Текст книги "Тихий гром. Книга третья"

Автор книги: Петр Смычагин

– Э-э, братец, о том не ты у меня, а я у тебя спрашивать должен. – Он знаком указал сестре, чтобы та сняла повязку. – Ты, может, как Христос, в одну ночь исцелишься от раны своей – вот на другой день и катись.

– Доктор, – видя, что он пока не занят, обратился с соседней койки раненый, – вот вы сказали, что не всякому такое выпадает, так ведь и герой не всякий.

– Э-э, золотой ты мой, да ведь гораздо больше истинных героев под деревянными крестами лежит, а еще больше – в братских могилах… Все под богом ходим, а начальство за всеми доглядеть не может, потому немногим достаются серебряные кресты, а тем паче золотые. Словом, не всем казакам в атаманах быть.

– Вот уж истинно, – подтвердил Василий, нагибаясь и показывая доктору больное место. – Мы с этим же Шлыковым в прошлом годе после штыковой атаки в немецком окопе оказались, бесчувственные. Спасибо, поляк нас один подобрал ночью (мы и не знали, об том), не то закопали бы немецкие похоронщики… А за ту атаку, знать, и золотого креста мало. Да уж и то хорошо, что живы. Бабка одна выпользовала…

– Ну вот, – разглядывая рану, заговорил доктор, – спросил я шепотком у твоей болячки, а ей тут неплохо живется, видимо, и месяца этак полтора просидит она еще. И ты сиди смирно, хоть и с Егорием.

Радость от этого чуть-чуть поприжала крылышки, но весь день Василий находился в каком-то взвешенном состоянии: лежать не мог, слонялся то в коридоре, то в вестибюле господского дома, где был развернут лазарет. А если и ложился, то все равно, казалось, не касался боком постели, а будто бы висел над нею, парил, не чувствуя тяжести собственного тела.

Не вмещалась эта внезапно свалившаяся радость в сердце, ссохшемся от тоски и обыденности. К вечеру собрался он вдогонку отправленным еще написать по письму Катерине и домой. Но явился Григорий, и пришлось отложить писание до завтра.

9

Неуемно плескавшийся в душе Василия восторг постепенно улегся в свои берега, как та речка, по которой он плавал к мосту. Наградили его накануне Нового года, а теперь уж январь семнадцатого на вторую половину перевалил. Дни часто выдавались яркие, с морозцем, но все равно выглядели тоскливыми и нудными. И казалось порою, что вся эта трепетная радость и посулы несбыточные пригрезились во сне.

Тогда Василий лез под подушку рукою и щупал там серебряный крест, убедившись, что все это наяву было, только дождаться срока надо. Заодно, словно святыни, касался кожаного мешочка с огнивом покойного башкирца. Ведь оно спасло его под мостом. А потом, лежа в постели, гладил под рубахой нательный крест деда Михайлы. Поменялись они тогда крестами, как дед благословил внука «на подвиг ратный».

Не верил он в бога, попов недолюбливал, а вот к вещам этим испытывал прямо-таки суеверное почтение…

– Рослов, на выход! – приоткрыв дверь, позвала сестра милосердия.

– Гришка, небось, опять приволокся, – вслух подумал Василий и поднялся с постели.

У окна в вестибюле его действительно поджидал Григорий. Прибегал он часто, но на этот раз явился, видать, с чем-то особенным: так, и светились его глаза внутренним сиянием.

– Во сне чего ноничка видал? – спросил он, расплывшись в улыбке.

– Дома всякую ночь бываю, в хуторе, – позевывая, ответил Василий. – А то уж и во сне родные перестали сниться.

– То-то вот и есть, что – дома!

Григорий шагнул к входной двери и стукнул по ней два раза – дверь, отворилась, и у Василия словно бы язык отнялся. Вошедший солдат улыбался, на ходу разглаживая пшеничные усы. Обнялись крепко, расцеловались. Ойкнул Василий, оттого что рана была ненароком задета, спросил с придыханием:

– Да откудова ж ты взялся-то, дядь Макар?

– Про все враз и не скажешь. – Макар привычно полез в карман за кисетом, но притормозил, предварительно спросив: – Курить-то дозволено тут?

– Кури. Дай-ка и я подымлю за компанию… Мы по этой нужде сюда же выходим… Дак из дому-то когда все ж таки отбыл?

– В октябре, по первому снежку… А вам с Гришей, сказывают, домой дорожка выпадает?

