Текст книги "Тихий гром. Книга третья"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Проговорили почти до утра. Не выспались. А Василий с Григорием и радовались всему случившемуся, и с интересом слушали умные разговоры товарищей, но голову сверлил единственный неотступный вопрос: а с отпуском-то как же теперь? Выходит, пропало все, коли и начальник дивизии сам себе не хозяин. Вот ведь какая напасть!
Но с вопросом этим, как бы ни волновал он их, солдаты ни к кому не обращались – как-то неловко было, совестно. Ведь вокруг творились такие великие, важные государственные дела, всколыхнувшие всех и каждого, а тут отпуск!
Прапорщика Лобова солдаты в те дни совсем не видели. Слышно было, что будто бы затворился он в землянке у себя, одичал и за́пил горькую. Как и где добывал он запойного зелья, неведомо, но расставание с царем получилось тяжкое – и не у него одного. Офицеры второй роты и некоторые штабные оказались в таком же виде.
Дня через три после митинга в землянку заскочил перед обедом сияющий радостью поручик Малов.
– Поздравляю! – крикнул он с порога, еще не прикрыв за собою дверь. – Поздравляю наших геройских солдат с отпуском на родину!
Отпускники бросились к нему.
– Как видите, сдержал все-таки генерал свое слово, – говорил Малов, вручая им уже готовые отпускные документы. – Даже не стал на комитет ссылаться… Подводу я, между прочим, выхлопотал… Сейчас пообедаете, получите паек, пойдете на полковую конюшню, доложите старшему уряднику от моего имени, и вас отвезут до станции.
Счастливые отпускники не знали, что делать, как благодарить поручика – ведь столько времени ждали они этого момента, а вышло совсем неожиданно, будто манна с неба просыпалась. Ошеломленным, оглохшим от радости, крепко пожал им поручик руки и пожелал:
– Счастливой дороги, братцы! Порадуйте родных своим возвращением. Отдыхайте. Будьте здоровы!
Поручик ушел, а в землянке у солдат все завертелось клубком. Продукты успели они получить еще до обеда. И без того спешили по-пожарному, а Паша Федяев еще поторапливал:
– Скорее, скорее, братцы, сматывайтесь! Только бы вам из полка выбраться, поколь никаких революций нету, а то ведь опять задержат либо совсем не отпустят.
Провожать их до подводы пошло все отделение. Но, выбравшись из хода сообщения на поляну, Петренко подхватил отпускников под руки и повел их отдельно от остальных, чтобы поговорить с глазу на глаз.
– Вот что, братцы, – начал он без всяких подходов. – Уезжаете вы надолго, а время-то, сами видите, какое переменчивое. За месяц едва ли вы туда доберетесь. Да и сразу, как на место прибудете, не торопитесь отметку делать – пусть на дорогу побольше спишется. Да законный месяц – дома. Глядишь, и середина лета подкатит… А вот обратно-то лучше бы вам совсем не возвращаться…
– Эт как же так? – встрепенулся Василий. – В дезертиры, что ль, ты нас определяешь?
– Ну, дезертиры не дезертиры, а вроде бы задержавшиеся отпускники.
– Ну и ну, – засомневался и Григорий. – Поймают нас и – к стенке!
– Да не дрожи ты, как премудрый пескарь! Позавчера, восьмого марта, министр юстиции подписал декрет об отмене смертной казни. И в войсках – тоже! Завтра должны объявить об этом у нас. Так что никто вас к стенке не поставит.
– Стенка, стенка! – возмутился Василий. – Чего вы про ее заладили? За дело и у стенки постоять можно, да народу-то как же в глаза глядеть?
– Вот как раз для народа вы там нужнее, чем здесь. Понятно? А чтобы вам совсем уж раскрыть глаза, вот так сделайте: прежде чем в хуторе объявиться, постарайтесь тайно с Виктором Ивановичем Даниным встретиться. Он вам посоветует, как быть, и поможет во всем…
У ребятушек глаза полезли на лоб.
– А чтобы он сразу вас понял, поклон ему передайте от Антона Русакова, от меня, значит…
– Вот оно как! – невольно вырвалось у Василия. – Знаком ты, что ль, с им?
