Текст книги "Тихий гром. Книга третья"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
– Гавр-рила! – распластнул тишину звериный рев Самоедова. – Давай ее сюда, хоть и неодетую!
Гаврила с готовностью рванулся с облучка, прыжками проскочил к воротам и скрылся за ними. Через малое время растерянно высунувшись из-за полотна ворот, он объявил:
– Да нету ее тута! Как вовсе и не было.
– Ах, ловка́, стерва! – В этом возгласе Самоедова послышалось и удивление, и досада, и вроде бы восхищение – все вместе. – Мужики! Мужики, мать вашу перетак! Ищите ее! Три сотни тому, кто приведет, ну-у!
Человек пять бросились обыскивать конюшню. Не выдержал и Самоедов – ушел туда.
– Найдешь ее! – высказалась одна пожилая баба. – Оборотка это! Куда же в экое время живому человеку деться? Ищи-свищи теперя. Она, может, кобылицей в стойле стоит, а вы бегайте да ищите.
– Да и плясала как будто не по-человечьи, – поддакнула другая. – Мне сразу сумлительно это стало.
А сама «оборотка» была уже в безопасности. Соскочив со стола, она сунула ноги в пимы, в секунду надела пальто на голое тело, схватила остальные вещички и, накидывая пуховую шаль, неслышно, как летучая мышь, метнулась за угол пролета, прижимаясь к стойлам. Пока опомнились потрясенные танцем зрители, она была уже за вторыми воротами – в сеннике. Щукой нырнула между жердей прясла и через полминуты открывала замок Фениного балагана.
Здесь было тихо, тепло и уютно. Сразу же дверь заперла на крючок. Спрятала пальто и пимы на печь, надела платье, причесалась поблагороднее и, чтобы унять волнение, подтопила очажок. Притихшая, скромная, сидела она у стола и привычно работала спицами, довязывая рукав гарусной кофты – последний троицкий заказ. Едва ли кто-нибудь из тех, кто видел ее только что на базаре, мог бы с уверенностью сказать, что сидит здесь та же самая женщина.
А там, в громадной конюшне, все еще кипели страсти. Люди обшарили все стойла, бегали с фонарями, лезли на сеновал и тыкали черенками граблей в сено, надеясь таким способом обнаружить плясунью, исчезнувшую у всех на глазах. Но сумерки быстро сгущались, мороз заметно крепчал, и скоро народ дружно потек с базара. Ехали конные, шли пешие, и многие из них были твердо убеждены, что видели пляску настоящей ведьмы и оборотки. Ее хвалили за удаль, за то, что деньги умыкнула, а Самоедову не далась.
В числе последних вылетела с базара бешеная буланая тройка. Хозяин ее, привыкший к непременному исполнению своих желаний, хотя бы и самых диких, был обманут, ущемлен, оскорблен. Какая-то бабенка обвела его вокруг пальца, и теперь эти голодранцы хихикают над ним. Направляясь в сторону Кочкаря, он и сам не знал еще, что предпримет в следующую минуту, кто станет очередной жертвой его потехи, но чья-то судьба уже была предрешена.
* * *
Дождавшись Феню с работы поздним вечером, Катерина упросила ее помочь найти знакомого надежного ямщика и той же ночью, как богатая барыня, укатила на лихой паре в Троицк.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
1
Не было неба, земли не было, стенок окопных не было – оставалась вокруг бескрайняя черная хлябь, готовая поглотить и укрыть навечно. Откуда-то издали, будто из глубины, постоянно слышались легкие и мягкие поталкивания. Словно кипел адов котел и со дна выворачивало густые черные пузыри, бесконечно толкавшие изможденное тело. Внутри все горело, и, казалось, эта черная хлябь уже прожгла, проварила всего насквозь.
«Но откуда же тогда мысли, слова? – думал Василий Рослов. – Или впрямь в аду человек опять воскрешается, чтобы чувствовать и сознавать муки господнего наказания?»
Мысли то чуть светлели, то плелись уродливым свивом. Но жизнь еще теплилась в нем, и очнувшаяся мысль сперва вырвалась тонким, едва заметным лучиком, потом проглянула шире, надежнее, и скоро уже хватило сил распахнуть глаза.
