Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

XXXI

Назад в свой штаб, к великому негодованию Леды, Саблин ехал шагом и маленькою рысью, не торопясь и не позволяя ей прибавлять хода. Стало совсем по-весеннему тепло. Солнце с голубого ясного неба светило ярко, и ожили ручьи в лесу, сливаясь в придорожные канавы и напевая сереброголосыми струями ликующий весенний гимн. Там, где на пути туда были тёмные пятна жирной земли среди белого снега, были теперь большие лужи, и снег отошёл далеко от них и стал рыхлый и ноздреватый. В шинели было жарко. Лоб намокал под папахой. Лес был полон таинственных шорохов, будто готовился к весеннему маскараду и искал и сзывал могучие соки земли. С ветвей шла капель, шуршащая по старым листьям и тихо раздвигающая невидимыми ручьями мох, птицы перекликались звончее, и выбежавший на дорогу серый пушистый заяц не бросился опрометью назад, но привстал на задние лапки и стал внимательно вглядываться в приближавшихся лошадей. Леда удивилась его нахальству и, вся насторожившись, напружинила спину, готовясь прыгнуть от притворного испуга. Семёнов не выдержал и крикнул на весь лес такое «тю!», что лес задрожал и целый пласт снега упал с соседней ёлки, а заяц исчез моментально в лесу. И долго ему чудился страшный окрик, и на всём скаку он выделывал прыжки, вымётывая таинственные петли.

К штабу подъезжали в третьем часу.

– Вам и отдохнуть не придётся, ваше превосходительство, – сказал Семёнов, стеком показывая Саблину на выстраивавшихся вдоль поповского палисадника гусар и казаков – Георгиевских кавалеров и на хор трубачей, разбиравших инструменты.

– Ничего. Я чувствую себя отлично. Прогулка освежила меня, – отвечал Саблин.

Весь домик священника был перевернут вверх дном. Из столовой в гостиную широко, на обе половинки, распахнули двери и сквозь обе комнаты протянули длинный обеденный стол. Собрали всю посуду, какую могли найти в селе, и стол был накрыт на двадцать приборов. Давыденко, любитель выпить, воспользовался поездкой к кавказцам, у которых всегда каким-то чудом было вино, и привёз маленькие бутылочки Сараджиевского коньяка и толстые тёмные бутылки кахетинского, белого и красного.

Скатерти были разноцветные, посуда разнокалиберная, не всем хватило салфеток и рюмок, но стол был убран ветками ёлок и сосен, букетами, стоявшими посередине, а с потолка свешивались три больших клубка зелёной омелы, усеянной белыми ягодами.

Ординарцы постарались придать обеду торжественный вид. Старалась и матушка, запёршаяся на кухне с Семёном и помощником шофёра Поляковым.

Все офицеры штаба, командиры гусарского и донского полков, от которых были награждаемые люди, командир артиллерийского дивизиона, ротмистр Михайличенко и хорунжий Карпов были приглашены на обед. Батюшка в парадной лиловой рясе похаживал вдоль стола, потирая руки и устанавливая стулья.

– В тесноте, да не в обиде, – говорил он, улыбаясь радостной улыбкой и косясь на бутылки. – Прямо пир Валтасара у меня. Уму неподобно. Прощенья просим.

Трубачи встретили Саблина маршем того гвардейского полка, в котором он провёл двадцать лет своей жизни и который был связан для него со столькими жгучими, сладкими и тяжёлыми воспоминаниями… Этот марш слыхал он, когда впервые вышел в полк и взволнованный счастьем свободы приехал в полковое собрание… Этот марш сыграли ему и Вере Константиновне трубачи, когда после венчания вышли они из церкви… Под звуки этого марша повезут хоронить его тело.

Так верил Саблин и иначе не мог себе представить своих похорон.

Со звуками этого марша сливались в его воспоминаниях громовое «ура» и осеянный вечным солнцем лик венценосного вождя Российской Армии Государя Императора.

И всякий раз, как Саблин слышал мощные аккорды своего полкового марша, сердце теснилось волнением и глаза туманились слезою.

Саблин слез с лошади, потрепал её по шее и дал ей сахару. Он обошёл фронт людей и поздоровался с ними. Все знакомые, бодрые люди, герои Железницы, отдохнувшие в тылу солдаты были румяны, и глаза их блестели от сытой спокойной жизни. У казаков кудри вились и отливали металлом. Люди были красавцы, молодец к молодцу, высокие стройные, большинство сероглазые или с голубыми глазами, смело и радостно смотревшими на Саблина. При ответе ровные, крепкие зубы ярко блестели из-под усов.