– Да уж больно нескоро выпадает-то, – вмешался Григорий.

– Недельки две-три сулит мне доктор. Опасается он, что антонов огонь опять воротиться может. А докторов-то в дороге нет, да и другая бабка Ядвига едва ли когда встренется.

– Сказывал мне Григорий про ту бабку – святая, знать, старуха.

– Дак чего ж ты ехал-то долго так, дядь Макар? – допытывался Василий.

– По нонешним дорогам не враз ускочишь. Воинский эшелон и тот поближе к фронту через великую силу пробивается… А на одном перегоне верст двести пешком перли… Вам ехать-то ведь как попало придется, а на буферах и здоровый хворь наживет. Встречались нам такие ездоки… Ну и… повоевать маленечко успел.

– Где?

– Да тут, недалечко от вас, в семнадцатом Сибирском полку. В разведкоманде там был.

– А сюда-то как попал ты?

– Расформировали нас, – вздохнув тяжело, полушепотом ответил Макар.

– Ну и где ж ты теперь?

– Да у нас в отделении! – не выдержал Григорий. – Не понял ты, что ль?

– Вот как! – удивился Василий. – А еще сказывают – бога нет. Как же без его могло тут обойтиться!

– Да оно, може, без его и обошлось, – хитровато прищурился Макар, сдвинув на лоб солдатскую папаху. – С Урала, видать, серую скотинку большинство в эти края гонют. А тута поручик ваш как углядел в списке Рослова, так и присвоил сразу. Спрашивать стал да про тебя сказывать. А я узрел такое его расположение, еще и дружка за собой приволок, Андрона Михеева. С первого дня, с Троицка, вместе мы с им.

– И как тебе командир наш показался? Пригляделся ты к ему?

– Да с этим-то можно, кажись, тянуть службу. А вот взводный у вас – не то перепужанный, не то бешеный (того и гляди, укусит), либо́ круглый дурак. Он же мине чуть не пристрелил запрошлой но́чей!

– Да ну! Чего так?

– Оглядеться мы не успели с Андроном, едва порог землянки вашей переступили, а тут группа набирается за языком – часть у немцев-то сменилась тут против нас, – ну, он в мине и ткнул пальцем. В деле новичка проверить надумал. Я стал просить, чтобы Михеева в группу взял, дак он рявкнул и говорить запретил. А там но́чей подобрались к часовому, а он, черт, торчит, как околевший, и в нашу сторону глядит. Все настаивают погодить, потому как проберет его морозец и двигаться начнет он, греться. А прапорщик гонит на его – и точка! Что за дурак. Шуму наделать, на всю ночь немцев растревожить, и дело провалить. Ну, тут вот я и послал его по большой матушке, да еще сказал: коль надо, иди сам да бери его. А сосунок ваш наган выхватил и к виску мине приставил… Спасибо, Петренко тут погодилси. Шепнул он ему словечку – и притих прапорщик, немым сделался, пока не воротились домой.

– А языка-то взяли все ж таки?

– А чего ж не взять! Без единой царапины «уговорили». С умом, да приглядевшись, да примерявшись, все можно сделать.

– Немец-то словоохотливый попал, – вставил свое слово Григорий, – в штабе нам, за его спасибо сказали.

– Ты тоже ходил, что ль, Гриша? – спросил Василий.

– А то как же, ходил.

– Ай да молодцы!

– А ты чего ж думал – раз георгиевский кавалер выбыл, то и разведки в полку нет? – подцепил племянника Макар. – Мы и в Сибирском полку кой-чего делали.

– Ну, а расформировали-то чего ж вас?

– История эта громкая, а говорить об ей приходится шепотом, – снизил голос Макар и приблизился вплотную к Василию. – Наступать полку велено было по глубокому снегу, а под снегом-то трясина бездонная, вода… Ну, словом сказать, на верную смерть гнали: ежели немец пушками не побьет, все равно живому не выбраться. Солдаты, понятно, роптать стали. А тут листок появился тайный. И пошел он по рукам. Как порох от искры, загорелся весь полк! Взбунтовались и не пошли в наступлению. А один листок попал как-то к начальству – спросы да допросы начались. Ну, какие поглупейши, сознались, что читали его. Вот двадцать четыре человека и расстреляли перед фронтом полка. А остальных покружили, покружили да и разогнали кого куда.

– Н-ну и дела, – раздумчиво протянул Василий. – Нашим-то рассказывал ты про это?