Вернувшись с того света и продолжая ощущать огонь во всем теле, не враз понял, где он и что с ним. Минуты через три сообразил все-таки, что едет куда-то на телеге, под ним мягко пружинит душистое сено. А над ним – черное, беззвездное ночное небо.
«Ага, жив, стало быть… И везут, по всей видимости, в лазарет… А где же теперь все-то? Гришка где? Где полк? Где немцы?.. Гришка-то, кажись, до конца рядом был…»
Сознание работало все отчетливее, и скоро он понял, что не все тело палит одинаково: сильнее горит левое плечо и рука, рвет и обжигает правое бедро, бок правый, в горле, словно угли горячие насыпаны – холодной водичкой залить бы их! Пить нестерпимо хочется. Попробовал шевельнуть пальцами правой руки – получилось, в локте согнул – боли нет. Двинул ее по сенному настилу от себя и рядом нащупал человека. Не считаясь с болью – аж искры из глаз посыпались, – повернул голову направо. Натужно вгляделся, попробовал шевельнуть соседа, но тот никак не отозвался. Вроде бы Гришка это, но лицо какое-то чужое, черным измазано. Да и ночь, потемки не дали разглядеть его.
«Может, Гришка это? Да живой ли он? Не отзывается чегой-то. А коли неживой, зачем бы везли его в лазарет?»
И тут увидел он деревенские избы. Но странно показалось: ни огонька, ни звука – будто вымерло все живое. Подвода подвернула к какому-то двору и, въехав в него, остановилась. Возницей оказался не санитар, как думал Василий, а крепкий, сутулый дедок в коротком кожушке и высокой бараньей шапке.
– Гануся! – негромко позвал старик, подойдя к окну.
Никто не ответил, и дед, сутулясь и теребя короткий серебряный ус, затопал кривыми ногами к крыльцу. Но дверь отворилась раньше, чем он ее достиг, и, остановясь в темном проеме, заворчал недовольно:
– Тю, стара́, та як же без Гануси я справлюсь?
Старуха, видимо, вернулась в хату, а дед прошел под поветь, погремел там какими-то палками, вернулся с попоной и расстелил ее возле телеги. Подошли две женщины – старая и молодая, могучая, чуть повыше деда ростом, грудастая.
– Ну, живо, живо, дочка! – торопил старик непроспавшуюся Ганусю. – Утро скоро, опять проклятые швабы придут! Бери того за ноги, а ты, стара, под середину поддержи.
Они осторожно сняли с телеги того, что лежал рядом с Василием, уложили на попону и понесли под поветь. Там долго пыхтели, переговаривались вполголоса, по всей видимости, поднимали раненого на поветь, под низкую крышу. Потом пришли за Василием.
– Пи-ить! – еле слышно попросил он, потратив на это последние силы.
Гануся метнулась в хату, принесла большую стеклянную кружку с молоком и, приподняв Василию голову, стала поить его. Но пил он вяло, редкими слабыми глотками. Молоко подливалось на заросший щетиной подбородок, стекало за ворот гимнастерки…
А когда взяли они его и приподняли, снимая с телеги, свет в глазах помутился, и снова ухнул он в черную пропасть. Что было дальше – не слышал, не чувствовал…
Очнулся Василий лишь где-то за полдень. Во дворе стоял шум, неслись крики.
– То не можно трогать! – слышался гневный голос деда. – То на посев оставлено! Чем же я сеять потом буду?
В довольно широкий прогал между потолочным настилом и нижним краем соломенной крыши видна была часть двора. Там стоял зеленый немецкий фургон, и солдаты в синевато-зеленых куртках и бескозырных фуражках с двумя кокардами – на околыше и на тулье – таскали мешки с зерном и по-хозяйски складывали их в большой зеленый фургон.
– Вчера овес и сено забрали, – возмущался дед, – потом холсты, рубахи, новый кожух дочкиного мужа забрали и самого угнали на окопы… Чем же я сеять буду?!
Василий видел, как дед подошел к немцу возле фургона и сорвал с его плеча мешок. Откуда-то выскочил другой немец в пыльной зачехленной каске и, размахнувшись, ударил деда в ухо. Потом еще один подбежал в каске. Старика сшибли с ног и начали пинать.
– Э-э, по́льска сви́нья! – приговаривал один из них, пиная деда. – Ну, довольно тебе але ще добавить?