«Как хороши наши солдаты! – подумал Саблин. – Лучше и красивее нет на свете».

– Герои Железницы, – сказал он, становясь против фронта, – именем Государя Императора поздравляю вас Георгиевскими кавалерами… Вы…

Саблин хотел продолжать, но дружный громовой ответ – «покорнейше благодарим, ваше превосходительство!» – прервал его.

– Носите эти кресты с честью! – говорил Саблин. – Помните, что этот крест святого великомученика Георгия обязывает вас и в бою, и в мирной жизни вести себя так, как надлежит вести Георгиевскому кавалеру. Вы должны для других людей своего взвода быть образцом храбрости и честного исполнения долга перед Царём и Родиной. И, когда придёте вы в родные сёла и деревни, каждый и там будет смотреть на вас, как на кавалера, и вы должны вести себя честно, быть трезвыми и разумными работниками на счастье России и на радость нашему великому Царю…

– Постараемся, ваше превосходительство, – крикнули дружно солдаты.

Саблин пошёл к правому флангу. На фланге гусар стоял командир полка и рядом с ним лихой длинноусый ротмистр Михайличенко, командовавший эскадроном гусар, ворвавшимся в Железницу. Капитан Давыденко подал Саблину коробочку с орденом.

– Именем Государя Императора поздравляю вас, ротмистр, с орденом Святой Анны второй степени с мечами.

Он подал коробочку ротмистру и протянул ему свою руку для пожатия.

– Покорно благодарю, ваше превосходительство, – отчётливо, по-солдатски, отчеканил ротмистр, крепко, до боли, сжимая руку Саблина. Одну секунду они смотрели в глаза друг другу, и Саблин понял, что этот немолодой уже ротмистр, – и Саблин знал это, – очень неглупый и образованный человек, философ, отличный семьянин, муж прекрасной пианистки и отец четырёх детей, – этот ротмистр, не колеблясь, в эту минуту пойдёт на смерть, увечье и смертные муки… За кусочек золота, покрытого эмалью, на алой ленте. Он знал, что сегодня будет послана от него в семью радостная телеграмма, и немолодая и некрасивая мадам Михайличенко будет плакать слезами радости.

«Как это непонятно», – подумал Саблин, и странное волнение охватило его самого. Дальше стояли солдаты. Саблин каждому подавал Георгиевский крест с продернутою ленточкою и каждому говорил одну и ту же стереотипную фразу: «Именем Государя Императора награждаю тебя Георгиевским крестом!».

Солдаты неловко брали крест, большинство крестилось и целовало его. Сзади командир полка с ординарцем Саблина, корнетом фон Далем, суетились, прикладывая ленточки с крестами к шинелям. И опять Саблин видел взволнованные лица, слёзы на глазах и радостное возбуждение.

«Много ли надо человеку, – думал Саблин, – грубо отштампованный кусочек белого металла и клочок чёрно-жёлтого шелка, а сколько радости, сколько готовности умереть за это! Немногого стоит жизнь человека!»

На правом фланге казаков стоял полковник Протопопов, и рядом с ним хорунжий Карпов. Едва только Саблин взглянул в большие лучистые глаза Карпова, опушённые длинными изогнутыми ресницами, как ему вспомнился Облонский в «Анне Карениной» и его восклицание при встрече с Левиным: «Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюблённых узнаю по их глазам».

Такою радостью и вместе с тем смертельною тоскою были наполнены эти чистые большие глаза юноши, так ясно смотрели из них и счастье любить, и отчаяние сознавать полную безнадёжность своей любви, что Саблину даже жутко стало. Так смотреть должен был Вертер, так смотрят… самоубийцы…

Давыденко исполнил своё обещание. Он подал Саблину не только прекрасную кавказскую, всю в серебре и золоте шашку, но у головки эфеса скромно блистал искусно вделанный в неё беленький крестик и Георгиевский новенький темляк был ловко, по-кавказски ввязан на шейку эфеса. Тонкая без украшений, щегольская джигитская портупея чёрной кавказской сыромяти была надета на кольца. Шашка лежала на подушке малинового бархата с вышитой собачкой, не совсем гармонировавшей с положенным на неё оружием.

– Именем Государя Императора и по постановлению Георгиевской думы я счастлив, хорунжий Карпов, передать вам это оружие храбрых. Пусть из рода в род передаётся оно у вас, как память о вашем славном подвиге.

Лицо Карпова, похудевшее от раны, покрылось румянцем, и дрогнувшим голосом Карпов поблагодарил Саблина.

