Текст книги "Тихий гром. Книга третья"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Собаки у него надежные, не раз в деле проверены. Только вот Лыска-то как же теперь пойдет, после Пигаскиного леченья? Давно не хромает он. А Дамка всегда уступала псу в резвости, но хитростью брала. Никогда не бросится гоном вслед, а все наперерез норовит. Иной раз вроде бы совсем не туда вдарится, а поглядишь – опять зверю путь пересекает.
Надел Макар ошейники на собак – заюлили они, заволновались, почуяв охоту. Хозяин было за поводки взялся, но повесил их обратно на гвоздь и, не оглядываясь, вышел за калитку. Сперва хотел он по пути заскочить к Тихону за ружьем и, не возвращаясь домой, на охоту ехать. Сделай он так – утро бы у него совсем по-иному сложилось.
Только вышел Макар из Тихоновых ворот – собака бежит от плотины, рыжая, лохматая. Приблудная, видать, собака. В хуторе не видел он таких. Шагов тридцать до нее будет. Как нечистый под руку-то его подтолкнул. Приложился и – хлоп! Убил собаку.
На выстрел, Прошечка выскочил из своей лавки. И, не сходя с высокого крыльца, запричитал:
– Ах ты, черт-дурак! Чего ж ты наделал-то! Зачем собаку убил? Я тебе, черт-дурак, спасибо сказал бы, убей ты ее чуть позже.
Откуда ж было знать Макару, что Прошечка специально бродячих собак одинаковой масти насобирал около десятка, подкормил и через недельку готовился пристукнуть их да хорошую полость на сани сшить. Ни у кого такой в хуторе не было! А Макар, выходит, нечаянно ударил по его плану.
А тут – словно из тучи вместе со снегом выпал – Гаврюху Дьякова откуда-то поднесло.
– Кум! – закричал Прошечка. – Кум Гаврюха, набей, слышь, этому дураку. Набей, кум! Обидел ведь он мине!
– А угостишь? – подмигнув, спросил Гаврюха.
– Как набьешь, так вот, слышь, сразу и поднесу сороковку.
– Кум Макар! – заорал Гаврюха. – Ты погоди-ка, ты погоди мине. Скажу чегой-та.
Макар притормозил, а Гаврюха, едва добежав до кума, – хлоп его по носу костлявым кулаком:
– Зачем чужих собак бьешь?!
Макар дубинку и ружье бросил в снег да сдачу подал. И пошло! Да так намертво сцепились – в снег упали оба.
А Прошечка на крылечке высоком аж приплясывает от радости да приговаривает:
– Так тебе, так тебе, черт-дурак, и надоть! Ишь ведь, черт-дурак, слышь, на собаку кинулси!
Ребятишек целая туча на шум слетелась. Тихон приковылял, Филипп Мослов тут же оказался, Митька Рослов с вилами из двора выскочил, Степка за ним – тоже с вилами. Уборкой, видать, занимались. Митька-то вилами на Гаврюху замахнулся, но Филипп отстранил его. Растащить попробовал драчунов – не хватило и его силушки. Тихон и Митька взялись пособлять ему – не поддаются.
– Принеси-ка воды, Степка, – велел Тихон.
А Гаврюха с Макаром вцепились друг в друга – рожи и руки кровищей залиты – не поймешь, у кого что побито.
Приволок Степка с полведра ледяной воды, плеснул – расцепились воители. Оказалось, что Макар выдрал с мясом клок бороды у Гаврюхи. Всего с год, как отращивать ее начал. Не ахти красивая борода была, а теперь и вовсе – поглядеть да плюнуть. Но и Гаврюха в долгу не остался: прокусил Макару кожу на скуле, пониже уха.
Поднялись мужики. Макар снегом умываться начал, а Гаврюха – к Прошечке:
– Ну, дык чего ж ты, дашь, что ль, посуленную-то?
– Возьми, черт-дурак, возьми! – посмеиваясь, Прошечка юркнул в лавку, тут же вернулся и бросил Гаврюхе сороковку, как собаке блин, тот поймал ее. – Возьми, слышь. Обманывать, что ль, я стану, коль уважил ты мине. Довоенная еще завалялась.
Гаврюха схватил ее, ненаглядную, и бросился опять к Макару, на ходу вышибая пробку.
– Кум Макар, кум Макар! Погоди! Мировую выпьем. Вместе заработали.
– Давай выпьем, – отозвался Макар.
