Текст книги "Тихий гром. Книга третья"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Ты, Леонтий, хоть при меньшаках, хоть при большаках – все равно дырявыми штанами сверкать будешь, – язвительно сказал Кестер, выбил золу из трубки прямо на стол, поднялся и, уходя, добавил: – Работать надо, а политикой и без нас есть кому заниматься.
Все с облегчением посмотрели ему вслед, а когда он вышел, кум Гаврюха забалагурил:
– Мирон, чего ж ты глядишь-то? Самого Кучина зарестовал, а помощник его тут шатается!
– Да ведь посадить-то его некуда, – отшутился Мирон.
– Обещают выборы в Учредительное собрание, – сказал Виктор Иванович, переждав смешки. – Но ведь опять же, кого туда изберут. Большевики, конечно, выставят своих кандидатов, а народ, если ему разъяснить, поддержать их должен. Бороться за свои права-то надо, мужики. «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», – так вот в одной хорошей песне поется.
Мужиков волновало все это, трогало, наводило на мысли, но расходились хмурые, вроде бы их тут обманули. Ведь думалось-то как? Раз царя скинули – все должно перевернуться в лучшую сторону. Но, выходит, не стало его, царя-то, а в деревне нигде ничего и не дрогнуло – будто его и не было вовсе. Стало быть, не в нем одном дело. Многие хорошо это поняли, особенно те, кто и раньше на собрания к Рословым захаживал. Поняли, да не всем по душе пришлось это понятие, кое-кого покоробило.
4
Движение пассажирских поездов к тому времени уже не соответствовало никакому расписанию. В первую очередь пропускали воинские эшелоны на фронт, шли всевозможные военные грузы, пробивались санитарные поезда с фронта. Человек, отважившийся пуститься в дорогу, не мог знать в точности, когда начнется движение, и тем более не знал он, когда достигнет конечной цели своего путешествия.
Больше месяца Василий Рослов с Григорием Шлыковым в пути мыкались. Испытали езду на открытых площадках товарных поездов, и на платформе ехали, и в пассажирских вагонах, и на конных подводах, и даже пешком не раз прошлись по небольшим перегонам. Грязью заросли похлеще, чем в окопах. Правда, в Самаре удалось им помыться и даже белье сменить.
А на последнем отрезке пути от станции Полетаево попали они в классный вагон оренбургского поезда. Никто их, конечно, туда не приглашал, и ютились они в коридоре, но и выгнать ни у кого смелости не хватило. Тут было чисто, но отдохнуть-то, понятно, негде. Сидя на полу, подремали немного ночью.
А как рассветало – не отходили от окон. Да и как отойти от них, как не смотреть на родные края, на землю, вскормившую их! День разгорался солнечный. В деревеньках снегу почти не видать, а в поле пока лежит он тонким, уже ноздреватым слоем. Бугры – тоже голые, и лишь белеют вдали родные березы да кусты тальника темнеют. Они еще голые, но чувствуется, вот-вот начнут наливаться и тяжелеть почками. Ни единой души в поле пока нет.
За тридевять земель носила судьба этих солдат, сколько смертей им готовила! Сколько могил они обошли и прямо из могилы вынуты были. Можно ли было подумать тогда, можно ли поверить, что в родные края прилететь доведется! И вот они, родные края, – перед глазами, как в сказке несутся! Так можно ли хоть на минуту оторвать взор от них?
Как обогрело по-хорошему солнышко, не выдержал Василий – стал открывать окно. Не поддалось оно. Другое попробовал – получилось. Высунулся в него и захлебнулся, захмелел от родного воздуха. Не так, оказывается, совсем не так пахнет этот воздух! И ни с чем его не сравнить, ни с каким другим не спутать.
Григорий встал позади Василия, тоже неотрывно глядел в окно через его голову и жадно вдыхал напитанный весенней свежестью воздух. За дорогу они до тошноты наговорились, и теперь почитали за благо помолчать и подумать каждый о своем. Но подумать-то долго не пришлось.
