Текст книги "Тихий гром. Книга третья"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Держась чуть не вплотную за серым конем Петренко, Василий Рослов испытывал большое неудобство не от дождя, а от непривычной оснастки. В этот поход снабдили их пиками, шашками, карабинами. Все это необходимо, конечно, а в их положении тем более, поскольку действовать предстояло бесшумно.

Мост этот видели они с Григорием, знают, где караульное помещение расположено, где посты. А вот каковы сваи, глубока ли речка и как туда подобраться – это не идет у Василия из головы. Но разве же знал он тогда, что придется к этому мосту возвращаться да еще с такой опасной целью! Кажется, и прожектор виднелся там. Так ведь в солнечный день помехи от него не было, а к ночи нырнули они в беспросветную урему, думая, что ушли отсюда навсегда.

Передние молча остановились. Это приближалась уланская тропа, и надо было убедиться, нет ли поблизости разъезда.

Командир второго отделения, урядник Шипилин, послал двух солдат в разные стороны вдоль тропы. Те скоро вернулись и доложили, что все спокойно.

Отряд рысью проскочил версты две, потом Петренко, догнав урядника, велел ему реже переходить на рысь, дозорных держать подальше.

– Ну и погодушка, прости господи, – ворчал пожилой урядник, смахивая с усов воду.

– Самая подходящая погодка, – возразил Петренко, – лучшей не придумать.

Потом еще более двух часов ехали – то шагом, то рысью. Разъезды могли и здесь встретиться. Двигались длинной цепочкой, прижимаясь к, густым зарослям кустарника или к ветлам.

Передовой дозор выскочил было на опушку леса, по краю которого тянулась неторная полевая дорожка. Поняли, что надо повернуть влево, потому как лог тут круто загибается к югу и верст через шесть упирается в речку. Теперь не следовало далеко углубляться в заросли. Двигались так, чтобы не терять кромку и вовремя углядеть прибрежные кусты.

Дождь все так же принимался хлестать время от времени, а ветер, кажется, еще усилился. Правда, в лесу не было ему настоящей воли – воровски засвистывал он, путался в ветвях и злился.

Петренко выбрался на дорожку и до боли в глазах всматривался вдаль. Едва различив мутную полосу прибрежных кустов, повернул к уряднику и тихо скомандовал:

– Стой! Вот здесь оставайся, Шипилин, и жди. Ухо держать востро. В случае чего, на поле далеко не выскакивать… Вон видишь, огонек проглянул?

– Вижу.

– Это караульное там у них.

– Знаю.

– Вот ежели там заваруха большая начнется, скачи туда без промедленья.

– Понял.

Вдоль прибрежных кустов отделение Петренко продвинулось еще около двух верст и тут спряталось. Спешились и Василий с Григорием. Обследовав вместе с Петренко берег, они убедились, что ехать по той, приречной, стороне кустов невозможно: к полуторааршинному обрыву вплотную жмутся непролазные кусты.

– Пробирайтесь уж как-нибудь по этой стороне, ребятушки, – вздохнув, посоветовал Петренко. – И обратно отсюда же вас поджидать станем… Будьте здоровы. До встречи!

Василий молча поднялся в седло – Григорий уже поджидал его, – и они пустили коней наметом. Потом перешли на рысь и ехали так, пока берег начал полого спускаться к мосту, а в кустах стали появляться большие прогалины – можно к реке повернуть. Мост уже видно было впереди то частями, то весь.

И тут полоснуло по небу яркой широкой серебристой полосой – за кустом остановились конники. Длинный язык прожектора полизал заросшую низину за рекой, махнул по волнистой шершавой воде и перебрался на этот берег. В серебристом режущем свете водяной пыли, гонимой ветром, обнажилось все до ужаса. Загорелые, обветренные лица показались белыми, как покойничий коленкор.

Страшный прозорливый глаз померк, но долго еще виделись разноцветные круги, мешая что-либо разглядеть даже рядом.

– Ш-ша! – выдохнул Василий. – Слезай! Лошадей тута поколь оставим, а самим оглядеться надоть.

– А ведь он посветил-то нам как раз в самое время, – заметил Григорий, привязывая коня. – Ни разу до этого не сверкнул. Мы бы его, небось, и в лесу заметили.