А Гаврюха протянул ему ополовиненную уже бутылку, обтирая мокрую бороду и приговаривая:
– Пей, кум, – настоящая, довоенная, не самогонка. И где ж он ее берег-то, черт сполошный?
Макар, покрутив посудину, пропустил пару добрых глотков, оторвался, замерил остаток, прищурив глаз, и еще приложился. Остальное подал, Гаврюхе, примолвив:
– Собаку-то оттащи ему.
Захватив ружье и дубинку, Макар направился к плотине. Дома ухитрился на глаза Дарье не попасть, в избу не заходил. Оседлал верного своего Рыжку, собак захватил и – за ворота.
8
Легко и бесшумно катились некованые розвальни по белой, еще не накатанной дороге. Снег лениво падал большими хлопьями и пушисто и глухо дорогим ковром стлался вокруг. Копыта Воронка, бежавшего охотно и резво, плюхались, будто в мягкую кошму, почти беззвучно.
Виктор Иванович Данин, завалившись в душистое сено, брошенное в сани, прикрыл ухо вытертым воротником старого полушубка и погрузился в свои нелегкие думы.
Погода – сказочная, дорога – пушистая, конь и без понуканий ладно идет. Сначала мысли перескакивали друг через дружку, а после застряли на одном: от Антона Русакова давно никаких вестей нет. Ясно, что в Самаре отчего-то не пожилось ему. Либо в лапы к жандармам попал, либо скрывается где-то. А может быть, думалось Виктору Ивановичу, исполнил он свое намерение да на фронт подался. Все может статься.
Михаил Холопов (Иван Воронов), поскольку жил он все эти годы на легальном положении, хотя и под чужой фамилией, туда же угодил, на фронт. А Куликов Алексей сам легонько попрашивается в армию, но не берут его. Боятся, видать, жандармы расстаться с ним – негласное наблюдение снова учредили. Что-то тревожит их и заставляет держать Алексея на виду, возле себя.
Лавка книжная, окончательно разорив своих владельцев, приказала долго жить. Алексею пришлось официально обратиться к властям с просьбой о закрытии лавки, поскольку открытие ее было дозволено этими самыми властями. Тогда вот и состоялся тайный разговор между жандармским полковником Кучиным и Вороновым Иваном. Настойчиво, хотя и осторожно, полковник предлагал Ивану доглядеть за деяниями Алексея. Но предложение это было столь неожиданным, что ошеломило Воронова, и он отказался, сославшись на то, что пути их с Куликовым расходятся, поскольку лавка закрывается, что политикой он никогда не занимался и не интересуется ею, что, если не найдется в городе подходящего дела, уедет отсюда.
Вскоре после этого разговора вечный солдат Михаил Холопов опять стал царским солдатом и отбыл на фронт. Виктор Иванович пожурил его за опрометчивость, а в душе очень гордился тем, что работали они, выходит, без ошибок. Вроде бы высшей наградой пожаловал их жандармский полковник.
Ровный, бесшумный бег коня и завораживающее кружение пушистых снежинок, накрывавших верхний бок полушубка и сено в розвальнях, убаюкивали, ласково прижимали сонным покрывалом. Уже сквозь дрему у Виктора Ивановича вспорхнула мысль о Валентине, старшей дочери. Недолго побыла она мужней женой, да вот второй год в солдатках числится. Зятя Виктор Иванович с Анной всего разок и видели – чем-то он им не поглянулся, но с одного раза не доглядеть всего, не узнать. Даже матерью побывать успела Валентина – всего полгодика. Прибрал бог младенца, а Валька теперь ворочает в казачьем хозяйстве. Правда, повезло ей – в небогатую и небольшую семью вышла, в малом то хозяйстве полегче…
Вдруг несильный толчок почувствовался и – короткий вскрик. Вскинулся Виктор Иванович, натянул вожжи. Возле саней в снегу барахтался человек, пытаясь подняться. Проскочив его, саженях в трех остановился Воронко.
– Колька, волк тебя задави! – воскликнул Виктор Иванович, узнав в поднявшемся младшего Кестера. – Ты в город пробираешься аль домой?
– До-омой! – тягуче вырвалось у Кольки.
– Ну так садись ко мне, подвезу. Тут ведь еще верст двадцать до хутора-то наберется.
Уговаривать Кольку ни к чему. Отряхнув снег с шинели и потирая ушибленное левое плечо, он с радостью вскочил в сани.