Немцы между собой переговаривались, хохотали над чем-то, продолжая таскать мешки, как ни в чем не бывало. За нижней кромкой повети Василию не было видно лежащего на земле старика. Немцы в касках отошли от него. Видимо, так и лежал он, пока нагрузили подводу. И вдруг снова услышал рыдающий голос деда:
– Коня… Оставьте коня!
Дед поднялся, и Василий увидел его лицо – все оно было в синяках и ссадинах, из уха струйкой текла кровь.
– Оставьте коня, – причитал дед. – То ж все равно, что побили вы всю мою семью. Пропадем без коня.
– Ты ж сам сказал, что забрали овес и сено, – усмехаясь и коверкая слова, ответил немец. – Все равно твой конь подохнет с голоду. Жалко его.
На деда было больно смотреть. По старческому изуродованному лицу текли крупные слезы.
– Не плачь, стары́й, – зубоскалил немец в каске, выходя со двора за подводой, – завтра мы еще навестим тебя. Не скучай без нас!
Подвода скрылась за воротами, а дед, вернувшись к тому месту, где его били, склонился тяжко, поднял круглую высокую шапку и, надвинув ее поглубже, смахнул слезы, отдышался, как после бега, и, жалко горбясь и шаркая подошвами, направился в хату.
На повети было тепло и светло, потому как на противоположной от двора стороне соломенной крыши зияла дыра и в нее врывалось осеннее солнце. Вдали простиралось поле, по которому змеилась, уходя вдаль, пустая траншея. Поле – пустое, траншея – пустая, во дворе – пусто, и на душе пусто и тоскливо.
Григория Василий признал теперь, хотя и был он совсем не похож на того, с которым стояли они рядом в строю перед атакой. Русые волосы с грязью смешаны, с землей. Лоб, иссиня-черный, припух и мерзко поблескивает на солнце. Под глазами – тоже темно-синяя одутловатость. Бровь рассечена, и вокруг запеклась кровь. Щеки покрыты грязной серой щетиной, а усы, подбородок и весь низ лица запечатала сплошная черная корка. Левый бок шинели весь пропитан кровью и тоже почернел.
Трудно было поверить, что в этом обезображенном теле где-то еще теплилась жизнь. Но человек дышал. Василий даже расслышал едва уловимый посвист воздуха, проходившего в ноздри через щели запекшейся крови.
«Вот как по тебе, братуха, наследила война, – мысленно проговорил Василий, глядя на друга, – на самую сопатку железным сапогом наступила».
Себя-то не видел он. А жестокие следы войны значились всюду: и на солдатской во многих местах пропоротой шкуре, и на лице деда-хозяина, и на лице земли, изорванной снарядами, бомбами, на тысячи верст исполосованной окопами; словно бичами хлестали ее, ненаглядную, оставляя глубокие раны на лике ее от Балтийского моря до Черного. И какое же страшное чудище могло придумать столь страшный пир, где убивают, калечат, ломают, жгут, поливая все драгоценной людской кровью! Второй год свирепствует в Европе чума войны, второй год ходит Василий по краю черной пропасти и только впервые сегодня услышал разумные слова крестьянина: «А чем же я сеять буду?» Комариным писком прозвучали эти слова в зловещем гуле войны и были растоптаны кованым немецким сапогом.
Гануся появилась на повети неслышно, как привидение. Может быть, задремал Василий, потому что не слышал, как она ставила лестницу, как поднималась по ней. А подниматься пришлось ей, видимо, не один раз, так как здесь уже стояло ведро с водой, большая глиняная миска, крынка…
– Помыть же вас надо, – сказала Гануся, заметив, что Василий глядит на нее.
Налила в миску воды и, смочив в ней тряпку, стала прикладывать ее к лицу Василия. Горячей влагой отпаривала грязь, потом осторожно протирала сухим полотенцем.
– А ты гарный, хлопчик, – заметила Гануся, перебираясь с миской и тряпкой к Григорию, – почище б тебя помыть, да побрить, да подкормить… Жинка у тебя есть?
– Есть, – ответил Василий. – Где мы?
– Та где ж вы – у нас в сели́. Пусто оно, село, ни одной семьи не осталось, кроме нашей. Все уехали, пока не появились тут швабы… Хаты пустые стоят.