– Бог, стало быть, нам пособляет… Карабин оставь – шуметь все равно нельзя, – да и пику тоже. Недалечко мы тут отойдем.

Пригнувшись и осторожно ступая, они двигались от куста к кусту и так добрались до последнего. Впереди – травянистая низина и мрачная громада моста. Повыше, справа на косогоре, кусты бежали полукругом, саженей на сто выдаваясь в сторону караульного помещения.

На обоих концах моста с трудом разглядели по часовому. Еще один обнаружился и на середине. Его даже лучше других видно было, но он то появлялся, то исчезал. Наверно, уходил на другую сторону.

– Этот вот самый вредный, кажись, – прошептал Василий, показывая на среднего. – Он ведь речку, знать, караулит…

– А это чего? – всполошился Григорий, показывая почти прямо перед собой.

Долго всматривались они в расплывчатое темное пятно, пока наконец убедились, что и здесь стоит часовой. Он почти не отличался от травы.

– Вот эт бы мы вло-опались, – проговорил Василий, обтирая мокрое лицо рукавом шинели, – Спасибо тебе, Гриша, что доглядел. – Дак ведь и на том берегу тоже такой пост должен быть.

– Нет, – возразил Василий, – по карте помню, да и так видать, что болото там, негде часовому стоять… Стой! Гляди вон! – И Василий упал на землю, увлекая за собой Григория.

– Чего ты? – не понял тревоги тот.

– Да вона, вон, гляди, от караульного сюда идут.

В это время дверь избушки растворилась, и в просвете ее Василий насчитал еще пять выходящих солдат. Но эти мелькнули мимо окна и удалились за избушку.

– Кажись, разводящие это, часовых меняют, – понял Василий. – Ты во все глаза гляди, Гриша. Надо бы их посчитать как-то.

– И так уж во все гляжу, да всего-то их два у меня.

Часового сменили. Ветром оттуда доносило негромкие слова команды, но уходили немецкие солдаты друг за другом, сливаясь в общее пятно. Пришлось еще подождать. И, когда развод шел к середине моста, тут все разглядели.

– Пятеро их топает, – убежденно сказал Григорий.

– Вижу и я, что пятеро… Разводящий не в счет. Остается четыре часовых. Так?

– Так.

– Стало быть, за речкой поста нету, – повеселел Василий и тут же сник. – А ведь чтобы нам уцелеть и дело делать, хошь не хошь, а придется этого, ближнего… Да надо поколь погодить: пущай развод закончится.

– А как подобраться к ему?

– Об том вот подумать надоть…

Показалось, долго лежали. На мокрой земле совсем холодно стало. Ушли за куст, попрыгали, там, потолкались – заходила кровушка по жилушкам, потеплело в середке.

Дождь снова начал усиливаться, и тьма навалилась кромешная, ветер хлестал немилосердно.

– Вот чего, Гриша, – живо сказал Василий, словно догадавшись о чем-то, – переведи-ка сюда лошадей поближе. Вот за эти кусты. А я тут за им понаблюдаю.

Глядя вслед Григорию, Василий удивился и обрадовался: тот исчез буквально в десяти шагах, будто растворился во тьме. А когда вернулся за куст, то и часового не смог разглядеть.

Сгоряча зашагал в рост навстречу тугому черному ветру, но вовремя спохватился, лег и – где по-пластунски, где на четвереньках – заспешил вперед. Ни сырости травы, ни дождя он не чувствовал. Его охватил какой-то звериный трепет. Наверное, так вот и хищник трепещет, когда подкрадывается к опасной добыче, способной защитить себя.

Он полз, казалось, уже долго, а часовой все не показывался. Вдруг впереди и чуть слева услышал едва уловимые, глухие хлопки. Затаился и через минуту разглядел, что часовой ходит по небольшому кругу и хлопает руками, схлестывая их крест-накрест, чтобы согреться. Винтовка висит у него на левом плече, воротник у шинели поднят.