– Хотите, я пошлю ей телеграмму, – сказал Саблин.

– Кому? – чуть слышно спросил Карпов.

– Татьяне Николаевне, – сказал Саблин так тихо, что Карпов только по движению губ догадался, о ком говорит ему его генерал.

– О да, если можно, – заливаясь краской до самых волос, проговорил Карпов.

– Ну конечно! А вы напишите письмо.

Ординарец, улан фон Даль, надевал на смущённого Карпова новую шашку, снимая его старую, простую. Саблин подходил к правофланговому казаку, застывшему в напряжённой позе с повёрнутой направо головой.

«Этот юноша, – думал Саблин, – умрёт с наслаждением и совершит какой угодно подвиг. Он пойдёт вперёд даже и тогда, когда будет знать, что его наверное ожидает смерть.

Но смогу ли я послать его?..»

И уже дрогнувшим голосом Саблин сказал казаку: «Именем Государя Императора награждаю тебя этим Георгиевским крестом».

Рука его дрожала, когда он передавал крест.

XXXII

Обед удался на славу. Пирог, который торжественно принесла сама матушка Александра Петровна, прекрасно зарумянился, и хрустящая тёмная корочка, посыпанная поджаренными тёртыми сухариками, местами поднялась большими тёмными пузырями.

– Не осудите, пожалуйста, – говорила красная от плиты и волнения попадья, ещё более хорошенькая, с выбившимися на лоб русыми вьющимися кудрями и полными белыми руками, обнажёнными по локоть.

За окном играли трубачи. Певучие аккорды «Жизни за царя» напоминали Мариинский театр и уносили из крошечных комнат, где канарейка и чижик старались перекричать и трубачей, и гостей, в далёкий Петроград.

Шли тосты. За Государя Императора, покрытый громовым «ура» и мощными звуками торжественного Русского гимна, за новых кавалеров, перемежаемый маршами полков гусарского и донского, за славу, за победу, за начальника дивизии, за командиров полков, за господ офицеров, за солдат и казаков, за верных боевых товарищей, конский состав дивизии, за прелестную радушную хозяйку…

Офицеры, отвыкшие от вина, хмелели быстро. Протопопов, командир донского полка, сидевший по левую руку Саблина, приставал, прося разрешения вызвать по тревоге песенников, послушать песни казачьи.

– Ведь он у нас, ваше превосходительство, первый певун в полку, – говорил он про Карпова, – такой баритон, что просто в оперу, на сцену надо бы. Вы его никогда не слыхали?

– Нет, никогда, – сухо ответил Саблин.

– Вот и послушали бы. Влюбитесь в него и без того прекрасного казака. Единственный сын у матери.

«Слушай, слушай, – говорил Саблину внутренний голос мучителя совести, – сумей оценить, сумей полюбить всею душою этого юношу и тогда отдай, тогда принеси в жертву, ибо жертва нужна. Ведь пошлёшь его на смерть, на верную смерть пошлёшь? Когда настанет нужный час, отдашь приказание и голос не дрогнет и не смутишься, потому что ты – солдат. Но разве это грех? Где больше грех? Послать, любя больше самого себя, послать на смерть, плача и рыдая и болея сердцем, или по злобе отправить того, кого не любишь, кто противен телесно, кто нравственно возмутил душу. Если жертва нужна, она должна быть дана от всего сердца…»

– Далеко ведь, Семён Иванович, – сказал Саблин, гоня желание увидеть Карпова во всём его блеске. – Когда ещё приедут. Темно станет. Не стоит.

– И что за далеко, – отвечал Протопопов, которому хотелось щегольнуть перед начальником дивизии исполнительностью казаков своего полка, быстротою сбора и отличными голосами. – Семи вёрст отсюда не будет. Духом прискачут. По телефону только сказать.

– Ну, как знаете, – сказал Саблин.

– Я распоряжусь, – сказал Давыденко, слушавший разговор начальника дивизии. – Которой сотни песенников? – спросил он у Протопопова.

– Да четвёртой, что ли, – небрежно сказал Протопопов, зная, что четвёртой сотни песенники лучшие в полку, что они уже подготовлены к выезду и лошади на всякий случай посёдланы и сами они собраны на штабном дворе. Он уже предвкушал удовольствие удивить начальника дивизии и всех гостей. Только продудит телефон, и через двадцать минут уже готово – и песенники на местах. Пусть-ка кто другой так сделает!

– Четвёртой… Ведь и кавалер-то молодой сам четвёртой, – повторил он ещё раз.

Давыденко пошёл на телефон.