– Крепко мы знакомы. Но Русакова упомянуть только раз и только ему одному, а потом забыть напрочь. Про Петренко можете рассказывать где угодно и сколько вздумается.
– Ты, может, и в хуторе у нас бывал? – оторопело спросил Григорий.
– Бывал, – коротко ответил Антон, потому как уже подходили к конюшням. – Да пусть Виктор Иванович поклонится от меня Матильде Вячеславовне…
– Ну, будет вам секреты-то разводить! – крикнул Макар приотставшим отпускникам. – Прощаться давайте. Вам уж вон карета подана!
Прощались по-солдатски, сдержанно. Макар, правда не утерпел – расцеловал племянника, горячие поклоны своим передал. Потом, суетливо обшарив карманы и не найдя ничего подходящего, подал Василию два винтовочных патрона.
– Вот, Федьке моему отдай… Э, стой! Вот это еще девчонкам. – И он отдал кусочек сахару, дневную норму.
Тут и остальные полезли по карманам и тоже отдали свой сахар.
Отпускники вскочили в телегу, и расторопный Сивка рысью потянул ее по растоптанной, еще неукатанной дороге в сторону усадьбы, где находился лазарет. Оставшиеся солдаты махали папахами. Кое у кого повлажнели глаза… Сидя в телеге спиною к Григорию, Василий тоже отмахивался папахой и гнул шею, чувствуя застрявший в горле комок.
Не только друзья, не только лишения, но и пролитая кровь оставались здесь. А когда и с кем из них доведется встретиться – или последний раз виделись, – того никому знать не дано.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
1
Мчались кони, взрывая копытами легкую поземку даже на укатанной дороге. Легко скользила роскошная кованая кошева.
К полуночи смягчился мороз, и луна, едва успевшая взойти, все чаще ныряла за светлые облака, бросая неяркий рассеянный свет на белый безмолвный мир. Неровная курганистая степь уплывала податливо назад, открывая впереди неоглядные просторы, скрашенные редкими перелесками.
Закутавшись в большой нагольный тулуп ямщика и утонув в высоком бараньем воротнике, Катерина и впрямь чувствовала себя важной барыней. Тепло ей было, уютно, и она с восторгом пила чистый степной воздух, напитываясь бодростью и силой. Умом она понимала, сколь дерзкий и стыдный поступок совершила на приисковском базаре. А в душе плескалась неожиданная и неуемная радость.
Когда проехали родной хутор и выскочили на взлобок по городской дороге, ей даже захотелось петь. И будь она одна, непременно запела бы. Она уж не помнила, когда последний раз испытывала такой восторг и, опомнившись, даже испугалась неоправданной радости, поскольку не было у нее полной уверенности в том, что на базаре не нашлось ни единого знакомого человека и что никто на свете не знает об отчаянном этом поступке…
Далеко впереди показались пригородные мельницы. Катерина завозилась, подбирая широченные полы тулупа и мысленно возвращаясь в убогую бабкину избушку.
Жилище свое не захотела она ямщику показывать, потому остановила его на пустыре против монастырской ограды, саженей за двести от первого домика в их улице.
– Как же это, барышня, – удивился ямщик, натягивая вожжи и сходя с облучка, – не страшно тебе серед ночи в пустыне одной оставаться? Я бы довез куда надо.
– Да недалечко здесь, – уклончиво проворковала Катерина, выбравшись из тулупа, – добегу!
Расплатиться хватило ей тех денег, что из дому брала с собою в дорогу, – не показала самоедовских «катеринок». Ямщик, принимая деньги, поглядел на Катерину подозрительно и, садясь на ее место в кошеву, недовольно молвил:
– Ну, гляди, пташечка, не ла́пнула бы кошечка! А мне все одно на постоялый двор гнать. Може, утром обратно кого подхвачу… Н-но, милые! – И он с места пустил коней рысью.
Оставшись посреди ночной дороги, Катерина враз ощутила не сиюминутное свое одиночество, а круглое сиротство в неуютном холодном мире. Только вон те непрочные стены бабкиной избушки пока еще уберегают ее от погибели. Мимо ворот прошла она к окошку и стала стучать в перекрестие рамы осторожно, чтобы не испугать домовницу.
– Катя! – глухо прозвучало за двойной рамой, и вскоре хлопнули дверь.