Василий спружинился весь, сжался и, дождавшись, когда часовой повернулся к нему спиной, рванулся, кажется, не задевая земли, на ходу выдернул шашку из ножен и… Немец успел все-таки повернуться, воздуху вдохнуть успел, но крикнуть не успел… Голова у него неловко свернулась и ударилась о ствол винтовки. И упал он не враз, а будто подумав сначала.

Вытерев шашку о траву, потом еще полою шинели, Василий сунул ее в ножны и пустился в обратный путь. Он успел заметить, что отсюда даже кустов-то отдельных не видно – кажутся они сплошной бесформенной, размытой полосой. Вернулся к своему кусту, обошел его – нет Григория. Как так? Пригляделся, рукой пощупал даже – здесь примята трава, и куст, стало быть, тот самый.

Подождал с минуту, негромко протяжно свистнул, и тут прямо на него выскочил Григорий.

– Ждешь?

– Жду. Пошли скорей к лошадям.

– Чего ты надумал?

– Поторопиться надо, Гриша, поторопиться дело сделать до нового развода.

Лошади были совсем рядом, и Василий начал раздеваться.

– Ты чего это? – удивился Григорий. – А часовой?

– Забирай мои тряпки да гляди не растеряй. А часовой помолчит поколь – мы с им уговорились.

– Уговорил, что ль? – еще больше удивился Григорий.

– Уговорил… Давай шашки взрывные.

Оставшись в чем мать родила, Василий стал привязывать себе на плечи взрывные шашки, обернутые брезентом. Разгоряченный делом, до крайности взволнованный и напряженный весь, он не обращал внимания на холодные потоки.

– Дожжик-то какой принялси, – с великим состраданием сетовал Григорий, глядя на белую наготу друга и помогая ему снаряжаться.

– Голому потоп не страшен, – возразил Василий. – А для нас чем хуже сверху, тем лучше снизу… Отпусти-ка чуть правый ремень: под мышкой жмет шибко.

Проверив, хорошо ли держатся на плечах шашки, Василий торопливо перекрестился и пошел к реке. Ледяная вода обожгла все тело, но в то же время, погрузившись в нее, он почувствовал себя уютнее, потому как ветром здесь не доставало. Речка оказалась неглубокой и небыстрой. Двигаясь по руслу против течения, можно было не плыть, а идти по дну, вернее, грудь у него была в воде по самую шею, и он легонько работал руками, а ногами упирался в дно. Подвигался споро.

Однако, едва перевалив половину пути, с тревогой почувствовал, как немеет правая нога чуть пониже того места, где побывал германский штык. А тут, уже на подходе к мосту, увидел он темную фигуру часового и стал прятаться под воду, высовываясь лишь для того, чтобы хватить воздуха.

– Господи! Господи! – мысленно твердил Василий, ныряя. – Спаси мине, сохрани и помилуй…

И, словно бы именно по этой просьбе, часовой отошел от железных перил моста и скрылся. Василий надеялся, верил, что увидеть его с моста в этой черной ряби волн почти невозможно, а все-таки прятался: так надежнее.

Добравшись до нужной опоры и обнаружив на ней едва скрытые водой плечики, на которых можно стоять, Василий облегченно вздохнул, считая задачу почти выполненной. А поднявшись на плечики, нашел на опоре выемки, куда можно было вложить шашки и там их закрепить.

Но, уже снимая с себя шашки, понял, что уверенность эта преждевременна. Дождь сюда почти не попадал, зато пронизывающий ветер, казалось, обдирал шершавой беспощадной лапой сырую кожу до костей.

Закрепить шашки и пристроить шнур оказалось минутным делом. Скрюченными, окоченевшими на ветру пальцами он с трудом развязал кожаный мешочек, подаренный когда-то умирающим стариком башкирцем, достал из него непромокаемый железный коробок со спичками, специально для такого дела выданный, и, мысленно помянув господа, чиркнул спичкой. Она тут же погасла…

Вторая, третья… десятая… Руки дрожали, пальцы не гнулись. Ему казалась, что никакой кожи на нем не осталось, а остервенелый ветер гложет голое сердце, давит его, сжимает острыми зубами, и вот-вот оно совсем перестанет биться. До боли сцепив зубы, ударил спичкой по коробку – коробок, вырвался и нырнул в воду.

– Вот как! – недоуменно произнесли одеревенелые губы.

