Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 2"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

XXXIII

Дней через десять после этого праздника, утром Саблина вызвали к телефону из штаба корпуса.

– С вами сейчас будут говорить начальник 177-й пехотной дивизии, – сказал телефонист. – Соединяю.

Но говорил не начальник дивизии, а Сонин, командир того пехотного полка, на участке которого было знаменитое «орлиное гнездо». Он докладывал, что луна настолько хорошо светит, что есть полная возможность осмотреть и правильно оценить позицию у Костюхновки, и если его превосходительство не передумал, то не приедет ли он сегодня к восьми часам, и они вместе пройдут в «орлиное гнездо».

– Хорошо, я приеду, – сказал Саблин.

Дорога уже сильно размокла, снег почти весь сошёл, и Саблин выехал заблаговременно. В ясных сумерках он один, без ординарцев, никому не сказавши, куда он едет, покатил на автомобиле из селения Озёры. Дорога была знакомая. Зимою он шёл по ней, сменяясь с позиции. Но теперь он видел много перемен. Густой красивый лес, которым он так любовался под Рафаловкой, был почти весь вырублен, зато болотистая грязная дорога была нагачена широкою, отлично разделанною гатью. У самой реки был устроен земляночный город, и поредевший лес кишел пехотою, как муравьями. Слышался грубый здоровый смех, визжала гармошка, солдаты шли, звеня котелками, к красневшим вдоль задней линейки кухням. Лес рубили не под корень, а как удобнее – в рост человека, и оставшиеся высокие пеньки торчали нелепым частоколом вдоль землянок. Моста, по которому тогда с таким трудом переходила дивизия Саблина, уже не было. Вместо него был новенький щеголевато сделанный длинный, почти на версту мост, покрывавший все займище реки, устроенный понтонным батальоном. Невдалеке от него виднелся другой, а ещё дальше – третий мост. Весь берег реки был изрыт глубокими, отделанными деревом окопами, здесь была разработанная инженерами тыловая позиция корпуса.

Густая сеть проволочных заграждений спускалась в воду и уже была залита вздувавшейся рекою.

Часовой-ополченец остановил у моста автомобиль, спросил пропуск и пропустил, удостоверившись, что едет «начальство». Саблина удивило, что проходивших одновременно солдат и с ними каких-то евреев с булками часовой не опрашивал.

«Значит, опрашивает только «начальство"», – подумал Саблин.

Деревня Рудка-Червоная, в которой когда-то стояли драгуны дивизии Саблина, более чем наполовину выгорела. Печально торчали обгорелые печи с трубами и обугленные деревья небольших садов. В оставшейся части деревни стояли обозы. При свете поднявшейся луны Саблин увидел длинные коновязи и за ними ряды парных повозок и двуколок.

И тут все полно было солдатами. У крайней хаты, которую тогда занимал командир драгунского полка, болталась белая тряпка с красным крестом. Здесь сидели сёстры на завалинке, подле них стояли какие-то фигуры в рыжих халатах и слышался смех.

Чем ближе подъезжал Саблин к позиции, тем меньше становилось войск и целее лес. Гать по болоту стала более узкой, была сделана небрежно – работали наспех, может быть, под огнём. Позиции за лесом ещё не было видно, но она уже чувствовалась постоянными, каждые полминуты повторяющимися выстрелами.

Та-пу!.. Та-пу!.. – звучали выстрелы австрийцев, и очень редко раздавался им в ответ наш выстрел и казался совсем близким, громким эхом прокатываясь по всему лесу… а потом опять – далёкие двойные: та-пу!.. та-пу!..

Влево, у самой дороги, прикрытая еловыми ветвями, маскированная от аэропланов, стояла батарея. Немного поодаль в лесу тянулись коновязи, были устроены землянки, и жёлтым светом горел огонёк. Автомобиль остановился, помощник шофёра пошёл расспрашивать о дороге.

– Первый свёрток налево, – сказал он, возвращаясь. – Там указатель есть.