– Больно ушибся-то? – спросил Виктор Иванович, трогая коня.
– Да ничего, – безразлично отмахнулся Колька, – перетерпится.
– Перетерпится, волк тебя задави. Эт ведь вышло, как у той Насти…
– У какой?
– Да была одна такая девка Настя. Идет она по улице к своему двору и ревет коровой. Рот у нее разорван, зубы выбиты. Отец у ворот и спрашивает: «Кто тебя, дочка, обидел?» – «Да вон, – отвечает, – дядин Ванька, разиня. Ехал посеред улицы и мне прямо в рот оглоблей заехал!»
– Оно почти что так и вышло, – невесело хихикнул Колька и заторопился с оправданием: – Только мне не в рот оглобля-то попала, а в плечо да сзади. Ветерок встречный, дорога мягкая – совсем не слышно коня… Толкнул оглоблей в плечо… Да мне уж к одному.
– Как это – к одному? – насторожился Виктор Иванович, глядя Кольке в лицо и примечая ссадины возле висков, на скулах, на ушах у парня. – Случилось чего-нибудь? Отчего же ты среди недели домой идешь? Что, у отца лошади не нашлось?
Колька не знал, что и отвечать. Веки покраснели, слезы из-под них сами собою выкатились. Видя неловкое замешательство парня, Виктор Иванович пожалел его:
– На ходу-то не холодно было тебе, а в санях прохладно, небось, покажется. И тулупа у меня нет…
– Да не холодно, – успокоил его Колька, – не озябну… Дома, кажись, отогреет меня отец…
Ему немыслимо стыдно было признаться в том, что произошло в гимназии, но в то же время нестерпимо хотелось поделиться своим горем хоть с одной живой душой. Знал он, что Виктора Ивановича уважают в хуторе все, кроме, пожалуй, его отца.
Виктор Иванович терпеливо ждал, пока справится парень с нахлынувшими чувствами. Повздыхал, покривился Колька, глаза рукавом шинели вытер и, словно в холодный омут шагнул, признался:
– Прогнали меня из гимназии…
– Как? – вырвалось у Виктора Ивановича. – За что?
– Да ребята ручку сажей вымазали у классной двери, – давил из себя Колька с трудом, – поп руку испачкал да потом белую ризу рукой-то извозил…
– Ах, волк вас задави, проказники! – засмеялся Виктор Иванович. – А ты-то при чем же тут?
– Поп жаловаться пошел классному наставнику, – повеселел чуток и Колька, – меня дернуло ручки эти самые бумагой протереть…
– На этом деле и попался?
– На этом, – согласился Колька, не вдаваясь в подробности.
– А чего это у тебя по всему лицу отметины, дрался, что ли?
– Нет, не дрался. Наставник это меня… допрашивал…
– Ах, злой-то ведь какой, волк его задави. А ты не сознался?
– Да в чем же сознаваться мне, коли не делал я этого!
– Ну-ну, – неопределенно произнес Виктор Иванович, – теперь, стало быть, с отцом предстоит беседа…
– Предстоит, – вздохнул Колька. – Домой хоть не показывайся.
Виктор Иванович долго молчал, что-то в уме прикидывал, сбросил рукавицы и, свертывая цигарку, ласково спросил:
– А может, нам воротиться, Коля, да похлопотать вместе? Глядишь, дело-то и выправится.
– Нет, нет! Что вы, – испугался Колька. – Ничего теперь уж не выправить.
Он понимал бесполезность этого предприятия, поскольку исключение его из гимназии назревало постепенно и предупреждение было объявлено ему с прошлого года. Отец обо всем уведомлен, а ежели он узнает, что за Кольку Данин хлопотать взялся, тогда и вовсе домой носа не сунешь – прогонит. А сгоряча и покалечить может. Нет, никак нельзя Виктора Ивановича впутывать в это дело, только греха добавится. Одно имя Данина всегда вызывает в Кестере негодование. Даже о том, что подвез он Кольку, не следует говорить отцу.
– Ну, а дознались все-таки, кто шутку-то эту сотворил? – спросил Виктор Иванович после долгого молчания – чуть не полцигарки выкурил, не проронив ни слова.
– Нет.
– Ну вот, а еще сказывают, будто кнут не бог, а правду сыщет. Сам-то знаешь, за кого крест несешь?