Сунул руку в мешочек, висевший теперь на шее, выдернул из него гильзу и, нащупав сухую тесьму, восторжествовал:

– Н-ну, выручай, дедушка милый, не то у часового придется спички просить!

Тесьму зажал он всей пятерней, придавил кремень и ударил по нему… Одна-единственная искра – и дело спасено! Теперь ветер из врага превратился в помощника. Тесьма засветилась ярким огнем. Василий приткнул ее к шнуру, и тот, шипя, забрызгал огоньками с дымом.

Не чувствуя ожога, Василий засунул тесьму с огнем в гильзу, весь прибор бросил в мешочек и затянул его ремешком. Только тут спохватился, что надо спешить, и плашмя шлепнулся в воду. Вышло это неуклюже и громко. Течение подхватило его. Руки работали бешено, и левая нога – тоже, а правая тяжелой колодой тянула вниз.

За свистом ветра часовой неясно расслышал всплеск, но встревожился, забегал от одних перил к другим, вглядываясь в поверхность речки. Дождь опять прекратился, и видимость чуть-чуть улучшилась. Разглядев смутное пятнышко на середине реки, часовой выстрелил по нему. Но Василий был уже саженях в сорока от моста и тут же скрылся под водой.

Часовой не переставал стрелять. От караульного помещения побежали солдаты, они тоже стреляли. А в довершение по воде полоснул убийственный свет прожектора.

Василию показалось, что плывет он преступно медленно и очень давно, а взрыва все нет. Неужели погас шнур?!

И тут грохнуло сзади, затрещало, заскрежетало. Василий нырнул поглубже, будто убоясь дела рук своих. По нему уже никто не стрелял. А в черном небе одна за другой появлялись осветительные ракеты, и стало светло до рези в глазах. Луч прожектора сердито метался то по заречью, то по реке, то по левому берегу, шаря добычу в открытом поле.

Григория увидел Василий издали и, доплыв до первых кустов, выбрался на берег. Было невероятно, и поверить в это невозможно, но никто ими, кажется, не интересовался. Бегали, суетились, запускали ракеты, стреляли где-то там, возле рухнувшего моста, а до двух русских солдат вроде бы никому и дела, не было.

Василий с ходу бросился в седло, но с трудом, перекинул правую ногу, выхватил у Григория свою сырую тяжелую шинель и надел ее на голое тело. Тревога всадников передалась коням, и они лихо понеслись, словно гнал их попутный ветер.

Вскоре кусты сузились в неширокую прибрежную полосу и пришлось выскочить на полевую дорожку. В свете ракет громадная поляна просматривалась далеко. Слева и несколько сзади, наперерез им, скакали во весь опор десятка полтора улан. Теперь и спасти, и погубить разведчиков могли одни лишь кони.

Кони неслись, обгоняя ветер. Уланы начали стрелять по беглецам, а те не могли отвечать им, оттого что Василий был безоружен и, коченея от холода, едва держался в седле, Григорий же весь был обвешен оружием да еще вез одежду товарища, и ему не хватало рук.

Отделение Петренко, не скрываясь, выдвинулось из кустов, но увлеченные погоней уланы едва ли видели его, хотя и было светло. Пропустив своих, отделение сделало два прицельных залпа по уланам. Группа их поредела заметно, смещалась, опешила вроде бы, но тут же с еще большей яростью рванулась за шестью всадниками, словно из под земли вынырнувшими.

Василий с Григорием продолжали скакать по дороге, нацеленной в угол, где прибрежные кусты соединялись с уремой. А Петренко повел своих левее, к тому месту, где оставлен был Шипилин. Урядник выдержал наказ Петренко – сразу на помощь не бросился, а теперь выскочил во фланг к уланам, сделал залп и с шашками ринулся атаковать их. Петренковцы почти от кромки леса повернули назад, так что уланы оказались в полукольце, да и осталось их не больше десятка.

Бой был короткий, обе стороны дрались отчаянно, к тому же вдруг погасли ракеты, и шестеро оставшихся улан пустились наутек. Шипилин было вдарился за ними, но Петренко послал Рушникова заворотить преследователей.