– Ты, что ль, Катя? – услышала она за воротами родной голос Ефимьи. – Одна?
– Я, баушка, я! – обрадовалась Катерина. – Одна. С кем же мне быть!
Вскочив во двор, обняла она Ефимью и сразу вопросами закидала:
– Чего же ты долго так ездила-то?.. Как там Пахомушка твой? Приехала-то когда же?
Не торопилась отвечать Ефимья. В нательной рубахе – как и во двор выходила – остановилась у стола, спросила:
– Озябла, небось, ты, милушка, и оголодала с дороги-то?
– Нет, баушка, не озябла и есть не хочу.
– Ноне прибыла я домой, – присаживаясь к столу, и тяжело вздохнув, продолжала Ефимья. – А Пахомушка, все это время помирал на моих глазах. Как свечка тонкая таял, сердешный… Ждала, ждала я, да вот и дождалась его смертушки… Сама и похоронила.
Говорила Ефимья с трудом, но слез не было. Видно, все она их вылила там, возле сына, в долгие дни прощания. А Катерина, раздевшись и присев на свою кровать, глядела на муки бабкины и заливалась горючими. И не одно Ефимьино горе рвало ее истосковавшееся сердце – своего хватало через край.
Вдруг замолчала бабка на полуслове. Торопливо перекрестив рот, проворно вскочила на лавку и потянулась темной жилистой рукой к божнице, говоря:
– Чего ж я мелю-то, дура старая, – все про свое да про свое! Письмы тебе ведь пришли. Два!
Обожгло, насквозь прострелило Катю это известие. Ни от кого никаких писем ей не должно быть… От Васи только – хоть от живого, хоть с того света! Схватила она их дрожащими руками, мельком взглянула на почерк, прижала к груди и окаменела, стояла до тех пор, пока Ефимья не напомнила ей, что письма-то почитать бы надо.
Стремясь продлить наслаждение предстоящим чтением, она стала разбираться, какое же из писем отправлено раньше. С того и начала. Буквы двоились и множились, расплывались в залитых слезами глазах. Слов она не произносила вслух, едва улавливая смысл написанного. Глядя на нее, не выдержала Ефимья, спросила:
– Ну дак чего ж он прописывает-то?
– В лазарете опять лежит, – всхлипывая, ответила Катерина, раскрывая второе письмо. – В плечо раненый…
– А отчего не писал столь время? Его ведь уж в упокойниках числили все – это как?
– В гостях у поляков зачем-то были они с Гришей Шлыковым… За линией фронта…
– Славно, знать, приветили их те поляки, коли чуть не цельный год провели тама, – ворчала Ефимья, наблюдая, как все ярче светлело разгоревшееся Катино лицо – от жара высыхают на нем слезы, а листок в руке трепещется, как живой. – Нет, не так тут чегой-та. На войне по гостям не ездиют, да еще за линию фронта… Это ведь господам – и то, небось, недозволено, а тут солдат отпустили…
– Баушка, баушка! – закричала Катя и бросилась ее целовать. – Вася в отпуск приедет! Вот как поправится, так и приедет… Сам генерал посулил ему отпуск и крестом Георгиевским наградил!
– Ишь ты как! – удивилась Ефимья и тут же сникшим голосом добавила: – Неравно́ господь награждает рабов своих: кому серебряный крест, кому деревянный, а кому и никакого не достается… Видала я в Самаре, как лазаретных-то в общую ямину складывают… – Она перекрестилась и зашептала молитву.
– При-едет! При-едет! – твердила Катя, бегая по избе с прижатыми к груди письмами. – Молиться стану, чтобы скорейши залечились его раны… Да я бы и сама к ему поехала, коли б знала, как туда ехать!
– На какие ж достатки в этакую даль кинуться! – с укоризною возразила Ефимья. – Да и разъехаться в дороге можно… Вот встренуть бы его получше, и то не знаю, где чего взять.
– Найдем, баушка, найдем! – вырвалось у Кати, и она чуть-чуть не проговорилась о своих «капиталах», понимая, что тогда пришлось бы сознаться и в том, как она их добыла. – Найдем, повторила негромко. – Сама весь город на сто разов обегу, разыщу заказов и вязать круглыми сутками стану.