И действительно, у первого поворота был столб, на столбе доска, на которой крупными буквами без «ъ» было написано «к дому лесника». Проехали ещё с полверсты и оказались на небольшой лесной прогалине. Она была также изрыта землянками, и несколько повозок стояло на ней. В полуразрушенном домике светились окна, стоял денежный ящик, и ходил часовой в старой шинели. На шум автомобиля с фонарём в руке вышел хозяин, полковник Сонин.

– Сюда, ваше превосходительство, пожалуйте, – говорил он, присвечивая фонарём. – Тут только осторожно, одной ступеньки не хватает.

Через разбитое крылечко Саблин прошёл в узкие тёмные сени и из них в маленькую комнату, служившую и спальней, и столовой, и рабочим кабинетом. Вдоль стен стояло три койки, и четвёртая постель была постлана прямо на полу, посредине был грубо сколоченный из необтёсанных досок стол и скамейки, впрочем, было и некоторое подобие кресла из чурбана с прибитыми к нему спинкой и ручками из толстых и кривых сучьев. На столе стояла маленькая жестяная лампочка и ярко горела широко пущенным пламенем. Было душно и жарко. Хозяева пили чай. Большой синий эмалированный чайник, кружки, облупившиеся и почерневшие, и ломти чёрного хлеба валялись на столе. Три офицера встали при входе Саблина.

– Мой адьютант, ординарец Пышкин, казначей, – быстро и небрежно, как лиц, не стоящих особого внимания, представил Сонин.

адьютант был долговязый малый из «кадровых» офицеров. На нём был китель старого покроя, усеянный значками, с покоробившимися серыми защитными погонами и старыми почерневшими аксельбантами. Лицо было худое, острое, без усов и бороды, и глаза, серые и печальные, носили беспокойство и тревогу. Длинная фигура его хранила следы старой выправки, и на поклон Саблину он ответил не без грации, даже попытался звякнуть шпорой и руку подал умело, привычным жестом.

Ординарец Пышкин, молодой человек с широко вылупленными серыми бараньими глазами на круглом румяном безбородом и безбровом лице, смотрел на Саблина, как ребёнок смотрит на игрушку; он неловко протянул мягкую потную руку и не знал, куда девать левую.

Казначей был из нижних чинов. У него была строгая солдатская осанка, рыжие усы над тонкими бледными губами и скуластое, худое с нездоровою кожею лицо. Все говорило, что это был бравый исполнительный унтер-офицер из нестроевых, какой-нибудь каптенармус или писарь, который и в церкви прислуживает, и мастер дёшево дрова купить, и солдат благодетельствует тайно продаваемой водкой. Серые глаза из-под рыжих ресниц смотрели остро и вместе с тем ничего не выражали. Он подал руку дощечкой с плотно сжатыми прямыми пальцами и так и не согнул её в руке Саблина.

И Пышкин, и казначей были в рубахах без ремней с защитными погонами, на которых химическим карандашом были нарисованы полоска, звёздочка и номер полка.

– Чайку не прикажете, – предложил Сонин таким тоном, что заранее предвидел отказ. – Мы в ожидании вас баловались немного.

Саблин отказался.

– А то лучше пройдемте, пока луна высоко светит, а вернёмся, поужинаем и чаю настоящего напьёмся, – сказал Сонин.

– Мне прикажете идти? – спросил адьютант.

– Нет, оставайтесь. Пышкин пойдёт.

Пышкин с видимым неудовольствием стал одеваться. Все трое сели в автомобиль и проехали около двух вёрст к перекрёстку дорог, где Сонин приказал остановиться.

– Вот и Костюхновская дорога, – сказал Сонин, вылезая из автомобиля. – Тут уже пешком придётся. Вам ничего? Немного. Версты две.

– Я пройдусь с удовольствием, – сказал Саблин. Они вышли на опушку.

– Изволите видеть, какая позиция, – сказал Сонин, останавливая Саблина.