Уже на обратном пути, почувствовал Тимофей боль в раненой руке. Вначале подумал, может, старая рана беспокоит, но тут же обнаружил, что левый рукав шинели рассечен почти от плеча до локтя, и все понял.

Раненых оказалось еще трое, кроме Тимофея. Один, из отделения Шипилина зарублен. Хоронили его в лесу, недалеко от опушки.

Василий, уже одетый, прихрамывая, бегал по кругу, стараясь отогреться. Он задыхался от бега, а насквозь промерзшее тело, скованное сырой холодной одеждой, никак не оживало. По раненой ноге он колотил изо всех сил, и она уже действовала, но отходила с трудом.

– Погрейся-ка, Вася, вот этим, – подходя, подал баклажку Петренко. – В околотке на коленях вымолил.

Приложился Василий с жадностью, едва продохнул потом, зато через считанные минуты разлилось по всему телу долгожданное благодатное тепло. Хватило спирту и Григория погреть, да еще осталось.

– По ко-о-оням! – сдавливая голос, еле слышно из темноты пропел Петренко.

Выслав вперед двоих дозорных, но так, чтобы не терять их из виду, он двинулся следом.

– Ну, Петренка, ну, Петренка! – пристраиваясь к нему, заливался Василий. – Я бы ведь до землянки не дотянул, окочурился. А ты мине жизню подарил! Век такого подарка не забуду!

– Тише ты! – оборвал его командир. – Службу мы сослужили царю-батюшке. Тебе за то непременно Георгия пожаловать должны, да еще до своих не помешало бы добраться…

– А я бы не приказал теперь же домой ворачиваться, – разошелся Василий.

– Это почему же?

– А потому… Те уланы, какие остались, к начальству поскачут, все обскажут, потом по телефону знать дадут, кому надо. А те дозоров конных добавят и встренут нас по-хорошему.

– Верно, – подтвердил Петренко, пошевеливая коня. – Ты прямо стратег настоящий. И что же нам делать?

– А забраться в урему, где погуще, да и просидеть сутки. Не станут же они так долго дозоры держать.

– Плохой ты стратег, – засмеялся Петренко. Разве ж для того взрывал ты мост, чтобы ждать, пока, немцы исправят его? Ждут нас в штабе с этим известием, как пирога из печи. Потому и, приказано к утру вернуться, для того и на коней посадили. Гнать надо как можно скорей! – И он пришпорил коня.

«У немцев, конечно, связь получше нашей работает, – размышлял Василий, важно держась в седле, – так ведь ночь теперь самая глухая, да еще дожжик вон без конца поливает – не враз там всех расшевелишь. И правда, что надежней выйдет, ежели поторопиться-то».

Ехали долго и быстро. Василий, после стольких лишений и после сугрева, расслабился. Теперь он ни за что и ни за кого, кроме себя, не отвечал, потому и мысли начали никнуть. С версту не доезжая до линии немецкого дозора, притормозили. А в полуверсте от него совсем остановились.

Послали двоих в разведку. Они вернулись минут через сорок и сообщили, что разъезд проезжает очень часто: или они навстречу друг другу едут, или одна и та же группа, имея небольшой участок, «челночит» по нему беспрестанно.

Стали цепочкой подбираться к линии, но, не достигнув ее, остановились. Пашу Федяева Петренко послал вперед и наказал:

– Близко туда не подъезжай, а как проедут они и слышать их перестанешь, тихонько свистни. Да не торопись, хорошенько прислушайся, может, с другой стороны топот послышится. А только ты знак подашь, – мы броском на свою сторону. Там уж лошадушки пусть выручают.

Ждать пришлось недолго. Все сидели в седлах, пригнувшись, будто готовые раньше коней прыгнуть в темную бездну. У Паши получился не свист, а вроде бы резкий короткий писк – «ч-чиу!»

Рванулись кони. И как ни мягка была размокшая почва, шум от десятков копыт, выдергиваемых из трясины, донесся к уланам. Правда, пока они остановились, прислушались и поняли, что к чему, наши разведчики были уже далеко, но все-таки не удержались от погони, открыли слепую стрельбу, рассыпались цепью и не щадили коней.