На другом конце стола подвыпивший Семёнов раскрыл окно, чтобы слышнее были трубачи, и, улыбаясь красным весёлым лицом, подпевал куплеты, подмигивая попадье:

– Это барышни все обожают… Это барышни все обо-жа-а-а-ют! – Александра Петровна, а вы обожаете и теперь.

– Что-то, Варлаам Николаевич, я не пойму в толк, о чём таком вы намекаете.

– А вы поймите, Александра Петровна, слышите, как трубачи-уланы выговаривают – слушайте, – и дождавшись повторения мотива, он и с ним входивший с телефона Давыденко и фон Даль уже втроём пристроились:

– Это барышни все обожа-ают…

В открытое окно врывался холодный, но пахнущий весною воздух, слышалось в перерывах игры трубачей ржание и взвизгивание лошадей, наполнявших двор, и говор кавалеров – гусар и казаков, только что пообедавших в риге и выходивших теперь на двор, чтобы ехать по домам.

Трубачи по настроению обедавших почувствовали, что вино уже подействовало, и сменили серьёзный репертуар модными лёгкими песенками, маршами и отрывками из опереток.

Офицеры им вторили, напевая бесцеремонно за столом.

Впрочем, обед уже был кончен. Саблин разрешил курить и сам, чтобы не стеснять, вышел из-за стола и сел у окна. Подали чай, печенье, карамель, сухари и коржики изготовления матушки.

Короткий зимний день догорал. Румяное солнце спускалось к тёмной полосе лесов, и молодой месяц красивым рогом показался на побледневшем небе, когда подъехали казачьи песенники. С лошадей валил густой пар. Казаки постарались и примчались в двадцать минут. Солидный вахмистр ввёл их во двор и скомандовал «смирно». Саблин поздоровался с ними.

– Разрешите начинать? – спросил вахмистр.

– Начинайте.

Чтобы распеться, они спели свою походную старую песню – не концертную, как говорил вахмистр, не раз слыхавший пение войскового хора.

– Хорунжий Карпов, идите петь, – начальническим голосом сказал Протопопов, когда казаки кончили первую песню.

Карпов, которому давно хотелось показаться перед казаками в своей новой «шикарной» шашке с Георгиевским темляком, не заставил повторять приказание и в одном кителе выскочил на двор.

«Если бы она меня теперь видала! – подумал он, охорашиваясь перед хором и сверкая своими ясными глазами из-под красивой серебристого меха папахи, сплющенной по-кабардински и заломленной на затылок так, что непонятно было, на чём она держится. – Адски лихо было бы ей пропеть».

Он ощупал на пальце её кольцо. Казаки сдержанными голосами поздравляли его с монаршею милостью.

– Заслужили, ваше благородие, хороша штука, – говорили они вполголоса.

Саблин и многие гости вышли на крыльцо. Мороз ещё не мог осилить разогретого солнцем воздуха, на земле была жидкая грязь, не скованная ледком.

– Начинайте, Карпов, – сказал Протопопов.

Карпов взял у вахмистра плеть, чтобы ею дирижировать хором, стал в позу, закрыл на минуту глаза и подумал: «Это я тебе… это я вам, Ваше Императорское Высочество, пою…»

Самый титул ему нравился. Чаровала сказочная недоступность его предмета и до жути хотелось умереть со славой.

Он запел, создавая в уме картину, которая теперь влекла его, манила и казалась великим счастьем.

 
Чёрный ворон, что ты вьёшься,
Над моею головой, —
 

не пропел, а прокричал он музыкальным стоном героического отчаяния смерти, так, что холодок мурашками пробежал по жилам Саблина, и послушный хор сейчас же вступил мягкими согласными аккордами:

 
Ты добычи не дождёшься, —
 

говорил на фоне их голосов голос Карпова, уже смягчённый и умиротворённый:

 
Чёрный ворон, – я не твой.
 

И опять стоном воскликнул голос, как бы уносящийся в жалобе к небу:

 
Ты лети-ка, чёрный ворон,
К нам на славный тихий Дон, —
 

и хор проговорил, уже не покрываемый голосом запевалы, сдержанно и грустно:

 
Отнеси ты, чёрный ворон,
Отцу, матери поклон.
 

Красивая песня гармонировала с грустью умирающего дня и с общей обстановкой фронта, с возможностью ежеминутно быть вызванным на позицию, быть убитым и брошенным на съедение воронам. Каждое слово имело смысл, понимаемый этими людьми, видавшими и смерть товарищей, и раны.

Песня кончилась. Молчаливая грусть была лучшим одобрением певцам.