– Рослов, прощайся с гостями! – выглянув из коридора, приказала сестра милосердия. – На ужин пора.

– Иду.

– Рассказывал, – пояснил Григорий, – да нам Петренко еще до Нового года все как есть обрисовал.

– Вот проныра! – восхищенно молвил Василий. – От его никакая тайность не скроется.

– Ктой-то, стало быть, подкидывает ему такие новости, – заметил Макар. – Не сам же он их выдумывает.

– А не боишься такие вести-то разносить, дядь Макар?

– А чего бояться? Ежели царское ухо поблизости есть, дак от его все равно не уберечься. А так все тут свои.

– Ну, давайте расходиться, поколь без ужина не остались, – предложил Василий. – Посля обо всем договорим.

– Бывай здоров, поправляйся, племянничек! Да помни, господин георгиевский кавалер: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Сколь ни молчи, а правда-то сама наружу лезет.

10

Много раз потом навещал Василия Макар. О хуторе все как есть рассказал: обо всех родных, о Викторе Ивановиче Данине, о Кестере, о Кирилле Дуранове; в город перекинулся, даже Самоедова вспомнил. А главное, самолично поклон от Кати передал и красочно обрисовал ее теперешнюю внешность.

«Несладко, видать, живется ей возле той бабки, – подумал Василий, – коль уж седая сделалась». Потом спросил:

– А большего ничего не наказывала?

– Нет. А чего тебе еще надоть? Ждет ведь! И как потерялся ты – все равно ждала…

И пошли, завертелись у Василия думки. Всякое перебрал: и надеялся раньше, и грезилось, что нашла она кого-то другого, а может, и к Палкиным воротилась, коль нужда такая пристигла. И писать совсем не хотел ей – чего ж, мол, чужое счастье бередить! Вот уж коль приведет господь в родных местах оказаться, там на месте виднее будет.

А тут как услышал о драгоценном поклоне – будто живое Катино сердце Макар ему в руки подал! Заходило, затрепетало все в нем. Ночи напролет глаз не смыкал. Написал ей следом еще письмо, на ответ не надеялся, потому как лишь в один конец письма шли месяцами.

Доктору житья от Василия не стало, словно от него одного зависело выздоровление. Так и не дотерпел до полного излечения. Настаивал доктор еще хоть с недельку задержаться в лазарете, да надоело уговаривать – выписал. Опять же имелось в виду, что не в строй выписал, а в отпуск – там винтовку на плече не носить.

К тому времени двадцатые числа февраля по календарю бежали. В первый же день после выписки к поручику Малову сходил, и тот принялся хлопотать им с Григорием обещанный генералом отпуск. С неделю ждали ответа. В дорогу собрались, поклоны в котомки увязали. А тут приходит к ним поручик – постный такой – и говорит:

– Подождать вам велено, братцы, с отпуском.

– Да чего ждать-то? – простодушно спросил Василий. – И сколько ждать?

– Сочувствую вам, бравые молодцы, – улыбнулся Малов, будто денежку подарил, – но добавить к сказанному ничего не могу… Видимо, какие-то важные обстоятельства мешают вашему отпуску. Потерпите еще. – И он ушел, какой-то выпрямленный весь необычно, подобранный.

Дня три недоумевали солдаты: сколько же еще терпеть и какие такие важные обстоятельства столь сильно зацепили их судьбу? Может, большое наступление задумано? Так радости от того никакой: долбанет в наступлении-то немецкой железкой – и либо опять в лазарет, либо в сыру земельку на вечный отдых: Василий уж пожалел, что настоял на выписке.

А тут как-то после ужина прибежал Петренко из околотка – веселый, прямо так и ходит вприпрыжку. Часто он в околоток-то бегал – будто бы сестра милосердия знакомая у него там была, да врет, наверно. Какая сестрица на серого солдата поглядит, коли вокруг офицеров полно – один другого пригожее!

– Братцы! Братцы! – захлебывался Петренко, бегая по проходу. – Зовите сюда отделение Шипилина, я вам новую песню спою. Зовите! Я бы и перед всей командой или перед полком спел, да тесновато в землянке-то будет.

Паша Федяев привычно поднялся, накинул шинель и двинулся к выходу.

– Правильно, Паша, – похвалил Петренко. – Кликни их да задержись там, на дворе, покашляй – все равно мы тут накурим невпродых.

– И без твоих пояснений понимаю, – огрызнулся Паша.