– А вы чего ж не поехали?
– Батько наш не схотел. Думал, сеять весной будет, а швабы и хлеб, и коня забрали.
– Слышал я, как они тут с им обошлись. Отца-то, как звать?
– Во́вчик, – отвечала Гануся, по крошечке, бережно снимая отпаренную коросту с подбородка Григория, – До́нат Во́вчик.
– А где нашел-то он нас?
– Там в окопе и нашел. Сено за лесом у него оставалось, немного.
– Ну, спаси-ибо До́нату Вовчику, – как-то навзрыд произнес Василий. – Так и загибли бы мы в той траншее… Так ведь найти же еще надо было да на воз затащить как-то.
– Стонал кто-то из вас, он услышал. А там немцы из похоронной команды шатались. Он подозвал одного и сказал, что хочет похоронить вот этих двоих на своем кладбище. Немец не соглашался, тогда батько дал ему дорогой охотничий нож – то подарил ему один русский поручик. Немец и помог поднять вас. Он-то думал, что вы – мертвые…
– Э-э-э, – задумчиво потянул Василий, – вот ведь чего бог-то может. Все он может. Гляди-ка ты, совсем под лопатой у немца были… Никто бы и прислушиваться не стал, бьется ли в тебе сердечко…
– Они крюками покойников стаскивают в яму. Батько-то сам видел.
– Да и у наших, небось, крюки такие имеются, – возразил Василий. – Кому же с мертвецами возиться охота.
Под нежными, добрыми руками Гануси преобразился малость Григорий. Всю спекшуюся кровь и грязь отпарила она и убрала с его лица. Но лоб так и остался фиолетово-черным, и под глазами – темные разводы. Потом напоила она Василия теплым молоком.
– Дак бой-то когда же все-таки был? – спросил он, отвалясь от кружки и обтирая усы заскорузлой ладонью здоровой руки. – Вчерась, что ль?
– Нет, – возразила Гануся и, подделываясь под его речь, пояснила: – еще два раза вчерась.
– Это, выходит, уже почти трое суток с тех пор минуло, как в атаку-то мы пошли… С голоду замрет Гришка, ежели не очухается… Как-то бы влить в его молочка тепленького.
– Я скоро, – сказала Гануся и метнулась, как тень, с повети.
Минуты через три появилась она тут снова. Принесла чайную ложечку и, присев возле Григория, попыталась открыть ему рот. Не получилось. Будто спаяны челюсти у солдата.
– Тута вот, в левом кармане, в шинели, ножик у меня должен быть… Достань-ка, да им попробовай.
Ножик Гануся достала, но сперва прогрела тряпку в горячей еще воде и обложила ею всю нижнюю челюсть. Раза два подержала так, погрела. Потом и лезвие осторожно заложила, повернула его слегка – зубы чуток раздвинула, и вырвался у Григория едва слышный мычащий звук.
Раза три почерпнув из кружки и слив молоко в узкую щель между зубами, Гануся затаила дыхание… Подождав, вылила еще ложечку – горло у Григория судорожно сжалось, качнулось, и первый, самый трудный, глоток получился. Долго сидела она возле него, понимая и радуясь, что жизнь – робкая, угасающая, как свечка на ветру, – пока еще как-то держится в человеке.
– Чего ж вы с нами делать-то станете? – спросил Василий, глядя на старания Гануси. – Самих-то вас голод, небось, караулит, а тут еще мы, две чурки негодные.
– Батько пошел до лесного сторожа, – ответила Гануся, шмыгнув носом. – Туда швабы не заходили. Как возьмет вас дядька Ерема, то, может, и своих повидаете когда-нибудь.
Говоря это, она поглядывала на Григория, не веря в его долгую жизнь. Василий приметил ее неверие. Да и сам он никак не мог сообразить, кто и каким способом сможет помочь им выбраться из этого черного омута – не вынырнешь из него, кажется, захлебнешься.
– Детишки-то есть? – перевел он разговор, чтобы не думать о себе.
– Дочка́ да сын.
– По сколь же им годов?
– Дочке́ шесть, а сыну три. Мужа вчера швабы на окопы угнали… А у вас тоже есть дети?
– Нет, – коротко ответил Василий и смежил веки, чтобы не продолжать разговор. Как ни верти его, а снова и снова будет выворачивать на самые больные места. Лучше не думать о них.