– На кнуте далеко не уедешь, – ответил заученно Колька. – Ребят я тех знаю, да только мне от того не легче: наставника классного обозвал я прозвищем на том допросе. А такого он никому не прощает.
Колька вдруг заметил, что говорит с Виктором Ивановичем по-товарищески, будто с равным. И как это вышло у него, уразуметь не мог, но не смутился и с оттенком гордости добавил:
– К чему же еще других-то впутывать, коли мне все равно отвечать. Вот как меня наставник отлупазил в классе, тут и кончилось всякое дознание.
Виктор Иванович швырнул окурок наотмашь и, лениво почесав за ухом, спросил:
– А в хуторе-то есть у тебя дружки?
Вопрос этот поставил Кольку в тупик, потому как сам он о том пока не задумывался, и вдруг обнаружил вокруг себя жутковатую, прохладную пустоту. Раньше, будучи мальчишкой, Колька легче сходился со своими сверстниками. Бывал и у Шлыковых, и у Рословых, и к Даниным порою заглядывал. Потом торговые поездки с Кириллом Дурановым и гимназия исподволь, незаметно отдалили его от знакомых ребят. Не знал он теперь даже того, чем занимаются сверстники, как играют, о чем думают. Выросли все изрядно.
Наскоро перебрав в уме всех знакомых подростков, Колька вздохнул тягостно, оглянулся по сторонам, будто пытаясь найти поддержку.
– Один я, кажись, на всем белом свете…
– Э-э, брат Колька, да ведь один-то и возле каши загинешь, как старые люди приметили. А ты к ровесникам поближе держись. Дело общее либо игра непременно найдутся… Глядишь, и дружки объявятся… В твои годы без друга никак нельзя…
Говоря это, Виктор Иванович пытливо поглядывал на юного спутника. Но Колька уже не слушал его. Увидя с бугра хутор, он воровато повертел головой, насколько позволял затянутый у подбородка башлык, и суетливо выпрыгнул из саней.
– Чего ж ты соскочил-то? – удивился Виктор Иванович, придерживая Воронка. – Я нарочно по логу домой не свернул, чтобы тебя поближе к дому подбросить.
– Спасибо, Виктор Иванович! – трепетным голосом отозвался Колька. – Рядом тут, добегу!
Близкая встреча с отцом страшила незадачливого гимназиста, теперь уже бывшего. В ногах и во всем теле враз почувствовалась неодолимая усталость, а заплечный мешок стал вдруг давить нещадно. Как-то по-старчески, с трудом передвигая ноги, Колька шел под уклон, затравленно поглядывая то вслед ускользающим саням Виктора Ивановича, то на пустынную плотину, одинаково белую с омертвевшим прудом, то на свою усадьбу на пригорке за голыми, печальными тополями, то пробегал взглядом по кривому ряду изб.
9
Хмурый, затравленный какой-то ехал Макар по дороге в сторону Бродовской. Угнетала его не только дурацкая драка с Гаврюхой. Он и сам себе не мог объяснить, с чего, с какой стати пристрелил Прошечкину собаку, какой бес подтолкнул на столь дикую выходку! Мерзко все это и дурно. К тому же и охота, кажись, не удастся – снег валит хлопьями, кружится и застилает все. Ни единого следа не встретил. Дальше полета саженей не видать ничего, словно под суконной ватолой, тихо-тихо.
Однако чистый воздух, пропитанный запахом свежего снега, и матовая успокоительная белизна вокруг незаметно приободрили Макара. Верст за восемь-десять от хутора встряхнулся он, пристально вокруг огляделся и спустил собак. Авось, на какого зверька наскочат.
И не ошибся. Заслышав остервенелый собачий лай, понял, что на кого-то они набрели. Свернул к березовому колку, где собаки бесновались, и, подскакав к ним, про все невзгоды враз думать перестал – охотничья страсть перешибла все прочее.
Собаки вытоптали в снегу большущий круг, а возле крайней березы лисью нору откопали. Ощетинившись, Дамка тыкалась туда носом, лаяла сердито и скребла передними лапами. Лыска то лаял возле Дамки, то носился по кругу, обнюхивая снег.
Соскочив с коня, Макар оттолкнул собаку и сунул в нору дубинку, но вошла она всего на аршин, может быть, и уперлась. Стал нащупывать Макар поворот под землей. А Дамка рвалась к норе, сердито рычала и даже впивалась в черенок дубинки зубами.