Скоро в землянке и без курева стало густо. Засветили плошку. Петренко держался именинником. Растянув меха, запел:

 
Ах, где-то рыдала,
              стонала гармошка,
И чей-то замученный
              голос рыдал:
«Ах, чуть бы, еще бы,
              еще бы немножко,
Еще бы немножко —
              и я бы пропал!»
 

– Ну, эту вы все знаете – для затравки я ее пустил, для настроя. А вот это я у одного мужика перехватил. И петь буду, как он меня учил. Слушайте да запоминайте!

 
Ах, Гришка и Сашка
              сидять за столом,
А сам Миколашка
              пошел за вином.
Принес Миколашка
              четверть вина,
А за столом
              уж беседа полна!
Гришка и Сашка
              легли на кровать,
А сам Миколашка
              пошел б-б… баловать.
Ах, Гришка с Ляксашкой
              в окошку глядять,
Чего замышляють —
              никак не понять.
Ах, Гришка с Ляксашкой
              в окошку глядять —
Расею ерманцу
              надумали продать!
Ах, Гришка, ты, Гришка,
              туды твою мать!
Зачем же Расею-то
              задумал ты продать?
Придеть революции
              праведный гром —
Мы Гришку с Ляксашкой,
              как мусор, сметем!
И пусть Миколашка
              об их не реветь
Народ его тоже,
              поганца, смететь!
 

С полминуты, пожалуй, в землянке мертвая тишина стояла. Потом заговорили все разом, перебивая друг друга. Дождавшись, как чуть поутихли голоса, Макар изрек:

– Ну, брат, и подарил ты нам песенку! С такой долго не погуляешь на этом свете. Враз пулей глотку заткнут.

– Не горюй, Рослов! – весело возражал Петренко. – Мы все, может, поживем пока, а Гришки Распутина, этой вонючей коросты, нет!

– Как это – нету? – спросили в два голоса Василий и Шипилин.

– А так и нету. Осатанел он всем до чертиков. Сами господа его и кокнули!

– Дак ведь об том бы в газетах, поди, пропечатали, – усомнился Андрон Михеев. – Тебе-то откудова такое знать?

 
– Может, напишут,
А может и нет,
Ему не давали,
              поганцу, обет.
 

На ходу сочинились эти слова у Петренко, и пропел их да еще на гармошке подтянул. Никакого мужика он в глаза не видел, а три первых куплета этой песенки там же случайно подслушал, в околотке, – пьяные офицеры тихонько спели. И вовсе не подделывались они под мужичью речь. В последней строчке пели: «А сам Николашка пошел флиртовать». Все остальное сочинил Петренко самолично и эти слова переделал, чтобы солдатам понятнее было. А новости, не доступные серому люду, всегда получал Петренко от фельдшера.

– Ну, Гришку пришибли – и хрен с им! – подытожил Макар. – А ты ведь пел-то не только об ем. Поминалась там фигура шибко важная…

– И той главной фигуре мат, кажется, поставили!

Не зная шахматной игры, солдаты не поняли этих слов. А Петренко, до боли натянув себе правый ус, не стал их разъяснять: фельдшер строго наказывал помолчать денечка хоть два, пока все проявится.

– С матом-то у нас вольно́, – по-своему растолковал Андрон Михеев. – Кого хошь по матушке пошлют…

– Давай-ка нашу окопную споем вместе! – перебил разговор Петренко.

И загудела землянка низкими мужскими голосами:

 
Не за веру мы, братья, страдали,
Не отечеству жертвы несли,
Не за то свою кровь, проливали,
Чтоб злодеев богатства росли…
 

Солдаты Шипилина бывали тут нередко, потому песня звучала слаженно и могуче. Потом разучивали новую злую и веселую песенку про Распутина и про царя, а в завершение спели ее вместе. Получилось лихо и здорово. Уходили шипилинцы нехотя – время не позволяло дольше задерживаться.

Каждый вечер перед сном солдаты обязаны были петь «Боже, царя храни». На этот раз Петренко не просто пел, а орал громче всех, чтобы слышали, как он выводил: «Боже, царя хо-ро-ни-и!»

Непривычно и жутковато было это слышать, потому как Паша уже вернулся с охраны и в любую минуту сюда могло заглянуть начальство. Так оно и случилось, только не в этот вечер, а через два дня.