С трудом выпоив Григорию с четверть полулитровой кружки, Гануся собрала посуду и тряпки и ушла так же неслышно, как появилась. Василий не заметил, как задремал, а потом и уснул крепко…
Сдержанные голоса во дворе разбудили его. Была глубокая ночь или поздний вечер – не понял. Не разглядел он и лиц поднявшихся на поветь мужчин. Один из них, кажется, был До́нат Вовчик.
– Сперва того, что на краю! – услышал он снизу голос Гануси. Она стояла где-то возле лестницы.
Но только взялись за него – всего прострелило насквозь кроваво-яркой молнией, обожгло и слева и справа, и тут же мгновенно провалился он в черную бездну, ничего уже больше не чувствуя и не слыша.
2
Василий давно потерял счет дням, потому как множество раз впадал в беспамятство иногда на несколько часов, а то и на целые сутки. По его туманным, предположительным подсчетам выходило, что впервые очнулся Григорий не то на двенадцатый, не то на четырнадцатый день.
Случилось это часов в десять утра. Приоткрыл Григорий глаза, поглядел в потолок недоуменно. Потом пошире веки-то распахнул. Голову поворачивать стал. Потолок и стены – белые, чистые. Топчан его в углу стоит. Слева, где кончается топчан, подоконник виден. За ним, в углу на подставке, – горшок с геранью, дальше – опять окно, залитое ярким солнцем. Возле подоконника – небольшой стол, накрытый филенчатой скатертью. Справа в стене – дверь, потом – круглая печь в черном жестяном кожухе и, также в углу стоит другой топчан, на нем – Василий Рослов под легким зеленым одеялом.
Ничему не удивившись, будто час назад прилег он тут отдохнуть, Григорий привычно хотел приподняться на локоть, охнул жалобно и, опять смирненько уставясь в потолок, едва слышно спросил:
– Эт чего ж такое гудит, как большой колокол посля удару?
– Х-хе, – удивился Василий, – загудело, стало быть? А я ничего не слышу.
– Да как же не слышишь-то? Вон какой гуд стоит, как в праздник на колокольне, – чуть погромче сказал Григорий.
– Это, брат, у тебя, видать, в голове гудит. Бабка Ядвига, знать, лишку поднесла.
– Чего? – не понял Григорий. – Ты шибчей говори, а то гудит и не слыхать.
– Молись богу, что хоть загудело. А я уж думал, так молчком и закопают.
* * *
За окном билась голая кленовая ветка, и весь лес теснился на ослепительно белом снегу. До конца пятнадцатого года оставалось меньше двух месяцев. Сколько тысяч солдат еще успеют закопать до нового года, хотя войска, упершись друг в друга, засели в окопах. Кто-то коченел в окопах с той и другой стороны, кто-то мыкал несчастные дни в плену, а кто-то, не успев проститься с живыми, навечно отрешился от всех земных тревог и забот.
Василий отчетливо понимал, что не только судьба Григория, но и его собственная качается на шатких весах между жизнью и смертью. И никто пока не сможет сказать, какая же сторона перетянет. Утешало то, что попали они к заботливым людям, в добрые руки.
Гануся надеялась, что раненых возьмет к себе лесной сторож, дядька Ерема. Он и взял их. Но избушка у лесника крохотная и стоит почти возле самой дороги. Хоть и малоезжая, едва заметная, но все же дорога – мало ли кого занесет на нее! А вот по другую сторону небольшого продолговатого чистого пруда есть уютный домик, надежно прикрытый ветлами, рябиной, дикой акацией вперемешку с кленами, могучими тополями и дубами. Дороги туда нет – лишь тропинка вьется.
Всего с полверсты до того домика либо чуть поболее, и живет в нем одинокая бабка Ядвига. Вот у нее и устроили несчастных солдатиков. И молиться им за нее до гроба. Вымыла она их, обиходила, белье дала чистое. А потом принялась готовить отвары из трав и мази по рецептам, одной ей известным.
Днем Ядвига редко заглядывала к своим «сынкам» – только покормить да отвару подать. Зато вечерами бывала она дома, промывала им раны, смазывала, делала перевязки, питья разного подавала. Приходил дядька Ерема и подолгу засиживался тут.