Проехали уже станцию Нижне-Увельскую, и на каком-то разъезде поезд шел, не сбавляя скорости, а тут совершенно неожиданно вынырнул встречный на полном ходу. Да еще гудком реванул. Мгновенно отпрянул Василий от окна – затылком-то по лбу Григорию вдарил и нос ему разбил. А тот еще дернулся от Васильева затылка-то да своим об заднюю стенку стукнулся.
– Гриша! Гриша! – смеясь, кричал Василий под грохот встречного. – Гляди-ка ты, где ведь пораниться можно, и не подумаешь!
Но Григорий, зажав руками голову, держал, ее, словно боясь, что она расколется, и в то же время покачивал ею, будто ребенка, баюкая. Он, кажется, даже не чувствовал, что кровь подтекает из носа.
– Опять, опять загудела, проклятая! – стонал он, присаживаясь на пол. – У Ядвиги, кажись, и то не бывало так…
Быстро захлопнув окно, Василий постучал в дверь ближайшего купе и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. На диване лежал горбоносый, немолодой, пузатый господин в пенсне с газетой в руке. На другом сидела старушка с вязаньем и тоже в очках.
– Место! – крикнул Василий господину. – Ослободи место контуженому солдату!
Господин приподнял пенсне, отложил газету, но вставать с дивана, кажется, не собирался. А Василий скинул шинель, по-хозяйски повесил ее на крючок и выскочил в коридор. Григорий уже спал, уткнувшись лицом в пол. Василий подхватил его под мышки и поволок в купе.
– Что ж, я вынужден подчиниться георгиевскому кавалеру, – сказал господин каким-то визгливым, скрипящим голосом, торопливо натягивая сапог. – Мамочка, пустите меня к себе, пожалуйста!
Василий уложил товарища в постель в шинели и в сапогах, занес котомки, достал утирку и принялся вытирать кровь на лице у Григория.
– Что с ним случилось, с этим вашим товарищем? – спросила старушка почти таким же голосом, как у господина в пенсне, только заметно дрожащим. – Он, кажется, был здоров, когда я проходила умываться.
– Контуженый он, – нехотя отозвался Василий.
– А что это такое – контуженый? – не унималась досужая бабка. – Это не одно и то же, что раненый?
– Немец прикладом его по лбу вдарил во время рукопашной, – пришлось пояснить Василию. – Вот с тех пор и случается с им такое.
– Но ведь так и мозги могли вылететь наружу!
– Могли, да вот уцелели поколь. Только, видать, перепутались малость…
– Ах, как это жестоко! Ах, как это жестоко! – закудахтала старуха. – Это что же, и вам приходилось убивать живых людей?
– Приходилось, – выдавил сквозь зубы солдат.
– А вы, что же, так и будете ехать до Оренбурга?
– Да нет, не боитесь вы! – начал сердиться Василий, когда она выдала главное свое беспокойство. – Счас вот в Троицке и высажусь.
– А его? – испуганно округлила бабка глаза, указывая спицами на Григория.
– Да уж вам не оставлю, возьму и его непременно.
Такой оборот дела, видимо, вполне удовлетворил и успокоил старушку, и вопросов больше она не задавала. А Василий с нетерпением ждал Троицка и предусмотрительно не надевал шинель, чтобы не закрывать награды. Папаху в мешок уложил, надел фуражку. В дальней дороге не раз убедился он в неотразимой силе серебряного креста и медали: надежнее всяких слов срабатывают они в разговоре с начальством.
Поезд еще не остановился полностью, а Василий, соскочив с подножки, почти бегом устремился к начальнику станции. Хлопоты, как он и предвидел, с помощью власти начальника станции и его телефона сразу пошли успешно, и через четверть часа к вагону подъехала карета с красным крестом. Григорий так и не очнулся, когда санитары выносили его на носилках из вагона.
Василий проводил товарища до железнодорожной больницы, ответил на все вопросы доктора и сказал, что ежедневно будет заходить туда, пока больной не очнется. Взяв шинель на руку и закинув за спину обе котомки – свою и Григорьеву, – он двинулся в город.