А нашим теперь хоть пулей лететь, все равно казалось бы не быстро. Да пули-то все-таки настигали их. Держась рядом с Григорием, Василий скакал, пригнувшись к гриве коня. Вдруг вроде бы беспричинно выпрямился он резко и тут же начал оседать.

– Чего ты? – метнулся к нему Григорий, подхватив под руку.

– Ну, теперь всё! – словно бы даже с радостью воскликнул Василий.

– Чего все-то? – кричал Григорий, тормоша его за руку, будто пытаясь разбудить.

– Да отцепись ты, руку больно. Плечо зацепила, стерва!

Вот оно как выходит. Сколько пуль за ночь в него летело, и все обошли, всем дорога рядом нашлась. А тут шальная, бесцельно пущенная в кромешную тьму пуля сыскала себе живую цель!

– Ну, сидеть-то сможешь? Не упадешь?

– Не упаду. Скачи, не отставай!

Боясь напороться на русскую заставу, версты через три отстали немцы. Разведчики вздохнули свободно и, чувствуя себя уже дома, перешли на легкую рысь, а потом и на шаг. От взмыленных, коней валил белый пар, видимый даже в темноте.

Утро пока не проклевывалось. За такими тучами и дня не видать.

– Слышь, командир! – без опаски, во весь голос крикнул Григорий. – Остановиться надоть.

– Приспичило, что ли, кому-то? – спросил, не оборачиваясь, Петренко.

– Рослова перевязать надоть.

Петренко натянул поводья и, подняв руку, остановил спутников.

– Раньше-то чего ты молчал, когда всех перевязывали? – недовольно спросил он Василия, подъезжая к нему.

– Стало быть, не об чем говорить-то было! – сердито отозвался Василий. Не слезая с седла, он снял шинель, гимнастерку. Стащил и нижнюю рубаху. Вся левая половина ее пропитана была кровью.

Григорий распластал эту рубаху, наложил на продолговатую рану пакет и начал пеленать друга.

– Дак чего ж ты давеча-то сказал так? – допытывался он.

– Как?

– «Ну, теперь всё!» – повторил его слова Григорий. – Я уж думал, конец тебе. Напужал до́ смерти. А рана-то не смертельная.

– Нет, Гриша, не смертельная. Даже кость не задело, кажись… А сказал я так оттого, что пулю эту ждал с самого вечера, вернее сказать, со вчерашнего утра, да ее все не было. Теперь вот лизнула.

– Во сне, что ль, видал чего?

– Видал…

–Все! – крикнул Петренко. – Поехали! Нельзя так долго испытывать судьбу.

Поехали шагом, и одевался Василий уже на ходу.

8

До одури надоела солдатам непролазная окопная грязища. Скорей бы уж настоящая зима нагрянула, что ли! А она в здешних местах подступалась как-то несмело, с опаской и нехотя. В ноябре то снег выпадал, то таял, а то и дождичек накрапывал. Только к концу декабря вроде бы закрепилась зима и морозец ровненький устоялся. Повеселели малость солдаты.

Всю слякоть, все непогодушки видел Василий Рослов лишь из окна полевого лазарета. Пустяковая, как ему казалось, рана едва не стоила солдату жизни – антонов огонь приключился, потому в тыл отправить его не могли. А как притушили тот страшный «огонь», опять подумалось докторам, что рана залечится скоро. Да скоро-то не вышло – разворотили ножами всю лопатку до плеча. Не раз помянул Василий бабку Ядвигу добрым словом, и Григорий о том же заговаривал, когда приходил навестить друга.

– У бабки-то складнейши, знать, вышло бы, – замечал он, – дак ведь назад к ей не воротишься.

– Да и уцелела ли сама-то она, – вздыхал Василий.

Новостей с хутора давно не получали они, потому как Тимофей Рушников был отправлен в Петроград вскоре после ранения. Здесь лечить его почему-то не стали. Написал Василий письмо своим и Григорию велел то же сделать, а потом целую неделю маялся, прежде чем послать весточку Катерине. Многое передумалось, всякое в мыслях перебралось.