Василия удивляло, почему эти люди живут отдельно, а хозяйство у них вроде бы общее? И говор у них не польский, как у Доната Вовчика, а русский. Но в долгих вечерних беседах все объяснилось.
Ядвига эта самая первые десять лет жизни прозывалась Пульхерией, потому как родилась под Смоленском. Отец ее бежал от лютого помещика и пристроился в имении пана колесным мастером. А через год в России крестьянам волю объявили – прятаться уже не надо. Позвал отец к себе в помощники еще знакомых из своей деревни. Так вот и обосновались тут все. Девочку старый пан любил, но имя ему не нравилось, потому назвал по-своему, Ядвигой, и замуж выдал за своего лесного сторожа.
Более тридцати лет прожили они вместе в этом лесном домике вдали от людей. Детей, говорит Ядвига, бог им не дал, хотя иметь их кому же не хочется! После смерти мужа назначил ей молодой пан небольшое пособие, разрешил пасти корову в лесу, брать ягоды и грибы. К тому же возле домика был клочок земли, с которого умудрялась она получать не только овощи, но и хлеб.
На место лесного сторожа назначил пан дядьку Ерему, тоже к тому времени овдовевшего. Было у него два сына, еще не женатых, но взяли их в солдаты, как и Василия, по первому же призыву, а в сентябре прошлого года погибли от одного снаряда.
– А может, ошибка это, – сеял надежду Василий, – может, в плену они либо так же вот, как мы, где-нибудь скитаются.
– Нет, – скорбно вздыхал дядька Ерема. – С ними был наш пан и, как хоронили, видел. По горсти земли в могилу бросил. А теперь и сам затерялся где-то наш пан. У войны на всех бед хватит…
Так вот и вышло, что два человека остались в лесу с глазу на глаз. У дядьки Еремы конь добрый есть, пчелы и тоже – клочок земли. У бабки Ядвиги – корова, телка, огород богатый, да постирать, постряпать руки ее способнее, чем мужские, либо, сшить чего. Так что хоть и жили они в разных избах, а хозяйства за последний год слились в одно. Общая забота о раненых солдатах еще более сплотила одиноких людей.
3
Бескорыстные, беззаветные хлопоты бабки Ядвиги не пропали даром. Она упорно верила в силу своих лекарств и умела передать эту веру «сынкам». Со временем польза ее врачевания стала для всех очевидной. И вышло так, что Григорий первым начал подниматься с постели и хоть несколько шагов делать по комнате. Но страшное, изнуряющее гудение в голове у него так и не переставало, оттого бодрствовать мог он не более полутора часов, а после того захватывал его крепкий, спасительный сон. Лоб у Григория почти очистился, чернота лишь узелками оставалась в нескольких местах.
А бедро у Василия оказалось так разворочено немецким штыком, что никакие бабкины снадобья пока не помогали, и вставать он не мог. Бок, плечо и многие царапины заметно затягивались и уже не причиняли таких болей, как раньше.
Еще по осени в солнечный денек выстирала Ядвига шинели «сынков», потом штопала. И только перед Рождеством призналась, что на Васильевой шинели насчитала она четырнадцать дырок да на Григорьевой пять.
Как-то февральским вечером Ядвига делала перевязки, дядька Ерема сидел на постоянном своем месте возле стола, неторопливо потягивая терпкий дымок из самодельной люльки. Курил он крепчайший турецкий табак с собственной грядки. Охотно делился с ребятами, но им пока было не до табака – курили редко и мало.
Особенно нескладно выходило это у Григория: курить-то хотелось ему всегда, но стоило сделать две-три затяжки, как в голове начинался такой перезвон, что свет мерк в глазах, и он тут же засыпал. Этот назойливый, одуряющий звон-гул всегда начинался у Григория с момента пробуждения. И даже казалось, что будил его ото сна именно этот гул и не покидал ни на миг.
В тот вечер, проснувшись еще до прихода дядьки Еремы, Григорий впервые ощутил себя в непривычной тишине. Лежа с открытыми глазами, он боялся пошевелиться, слово сказать боялся, чтобы не спугнуть, не потревожить эту умиротворяющую, столь желанную тишину. Василий приметил его состояние, по взгляду понял долгожданную перемену и тоже молчал, не мешая другу насладиться тишиной, так давно утраченной.