Тогда Макар освободил вход, и собака храбро туда ринулась. Она ушла в нору вся, полностью скрылась в ней. Лыске не пролезть в такую нору, да едва ли бы он и отважился на такое дело. Этот пес хорош на гону.
Макар надеялся выманить, выжить хозяйку из норы и всласть погоняться за рыжей. Но Дамка через какой-то момент вылетела из подземелья, как ошпаренная. Шерсть на груди и на холке у нее выдрана и болтается клочьями. А лиса предпочла остаться в своей пока нерушимой крепости.
Шагах в семи Лыска раскопал другой выход из лисьего жилища и заливистым лаем звал к себе охотника.
– Ах ты, хитрющая кума, – досадливо сетовал Макар, доставая горючую серу и вату. – Не хочется тебе на воле-то погулять… Ну, погоди… погоди дома, поколь околеешь тама.
Запалив вату и серу и опустясь на колени, Макар сунул этот смердящий ком в нору и, увертываясь от ядовитого дыма, несколько раз дунул в жар тлеющей сухой ваты. Дым потянулся кверху, оскверняя девственную чистоту воздуха, но, прижимаемый разлапистыми хлопьями снега, высоко подняться он не мог, а кучерявился безобразными желто-синими клубками возле норы.
Подождав немного, Макар повернул вату горящим боком в нору, поднялся с коленей и стал свертывать цигарку.
– Теперя вот поглядим, как тебе дома-то посидится, – разговаривал с невидимой лисой Макар, сделав первую затяжку и выпуская дым изо рта и из носа. – Покурим вместе: я – табачку, а ты – серки горючей, глядишь, охотка побежать в тебе и завозится.
Однако расчет Макара не оправдался. И цигарку не спеша выкурил, и собаки уж лаять устали, а толку никакого.
– Чего же делать-то мне? – сам себя спрашивал Макар, бестолково топчась то у одного выхода, то у другого. – Ведь ежели она, милушка, околела тама, дак как же ее достать? Лопатки с собой не захватил, да и земля-то мерзлая – без лома не удолбишь.
И тут увидел он саженях в пятнадцати от себя, в мелком густом подлеске, высоко торчащий березовый пень, толщиною более получетверти, а с него обрубок повис аршинный. Бегом бросился Макар к этому пню, ухватил за конец обрубок и, выкручивая его, стал переламывать недоруб. Не вдруг он поддался – топором бы всего разок тюкнуть, а голым рукам не поддаются застарелые промозглые волокна.
– Гляди ты, как верно люди приметили, – приговаривал он, бегая вокруг пня и толкая вперед себя обрубок, – без нужного струмента и вошь не убьешь!..
Полено это засунул он в нору, да еще расклинил тонким концом дубинки. Заглянул в другой выход и бросил туда остатки серы и ваты.
Рыжка понуро стоял на том же месте, где оставил хозяин, и, хотя встряхивался поминутно, снег принакрыл его со спины, Макар, обмахнув рукавицей седло, сел на коня и погнал к хутору. Собаки забеспокоились, будто не решаясь оставить свой пост, но потом увязались за хозяином. Ему же было все равно – здесь ли они останутся или за ним побегут.
Подумалось Макару свернуть на смирновскую заимку, но туда и следочка-то нет ни единого – пустует, стало быть, заимка. Доскакал до хутора и подвернул к подворью Даниных, поскольку было оно крайним. Не сходя с коня, через хлипкие воротца увидел Анну – снег во дворе она убирала.
– Здравствуешь, тетка Анна! – крикнул через воротца. – Хозяина дома нету, что ль, – сама ты снежище-то буровишь?
– Здорово! – отозвалась Анна. – В городу мой хозяин. Скоро подъехать должен. А тебе зачем он?
– Да так это я про хозяина… А у вас лопатка железная да ломик не сыщется ли? На часок бы мне. Лису из норы выкопать.
Воткнув в снег деревянную лопату, Анна сходила под сарай и, подавая через воротца инструмент, спросила, прищурив лукаво глаз:
– У тебя, небось, тоже Дарья снег-то гребет, а ты разгуливаешь.
– Х-хе, – смутился Макар, краснея, – а ежели я враз да лису ей на воротник привезу! – Он потянул повод и на ходу добавил: – Пущай привыкает. Солдаткам и дома все делать, и в поле управляться.
Он ускакал, а Анна, глубоко вздохнув и берясь за лопату, молвила:
– Нам и привыкать не надоть – давно уж мы ко всему привыкшие, бабы.