Еще на станции заметил он, что все заборы, стены зданий, столбы заклеены объявлениями, воззваниями, обращениями, печатными телеграммами, длинными списками кандидатов в городскую Думу – от мещан; от группы домовладельцев; от мусульманской группы; от социалистического блока при Совете солдатских, казачьих и рабочих депутатов; от трудовой демократической группы центрального казачьего комитета и украинской громады; от жителей Амура…
У Василия в глазах зарябило: ну и народилось же тут всяких партий и групп, как грибов после дождичка. А может, они и раньше были, да не знал о том солдат. Листовки клеили друг на друга, но во многих местах красовались обветшалые, старые, и списки эти были уже пожелтевшие.
От больницы двинулся он через тот самый Амур, от жителей которого тоже выдвигались кандидаты в городскую Думу. Ноги несли его все быстрей и быстрей, тяжести котомок не чувствовал, грязи под ногами не видел, в лица встречных не вглядывался. Все эти наклейки на заборах не хотел больше видеть. На том конце Гимназической улицы ждала его Катя!
И все-таки, пройдя мост через Увельку и перевалив небольшой пустырь, увидел на заборе «Резолюцию» и не смог миновать, не прочитав ее. Остановился.
«Резолюция, принятая Общим Собранием Совета Солдатских, Казачьих и Рабочих депутатов 28 марта 1917 г. в Троицке, – читал он, удивляясь, что Совет такой уже действует. Солдаты, казаки и рабочие есть в нем, а про крестьян что-то нигде и не поминают. – Принимая во внимание критическое положение России в борьбе с внешним врагом, стремящимся воспользоваться для своих ударов на фронте переходным временем внутреннего переустройства нашей Родины, и сознавая, что без победы над Германией и ея союзниками не будет ни русской свободы, ни спокойной жизни в России, ни экономического ея процветания, Собрание депутатов, призывает армию к поддержанию сознательной дисциплины в рядах войск, к тщательной боевой подготовке, к осмотрительному пользованию отпусками…»
– Э-э, – подсвистнул Василий, – да кто ж в том Совете сидит, коли говорят они словами нашего генерала?
«…к единению и товарищеской дисциплине в военных организациях армии, чтобы не допустить расстройства и беспорядков в доблестных рядах защитников Родины и тем отвратить грозящую всей Родине беду. Вместе с тем, сознавая всю ответственность тыла перед защитниками Родины, находящимися в окопах, Собрание депутатов призывает всех рабочих направить усилия к тому, чтобы армия была своевременно обеспечена всем ей необходимым и дружною, немедленною работой за станками на фабриках и заводах содействовать победе над врагами России, не нарушая этой работы требованиями, подрывающими порядок производства предприятий».
От этого чтива повернулись мысли солдата к Петренко, к Антону Русакову, то есть. Пробежал глазами еще по объявлению исполкома того же Совета о новой регистрации лошадей и зашагал прочь.
5
Катерина в тот День поднялась раным-ранехонько. Пело в ней все, радовалось. Каждую ночь теперь она с Васей во сне виделась. Не таился он от нее, не молчал при встречах и неизменно оставался таким, какого проводила на фронт. Ефимья поглядывала на постоялку, потихоньку радовалась ее радостью, а оттого и свое горе легче сносилось.
Работали они в четыре руки. Заказы брала и разносила сама Катерина. По городу ходила почти без опаски. И диво дивное: чем смелее она держалась, чем меньше оглядывалась, тем удачливее и проще все у нее выходило. Бывало, что и земляков издали видела, но всегда уходила незамеченной – словно в шапке-невидимке ходила по городу.
А теперь, узнав о новой власти и о новых законах, она и вовсе перестала бояться. Однако старую придумку о том, что будто бы не живет она в городе, а находится здесь проездом, пока держала на всякий случай – мало ли на кого нарвешься в городской сутолоке. Ефимья и дивилась таким переменам, и радовалась, и тайно сожалела: хуже ведь ей станет, если уйдет Катя.
И еще недоумевала бабка с самого приезда, с какой это стати за те же заказы стали платить вдвое больше. Правда, подорожать-то все изрядно подорожало – война свое делает, – но ведь Катерина не то что двойную, а тройную, цену берет и более! Как же это ей удается?
Удавалось просто. Разменяла самоедовские «катеринки» и добавляла в каждую выручку.