Вспомнил не только последние тайные встречи в городе, но больше того – покосное сказочное лето, и осень, и немой зеркальный пруд под гладким льдом, и серебристые Кестеровы скирды, осыпанные сверкающим в свете луны инеем… И до того ярко представилось все это, что даже ощутил на груди горячие поцелуи милой, родной Катюхи в прощальную ту ночь перед уходом на действительную службу. Даже запах свежей соломы учуял и потянул носом, будто в обнимку сидел с Катей в Кестеровой скирде.

И напиши он это письмо единым днем позже, сложилось бы оно совсем по-иному. Василий давно и думать забыл о словах Петренко, будто шутя брошенных в дороге после взрыва моста, еще до ранения. А чем более отдалялись эти события во времени, тем больше стиралась их острота и яркость. Антонов огонь и долгие муки между жизнью и смертью оттеснили взрыв моста куда-то в небытие. Оставалась одна радость: жизнь и на этот раз взяла верх над смертью.

Аккуратный пожилой доктор появлялся в палате всегда в одно и то же время. В тот день почему-то он задержался. Один из раненых наладился было пойти на разведку к сестре милосердия и узнать, в чем дело. Но растворилась дверь, и вслед за доктором в палату вошел молодой, сияющий, щеголеватый генерал, за ним – командир полка, два штабных капитана, поручик Малов, прапорщик Лобов, сестры милосердия.

Раненые солдаты, встревоженные посещением столь высокого начальства, начали подниматься с постелей, но генерал, предупредительно подняв руку, велел оставаться на местах. Остановясь посреди палаты и указав на Василия, доктор сказал:

– Вот это и есть солдат Рослов, ваше превосходительство.

Василий, смущенный всеобщим вниманием, откинул одеяло и – босой, в кальсонах и нательной рубахе – встал в проходе, но даже не попытался принять бравой стойки. Раненое плечо не позволяло ему расправить грудь и выпрямиться.

– Так вот ты каков, молодец! – словно бы с искренним восхищением произнес генерал и, остановясь против него в трех шагах, продолжал, обращаясь ко всем присутствующим: – Солдат Рослов совершил настоящий ратный подвиг во славу отечества. Даже несколько подвигов. Лихое и почетное дело выпало на долю его. Он скрытно проник к мосту, усиленно охраняемому неприятелем, убрал часового, сотни саженей проплыл в ледяной воде, взорвал мост, уничтожив на нем всех часовых, и при свете сильного прожектора сумел отойти под прикрытие…

Слушая генерала, Василий растрогался, глаза у него часто заморгали, но вовремя укрепился. Ему казалось, что, может, и не о нем говорят все эти хвалебные слова.

– …Такое дело… – продолжал генерал, откинув левую руку назад. Один из штабных капитанов – видимо, адъютант – подбежал и положил в его ладонь звякнувшие награды. – Такое дело по плечу лишь храброму и мужественному воину. А такие воины всегда на виду и заслуживают награды.

Он подошел к Василию и прикрепил медаль к его рубахе, приговаривая:

– Это за лихость, за храбрость твою… А вот это за большое дело – целой дивизии услужил ты, братец. – И на груди у Василия засверкал серебряный Георгиевский крест.

– Рад стараться, ваше превосходительство, покорнейше благодарю!

– Это – награда царская, – продолжал генерал, – а от себя, как только поправишься, прикажу дать отпуск домой.

– Рад стараться ваше превосходительство, – выдохнул Василий, не веря своим ушам, и, расхрабрившись, добавил: – Домой-то я хоть завтра бы поехал.

Генеральская свита усмехнулась дружно, а доктор сурово сказал:

– Невозможно это, Рослов. Пока невозможно!

– Вот видишь, – усмехнулся и генерал, – доктор утверждает, что пока невозможно… Поздравляю тебя, герой! Спасибо за службу! – И он подал Василию руку.

Все были удивлены и тронуты этим жестом, а Василия он окончательно ободрил.

– Рад стараться, ваше превосходительство! А не дозволите ли… спросить? – выпуская холеную генеральскую руку, сказал он и заметил неодобрительный, нахмуренный взгляд командира полка. Но отступать было уже поздно.

– Да, слушаю. Спрашивай.

– …Нельзя ли дать отпуск солдату Шлыкову вместе со мной?..