Снег падал все реже и реже, оттого все яснее проглядывалась даль. Впереди на дороге Макар заметил большое темное пятно. Оно росло, и скоро стала видна встречная подвода. Карий конь, заложенный в розвальни, бежал ленивой, полусонной рысью. Седока в санях не видать.
Макар отскочил с дороги, пропуская подводу, и вперился взглядом в человека, лежащего в санях навзничь и покрытого снегом. Только на лице да на груди, под бородой, снега не было. Взглядом успел стрельнуть по Макару, но тут же прихлопнул веки.
– Господи, твоя воля! – ахнул Макар, уже разминувшись с подводой. – Да это ведь Кирилл Платонович! Как я Карюху-то его не признал? Либо пьяный он, либо удостоили опять добрые люди… Нет, на пьяного вроде бы не похож. – Макар даже придержал коня чуток. – Э, да ну его к собакам! Хитер, пес. Он из печеного яйца живого цыпленка высидит.
Рыжка снова помчался наметом. Собаки сперва замешкались возле подводы, потом догнали хозяина и шли с ним вровень. Еще не доскакав до колка саженей полтораста. Макар приметил на снегу возле норы какое-то странное пятно. Приударил в бока Рыжке и, подъезжая, разглядел околевшую лису.
Спрыгнул с седла, подступился к ней, и собаки тут как тут заюлили вокруг. Видать, не вытерпела рыжая адского удушья. Уже отравленная, вознамерилась она выбраться на волю, да еще больше отравы хватила. Морда у нее вся опаленная, волдыри на носу. А вата, вытолкнутая из норы, все еще чадит, не спеша догорает. Притоптал ее Макар и принялся шкурку снимать.
– И до чего же хитро жизня-то сотворена, – рассуждал Макар, ловко, орудуя ножом, – и гона никакого не получилось, и нору копать не пришлось, а лиса – вот она, в руках… Чудно!.. И опять же чудно, – удивился он своему открытию, – гона-то хотя совсем вроде бы и не было, а Рыжка, небось, верст около тридцати проскакал… Дак был все-таки гон али не было? – И, поразмыслив, сообразил: – Не было его для мине, а для Рыжки, выходит, был.
Приторочив шкурку, Макар нехотя поднялся в седло и, не раздумывая, направил коня в сторону хутора. Можно бы еще поискать гона – время есть, – но отчего-то и Дарья вспомнилась (ведь против воли отпустила она его на охоту), и этот дурацкий утренний случай с собакой, и встреча с Кириллом Дурановым показалась загадочной и недоброй. Впрочем, добра от него никто и не ждал. А вот пособирают остальных мужиков да на войну угонят, и останется он в хуторе безотчетным владыкой – чего захочет, то и сотворит. Дарья с таким соседом натерпится бед. Он ведь, ухабака, жалости к людям не знает: баба ему либо старик подвернется – не пощадит, коли план его на какое дело нацелен.
Рыжка охотно бежал веселой, ходкой рысью, а Макар то и дело перехватывал рукой надоевшие ему лом и лопату, да еще дубинка мешалась. Не раз подумал, будто бы оправдываясь перед собой, что с этаким хозяйством пускаться в гон никак невозможно.
У Даниных ворота нараспашку – только что Виктор Иванович заехал, еще и коня не распряг.
– Здорово, Виктор Иванович! – поприветствовал хозяина Макар, въезжая в распахнутые ворота. – Струмент я у вас брал, да не понадобился он мне.
– Здравствуй, Макар!.. Ох, волк тебя задави, да ты, знать, лису Дарье на воротник везешь! – воскликнул Виктор Иванович, распрягая Воронка и глядя на притороченную к седлу шкурку.
– Добрая, лиса подвернулась, – с гордостью ответил Макар. – А ты навроде бы колдун, Виктор Иванович, глянул и угадал сразу. Дарье нарек я эту лису, еще как на охоту сбирался…
И тут Макар совершенно неожиданно для себя – домой ведь торопился – сошел с коня, отнес лом и лопату на место, ворота затворил, а между тем рассказал про только что минувшие охотничьи похождения, помог Виктору Ивановичу сбрую с коня прибрать и сани на место водворить. А после того закурили они, стоя посреди двора, и Макар поведал о вчерашнем случае с Кестером. Хотелось ему знать не только, как отнесется к происшествию этот грамотный человек, но и что он думает о предположении Зурабова и Тихона.
