлением слушавший спокойную речь Саблина.

– Вот видите. Наверно, и Персидский вопрос вырешился бы не худо.

– Наше влияние в Малой Азии, безусловно, окрепло бы, и гавань в Персидском заливе была бы за нами обеспечена, – проговорил Самойлов.

– Ну, вот видите. Внешне Россия достигнет такого могущества, о каком и мечтать не могла. Смотрите дальше. Народные массы устали от войны. Надвигается дороговизна, а с нею и голод. Войскам война надоела. Все данные к тому, что мы совсем завязнем в окопах и перейдём к позиционной войне. Мир будет встречен массами с энтузиазмом, особенно если его подкрепить ещё хорошим манифестом о земле, так, мол, и так, «российское победоносное воинство, кровью своею заслужившее перед Нами и Родиной, имеет рассчитывать, чтобы и Мы не забыли заслуг в верности Нам, на полях сражения показанных. Следуя примеру деда Нашего» – и т. д. и т. д…. Вы понимаете, как укрепится в народе любовь и уважение к Царю. А если интеллигенции нашей кинуть хоть какую ни на есть конституцию, да подкормить хорошенько прессу, – такое славословие начнётся. И, согласитесь, Николай Захарович, во всей истории России это будет первый случай, когда мы повоюем для себя. Не за болгар, не за австрийцев, пруссаков или французов, а для себя. Да благодарное потомство памятник поставит такому императору и назовёт его не только миротворцем, но и мудрым.

– Но… изменить своему слову! Предать союзников! Вы говорите страшные вещи. Вы говорите то, что говорит Штюрмер.

– Значит, он не такой глупый парень, как о нём говорят. Вы говорите: изменить союзникам. Кому? Англии и Франции? Ну а они не изменят нам, пожалеют нас, если нам плохо будет? Не наша ли интеллигенция так осуждает и Павла, и Александра I, и Николая I, и Александра II за то, что Россия играла роль европейского жандарма. За кого только не лилась кровь русского солдата! Какие троны не укрепляла она! Не нашим ли солдатам обязан Франц-Иосиф своим престолом, и за то добро, которое ему сделала Россия, он точно мстил ей и мстит теперь. Не будет ли того же и с Францией и Англией? Политика сердца – плохая политика, но, к сожалению, это именно русская политика. Как, думаете вы, с каким чувством пойдут в бой русские солдаты, если я скажу им, что они идут умирать за Англию? Вы свалите трон во имя верности союзникам, но армия не пойдёт умирать за интересы британского народа.

– О, Александр Николаевич! Вы проглядели в Петрограде главное. Нового солдата и офицера.

– Напротив. Их-то я больше всего и наблюдал. О них-то я и думал, когда с самого начала сказал вам одно слово – ужас.

– Да, вам не понравилась их стрижка волос, их свободная дисциплина, их, может быть, некоторая неряшливость в одежде, в отдании чести. Внешней дисциплины в них мало, это правда. Но мы готовим, Александр Николаевич, сознательного солдата, – сказал Самойлов.

– Это не будет нескромным с моей стороны, если я спрошу у вас, кто это мы?

– Мы, – отвечал Самойлов, – это те военные, которые видят, что правительство идёт по ложному пути, которые сознали, что старая система войны приведёт нас к поражению, и мы ищем новых путей. Фамилий я вам называть не буду. Но, зная вашу любовь к военному делу, я думаю, что и вы тоже принадлежите к нам…

– Новых путей в военной науке я не ищу. Я верю в неё. Для меня заветы наших великих полководцев святы. С ними я всегда побеждал и надеюсь побеждать и впредь, – сухо, с достоинством сказал Саблин.

– Но, ваше превосходительство, – накладывая свою полную руку с опухшими мягкими пальцами на маленькую породистую загорелую от солнца и мороза руку Саблина, сказал Самойлов, – вы не станете отрицать завета Суворова, что всякий воин должен понимать свой манёвр.

– Всегда это не только исповедовал, но и проводил в жизнь, – ещё суше проговорил Саблин.

– Вот видите, – вкрадчиво, точно протискиваясь в душу Саблина, заговорил Самойлов. – Мы готовим сознательного солдата, то есть такого, который мог бы разбираться во всей сложной политической обстановке. Солдата, способного на критику и анализ.