XXXIV

Большой высокий смешанный лес обрывался тёмною стеною и тянулся вправо и влево от широкой песчаной дороги. Шагов на тридцать от него отбежали маленькие ёлочки, сосны и можжевельник. Дальше до песчаных бугров тянулось ровное поле. Оно теперь искрилось и сверкало под лучами лунного света. Вёрстах в двух были опять небольшие перелески и над ними непрерывно взмётывались белые светящиеся ракеты. Вылетит, оставляя яркую полосу одна, вспыхнет синеватым, неземным светом и начнёт тихо падать на землю. И не упала одна, как взлетает рядом другая и падает печальная, таинственная, точно живая. На много вёрст вправо была видна позиция, и она вся была покрыта этими тихо порхающими синеватыми огоньками.

И без того таинственная и страшная, непереступимая «его» позиция от этих огней становилась ещё таинственнее и загадочнее.

Иногда где-то бухали пушки, сверкал жёлтым сполохом, как далёкая молния, отражаясь в синем небе, огонь выстрела. Полёта снаряда не было слышно, и вдруг недалеко над самым лесом ярким огнём вспыхивал разрыв, и долго гудел и эхом отдавался гул лопнувшей шрапнели.

– Всю ночь палит, а чего и сам не знает, – сказал Сонин.

Луна серебристым, изменчивым, обманным светом усугубляла таинственность этого поля, жившего своею ночною жизнью. Вправо и влево тарахтели колеса и звенело железо – это ехали кухни, торопясь на ночь накормить людей.

– Идемте, – сказал Саблин.

– Идемте, – отвечал Сонин. – Вы, Пышкин, приотстаньте, чтобы мишени большой не делать.

– А что? – спросил Саблин.

Сонин не ответил. Маленькая пулька пропела недалеко и щёлкнула где-то в землю.

– Всю ночь стреляет по дороге. На авось… – сказал Сонин. – Никого, однако, не убил.

Выстрелы не переставали, и пение, а по мере того как они подходили к холмам, и чмоканье пуль становилось чаще.

– Дураки эти поляки и австрийцы, – говорил раздражённо Сонин. – Ну можно ли ночью попасть! Он, может быть, и видит, да никогда не попадёт.

Пуля чмокнула в песок совсем близко.

– Однако пойдёмте немного стороной от дороги и разойдёмся, – сказал Сонин, – теперь ведь не больше шестисот шагов осталось.

Они подходили к длинному песчаному бугру. Он тянулся поперёк дороги, и уже было видно, что он весь изрыт маленькими землянками, и подле них ходили, как тени, люди, и слышались сдержанные голоса.

Это было мёртвое пространство, недоступное для пуль, и здесь, на клочке земли в двести шагов длиною и сорок шириною, жили, ели, спали, разговаривали, думали сто пятьдесят человек – две недели – от смены и до смены. В стороне были видны небольшие холмики и над ними кресты. Могилы убитых.

Песчаный холм поднимался стеною, и по окраине его зубцами были поставлены стальные щиты. За ними лежали часовые.

– Вот мы и в «орлином гнезде», – сказал Сонин.

Лежавшие, сидевшие и ходившие люди смотрели на них, как на выходцев с того света. От одного к другому шёл шёпот – «командир полка» – «полка командир» – «ротному сказать».

Но ротный командир, вероятно предупреждённый по телефону, выходил из крошечной землянки. Это был мальчик. Такой же юный, как Карпов, но без воинственного задора, без страсти войны. Белобрысый, белокурый, толстогубый, он был неловко одет в наваченную шинель, делавшую его толстым и неуклюжим. Серая шапка искусственного барана кругло, как-то по-бабьему была надета на его голову. Глаза выражали испуг и тоску, и лицо было бледное и смятенное.

Он пошёл с рапортом к командиру полка, Сонин указал ему на Саблина, и юноша окончательно растерялся. Называя Саблина то «ваше превосходительство», то «господин полковник», юноша доложил ему, что на форте N 14 находится 9-я рота 709 пехотного Тьмутараканского полка, что в ней один офицер и 127 рядовых солдат, что происшествий никаких не случилось, кроме того, что полчаса тому назад из бомбомёта ранило шесть человек и одного убило наповал у бойницы ружейною пулею.