– Было бы чего да из чего, – подхватила Ефимья, – вязать-то и я пособлю… И хоть долго я пробыла в Самаре, а копеечки лишней не упустила. Кой-какая малость осталась.
И она полезла за печную трубу, чтобы показать эти остатки. Сморщилась Ефимья, усохла и постарела заметно. Поубавилось в ней мужичьей хватки и уверенности. А Катерине вдруг больно и совестно сделалось за свою безраздельную радость. И жалко «баушку» Ефимью в ее безысходном, навеки непоправимом горе.
Проговорили они до утра. Спать в ту ночь не ложились.
2
Эх, деревня, деревня ты русская! До чего ж ты несчастна, забита, ничтожна и обойдена всеми! В столице российской и во многих городах творятся события долгожданные, буря поднялась, волны от которой хлещут через моря и океаны; в западных столицах и Вашингтоне знают о случившемся, а глухие деревни, хутора живут в полном неведении, потому как вести туда не торопятся.
У Рословых такой день выдался единственный за всю войну. Как-то на второй неделе марта привалило им сразу три письма! От Василия два да от Митьки одно. (Батарейцем он воюет где-то в тех же краях.) Сперва читал их Степка, потом Тихон пришел и перечитал вслух еще раз. Радость столь велика, что без слез никак не могли обойтись. И не только бабы и ребятишки глаза да носы вытирали – Тихон и тот раза три прерывал чтение из-за невозможности произносить слова.
А потом, как схлынуло малость волнение, поутихли все – схватил эти письма Степка и вдарился с ними к тетке Дарье почитать. Прибежал туда – отдышаться не может, словно гнались за ним, – а тетка Дарья сидит за столом, одетая, в шали и уливается горькими.
В руках у нее письмо от Макара, и пыталась она разобрать его по складам, да ничегошеньки из того не вышло. И Федьки, как на грех, дома не оказалось. Он-то читать умеет, отец его научил. Дарье тоже Макар показывал буквы, да не выучила она их – ни к чему! А теперь вот сидит и горе свое заливает.
Все четыре письма перечитал ей Степка, объявив предварительно, что Вася-то все-таки живой, наградили его и отпуск посулили, как раны заживут. Разговоров по всем этим делам вышло у них множество, да еще Зинка с Патькой все время вклинивались и мешали, так что вышел от Дарьи Степка часа через полтора.
Тут ему бабка Пигаска встретилась, будто ждала у ворот.
– Чегой-та разбегались вы ноничка, – спросила она, – ай письмо получили?
– Получили, – важно ответил Степка.
– Все живы?
– Все.
– А свого непутевого-то Ваську за здравие поминайте – живой он у вас. Гадала я, все живой оказывается.
– Эх ты, баушка! – возмутился Степка. – Чего ж ты раньше-то молчала? А теперь и мы знаем, что живой. Вот два письма от его получили. В отпуск домой сулится!
Услышав такое, Пигаска вроде бы обрадовалась, пошевелила жалкими остатками бровей и двинулась в сторону своей избы, бросив на ходу:
– Ну и слава богу!
Степка пошел было своей дорогой и за угол плетня к плотине уже повернул, когда услышал сзади:
– Степа! Степа, погоди!
Оглянулся – Виктор Иванович на своем Воронке подкатил с городской дороги.
– В хуторе ничего такого, важного про царя не слышно? – спросил он.
Степку такой вопрос вышиб из колеи совершенно: с чего бы это ему за царя-то еще отвечать? Он так замешкался с ответом, что Виктор Иванович и без него все понял.
– Скинули царя-то, волк его задави! А деревня, выходит, и не слышала такой новости, Степушка. Ты сядь-ка на лошадь да объяви о том хоть по своей стороне. Покричи по улице. А по этой – кого-нибудь из своих ребят пошлю.
Степка так далеко был в мыслях от всего, о чем говорил Виктор Иванович, и до того неожиданно это вышло, что никак не мог парень осмыслить сказанного и молчал, тараща поглупевшие глаза.
– Целую неделю Россия живет без царя, а тут ничего и не знают, – огорчился Виктор Иванович. – Так чего ж ты молчишь-то, объявишь?
И тут прострелило Степку до пяток – все понял.