– «Конь боевой», – сказал Протопопов, стоявший рядом с Саблиным с видом импресарио на удавшемся концерте.

Карпов переставил руками двух казаков, мешавших ему петь, и ставши лицом к крыльцу, на мгновение задумался. Он искал в уме тёплых душевных тонов, которых требовала песня.

 
Конь боево-ой с походным вьюком
У церкви ржёт, кого-то ждёт, —
 

пропел он сильным баритоном, и хор вступил за ним, мягко дорисовывая картину станичной жизни.

 
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горьки слёзы льёт…
 

И едва смолк хор, Карпов продолжал:

 
А из дверей святого храма,
Казак в доспехах боевых,
Идёт к коню из церкви прямо,
Идёт в кругу своих родных.
 

Древний повторяющийся из рода в род семейный ритуал проводов на службу вставал перед мысленным взором.

 
Мы послужи-и-ли Государю,
Теперь и твой черёд служить, —
 

говорил Карпов мягким, за душу хватающим голосом, и хор продолжал:

 
Ну, поцелуй же жёнку Варю
И Бог тебя благословит…
 

Саблин вспомнил свои юные годы, когда он сам пел с солдатами. Жизнь захватила его грязными лапами и пронесла сквозь страшные пучины оскорблений, унижений и подлости. Жизнь при дворе, наружно яркая, блестящая, а внутри тёмная и страшная. Ну, разве не лучше было умереть тогда, когда мог он петь с Любовиным, и был чистым юношей и безупречно честным офицером… Не лучше разве, если и Карпов умрёт теперь, когда столько силы и правды в его голосе, когда ни одной подлости ещё он не совершил? Пусть лучше будет мёртвым львом, нежели живым псом!

– Где научились вы этой песне? – спросил Саблин у Карпова, когда длинная, полная благородной любви к Родине песня замерла в торжественном раскате.

– В Донском Императора Александра III кадетском корпусе, – сказал Карпов.

– Славная песня… – сказал задумчиво Саблин, – прекрасная песня.

Ему стало холодно, и он вошёл в хату. Денщики прибирали стол и снимали скатерти, залитые вином. В окно было видно, как догорал закат. Мягкая грусть щемила сердце.

«Ну какая тут может быть революция, измена царю, дворцовый переворот», – думал Саблин, сравнивая свои петроградские впечатления с тем, что он только что пережил и перечувствовал. Никакие кинематографы, никакая пропаганда не совратят этих людей. Разве возможно с верою креститься и целовать Георгиевский крест, разве возможно так петь, а потом идти и убивать Царя?!.. Нет, русский народ никогда не пойдёт на это!

А, если… Если у него вынут веру в Бога? – тихо сказал кто-то внутри него, и холод побежал от этих слов по спине и по ногам. – Если ему докажут, что Бога нет… Докажут … Отсутствием Божьего гнева, тем, что Бог не защитит и не поможет. Надругательством над святыми мощами, над храмом. Ведь русский народ дик и суеверен, и если огонь с неба не опалит осквернителя храма – Бог исчезнет, осквернитель станет Богом и тогда… Все позволено!

Какой вздор! тогда… тогда поведут народ на подвиг вот эти самые святые юноши!

Но ты убьёшь их раньше, нежели их час настанет…

Господи! Господи! Яви мне своё милосердие. Господи, если Ты еси, помоги мне.

Если Ты еси, – но ведь это уже сомнение, а может ли сомневающийся молить о чуде, просить о пощаде?

Господи! Прости и помоги! Помоги маловеру».

Как в тумане, машинально, привычными словами, которых сам за внутреннею душевною работою не слышал, Саблин поблагодарил трубачей и песенников, дал им наградные деньги и отпустил их.

Праздник кончился. Саблин вошёл в кабинет священника, где была готова ему походная койка, и запер двери. Хотелось остаться одному.

Синее небо с загоравшимися звёздами глядело в оконце, пригорюнилась одинокая маленькая церковка на берегу озера, и на образке над дверьми её тихо отразилась луна. Была печальная прелесть в этом уголке замерзшего озера.

А по ту сторону дома ещё шёл шум жизни. С бубном и присвистом весело пели уезжающие песенники, и их перебивали трубачи, уходившие по другой дороге. И долго слышались то звуки бодрой весёлой песни казачьей:

 
Донцы песню поют,
Через реку Вислу-ю
На конях плывут, —
то напевы трубачей:
По улице пыль поднимая,
Под звуки лихи-их трубачей…
«Верую, Господи! Помоги моему неверию!..»