– Опять подглядывали в щиты, – недовольно сказал Сонин. – Я вам сколько раз говорил, чтобы не смели смотреть.

– Ну что же! Господин полковник, да разве же я им не говорю! Тянет их… Понимаете, как прорубь тянет или омут… И меня, знаете, тянет, – со слезами в голосе говорил юноша.

– Это кого убило-то? – спросил Сонин.

– Овечкина.

– Это который Овечкин?

– Из октябрьского пополнения.

– Дурной он, ваше высокоблагородие, – почтительно заговорил, выставляясь сзади, фельдфебель, пришедший выручать своего ротного командира.

Фельдфебель был маленький, кряжистый, приземистый человек лет сорока, черноусый, чернобровый, ладный, ловкий, типичный русский солдат, сметливый, смелый и разумный.

– Загляну да загляну, – передразнивал он Овечкина, – и ничто мне не будет, вот и заглянул. Лежит дураком, як падаль! – И он указал на лежавший неподалёку труп.

Сонин подошёл к убитому, снял шапку и перекрестился.

Труп солдата, ещё тёплый и гибкий, лежал на песке на спине. Кто-то сложил ему на груди белые восковые руки. Лицо было страшное, с разбитым глазом и развороченным черепом, все залитое чёрною кровью.

– Разрывною, должно быть, – сказал Саблин.

Два солдата, стоя на коленях, рыли малыми «носимыми» лопатами неглубокую могилу в песке.

– Хоронить здесь будете? – спросил Сонин.

– Здесь. Куда таскать! Он и ночью бьёт непрерывно, – отвечал фельдфебель, – вот с ранеными и то не знаю как? Дождусь, когда луна зайдёт. По темноте лучше. Да кабы кричать не стали. Он и на крик палит. А ему что. Все одно – помер.

– Копайте только глубже, – сказал Сонин.

Сонину, фельдфебелю и солдатам, рывшим могилу, всё это было так просто и ясно. Возить мёртвого – рисковать живыми. Мёртвый уже никому не нужен: он обуза для роты на её боевом посту и от него надо отделаться поскорее. Саблин взглянул на командира роты. Этот, видимо, и думал, и чувствовал иначе. Лицо его было зеленовато-белым, холодный ужас застыл в добрых детских выпуклых глазах, и подбородок его прыгал.

– Что, молодой человек, боитесь, – отечески ласково сказал ему Саблин, взял его под руку и отвёл в сторону от трупа.

Эта ласка чужого незнакомого человека так тронула юношу, что он вдруг расплакался, сдерживая вырывавшиеся рыдания.

– Бою-усь… – говорил он сквозь слёзы, – я и покойников боюсь. И смерти боюсь. А меня тянет. Вот, как его тянуло. Я понимаю его. Удержаться нельзя. Ведь это так просто, подошёл к щиту, отодвинул задвижку и заглянул… а там… там… смерть… Как же это можно? Я шестой день здесь и это уже четвёртый… так… Страшно. Ночью они мне снятся.

– Вам надо успокоиться, отдохнуть, – сказал Саблин. – Вы где учились?

– В коммерческом я кончал. Тут на курсы стали записывать. Солдатом я не хотел идти, я и пошёл.

– Давно на войне?

– Второй месяц?

– Кто ваши родители?

– Купцы. В Апраксиной у нас магазин. Зайчиковы мы, может быть, изволили слыхать, – успокаиваясь, говорил ротный.

– Ну вот и все «орлиное гнездо», – сказал, подходя, Сонин. – Видали? Я вам говорю – наверняка. Пойдёмте обратно.

XXXV

Но Саблину этого было мало.

По песчаной осыпи холма он подошёл к стальным щитам, неровным рядом установленным вдоль хребта. Приникши и слушая землю, лежал, не шевелясь, под ними часовой.

Да, тянуло… Саблин и сам испытал это чувство, как и его потянуло подойти, взяться за стальную пуговку и откинуть окошечко, закрывавшее паз, и посмотреть на смерть.