Дверь отворилась как раз в тот момент, когда Петренко начал «хоронить» царя. Побелели некоторые солдатики, как увидели, что за поручиком тащится и взводный Лобов. Но Петренко, не смутившись, так и дотянул все-таки свое «царя хорони».

Подняв руку, поручик Малов попросил прекратить пение.

– Вот что, братцы, – сказал он как-то уж очень мягко, – не пойте больше «Боже, царя храни» и спокойно ложитесь спать. Утро вечера мудренее – так в старину говорили… Происшествий нет?

– Нет, – ответил Петренко.

– Хорошо. Отдыхайте. – И он повернулся к выходу.

Лобов ни слова не сказал. Пропустил к двери мимо себя поручика, окинул всех каким-то новым, удивленным и в то же время затравленным, взглядом и выскочил следом за Маловым.

– Слышали ведь они, как ты царя-то хоронил, – сказал Паша Федяев, обращаясь к Петренко, – а все равно по-хорошему обошлось.

– Может, ласка эта кровавым боком оборотится? – укладываясь спать, опасливо предположил Андрон Михеев. Ему никто не ответил. – Может, побоялись ругнуться-то, – смертью тут пахнет, коли донесут.

– Да не сделает этого поручик! – горячо возразил Григорий Шлыков.

– Один-то бы он слышал, дак, пожалуй, и обошлось бы, – продолжал нагнетать страх Андрон, – а при этом прыще едва ли умолчать-то ему удастся: своя голова дороже.

– Э, братцы! – аж подскочил на постели Рослов Макар. – А чего ж эт поручик-то нам сказал – заметили? «Не пойте больше «Боже царя храни». Как-то понять? Либо сегодня только, либо совсем уж не петь? Дак ведь всю жизню молитву эту тянули, изо дня в день.

– И прапорщик не такой какой-то, – раздумчиво молвил Василий. – Как побитый кутенок глядит…

– Сами-то вы, как слепые кутенки, – не выдержал Петренко бушевавшей в нем радости. – Побитый он, этот щенок, да не добитый пока. Спите! А царю-то по шапке дали.

За шутку приняли солдаты эти слова отделенного командира. Притихли.

– Недобитый он и есть, – опять заговорил Макар, – а добьет его кто-нибудь все-таки! Наш ротный в маршевом батальоне вон какой кобель был – справились!

– Помолчи-ка ты, Макар, – остановил его Михеев.

– Штабс-капитан Бельдюгин (да мы его по-своему звали), – помолчав, продолжал Макар, – роту свою ненавидел пуще врага. «Седьмая рота – прохвосты-подлецы», «серая скотина»… Ни разу не назвал он нас по-человечески за всю дорогу. Да пока в вагонах-то ехали, не часто с им виделись – сносно было. А вот как пешим порядком двинулись – по грязи да с полной выкладкой, – тут уж он круглыми сутками над нами галилси… На одном привале на цельный час задержал роту всякими придирками, а потом верст семь собачьей рысью догоняли батальон. Сам-то на коне он. Гонит нас плеткой, как скотину, да посвистывает… Андрону вон нездоровилось в ентот раз – изнемог и упал. Дак он ведь его, лежачего два раза плеткой огрел. А чего ж его бить, коль силов у человека нету? А Бельдюгин бесится возля его. «Собаке – собачья смерть!» – орет. До́ смерти, знать, забил бы, стервец, да мы всем отделением кинулись к ему и отстояли. Обоз наш как раз подошел – на повозку положили… Ну, а здесь, на фронте, всего в трех боях побывал этот Бельдюгин – в конце третьего пристрелили его. И не в спину, не в затылок, а прямо в грудь.

– И кто ж эт его так удостоил? – с намеком спросил Василий.

– А кто его знает, – уклончиво ответил Макар. – Любой мог. Ежели б я там был, и у мине бы рука не дрогнула. Жалеть-то его некому было, потому как всех обозлил.

В течение всего рассказа Михеев волновался, ворочался с боку на бок, боясь, что назовет его Макар. Не назвал! Успокоился Андрон и задремал.

А Василий еще часа два или три не мог смежить веки. И не только затянувшееся ожидание отпуска волновало его. Будоражила кровь наступившая весна. Подходила к концу первая неделя марта, и здесь, под Ригой, пробуждение природы чувствовалось уже во всем. Но больше всего терзали Василия догадки. Что-то невыразимо великое, важное и загадочное подступалось вместе с весной. Оно, это «что-то», неуловимо витало всюду, неведомыми путями проникало в сердце, заставляло его трепетать и настораживаться. Вот-вот должно случиться что-то неповторимо значительное. И оно, видимо, где-то уже происходило, встряхивая землю вулканическими толчками.