– Иными словами, вы хотите внести в армию политику? – с негодованием воскликнул Саблин.

– Ну… Немножко политики. Нам нужно, чтобы армия поняла, что распутины не олицетворяют русскую монархию, что варнавы, штюрмеры, сухомлиновы недопустимы. Нам нужна сила, чтобы сломить упрямство. Может быть, маленький дворцовый переворот.

– Сумеете ли вы остановиться на этом?.. Оставьте меня. Мне страшно слышать всё, что вы говорите. И с такими мыслями вы едете в Ставку! Боже, Боже, что же это такое?!

– В Ставку я вызван как муж совета, – не без комичного достоинства сказал Самойлов.

– Я должен донести на вас! – сказал Саблин.

– Доносите. Но знайте, что нас много и нас всех вы не перевешаете. Мы – сильные мира сего, с нами не только высшее командование, но и великие князья. А кто с вами?

– Солдаты! – горячо воскликнул Саблин.

Самойлов скривил лицо в презрительную усмешку.

– Вы им верите? Стадо баранов, подкупный низкий русский чёрный народ, который пойдёт за тем, кто покажет ему лучшую приманку, кто больше посулит, – сказал, вставая, Самойлов. – Вы пойдёте обедать? Тут вагон-ресторан есть.

Саблин смотрел на него с ненавистью.

– Нет, – коротко сказал он. – Я пообедал дома.

– Как хотите, – потягиваясь проговорил Самойлов. – А я так много любил эти дни, что чувствую теперь страшный аппетит.

И, нагнув свою лысую голову, поросшую по краям, как бахромою, косичками жидких седых волос, и поёживаясь плотными плечами, Самойлов спокойно вышел из купе.

Саблин откинулся на подушки вагона. Он был голоден. Дома он не только не обедал, но и не завтракал, не успел за спешными сборами в дорогу. Но мысль о том, что придётся сидеть с этим ужасным человеком и, быть может, продолжать тяжёлый разговор, лишила его аппетита. «Нет, ни за что! Я ненавижу его! Революционный генерал. Вот уж и они появились в России, как грибы на болоте, эти вожди революционных офицеров, революционные генералы», – подумал Саблин.

Боже, Боже! Давно ли восхищенный Твоим кротким учением, я дал завет чистой христианской любви и вот уже скольких я ненавижу! Я не могу простить императрице, я ненавижу Распутина, я ненавижу этих новых сознательных офицеров и солдат, я ненавижу революционного генерала Самойлова. Вместо любви – ненависть. Любить ненавидящих нас, но если они ненавидят не меня, а Родину, ненавидят Тебя, Распятого за нас! Где найдёшь ответ?»

Саблин вытащил из дорожного чемодана Евангелие, развернул его на первой попавшейся странице, и первое, что бросилось ему в глаза, были слова Христа:

– Мне отмщение и Аз воздам!

Саблин задумался и поник головою. «Значит, нет свободной воли у людей, значит, всё, что теперь происходит, это – Твоя великая воля, Тобой предначертано. Но тогда – нет преступлений. И убийство – не грех».

Мысль блуждала в лабиринте противоречий и упиралась в тупики безнадёжности.

Самойлов застал Саблина за чтением Евангелия. Он скосил глаза на книгу, чуть заметно презрительно улыбнулся и шумно стал раздеваться. Он позвал сопровождавшего его денщика и заставил его стягивать сапоги и рейтузы, желчно ругаясь, когда тот в тесноте вагона неловко брался за его платье.

– Дурак, штрипку оборвёшь!.. Болван! Не тяни за шпору, выше берись. Эк-кая дубина!

Он вытянулся под одеялом, демонстративно взял из сетки жёлтую книжечку весёлого французского романа и начал со вкусом разрезать большим, отделанным ногтем страницы.

Самойлов чувствовал себя молодым, бодрым и прекрасным. Он создавал новую Россию, и ему казалось, что и сам он становился новым и не чувствовал бремени своих пятидесяти шести лет.

Они не говорили больше ни слова до самого Могилёва, и Самойлов вышел, не прощаясь с Саблиным. Когда он вышел, Саблин вздохнул полною грудью. Ему показалось, что самый воздух в купе стал легче и чище.