Сонин оставался внизу.

Саблин медленно, нагнувшись проходил позади щитов и вдруг увидал небольшую щёлку между ними. Он лёг на землю, подполз к щели и приник к ней жадным глазом.

Луна ярко светила. Перед ним был хаос. Два песчаных хребта, параллельных друг другу, отделялись неширокою прогалиною. Вся она была завалена рогатками, оплетёнными колючей проволокой и небрежно, наспех, видно, в те немногие минуты, когда шла штыковая свалка, вбитыми кольями, кое-как опутанными проволокой. Два трупа, высохших и жёлтых, с большими чёрными глазными впадинами лежали здесь давно, с самой осени. Валялись кровавые чёрные тряпки, обрывки шинелей, чьи-то сапоги, жестянки от консервов и неразорвавшаяся бомба бомбомёта. Напротив, не более как в двадцати пяти шагах, зубцами торчали железные щиты. Оттуда с лёгким шипением взметнулась брошенная вверх ракета и, лопнув, залила всю эту страшную картину мёртвым синим светом. И все эти предметы – не жизненные, не обычные, безобразные – трупы людей, придавленные рогатками с проволокой, колья, жестянки осветились мёртвым колеблющимся порхающим светом и стали казаться кошмарным, диким сном. Покойники как будто шевелились, и странные тени коробили их страшные иссохшие лица…

Сильно билось у Саблина сердце, и ему казалось, что в такт его сердцу там, по ту сторону страшной ложбины, бьётся чьё-то чужое страшное сердце врага.

Томила жуткая тоска. Хотелось вскочить и бежать подальше от этого клочка земли, освещённого порхающим синим светом, бежать от… войны.

Вся война слилась для него в этом десятке квадратных саженей песка, в яме с трупами и беспорядочным хаосом рогаток, кольев и проволоки.

Перебежать этот клочок земли – и неприятель.

Но перебежать невозможно.

Отчего?

И вдруг с холодным расчётом военного человека, понимающего войну, Саблин стал соображать, что именно здесь легче всего перебежать к неприятелю. Эти рогатки даже и резать не надо. Если надеть сапёрные кожаные рукавицы, которые надевают, когда оплетают проволокой, то можно просто откинуть рогатку, бросить ручные гранаты, а там прикладами свалить щиты.

«Да, это возможно, – подумал он. – Погибнет только первый, которого те увидят ещё смелыми, не затуманенными ужасом глазами, а остальные сделают своё дело.

Но первый погибнет наверняка. И этот первый будет Карпов?» – спросил он сам себя. И не ответив, подавил вздох и стал медленно сползать, отодвигаясь от страшной щели.

Ему казалось, что он пролежал так одну секунду.

– Долго же вы разговаривали там, – сказал ему ожидавший внизу Сонин. – Ну, что?

Но Саблин не отвечал. Он весь задрожал внутреннею дрожью и боялся голосом обнаружить волнение. Он сделал вид, что не слыхал вопроса, и медленно пошёл к землянке ротного командира. Сонин и Зайчиков с фельдфебелем шли за ним.

– Можно заглянуть к вам? – спросил наконец, усилием воли овладев собою, Саблин у молодого ротного.

– Ах, пожалуйста… – сконфуженно ответил Зайчиков.

Пять узких ступенек вели в землянку. Она была мала и тесна, как гроб. И когда вошёл один – другому не было места. Вдоль стены на земляном выступе, покрытом еловыми ветвями, была постлана постель. Подле был небольшой столик. На нём горела свеча. На столе стоял портрет женщины в чёрном кружевном чепце с простым миловидным лицом, валялись иллюстрированные, измятые, зачитанные журналы «Огонёк», «Солнце России» и лежало маленькое Евангелие.

Зайчиков заглядывал сверху.

– Это матушка моя, – сказал он глухим печальным голосом, уловив взгляд Саблина, устремлённый на портрет. – Вот и вся наша жизнь, – добавил он.