Минут десять друзья трепетно хранили блаженную тишину. Но тут вошла Ядвига с выстиранными бинтами, склянками, пристроила все это на табуретки между топчанами и, увидев, что Григорий не спит, предложила:
– Давай-ка с тебя начнем, сынок.
– А чего ж не начать, – бодро отозвался Григорий, суетливо поворотясь, и тут же, страдальчески сморщившись, зажал голову руками. – Опять загудела, проклятая!
– А что, уже не гудело? – обрадовалась Ядвига.
– Да только что было тихо, как проснулся… И опять…
– Ну, то добрая была весточка. Затихнут твои колокола помалу. Садись да рубаху скидай.
Ловко, без лишних движений снимая повязки, она бросала их на пол и приговаривала:
– Гляди-ка ты, бочок-то добреет. Видать, ребрышки уцелели… А рука и вовсе заживет скоро.
Пришел дядька Ерема, присел к столу, молча закурил.
Ядвига между тем наложила повязки на раны и, хоть сопротивлялся Григорий (до того дней пять не завязывали), снова забинтовала ему голову, смазав лоб какой-то пахучей мазью.
– Ну, ложись, погуди пока, – велела она Григорию и повернулась к другому «сынку».
– А что, баба Ядвига, – сказал дядька Ерема, поглаживая темно-русый колючий ус, остро, нацеленный вниз, – не распечатать ли нам заднюю дверь из прихожей?
– Для чего ж это? – насторожилась Ядвига.
– Да ходил я по отводу… Верст на десять к селу подался, и там, с краю, возле Донатова поля, порубку большую видел. Швабы, видать, поработали…
– Ну так что? – сердито съязвила Ядвига. – Пану б пожаловался на тех швабов, да нету его. Управу на них искать станешь?
– Не о том я, – успокоительно погладил Ерема бритый подбородок и, толкнув длинный острый конец уса, пояснил: – По той порубке дорога идет сюда. Я ж ни разу в село не ездил, как снег выпал, чтоб дорогу не показывать. На ней и теперь ни одного следа нет, так они ж на ее начало напали… А ну как их сюда потянет?
Ядвига перестала сердиться и вроде бы задумалась… И тут открыла она больное бедро Василия. Кроваво-красная рана не затягивалась, а делалась шире с каждым днем. Из-под гниющих краев кожи вокруг нее сочился гной. И дух тяжелый по всей комнате поплыл. Ерема торопливо затяжку сделал и выпустил облачко синевато-белого дыма, а Ядвига, промывая каким-то настоем рану, горестно посетовала:
– Видно, проклятый шваб самую косточку задел и все мясо разворотил тут своим поганым штыком… А ну, Васек, шевели ногой!
– Больно! – поморщился Василий, чуть-чуть сгибая и разгибая больную ногу.
По краям раны снова обильно выступал гной, как бы пульсируя в такт движениям ноги. Бабка снимала его смоченной в растворе тряпочкой и, несмотря на то, что с лица у Василия градом катился пот, заставляла его шевелить ногой. Потом и сама, видать, притомилась. Бросила тряпочку в таз и, будто сердясь на дядьку Ерему, сказала:
– Ну, ладно, растворим ту дверь, а как он пойдет? Не встает же – видишь!
– Так носилки устрою, – не сдавался Ерема. – Да и во дворе тайничок придумаю какой-нибудь…
– Мяса! – почти выкрикнула бабка. – Мяса парного надо. Пойдет у нас Василек, не догнать его швабам!
Мужики не успели сообразить что к чему, а Ядвига, метнувшись в прихожую избу, брякнула там какими-то железками и, бросившись во двор, из открытой двери крикнула:
– Рану не закрывай, я скоро!
Минут пять мужики молчали, не зная, что подумать, потом Григорий тревожно спросил:
– Куда ж эт она?.. Раздетая ведь, кажись, выскочила.
– И кофта на ей безрукавая, – добавил Василий, лежа на боку и опасливо поглядывая на обезображенное бедро. – А не встречал ты Доната Вовчика с тех пор, дядька Ерема?