XXVII

Поезд, на котором ехал Саблин, сильно запоздал и только в третьем часу ночи прибыл в Сарны.

Два дня назад в Петрограде была суровая зима, бледное солнце не грело холодный гранит обледенелой набережной и железные решётки садов, а здесь даже ночью чуялось лёгкое дуновенье весны. Было около пяти градусов мороза, но воздух был так чист и нежен, что казалось, что вот-вот начнёт таять и двинет сразу южная весна.

На станции было темно. Тускло горевшие керосиновые фонари бросали пучки света на грязную, истоптанную деревянную платформу, а кругом был чёрный мрак. По ту сторону путей на синем воздушном небе тянулись ветви больших раскидистых акаций, и деревья таинственно, по-весеннему шумели, качая чёрными ветвями. Невдалеке протяжно свистел паровоз, настойчиво требуя себе пятый путь, но стрелочник спал, и он повторял свои свистки надтреснутым, точно простуженным голосом.

Пассажиров сошло немного. Это были солдаты, возвращавшиеся из отпуска или из командировок. Они вздевали за плечи свои мешки и увязки и хрипло, заспанными голосами, переговаривались.

Саблина встретили его любимый ординарец, гусар, унтер-офицер Шаповалов, денщик – гвардеец, вышедший с ним из Петрограда и ставший как бы членом семьи – Семён, и шофёр его автомобиля, солидный Петров, до войны служивший шофёром у одного петроградского богача. Они все искренно обрадовались Саблину.

– С приездом, ваше превосходительство, – говорил Семён, входя в вагон и снимая сильными руками с сетки чемоданы. – Мы вас и не ждали так рано. Мало отдохнуть изволили. Как здоровье её превосходительства Татьяны Александровны? А мисс все у вас? И Паша тоже? Ну, той, что – толстая она, безчувственная…

– У нас что? – отвечая на вопросы, спросил Саблин.

– Все по-хорошему. Мирно. Тихо. Леда по вас соскучилась, ждёт проездки. Флорестана вчера подковали. В аккурат шесть недель вышло. Шаповалов, возьмите несессер, а я чемоданчик потащу.

Шаповалов, ожидавший на платформе, громко отвечал на приветствие и сообщал новости о жизни всей дивизии:

– Ротмистру Михайличенко Анна второй степени с мечами вышла за Железницкий бой, и хорунжему Карпову егорьевское оружие присудили. Третьего дня из штаба армии прислали. А тут ваша телеграмма подошла, что вы обратно едете. Начальник штаба приказал вас обождать. Назавтра к трём часам их вызывают. И трубачей к обеду заказали от уланского полка. Матушка пирог спечь обещали.

Словно в семью въезжал Саблин. В петроградском доме ему не было так уютно, радостно и тепло, как здесь, среди этих людей.

Петров в отличной шубе с алыми погонами шёл сзади и докладывал ему о дороге:

– Дорога отличная. И снегу не так чтобы много. Только в Боровом немного застревали, как сюда ехали… А воду брать будем на мельнице. Там не замёрзло. Часам к девяти подоспеем.

На площади, в которую упирались тёмные улицы местечка с деревянными двухэтажными домами, ещё погруженными в предутренний сон, стоял любимый Саблиным сильный и грубый «Русско-балтийский». Яркие фонари бросали длинные снопы света на дорогу и упирались в дом, освещая окно, плотно затянутое спущенной белой шторой. Мужицкие сани дожидались кого-то, и маленькая лохматая гнедая лошадёнка, накрытая рогожей, пугливо косилась глазами, казавшимися огненными рубинами в лучах автомобильных фонарей. Поляков, помощник шофёра, в такой же шубе, как и Петров, вытянулся навстречу Саблину.

– Здравия желаю, ваше превосходительство, – отвечал он. – Заводить прикажете?

– Да, едем, – сказал Саблин.

Он любовно смотрел на освещённый верхним фонариком дивизионный флажок, синий с жёлтым, со ставшей ему родною цифрой дивизии, и на возившегося на четвереньках у ключа Полякова и чувствовал, как холодная ненависть сходила с его сердца, и христианское чувство любви и братства горячим ключом заливает его.