Пахло земляною сыростью и хвоею. Пахло могилою.

«Да, – подумал Саблин, – нелегко прожить так две недели, особенно, когда каждая бойница тянет приподнять завесу и узнать, что по ту сторону жизни».

Он попрощался с Зайчиковым и пошёл с Сониным назад.

Теперь он не замечал уже свиста пуль, и только когда одна чмокнула подле самых его ног, он сказал нервно: «Ишь, проклятая!»

В доме лесника было прибрано. Стол был накрыт на два прибора, стояли чистые стаканы, было положено на тарелку печенье, и открыты жестянка сардинок и маринованной лососины. За дверью возился казначей, и оттуда пахло жареной курицей.

Заспанный адьютант с высохшим безразличным лицом доложил: «А в «орлином гнезде» опять одного убило».

– Знаю-с, – сказал командир полка, – Овечкина.

– Нет. Без вас уже. Ротного Зайчикова, прапорщика.

– К-как? – в голос спросили Саблин и Сонин.

– Обычно как. Не утерпел. Вы уехали, подошёл к щиту, открыл задвижку и стал смотреть. Фельдфебель говорит, минуты две смотрел.

– Ах ты! Царство ему небесное! Этакий право! – говорил, крестясь, Сонин. – Кого же мы назначим вместо него?

– Больше некого, как Верцинского, – сказал адьютант.

– Ну что вы! Верцинского, – с возмущением возразил Сонин.

– А что думаете, господин полковник, такие-то лучше выдерживают. Этот, по крайности, не заглянет, куда не надо. Да и некого больше.

– Простите, ваше превосходительство, не угодно ли откушать, – обернулся Сонин к Саблину. – Казначе-ей, – крикнул он, – что, курица готова?

– Сейчас, – отвечал голос за дверью.

– На все руки он у нас, – сказал про казначея Сонин. – А где Пышкин? – вдруг вспомнил он.

– Полчаса как пришёл, – отвечал адьютант.

– Ишь, каналья, увильнул-таки опять. Экий трусишка. Маменькин сынок, знаете. Навязали мне. Родственничек. Садитесь, пожалуйста, ваше превосходительство. Сейчас и водочки достанем.

Но Саблин наотрез отказался от ужина. Хотелось быть одному. Нервы шалили.

XXXVI

Когда проехали мимо батареи и стали уже выезжать к опушке леса, щёлкнула покрышка у шины и автомобиль остановился.

– Я говорил, так не обойдёмся, – ворчал Петров. – Ишь ты подлюга, заяц, дорогу перебежал… Одну минуту, ваше превосходительство, шину переменим.

– Я пройдусь немного, – сказал Саблин и вышел из автомобиля.

Всё в нём было напряжено, и внутренняя дрожь не умолкала.

Полная и красная луна спускалась к закату. Маленькие ёлочки, причудливые кусты можжевельника казались таинственными. Саблин шёл ровным широким шагом, заложив руки за спину, и обрывки мыслей неслись у него в голове. Зайчиков с круглым лицом и выпуклыми серыми наивными глазами не шёл у него из ума.

«Ротный командир… – криво усмехнувшись, подумал Саблин. – Властитель и ответчик за полтораста человек крестьян, сделанных солдатами. Этот робкий ребёнок на страшном посту, в тридцати шагах от неприятеля, где каждую ночь можно ожидать штурма и прорыва позиции и… крушения целого фронта. Целый фронт держится на прапорщике Зайчикове, который боится покойников и неприятеля, который плачет, как ребёнок, и которого тянет посмотреть на смерть и приподнять завесу будущего».

– И которого уже нет больше, – сказал кто-то у дороги бледным, грустным голосом.