В то утро отнесла она заказ богатой приезжей купчихе в гостиницу Башкирова. Там же еще по номерам побегала и новой работы добыла. Потом загорелось ей в Бурумбайку сбегать – купить гарусных ниток у знакомой татарки. Вышла на Толстовскую улицу, потом по Татарскому переулку на Набережную выскочила, через Уй по мосту перебралась и на подъем, к поселочку двинулась.
С утра дорожка была подмерзшая, сухая, а тут уж раскисать стала. Грязь размягчилась, и лужи открылись. Да лужи-то и обойти можно, а вот извозчика берегись! Гоняют они, как сумасшедшие, и грязью нещадно брызжутся.
В последние дни редко бывало, чтоб задумки ее не сбывались – купила гаруса и как раз такого, какого хотелось. В обратный путь по Малоказарменскому переулку пустилась. Тут ей казалось прямее и проезжих меньше. Бабке такой ходьбы на весь бы денек хватило, а она к полудню вернется и еще работать будет до глубокой ночи.
На красные фонарики, хоть и не горели они днем, поглядывала Катерина теперь с особым смыслом. А знакомый дом с фонарем всегда обходила по другой стороне улицы. Так поступила и на этот раз. Но, едва миновав его, услышала с той стороны знакомый голос:
– Барышня! Барышня!
Оглянулась Катерина – на крыльце стоит знакомая ей хозяйка заведения и призывно машет рукой.
– Господи! Уж не в работницы ли опять позвать хочет, – недовольно проворчала Катерина, но все же направилась к ней, перепрыгивая через лужи.
– Ты как-то спрашивала вязальной работы, – сказала хозяйка, когда Катерина остановилась у крыльца! – А теперь ты берешь заказы?
– Беру.
– Мне надо пятнадцать… ну, таких сетчатых, ажурных воротников для моих девиц. Белых. Ты можешь связать?
– Могу. А нитки есть?
– Есть, есть нитки! – поправив очки в золотой оправе, она повела рукой – ослепительно сверкнули перстни – и пригласила: – Пройдем в зал, там я все покажу.
Робко поднялась Катерина по ступеням этого крыльца, предварительно стрельнув по улице взглядом. Внутри было все так же чисто, уютно и безлюдно. Только салфетки на столиках другие лежали.
– Аннушка! – позвала во весь голос хозяйка. – Нюрочка, принеси мне белые нитки с комода! – И опять, как суслик подсвистнул, когда она «ч» выговаривала.
Из-за тяжелой бордовой портьеры выскочила девушка с нитками в руках и, взглянув на гостью, поникла, свернулась, как ночная фиалка. А Катерина, лицом потемнев, без приглашения присела на ближайший стул.
– Вот из таких ниток свяжешь? – спросила хозяйка, лишь удивившись бесцеремонности гостьи, но не заметив главного.
– Свяжу, – глухо ответила Катерина. – А вязать-то как, образец у вас есть?
– Есть. Принеси, Нюрочка, мое платье… Нет, не найдешь ты. Сама я схожу. Посидите здесь.
– Как ж эт занесло-то тебя сюда, милая? – негромко и сурово спросила Катерина, как только вышла хозяйка. – Давно?
– Да… вот уж второй месяц идет, – сквозь жгучие, неуемные слезы молвила Нюра. – В тот раз, как мы с тобой на Прийске-то расстались у тети Фени, забежала я к своим, пригрели они меня. Я и засиделась… Завечерело уж, как в Кочкарь-то отправилась. Только за Прийск вышла – Самоедов… настиг на тройке… Тройка-то скачет… а он, как зверь, распластал на мне платьишко да и испохабил трижды… пока в Кочкарь въехали… Да я бесчувственная была… Два дня дома без памяти валялась… А потом он приехал… Забрал меня, как куклу, и привез сюда… Сказал… что платить будет хорошо и пользоваться один… будет… Недели две так и было… а потом… пустили по вся-аким…
– Копи деньги, – коротко бросила Катерина, заслышав далекие шаги хозяйки.
– Накопишь с нашей… Зульфией… Она последний кусок изо рта вырвет.
Вошла хозяйка, и Нюра, шагнув к окну, сумела не показать ей своих слез.