– Неужли же взаправду Кестер шпиком к нам посажен? – заканчивая рассказ, дивился Макар. – Да за кем тут шпионить-то в хуторе? За Леонтием вон Шлыковым али за бабкой Пигаской, може?
Виктор Иванович, покручивая длинный шнурок уса, горько и лукаво улыбался, видя беспросветную наивность неглупого мужика. Прокашлялся он с передыхом и сказал:
– Слыхал, небось, как в народе сказывают: козла спереди бойся, коня – сзади, а злого человека – со всех сторон. Все может статься, Макарушка, по нонешним временам.
– Ну, спасибо, Виктор Иванович.
– Спасибо-то не за что, а поберечься не помешает.
– Да мне-то чего бояться – дальше фронта, небось, не ушлют, а Тихону, пожалуй что, и впрямь поостеречься надоть.
– Да и тебе, наверно, лучше не вызывать волка из колка. Дарья-то здесь останется. А вот как на фронт угодишь – не зевай там. Голову зря не толкай куда попало да к людям прислушивайся. За царя-батюшку голову отдавать все меньше охотников остается. Рухнет вся эта царская иерархия, Макарушка. Тогда вот, кажись, и постоять придется за Русь-матушку.
Многое хотел бы сказать Виктор Иванович темному этому мужику, да всего-то сказать нельзя. А все же расстались они друзьями. Каким-то подспудным сознанием понимал Макар, что человек этот многое знает из того, чего ему, Макару, знать не полагается, потому старался слова его запомнить да еще поразмыслить над ними.
Подъезжая к своему двору, Макар ломал голову над тем, чтобы не просто преподнести Дарье свой охотничий трофей, а с каким-нибудь фокусом, повеселее. Но ничего смешного придумать не успел.
Дарья, видать, все глаза проглядела, ожидаючи мужа. И только переступил он подворотенку в калитке – с крыльца метнулась раненой птицей и, обессилев, повисла на плечах у него. Всю силу на голос она, кажись, употребила, с причетом выговаривая горькие слова:
– Да размилый ты мой, свет Макарушка! Приспело тебе времечко нести свою буйную головушку на бранное поле да сложить ее за чьи-то грехи… Ой, да на кого ж ты нас покида-аешь, сирот несчастны-ых?..
Едва опомнившись от наскока жены, Макар отодвинул ее легонько от себя и строго выговорил:
– Чего ж эт ты обо мне, как об упокойнике выть-то принялась? Може, я до ста лет проживу, а ты уж враз и похоронила… Живой, видишь, и невредимый совсем.
– Невредимый, – укоризненно повторила Дарья, – а возле уха-то, на щеке, чего у тибе кровь запеклась полукружьем?
– Да это дубинкой, тонким концом неловко задел я, – слукавил Макар, погладив прокушенное Гаврюхой место. – А ты погляди, какую лису-то привез я тебе! – Он обернулся к седлу, снял шкурку и, раскинув ее на обе руки, как полотенце, торжественно вручил Дарье, сказав: – Вот видишь, как посулил утром, так и сделал… когда явиться-то велено мне?
– Завтра, – всхлипывая, ответила Дарья, – к двенадцати в городу быть велено.
– Ну что ж, стало быть, потопить баньку надоть да родню хоть самую близкую позвать проститься… Есть у тебя к чему позвать-то?
– Есть маленько. Сберегла я для такого случая.
Продолжая разговаривать с Дарьей, Макар между тем расседлал коня и, привязывая его в конюшне, вспомнил о Дуранове.
– Даша, Даш, – ласково говорил Макар, выходя из стойла, – а може, нам и ухабаку позвать к столу? Глядишь, подобрее оборотится он к вам тута.
– Ишь ведь еще чего удумал – ухабаку позвать! Не нужен такой гость, да и не пойдет он.
– Эт отчего же так? Видал я его на бродовской дороге – непонятный какой-то, пьяный, что ль то…
– И я видала и тоже так сперва подумала. Только вышла за ворота снег чистить, Карюха-то его ко двору подвезла. Никак, с час лежал он тута либо полтора. Не шелохнулся даже. Я вон до дороги расчистила этакую ширину, а он все лежит. Сжалилась да Василисе сказала. Вместе с ей и в избу его затаскивали. Едва на кровать завалили – вонища от его, и задеть ни за чего нельзя – все болит. Все внутренности, знать-то, отшиблены.