– Э-э, Донат на другую ж ночь после вас удрал куда-то с семьей, – посмеиваясь, отвечал дядька Ерема. – Конягу мы ему добыли у тех швабов и столько же им заплатили, как они ему…
Вдруг дверь из сеней растворилась, бабка почему-то долго лезла в нее и уже оттуда начала командовать с придыханием, будто волокла тяжелую ношу:
– Ярема! Засвети лампу да пособи!
Бойко вскочив от стола, Ерема бросился к ней в прихожую.
– Ой, стара! Сама барашка зарезала! Чего ж ты не сказала-то? Я бы помог.
– Вот и помогай! – коротко отрезала бабка.
Там же, на полу возле порога, они принялись свежевать барашка. Сняв шкуру с его задней ноги, Ядвига отбежала к рукомойнику и, промыв руки, торопливо вырезала толстую пластину теплого бараньего мяса, обмыла ее каким-то раствором и поспешила к Василию.
– Ну, давай твою болячку, сынок! Все равно мы ее одолеем. Она аккуратно приложила пластину к ране, сверху накрыла тряпкой, во много раз сложенной, чтоб мясо дольше не остыло, и забинтовала.
– Вот эт дак ба-абка! – зашептал Григорий, когда Ядвига ушла в прихожую, захватив склянки и тазик с грязными тряпками. – Такая, знать, и от себя отрежет, коли понадобится…
– Чем же мы расплачиваться-то за все станем? – так же шепотом спросил Василий.
Постоянно видя страстные хлопоты Ядвиги и убедившись в ее знахарских способностях, они уже безоглядно верили в свое выздоровление. Все дело во времени. А сколько его, времени, уйдет, ни они, ни бабка не знали, конечно.
– Кто ж теперь овечку-то твою полюбит? – послышались из прихожей шутливые слова дядьки Еремы.
– Полюбилась она, еще осенью, – в тон ему отвечала бабка. – Ну, а как нового барашка не принесет, тебя, старого черта, покличу до моей овечки.
– Куда мне, старо́му, – покряхтел Ерема.
Перебрасываясь шутками, они делали свое дело. А раненые солдаты, ухоженные заботливыми руками Ядвиги, не могли уснуть от волнения. Где-то на громадном пространстве разбойно гуляла война, заглатывая своей ненасытной пастью все новые жертвы. Миллионы солдат мерзли в окопах, кормили зловредную окопную вошь.
– До смерти молиться нам за этих людей надоть, – прошептал Василий.
– И то, знать, не отмолиться… А то чем же… – вяло откликнулся Григорий и уснул на полуслове. Теперь не разбудить его и пушечным залпом.
– Не спите? – Негромко спросил дядька Ерема, входя в полутемную комнату и присаживаясь на свое место к столу. Сюда падал неяркий свет через открытую дверь из прихожей.
– Да я-то не сплю, – отвечал Василий. – Может, и до утра не усну: левый бок давно отлежал, и спина онемела…
– А ежели посидеть часок-другой? – осторожно предложил дядька Ерема.
– Пожалуй, попробовать надоть, – сказал Василий и несмело завозился на топчане.
Ерема помог ему. Подушку задвинул в угол, правую ногу – вдоль топчана, левую на пол опустил, а спиною на подушку навалился он.
– Благодать-то какая! – обрадовался Василий и перенес тяжесть тела на левую ягодицу. Пока не получалось у него такое сидение.
– Давно б, надо сделать это. Чего ж ты молчал-то?
– Дак ведь мы, как дитенки малые, – словно оправдывался Василий, – без чужих рук ни сесть, ни лечь… Уж куда хуже, нужды вон и то не справить. – Из глаз у него горькие слезинки выкатились от сознания немощи своей, да никто в темноте не разглядел их. – Как же мы расплачиваться станем за ваши заботы?..
Не боясь разбудить Григория, они говорили, не сдерживая голоса, потому Ядвига все слышала. Держа на весу полусогнутые мокрые руки, подлетела коршуном к топчану Василия, едва не наступив ему на ногу, и обиженно запричитала:
– Ах, какой ты заморочный хлопчонок! Да кто ж такие дела за о́ткуп делает? То был бы великий грех! А вот как залечим все ваши раны, то и у нас с дедом крылья повырастают. – Она задержалась еще чуток, словно бы ожидая возражений, вернулась в прихожую и оттуда еще добавила: – Выкинь такие думки из головы. Не обижай стариков.