– Такой вот воротник, – сказала Зульфия Латыповна. – Правда, он немножко не свежий, но вязать надо так.
– О, – воскликнула Катя, стараясь отвлечь хозяйку, – у меня есть воротник с рисунком красивее этого и поуже. Только отделка – гарусная.
– У меня нет гаруса, и я не знаю, где его теперь берут, – возразила хозяйка.
– Да есть у меня гарус, есть! – горячо подхватила Катерина. Мысли работали у нее четко, прикидывая все наперед. – Правда, подороже выйдет с моим-то гарусом… Вы бы послали со мной девицу… Она принесет и покажет вам тот воротник. Какой рисунок поглянется, такой и свяжу.
– А далеко ты живешь?
– Да нет, не шибко. Возле монастыря, на краю Гимназической.
– Ну, ладно, сходи с ней, Нюра. Только недолго. Посмотрю я тот рисунок и выберу.
Сборы были короткими, и через две-три минуты две несчастных знакомки шагали уже на таком расстоянии от красного фонаря, что можно было говорить обо всем, не таясь.
– Дак чего ж вам посетители совсем ничего, что ль, не дают, али как? – продолжая разговор, спросила Катерина.
– Бывает, что и дают, богатые… Так она же нас после каждого посетителя обыскивает.
– Как, обыскивает? – не поняла или ушам своим не поверила Катерина.
– Да так вот… Бумажные деньги совсем некуда спрятать, почти никому это не удается. А вот золотая денежка ежели подвернется, некоторые ухитряются от нее утаить… Она ведь и в волосах прощупывает, и в подушке, и в рот заглядывает, и в уши… Такую стерву не проведешь. В молодости, говорят, она сама с полгода в нашем положении была. А потом будто бы взял ее какой-то богатый татарин, а она его через год уморила.
– Ну и попала ты, касатушка, в настоящий малинник! – вздохнула Катерина, не зная, что посоветовать знакомой.
– Да все они такие, эти малинники, – возразила Нюра, все еще всхлипывая. – Наслушалась я о них от знающих девиц…
– Ну и как же ты жить дальше думаешь? – спросила Катерина, будто бы с осуждением в голосе. – Так и будешь ночной подстилкой всякому приходящему?
Они пересекли уже Толстовскую и Нижегородскую улицы и приближались к Гимназической. У Нюры после этих слов еще обильнее покатились крупные слезы, но она сдержалась и твердо, с непреклонной решимостью ответила:
– Денег я ни прятать, ни копить не умею… Да и не нужны они мне! А вот ножик хороший припрятала – ни за что не найдет Зульфия! Вот уж две недели жду. Только бы захотелось еще побывать у меня Самоедову. Живой он оттуда не выйдет!
– Молодчина! – вырвалось у Кати, а краем глаза она заметила, как мелькнул и скрылся за углом Гимназической солдат с шинелью на руке и с котомкой. Как жаль, что не видела, когда он перекресток-то проходил! Словно ветром подхватило ее и понесло, так что Нюра приотстала сразу и оторопело глядела на спутницу, ничего не понимая.
– Я бы так же сделала! – продолжала Катерина, все убыстряя шаг. – Я бы этого корявого гада Самоедова голыми руками задушила, зубами бы горло перегрызла и не побоялась бы опоганиться!
Еще чуть-чуть и Катерина выложила бы историю своей встречи с Самоедовым. Но ее перехлестнуло какое-то злобное чувство, и в то же время она понимала, что, может быть, и ее невольная вина есть в несчастной судьбе Нюры, этой красивой бабочки с опаленными крыльями. Ведь это она, Катерина, довела до бешенства Самоедова своим танцем и ловко исчезла. Она-то шла на это сознательно, а Нюра совсем ничего не предполагала.
Тут они вышли на Гимназическую. Солдат маячил впереди всего каких-нибудь в тридцати шагах и вот-вот поравняется с бабкиными воротами. Катерина понеслась бегом по тротуару, не оглядываясь на опешившую, ничего не понимающую спутницу. Именно к их воротам и повернул солдат.
– Ва-ася-аа!!! – истошно, на всю улицу закричала Катерина и уже, кажется, не задевала ногами земли.