– Объявлю-у-у! – закричал он и бросился бежать вниз к плотине.
Усмехнулся в ус Виктор Иванович, поворачивая Воронка вдоль кривого ряда изб, и поспешил домой. Около двух недель безвыездно проторчал он в городе. Новости удавалось получать регулярно, но события разворачивались быстро, цепляясь одно за другое, и непременно надо было определиться в дальнейшем поведении и действиях.
Очень хотелось подпольщикам плюнуть на всякую конспирацию и стать, наконец, «обычными» людьми, раскрыться. И условия для этого вроде бы появились, поскольку Временное правительство объявило амнистию всем политическим заключенным, свободу слова, печати, собраний…
Но, приглядевшись к местным условиям, поняли, что нельзя раскрываться всем сразу. Часть подпольщиков, хотя и будет работать почти открыто, пока не должна объявлять о своей принадлежности к партии большевиков. Виктор Иванович опять же в ту часть и попал. Но все эти дни и бессонные ночи, проведенные в городе, он летал на крыльях, – сдвинулось дело-то. «Вседержителя» больше нет!
А Степка, уразумев наконец великое значение и важность слов, сказанных Виктором Ивановичем, задыхаясь, бежал на подъем с плотины и ошалело кричал:
– Цар-ря ски-инули! Цар-ря ски-инули!
Наверху встретился ему кум Гаврюха. Домой, видать, он торопился – скотину на ночь убирать. Глянул на Степку подозрительно, подрулил к нему и – цап его за руку своей костлявой клешней.
– Захворал ты, что ль, Степка?
– С чего это ты взял?
– А чего же орешь-то несвойское?
– Виктор Иванович велел объявить, что царя скинули, – недовольно пояснил Степка. – Ну, чего тебе еще?
– Ну и хрен с им, с царем! – Гаврюхина клешня моментально расслабла, отцепилась, и он, сутулясь, пустился под уклон саженными шагами.
Во дворе Степка нарвался на мать.
– Где тибе черти носють! – набросилась на него Марфа. – Скотину прибирать надоть, а его нету.
Но Степка и ухом не повел. Вскочил в конюшню, отвязал крайнего конька, Карашка ему подвернулся, – и за ворота.
– Куды, родимец тибе изломай! – возопила Марфа, ощерив желтые зубы. А усики над верхней губой обозначились, – ну прямо, как у татарского хана.
– Царя скинули! – прокричал в ответ Степка, вскакивая на коня уже за воротами.
Мать осталась в полнейшем недоумении, а Степка, нахлестывая коня концом повода, скакал вдоль изб, заборов, плетней и кричал во все горло:
– Цар-ря ски-инули! Цар-ря ски-инули!
Вслед ему люди выглядывали из калиток, из-за плетней. Кто не расслышал слов, кто не поверил им, потому ждали гонца обратно, чтобы расспросить о случившемся. Но Степка гнал коня галопом и громко твердил одни и те же слова, ни перед кем не останавливаясь. Однако мимо Прошечки не мог он проскочить почему-то.
– Чего ты зевлаешь-то, как резаный, черт-дурак, – сказал он сердито и негромко, повелительно взмахнув рукой и приказывая остановиться. – Давно скинули-то?
– Да уж с неделю назад.
– А кто тебе сказал про это?
– Виктор Иванович.
– М-м-м, – промычал Прошечка и повернулся к калитке.
Теперь Степка помчался в другой, короткий, конец хутора. От крика он уже охрип, но дело свое продолжал, как мог. Кестерова усадьба стояла на отшибе, а сам Иван Федорович почему-то торчал у ворот и, махая рукой, звал к себе Степку. Пришлось подъехать, хотя можно было возвращаться домой, потому как и до Кестера объявление это, конечно, донеслось.
– Зачем же ты, сопливец, врешь народу про царя? – спросил Иван Федорович, сердито пошевеливая щеткой усов.
– Не вру, – возмутился Степка, – скинули его!
– Не скинули, – поучительным тоном возразил Кестер. – Никто его не скидывал, а сам он отрекся от престола!
– Ну и какая ж в том разница? – засмеялся Степка, нахально глядя на Кестера сверху и поворачивая от него коня. – Царя-то все равно нету.