– Да кто ж его так устряпал?
– Будто бы нагнулся он возле саней, а бык подошел бродячий да рогом ударил ему в зад… Да я чаю, с руками был тот бык: не лето теперь, чтобы скотине шляться.
– Нашего слугу согнуло в дугу, стало быть, – заключил Макар. – Ну, спасибо тому быку, будь он с рогами али с руками, все едино.
– Да ведь сколь кувшину по воду ни ходить, пора и голову сломить, – поддержала Дарья. – Обойдемся мы без такого гостя, Макарушка.
– Так ведь голова-то цела у его поколь, и о чем-то она думает.
– Бог милует, – стояла на своем Дарья. – Держаться ей уже не на чем: отбито все. Василиса молча судьбу приняла, а сынок ихний. Данька, ревел безутешно. Годов пять уж ему никак. Понимает все. А на отца-то шибко лицом схожий.
10
Вечером у Макара не проводы получились, а горькие поминки. Все Рословы, от мала до велика, заявились разом. В избе тесно и душно стало, но, кроме «здравствуйте», никто слова не проронил. Дед Михайла, усевшись на привычное свое место за столом, под иконами, кряхтел тягостно, словно непосильный воз на нем везли. Тихон, присев на лавке возле печи, свертывал цигарку и тоже покрякивал как-то загадочно. Митька со Степкой шмыгали носами где-то возле порога, под полатями. Младшие ребятишки к Федьке с Зинкой Макаровым на полати полезли. А бабы, вроде бы по аршину проглотили и сидят, боясь шелохнуться. Даже дышать, кажись, перестали.
Дарья бегала от печи к столу – собирала ужин. А Макар глядел-глядел на них, встревожился и возмутился не на шутку:
– Да что ж вы молчите-то все! Хоронить, что ль, мине собрались? Аль, не проводив, поминать надумали?
– Нет, сынок, – молвил дед Михайла перехваченным голосом, судорожно глотнув. Раньше Макара называл он только по имени, и необычное насторожило.
– Нет, сын, – повторил Михайла, – пришли мы на проводы, и хоронить тебя поколь рано. Пусть бог тебя хранит. – Голос деда совсем ослаб. – А вот Васю помянуть… надоть…
Эмалированное блюдо, как живое, выпрыгнуло у Дарьи из рук, стукнулось об пол, и оладьи вывалились из него. Бабы дружно заголосили, ребятишки подтянули вслед за ними.
Макар, глядя на всех растерянно, не вдруг осознал страшный смысл дедовых слов. Стараясь пересилить всеобщий рев, он громко спросил:
– Дак чего ж вы, известие, что ль, получили?!
Дед не плакал. Слепые, открытые глаза его блестели влагой, а по морщинистым щекам безучастно текли слезы. Говорить он не мог.
– Получили, – ответил Тихон, вздохнув.
– Гришка-то Шлыков с им ведь был, може, у их чего узнать можно? – цеплялся за последнюю соломинку Макар.
– Узнавали, – опять же Тихон ответил. – Степка вон к им ходил только что… И там на такую же бумагу напоролся. Обоих, выходит, и не стало…
– Дак убиты, что ль, они? – добивался Макар. – Схоронены где?
– Без вести они пропавшие, – пояснил Тихон, – ни в живых, ни в мертвых не числятся.
– Во-он как! – вроде бы повеселел Макар. – Дак это еще бабушка надвое сказала. Може, в плену они.
11
Избитый, истерзанный отцом, Колька Кестер пролежал в постели двое суток, не раз теряя сознание. Афонина казнь в гимназии казалась ему теперь сущей забавой. Здоровенная, какая-то несуразная и неловкая, мать ходила возле него на цыпочках, боясь потревожить покой сына, и все уговаривала, чтобы Колька простил отцу, потому как нетрудно его будто бы понять, коли сын довел себя до исключения из гимназии.
Ни возражать, ни соглашаться с нею Кольке не хотелось. Он молчал, прижимая ко лбу примочку и тупо глядя на Берту отчужденным взглядом. Большой любви к матери Колька не испытывал и раньше, хотя всегда тянулся к ней со своими бедами. Теперь же, когда она в первые минуты Колькиного возвращения бесновалась возле него вместе с отцом, а потом двое суток с нежностью опекала его, сын понял ее, и порвалась в нем та нить, что связывала их до сих пор.