Василий оглянулся и остолбенел от неожиданности. А она налетела на него птицей, обвила шею горячими руками и ненасытно целовала заросшие щетиной щеки, горьковатые губы, нос, лоб. Слезы радости катились по ее щекам, она их не утирала.
– Милый… родной ты мой! Да как же ты не услышал, что за тобой я шла!.. За тобой, Васенька; всю жизню иду и не догоню никак…
– Ну, ладноть, Катя,– сказал Василий, поцеловав ее как-то неумело и кособоко, и, стесняясь посторонней девушки, остановившейся тут почему-то, спросил: – В избу-то позовешь, что ль?
6
В ту ночь нисколько не подмерзало: часа четыре моросил первый дождичек в эту весну. Он и после рассвета еще помочил, а часам к десяти разошлись все тучи, очистилось небо, и яркое солнце пригрело по-весеннему, так что некоторые горожане, особенно из молодых, отваживались выходить на улицу без пальто.
Во втором часу пополудни в Соборном переулке из дома с мезонином и вывеской «Ф. Ф. Сыромолотов и К°» вышла целая толпа народу. Владелицей этого дома была мещанка Тимофеева, а квартиросъемщик открыл здесь фирму по разведке полезных ископаемых и даже имел золотой прииск за Каменной Санаркой.
Вывеска эта появилась тут в самом начале германской войны, а на самом деле под нею действовал городской комитет РСДРП. Доходы от прииска постоянно пополняли партийную кассу, и там всегда можно было пристроить на работу преследуемых властями людей. Хозяин «фирмы», Федор Федорович Сыромолотов, и был руководителем троицкого подполья.
Виктор Иванович Данин ходил под эту вывеску с самого начала, только раньше пробирался он сюда, стараясь быть незамеченным, а недели три назад, еще в марте, комитет перешел на легальное положение, и посещения стали безопасными. Потому и утром шли сюда не боясь привести «хвоста», и теперь выкатились все разом и открыто направились куда надо.
Накануне, в субботу вечером, Федор Федорович получил петроградскую газету «Правда», а в ней – статья Ленина «О задачах пролетариата в данной революций». Федич – такова была его кличка, и близкие товарищи по подполью чаще называли его именно так – ликовал. Значит. Ленин вернулся из эмиграции и лично будет руководить движением, а в статье – ответы на все вопросы, по которым велись бесконечные споры не только с другими партиями, но и с некоторыми большевиками.
Вечером же организовал оповещение, а утром собрались все. Виктор Иванович с середины февраля почти постоянно жил на давнишней своей квартире у Авдея и Зои Шитовых и редко бывал в хуторе. У Федича собралось человек около шестидесяти, и после прочтения статьи завязался ожесточенный спор. Меньшевики и здесь были в меньшинстве, но такие оказались горластые и языкастые, что единого мнения никак не получилось.
Большевики считали, что мысли ленинской статьи надо проводить в жизнь, а меньшевики напрочь отвергали Апрельские тезисы В. И. Ленина, не только не желая принять их за руководство к действию, но и вообще видели в них вред для революции.
– Вы только подумайте, товарищи, – сказал Григорий Андреевич Зайцев, член временного исполнительного комитета и депутат городской Думы, – вдумайтесь хорошенько и вы поймете, куда нас зовет эта статья. Обстановка в городе стабилизировалась, между всеми партиями образуются все новые связующие нити…
– С девятьсот третьего года с меньшевиками порвались у нас эти нити, – не выдержал Федич, – а с кадетами и эсерами никогда их не было!
– Не было, но должны быть, – продолжал Зайцев. – Все демократические силы должны объединиться и навести в России порядок. В нашем городе эта согласованность уже наметилась, а статья зовет к дезорганизации общей демократии, к изоляции большевиков от других партий. Сомнут вас в одиночестве! Спрячьте эту газетку и никому не показывайте!
Виктор Иванович незаметно сидел в углу и голоса не подавал. А когда вышли все, подсел к столу, бросил на него большую кепку и, крутя свой ус, чтобы не выдать волнения, раздраженно сказал:
– Ну, Федич, хоть и запретил ты мне высовываться пока и выдержал я все их речи, чуть язык не проглотил, а теперь скажу: не сварить нам каши с меньшевиками! Делиться надо. Какая это работа! Зайцев-то, волк его задави, ишь ведь, чего поет: Ленин ему всю демократию испортил! К себе нам их не повернуть, не прибьются они к нашему берегу и работать не дадут.