Не любил и побаивался Кестера Степка, оттого Кольку, сына его, избегал и зайти к ним в дом не отваживался. А тут почувствовал себя вдруг большим, сильным и ничуть не спасовал перед грозным Кестером. Да он и был уже немаленьким, Степка, восемнадцатый год ему шел.
«И чего ж эт он об царе-то печалится так? – недоумевал парень, возвращаясь домой. – Для чего ему этот скинутый царь?»
3
По первым сумеркам, по начинающему подмерзать снежку к рословской избе хрустели шаги со всех сторон. Шли сюда по привычке, зная, что в бытность Зурабова сходки учинялись всегда здесь. Шли не только тогдашние постоянные завсегдатаи, но и те, кто раньше сюда не заглядывал, – больно уж необычна была новость.
Как ни боролась Настасья против этого немыслимого сборища – ведь уборки-то потом, как после свадьбы! – ничего у нее не вышло. В избу лезли все, не спрашиваясь и не оговариваясь. Кто чуток припозднился – пришлось в сенцах стоять и на крылечке. Избяная дверь была распахнута настежь, но в проеме ее тоже стояли люди, потому отдушина эта не успевала пропускать табачный дым.
Первыми тут оказались кум Гаврюха, Иван Корнилович Мастаков – Чулок, стало быть, Илья Проказин, Прошечка, Леонтий Шлыков.
– Вот как ноничка дело-то поворачивает, – заявил с прихода Леонтий, – самому царю по шапке дали – и никаких спросов!
– Да хрен с им, с царем! И без его проживем, – хрипловато прогудел кум Гаврюха. – Вот, кто бы нам пояснее все обсказал… Ты, Тиша, ничего не слыхал?
Но Тихон ответить не успел.
– Доигрались, допрыгались, черти-дураки! – как всегда, горячо врезался Прошечка. – Ишь, ведь чего сотворили – самого царя с трону спустили… Проживем! – передразнил он Гаврюху. – Ты, черт-дурак, проживешь! У тибе и в голове-то вон никакого царя нету. А как Расея жить станет, про то подумал? Тут в семье без хозяина либо с таким вот, как ты, порядку не бывает, а то цельная государства. Глотки ведь перегрызем друг другу, черти-дураки!
– Неловко без управы-то, конечно, – заметил Чулок. – Все равно ведь заместо его должен же кто-то быть… А може, там уж нового царя поставили?
– Чего ж ты молчишь-то, Тихон? – снова обратился к нему Гаврюха.
– Да и я столь же знаю, сколь все. Степка вон сказывает, что будто бы цельную неделю мы без царя-то живем, либо и того больше. А ведь ничего, Прокопий Силыч, все живы.
Прошечка уже готов был на Тихона броситься, но Степка, оглянувшись в кутное окно, громко сказал:
– Вон Иван Федорович идет!
– Ну, этот башковитый, – обрадовался Илья Проказин, – все разобъяснит.
– Башковитый, – возразил Тихон, – да неплохо бы знать, сват, куда башка-то его повернута. Ты редко к нам заглядывал, а я его тут наслушался…
– Ну, что, мужики, царя отпеваете, слезы льете? – спросил Кестер, проходя к столу. Пока еще в избе не очень тесно было. – Или злорадствуете?
– Да нет, – усмехнувшись, ответил за всех Тихон. – Слез поколь ни у кого не видать, а вот Зурабов-то, Яков Ефремыч, прав был, выходит. Помнишь, он говорил, что либо его столкнут, либо сам от престола откажется?
– Хорошо все помню. – Кестер сразу начал набивать свою трубку, как только присел к столу. – Помню, но никто его не сталкивал с престола, сам он отрекся от него в пользу великого князя Михаила второго марта.
– Еще второго ма-арта! – значительно повторил Чулок. – Теперь, стало быть, Михаил нами правит?
Мужики запереглядывались недоуменно, а Кестер жестко сказал:
– Нет. Михаил не принял престола. На другой день и он отказался.
– Э-э, – удивился Леонтий Шлыков и простодушно спросил: – Дык чего ж им враз царствовать-то всем расхотелось? Надоело, что ль?
Кругом засмеялись.