Саблин вздрогнул, поднял голову и тревожно оглянулся. Влево у дороги, среди мелких ёлочек и кустов можжевельника была солдатская безымянная могила. Таких могил было много в этом лесу, где всю осень шли постоянные бои. Саблин заметил её и тогда, когда они ехали к дому лесника. Небольшой крест из двух стволов молодых ёлок, связанных колючей проволокой, как терновым венком. Наверху истлевшая солдатская фуражка… Теперь у этого креста, обняв его, сидел кто-то и смотрел на Саблина неподвижным белым лицом. Правая сторона лица была залита чем-то чёрным. Месяц, спускаясь, смотрел прямо в лицо этому странному видению, и мелкие тучки, тянувшиеся по небу, то бросали на него тени, то снова открывали его. Саблин не сомневался, что это был Зайчиков. Как мог труп Зайчикова оказаться сидящим теперь у креста одинокой могилы, как мог убитый Зайчиков говорить, Саблину в эту минуту не приходило в голову. Но он и потом был уверен, что это был Зайчиков и что он разговаривал с ним в лесу.

«Вы убили его. За что?

– Как я убил Зайчикова? – подумал Саблин.

– Вы приласкали его. Вы заглянули к нему в душу. А разве можно на таком месте открывать душу, – говорил тот, кто казался Зайчиковым.

Душа и улетела. Эх вы, психолог! Сонин со своею грубостью лучше понимает, что надо делать. А вы взяли да по больному месту и шарахнули. На мать посмотрели. Разве можно мать напомнить, когда человек у омута стоит и давно в него броситься собирается.

– Карпова пошлёшь?

– Пошлю, если нужно будет, – подумал Саблин.

– Смотри, посылать будешь – о смерти, о матери, о ней ни гу-гу. Посылать будешь на верную смерть, а так говори, что и смерти не будет. Просто лихость одна, ну и как всегда на войне, конечно, и опасность есть, но чтобы вера была. Понял? Без веры не посылай. Нельзя. Жестоко…»

Голос становился всё дальше и дальше. Зайчиков чуть шевелился около креста, точно хотел опереться и встать. Саблин едва не потерял сознание.

Недалёкий шум машины заставил его очнуться. Пересилив страшное волнение, Саблин заставил себя посмотреть на могилу.

На кресте висела не замеченная им раньше старая, ставшая чёрной от времени и сырости солдатская шинель. Она была освещена теперь ярким светом ацетиленовых фонарей.

– Пожалуйста, ваше превосходительство, – открывая дверцу автомобиля, сказал Поляков.

– Как далеко зашли, – продолжал Поляков, – Мы уже обеспокоились, думали, не дай Бог, не случилось ли что. Ишь лес-то какой страшный. И могила безымянная тут. Наше место свято! Страшное место.

– Пустое болтаешь, – сказал Саблин, садясь в автомобиль.

Всю дорогу он молчал. Уже позднею ночью, без луны он вернулся домой. Звёзды кротко мигали над озером. Лед трещал, сковываемый предутренним морозом, в подклетях хрипло пели первые петухи. Саблин чувствовал себя больным и разбитым.

«Нервы шалят, – думал он, серый и грустный входя утром в общую штабную столовую, где доктор Успенский пил чай. – Рано я вернулся, надо было пожить в тылу, отдохнуть».

Мелькнул перед ним шумный Петроград, ученья войск на улицах, вечер у графини Палтовой, кинематограф… «Нет, нет, только не там. Спросить Успенского? Может быть, надо бром принимать?»

Саблин посмотрел на толстого доктора, сосредоточенно дувшего на блюдечко с чаем, увидал сытое розовое лицо, заплывшие жиром равнодушные глаза и понял, что этот человек никогда не поймёт его душевного состояния.

Бром принимать?

«Нет, не бром принимать, а надо изменить всю эту жизнь, добиться победы и через неё мира – тогда всё хорошо будет.

Победы во что бы то ни стало!»

Даже жертвуя Карповым?..

«Не только Карповым, но кем угодно и самим собой», – подумал он, но на душе всё так же было смутно, сердце било тревогу и ум жаждал сильных ощущений. Для того, чтобы жить, стал нужен допинг.

Другие пьют в таких случаях, впрыскивают морфий, или нюхают кокаин. Саблин не делал ни того, ни другого. Он стал искать сильных ощущений, острых волнующих разговоров, споров и встреч.