Все это Федич выслушал, не проронив ни слова в ответ. Словно нерушимая скала, недвижно сидел он, вперив суровый взгляд больших глаз в собеседника и сжав полные губы, так что в уголках их образовались складки. Полное, чисто выбритое лицо и высокий лоб не дрогнули. И только в конце он вдруг улыбнулся, широкие черные брови приподнялись, будто сокол взлететь собрался, и, проведя рукой по темным слегка волнистым волосам, значительно крякнул.
– Знаю, Иваныч, вижу, – сказал он бодро. – От раскола нам не уйти. Верно ты говоришь, старый волк! А вот погодить придется… Газету, газету нам надо взять под свое влияние. «Степь» должна разнести наши идеи по всему уезду. Никакие митинги и агитаторы не сделают того, что может сделать газета… Помнишь, как в конце тринадцатого, в четырнадцатом заговорила «Степь»?
– Помню, – подтвердил Виктор Иванович, – оттого и прихлопнул ее тогда Сухомлинов. А тебе из газеты-то пришлось уйти да барином вот заделаться, волк тебя задави, фирму открыть.
– Ну, ни Сухомлинова в Оренбурге, ни в других местах генерал-губернаторов теперь нет. Хаиму Сосновскому деньги нужны – и чем больше, тем лучше – ты знаешь этого жадного кадета. А у нас и денег таких сегодня нет. Это ты тоже знаешь, волк тебя задави!
– Знаю, – засмеялся Виктор Иванович, услышав, как точно, с такой же интонацией скопировал Федич его постоянную поговорку. И делал он это с давних пор в тех случаях, когда наводил на мысль, а Виктор Иванович не ухватывал ее сразу.
– Так вот, – продолжал Сыромолотов, расстегнув верхние пуговицы френча и потянув стойку белой косоворотки, словно связывала она его, – а на безденежье, как ты ни ругай Зайцева, к газете нам не подойти – он ведь член исполкома все-таки, с Хаимом вместе сидят на заседаниях. А с разрывом чуть-чуть повременим.
– Глубоко глядишь, волк тебя задави! – засмеялся Виктор Иванович, поняв замысел Сыромолотова. – На сажень в землю видишь.
– Так ведь фирма-то моя занимается разведкой недр, – подхватил шутку Федич. – По должности мне положено видеть. А обстановка самая подходящая. Теперь даже Кучину в жандармерию не надо носить газету для досмотра. Королевства, Иваныч, захватывают и лестью, и огнем, и мечом, а сердца – добром.
– А ты знаешь, где он теперь, Кучин-то?
– Скажи.
– В Солодянке, у казаков прячется. Зубами, небось, из подворотни клацает, пес. Не зря он там сидит. Чую, не зря.
– Ну, если залает вслух, надеюсь, услышим, – сказал Федич, вставая из-за стола. Весь он был плотный, крепко сбитый, могучий. Недюжинная сила чувствовалась в нем.
– Вопросов больше нет, Виктор Иванович?
– Больше нет.
– Тогда прощаемся, – строго сказал Федич и, обойдя стол, подал могучую руку. – Надо готовить материал в газету вот по этой статье, да и о первомайском митинге пора подумать.
Выйдя на улицу, Виктор Иванович почувствовал жаркое дыхание настоящей весны. Не глядя под ноги, месил тяжелыми сапогами уже загустевшую грязь, ватный пиджак – нараспашку, и неразлучная цигарка под усами.
С тринадцатого года знаком он с Федичем, а знают о прошлом друг друга не так уж много. Не принято было в их положении исповедоваться. Знал, что родом Федор Федорович из Златоуста, из рабочей семьи. Смолоду связан с подпольем, кончил горное училище в Екатеринбурге, и свет повидал аж до Франции. В Петербурге в редакции «Правды» поработал. Там же черносотенцы погубили его жену, подстроив автомобильную катастрофу. А здесь уже схоронил единственную малолетнюю дочку, не уберег от кори.