– Здравствуйте, мужики! – молвил Виктор Иванович, внезапно тут объявившись. – Зря смеетесь. Леонтий-то в корень глядит, волк его задави! – Данин подсел к столу. Толстая цигарка во рту у него догорала, потому начал свертывать новую. – Конечно, за триста лет могло бы и надоесть царствовать-то, но Николашке Кровавому не надоело. Он двадцать два года просидел на троне… И еще сидел бы, да снова в Петрограде пролилась народная кровь. На улицу вышли не только рабочие, но и солдаты восстали. Революция совершилась – вот отчего, Леонтий, царствовать-то и расхотелось им враз.
– Ну, Миколашке, так ему и надоть, черту-дураку! – Вдруг начал прозревать Прошечка. – И правда, что в тюрьмах уж местов не стало хватать, слыхал я от знающего человека… Дык правит-то кто ж нами теперь?
Этот вопрос больше всего волновал мужиков, потому и ответа на него ждали, как манны небесной. А Виктор Иванович вроде бы не торопился с ответом, в затылке почесывал, покрякивал загадочно.
– Власть в России перешла в руки Временного правительства, – опередил его Кестер. – Это правительство демократическое, значит, народное.
– Ишь ты, – заметил негромко Леонтий, – народное, дак потому и временное. А посля постоянно-то опять, что ль, царь будет?
– Нет, – сказал Виктор Иванович, – царя больше не будет. А вот что это за народное правительство, в котором опять же угнездились и Родзянко, и князь Львов, и Ржевский, и полковник Энгельгардт, и прочие такие же, куда они поведут Россию? Кто же за мужика-то заступится?.. У нас в городе то же самое теперь творится. Выбрали временный гражданский исполнительный комитет из семи человек, а в него вошли четыре кадета, от эсэров одна женщина, меньшевик да учитель один из казаков.
– А ты что же хотел, чтобы наших мужиков туда посадили, а Леонтия бы председателем сделали? – спросил Кестер.
На, его выпад никто не обратил внимания. У всех застряли в мозгах мудреные слова Виктора Ивановича, потому как многие, слышали их впервые.
– И кто ж они такие, эти самые, – спросил Леонтий, стараясь не упустить из памяти и повторить эти слова, – ну, эти самые кадеты, сесеры, иль как их тама, меньшевики? Чего они добиваются?
– Не просто пояснить это, – откликнулся Виктор Иванович. – Лучше сказать: все они – царские прихвостни, и простому народу добра от них не дождаться.
– Власть, она, должно быть, как баба, Леонтий: поколь не спытаешь, не разберешь, чем она тибе казнить станет, – изрек глубокомысленно кум Гаврюха. – В девках-то все они милые да ласковые.
– Нечего тут испытывать! – горячо возразил Виктор Иванович. – На бе́ды мужичьи наплевать им, да как бы свои капиталы сохранить и умножить.
– Дык мужик-то опять, что ль, сам по себе останется? – не унимался Леонтий. – К кому ж ему прилепиться-то? А земли не сулят они?
– О земле, о судьбе мужичьей, о судьбах простого рабочего народа с момента своего возникновения думает партия большевиков. Но партия эта все время вынуждена была скрываться в подполье, потому вы о ней ничего не знаете. А руководит этой партией Владимир Ильич Ленин. Вот за Лениным, за большевиками и надо идти мужику. Новое правительство ничего о земле не говорит, а призывает, как и при царе, воевать до полной победы над Германией, воевать за далекие Дарданеллы, а мужику для этого еще туже надо затягивать опояску…
– Ленин ваш Россию продает Вильгельму. Так пишут в газетах, – резко возразил Кестер и ехидно добавил: – А ты, Виктор Иванович, выходит, настоящий большевичок и есть… Давно я к тебе приглядываюсь, а в упор только теперь увидел.
– Знаю, – ничуть не смутился Виктор Иванович. – Знаю, что жандармский полковник Кучин частенько читал твои доносы. И не только моя фамилия в них значилась – все, кто вот сюда приходил при Зурабове, там упомянуты. А вот сколько платил тебе за это Кучин, не знаю.
Мужики зашевелились враз, запереглядывались, потому как почти все бывали тут в разное время. Прошечка серым сделался, землистым – вот-вот задымится и вспыхнет. А Кестер побледнел и сунул руку за пазуху.