Он сел в автомобиль. Шаповалов и Семён заботливо укутали его ноги бараньим мехом. Автомобиль фырчал и трясся.

– Можно ехать? – оглядываясь, спросил Петров.

– Да, трогай, – отвечал, радостно набирая грудью свежий ночной воздух, Саблин.

Скрипнуло железо рычага. Петров сильно и уверенно надавил педаль и небрежно рукою в кожаной перчатке взялся за руль. Автомобиль дрогнул и мягко тронулся по белому укатанному снегу. Лошадёнка в санях затряслась всем телом, быстро переступая с ноги на ногу и притворяясь, что хочет понести, но едва автомобиль прокатил мимо и все погрузилось в сонную тьму, она успокоилась, тяжело вздохнула и принялась есть брошенное у её ног сено.

Как в сказке, в темноте ночи вдруг возникали освещённые огнями фонарей выступ дома, серое крылечко в три ступени, надпись на вывеске, далёкая мельница-ветряк на горе, покрытой снегом, ряд низких вётл на гребле. Выплывет камень или придорожный крест, тёмная капличка и в ней гипсовая раскрашенная Богоматерь, увешанная увядшими цветами и выцветшими лентами. И снова пустынные поля, покрытые тонким слоем снега и точно разлинованные старыми бороздами пахоты.

Тихий лес надвинулся незаметно. Стало теплее и уютнее. Пахнуло сыростью, где-то шумела вода. Автомобиль стоял на плотине у мельницы. Машина больше не стучала. Люди молчали, и видно было, как внизу у тёмной воды возился с парусиновым ведром Поляков.

Звёзды мигали на небе. Под мехом было тепло. Саблину не хотелось спать. Ему хотелось, «чтобы вечно, вечно так было».

Шум лениво льющихся подо льдом струй не нарушал, но лишь усиливал спокойствие ночи.

Автомобиль освещал дорогу и тёмный бор, дружно обступивший по обеим сторонам широкое шоссе. Было кругом так мирно и тихо, что странно было думать, что едешь на войну, на позицию.

Потом опять долго шумел автомобиль и мягко подбрасывал на ухабах. Шаповалов и Семён, сидевшие на передних местах, привставали, вглядывались в лес и озабоченно переговаривались с Петровым.

– А вы не проехали, Афанасий Павлович? – спрашивал Шаповалов.

– Нет. Ещё фабрики не было. Вот слева фабрика будет. Там и поворот.

Светало. Звёзды одна за другой погасали. И только утренняя звезда долго горела в позеленевшем небе и становилась больше и ярче. Под нею небо розовело, желтело, и вдруг полились оттуда, из-за снежной равнины огненно-красные лучи.

Солнце всходило.

Стало холоднее. Но такая радость была разлита в зимней природе, такою бодростью был пропитан воздух, что Саблин снял серую папаху и дышал полной грудью, отдаваясь радости бытия и отгоняя прочь все чёрные мысли…

По узкому просёлку между сдвинувшихся ясеней молодого леса, по бревенчатой гребле над болотом выехали из леса и попали в широкое раздолье невысоких холмов, ложбин и балок. Ветряные мельницы весело махали крыльями навстречу автомобилю.

– Ишь поляки-то, – сказал Фёдор, – и в воскресенье мелют, что значит нужда в хлебе.

Автомобиль поднялся на холм, стала видна широкая даль, опушённая по краям тёмными лесами.

Село Озёры разбежалось маленькими серыми хатками по склонам холма и обступило замерзшее озеро. Там, где ветер сдул снег, озеро сверкало зелёным изумрудом и горело на солнце. Крошечная бледно-голубая церковь, окружённая деревьями, стояла у берега. Улицы селения расходились во все стороны, узкие и кривые. То и дело встречались солдаты в коротких полушубках нараспашку, в папахах, сдвинутых на затылок, с румяными свежими лицами. Они вели рослых гнедых лошадей, должно быть, с уборки по дворам. Они подтягивались при виде автомобиля, короче брали лошадей и радостно смотрели на Саблина. Они любили своего начальника дивизии тою безотчётною любовью, которою любил русский солдат смелых и твёрдых, но не заносчивых и не гордых начальников.