– Похвальная забота о товарище, – подхватил генерал. – Только чем же отличился этот ваш…

– Шлыков, – подсказал Василий.

– Да, Шлыков, это тот, что был у тебя коноводом? Тот, что одежду твою держал, пока ты плавал?

Василий даже сробел: ему показалось, что генерал сам незримо присутствовал при взрыве моста, поскольку знает даже малейшие подробности. Но и за друга обидно стало.

– Да нешто для того лишь был он со мной, чтобы одежу носить? – возразил Василий, видя, как теперь уже вся свита, а особенно прапорщик Лобов, делают ему грозные знаки, требуя прекратить разговор. – А ежели бы со мной чего стряслось? Чего ж он с моей одежей назад бы поехал, что ль? Не-ет! Он бы пошел взрывать! Так мы с им и уговаривались, потому как дело-то надо было сделать непременно.

– Он, что же, давно на фронте и ранен был? – мягко, но с нотками недовольства спросил генерал.

– Да с первого месяца войны мы с им вместе. И поранены не раз были. Штыками исколоты все… – Свита уже изнемогала от недовольства. Даже Малов начал подавать знаки, зажимая пальцами губы и советуя замолчать. А Василий, заголив рубаху и, приспустив кальсоны, показал свои боевые знаки, гораздо более значительные, чем только что врученный серебряный крест. Развороченное бедро зияло лиловыми вмятинами и оскорбляло вид поруганного войной молодого тела. Генерал даже чуток попятился от солдата.

– Эта вот нога едва не утянула мине на дно – занемела она в ледяной-то воде и повисла колодой… А Шлыков тоже весь штыками испоротый, да еще немец его прикладом по лбу вдарил, оттого, никак, с месяц очнуться не мог, он, да после более полугода в голове у его гудело…

– Хорошо! – прервал его генерал. – Убедил ты меня, храбрый солдат. За товарища горой встал. Будет вам вместе отпуск. Выздоравливай, поправляйся.

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство! – гаркнул Василий уже в спину уходящему генералу.

В палате, как только захлопнулась за свитой дверь, поднялся шум. Василия поздравляли, но не столько за крестик и за медаль радовались, сколько посуленному отпуску завидовали.

– А здорово ты ему показал! – хихикал из угла один. – Видать, ошалело его превосходительство от твоих рваных телес.

– Ничего, – возражал другой, – хоть и попятился малость, а выдержал. Сестрички только, вот отворачивались.

– А враз да и женушка так же вот отворотится.

– Типун тебе на язык, дуралей! Да там теперь хоть какого примут, лишь бы живой воротился.

– Х-хе! – зубоскалил все тот же из угла похабник. – Да у его, кажись, только то и осталось не пропорото, к чему бабы-то поворачиваются. Пожалел его немец, выходит!

– А у нас в полку осколком ранило одного в это самое место, из лазарета списали его домой. Дак ведь не поехал, братцы, – назад в полк воротился. Чего ж, говорит, я над родной женой галиться стану, али к соседу за милостью итить!.. Дуро́м под пули потом лез – убило его…

– Да что ж эт за генерал? – стремясь быть услышанным, громко вопрошал Василий. – Кто он такой?

– А хрен его знает, чаю мы, с им не пивали и видать раньше не доводилось.

– А шишка, видать, немалая, коли кресты раздает и отпуск самолично дозволить может…

Вошел доктор с сестрой милосердия, и все умолкли.

– Доктор, – спросил кто-то, – а кто такой этот генерал?

– А вы разве не знаете? – удивился доктор. – Сей генерал – начальник нашей дивизии, коему все мы подвластны.

– Во-он оно дело-то какое, – молвил тихонько Василий. – За важную птицу, стало быть, я подержался… Гляди ты, какая ведь честь оказана!

Доктор шел по порядку – от больного к больному. Беседовал с каждым ласково, уважительно.

– Ну, поздравляю георгиевского кавалера со столь высокой честью! – говорил он, подходя к Василию и улыбаясь в пушистые усы. – От души поздравляю… Не всякому такое выпадает.

– Спасибо, доктор, – ответствовал Василий, поднимаясь с подушки и садясь на кровати, – да когда же домой-то мне ехать, скажи́те?