И хотя был Федич младше на семь лет, Виктор Иванович почитал его за старшего товарища, уважая блестящий, живой ум, богатый опыт и уменье подчинить себе людей, когда это надо.
Задумавшись, Виктор Иванович не заметил, как свернул из Соборного переулка, прошел вдоль изгороди горсада по Нижегородской, а потом повернул за угол сада уже по Татарскому переулку. Все эти дни, с середины марта, он не мог насладиться свободой передвижения, блаженно сознавая, что за ним нет и не может быть жандармского «хвоста». Ведь с пятого года не хаживал без оглядки! Да оглянуться-то еще надо незаметно!
Садовый забор доходил до Гимназической улицы, и здесь на перекрестке встретил Данин земляков. Они заметили его далеко и поджидали.
– Васек! – воскликнул Виктор Иванович, словно очнувшись. – И Катя тут! Уж не на фронте ли тоже была? Откуда вы тут?
Он поздоровался с ними за руку, потискал обрадованно, как родных, и отступил на шаг, разглядывая этих молодых людей, уже не выглядевших столь молодыми. И здорово изменились с тех пор, как он их помнил.
– Поговорить бы надоть, Виктор Иванович, – сказал Василий, начав свертывать самокрутку. – Искать я вас хотел, да вот Катя углядела. Чуть не от того угла загородки поджидаем.
– С фронтовиком поговорить всегда интересно. Тут я на днях старших сыновей Чулковых встретил – тоже фронтовики, но анархисты, кажись, чертяки… А из тебя, кого фронтовой огонь испек?
– Да я, наверно, таким и остался, каким был, – ответил Василий.
– Э, нет. Такими же оттуда не возвращаются. Фронт людей переделывает…
– Ты иди, Катя, домой, а мы побеседоваем, – предложил Василий. – Приду я скоро.
Она поняла, что есть у них какие-то секреты, простилась с Виктором Ивановичем и удалилась.
– Антон вам кланяться велел, – поглядев вслед Катерине, негромко молвил Василий.
– Что? – встрепенулся Данин. – Чего ты сказал?
– Антон Русаков кланяться вам велел.
– Ну вот, – засиял Виктор Иванович, – а говоришь, таким же вернулся… Где ж вы с ним виделись-то?.. Да, вот чего, коль так, пройдем-ка до моей квартиры. Не торчать же нам здесь. А Катя подождет. Не потеряешься ты.
Всю дорогу Василий рассказывал о Петренко, а Виктор Иванович не уставал восхищаться:
– Ну, молодец, Антон, волк его задави. Ну, молодец!.. Так, значит, в полковой комитет его выбрали, говоришь? И Макар ваш там, и Тимофей Рушников с вами был?.. Ну, а Гриша-то Шлыков как же теперь, долго пролежит?
– Очнулся-то на другой день он, а теперь уж вот неделю ходим – выписывать пока не сулят. Приступы опять повторяться стали.
– Антон-то ничего больше не наказывал?
– Кланяться велел Матильде Вячеславовне… А нам с Гришею велел не ворачиваться на фронт, и будто бы вы можете помочь нам в этом… Да ведь неловко скрываться-то от всех.
Тут они подошли к воротам домика на Болотной. Виктор Иванович по-хозяйски пошел вперед и с порога возвестил:
– Зоюшка, вот Васек Рослов, наш хуторянин. С фронта он, прошу любить и жаловать!.. А Маркович-то, Авдей где?
– Да ведь в наряде он эти сутки, – ответила Зоя, поздоровавшись с гостем. – Забыли вы, что ль?
Чтобы уберечь Авдея от фронта, пришлось устроить его надзирателем в тюрьму. Да и людей своих там надо было иметь непременно.
Раздевшись, Виктор Иванович, присел к столу и, увидев крест на груди у Василия, воскликнул:
– О, да ты георгиевский кавалер, волк тебя задави! Вот отчего скрываться-то неловко тебе.
– Нет, – возразил Василий, садясь к тому же столу. – Железки эти скинуть можно… Ношу их, потому как в иных случаях пособляют они здорово… А вот с совестью как быть? Там ведь война идет.