– Ну-ну, ты не вздумай чего, Иван Федорович! – упредил его Тихон. – А то как в ентот раз за леворверы-то схватились вы… Не надо!
– Да ничего не сделает он один против целого хутора, – улыбнулся Виктор Иванович, показав на плотно столпившихся в избе хуторян. – Тем более, что и писать ему теперь некуда: жандармерия закрыта, а Кучин арестован.
Эти слова сразу приободрили всех, а в толпе, где-то в глубине ее, у дверей, послышались шиканья, кто-то лез там, протискиваясь к свету в душной тесноте. Наконец пробился Мирон Рослов, сдернул с головы полицейскую шапку и возгласил:
– Здравствуйте, граждане крестьяне!
– Гляди ты, как нас теперь именуют городские-то! – удивился кум Гаврюха. – Ну-к, расскажи нам, чего в городу-то делается.
– Чего там теперь делается – не понять и не рассказать враз-то, – вздохнув, ответил Мирон, распахнул шинель полицейскую и, достав из внутреннего кармана пачку бумаги, бросил ее на стол. Тут были печатные объявления, воззвания, «телеграммы» с заборов. – Вот, почитай, Виктор Иванович, может, вместе чего и разберем.
– Да читал я все это, Мирон Михалыч, об этом и разговор ведем. А ты вот расскажи-ка мужикам, как вы Кучина арестовывать ходили.
Степка соскочил с лавки от кутного окна, уступая место отцу.
– Ты и про это знаешь! – удивился Мирон, садясь и распахивая полы шинели.
– Не все знаю, – слукавил Виктор Иванович. – Ты вот мужикам расскажи, как все было.
– Да как там было, – раздумчиво повторил Мирон, собираясь с мыслями. – Как с пятого начались эти самые собрания да заседания, так вот и не кончаются. В ночь на шестое марта дежурил я возле окружного суда, а у их там заседание шло – временный гражданский комитет выбирали. Часа в два ночи выбрали, что ль-то… Ну, вот новая власть и послала солдата за начальником гарнизона, полковником Горячевым, а еще пятерым солдатам велели привести жандармского полковника Кучина, а они не знают, где он живет. Послали меня проводить, потому как приходилось там бывать по поручениям… Пришли. А нас не впущают: кто там, да чего там, да зачем пришли, да как вы смеете?! Ну, солдаты, правда, бедовые попались – не посмотрели, что жандарм, и шуму его не испужались. Затворами как щелкнули да штыки показали – и засобирался наш полковник! Сапоги надевает – руки у его трясутся, побледнел, а виду не хочет показывать, крепится.
Так под конвоем и привели его в заседанию. Я тоже туда с солдатами проскочил! Долго полковники там выгнибались, а наш особенно никак не хотел подчиниться новому начальству – все требовал приказу или распоряжению от центра по жандармской линии, а без того, мол, не могу я сложить обязанности и дела оставить на произвол. А как главный тюрьмой пригрозил ему да солдаты опять затворами щелкнули, тут и поник наш Кучин окончательно – на все согласился… Хотели его в тюрьму посадить, да только домашний арест дали. А жандармская управления не работает. Да и полиция последние дни отживает.
– Дык за порядком-то будет кто наблюдать, аль как? – тревожно спросил Прошечка.
– Для того милиция какая-то народная делается. Кое-кого из наших туда переведут, а мне по годам – отставка!
Слова эти у Мирона вырвались радостно, даже вроде с гордостью. Заметив это, Прошечка тут же и подытожил:
– Гляди-ка, Мирон, везучий-то ты какой! Кучину вон, говоришь, синяки да шишки от новой власти достались, мы вот все тут не знаем, как она к нам оборотится, а ему – сразу такой подарочек!
– Ну, это для его хозяйства хорошо, – выручил Мирона Виктор Иванович, – а все остальные блага от Временного правительства получит он вместе со всеми.
Устали мужики от этой беседы и поняли опять же, что ждать им от всех перемен пока нечего. А Леонтий все не унимался:
– Дык, Виктор Иванович, а посля временных-то, какие ж еще будут? Ты вот про каких-то большаков сказывал, може, от их какая польза нам будет?