Едва ли догадывался, едва ли ясно сознавал темный крестьянин Рослов, что и в нем самом постоянно что-то происходило – что-то ломалось и что-то являлось новое, доселе неведомое, – что в сущности, тот деревенский парень четырнадцатого года давно истек кровью, выболел и похоронен в окопах. А живет на свете совсем другой Рослов, с другой кровью и с другими думами, хотя и не очень пока ясными.

11

Утром едва успели глаза сполоснуть да позавтракать, как услышали в растворенную дверь:

– На митинг! На митинг идите все на поляну к штабу полка!

– А чего эт такое – митинг? – недоумевал Рослов Макар. – С чем его едят?

– А вот пойдешь сейчас и узнаешь, – бодро ответил Петренко. Но вид у него был измученный, под глазами тени. Видно, не спал всю ночь. – А как отведаешь, с чем его едят, может, и вкусно покажется.

По всем ходам сообщения густыми цепочками спешили солдаты. Словно ручьи в половодье, выплескивались они на большую поляну, растекаясь по ее пологому бледно-зеленому склону. А на пригорке, ближе к роще, сверкала белизной трибуна, сколоченная из свежих досок. Возле нее и табунился народ. Через каких-нибудь полчаса вся поляна почти до ходов сообщения была заполнена военным людом.

Солдаты, как на загадочного истукана, пялились на пустую трибуну, ожидая от нее чего-то совершенно необыкновенного. Да и сама обстановка была необычной: ничего подобного многие солдаты доселе не видывали. А по толпе самые невероятные слухи носились. Одни говорили, что немец пощады запросил, другие, наоборот, утверждали, что наше правительство мириться надумало, что царь будто бы ради этого хочет отдать Вильгельму все занятые земли да еще денег много выплатить. Вот обо всем этом будто начальство с народом посоветоваться надумало…

Но вот на трибуну поднялся человек в шляпе и сером пальто, при галстуке. Он поднял шляпу высоко над головой, приветствуя собравшихся и требуя внимания.

– Граждане солдаты! – выкрикнул он фальцетом, поправляя пенсне. – Граждане солдаты! Отныне Россия свободна! Трехсотлетняя тирания дома Романовых прекратила свое существование. Царь Николай Второй – ни-зло-жен!!!

Многотысячная толпа взорвалась криками «ура», в воздух полетели папахи, фуражки. Невообразимый гвалт, рев, топот продолжались минут пять, а оратор, стоя на трибуне, поглаживал то короткие усы, то бородку, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Власть перешла к Временному правительству, от имени которого я делаю данное заявление и поздравляю вас со свершившимся историческим событием!

Толпа снова шумно откликнулась, но послышались лишь одинокие крики «ура», заглушаемые аплодисментами.

– Объявлена полная амнистия по всем делам политическим и религиозным, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям и аграрным преступлениям. Революционное правительство отменило все сословные и национальные ограничения. Оно даровало народу свободу слова, печати, союзов, собраний и стачек. Все политические свободы распространены и на военнослужащих. Конечно, в пределах, допускаемых военными условиями. Для солдат устранены все ограничения в пользовании общественными правами, предоставленными всем гражданам России. Все равны…

– Эт что же, – выкрикнул кто-то возле самой трибуны, – солдат и с генералом по ручке поздоровкаться может, что ль?

– Может – ответил оратор, сбитый с мысли. Потом он говорил о замене полиции народной милицией с выборным начальством, о подготовке к выборам в Учредительное собрание и в заключение выкрикнул:

– Да здравствует свободная Россия на веки вечные!

Впервые в жизни заскорузлые, мозолистые солдатские ладони горели не от жаркой работы, а от хлопанья в ладоши.

– Дак вот отчего генерал мне руку-то в лазарете подал, как награждал! – догадался Василий.

– Не враз к такому привыкнешь, – поддакнул Макар, – заблаговременно готовиться начал он, стало быть.

– И отпуск наш притормозили из-за всего вот этого, – добавил Григорий.

– Все в мире свершается по промыслу божьему, – вещал с трибуны уже полковой священник, – по его же воле и царь отринут. Все сущее на земле воле господней подвластно, потому призываю вас пещись о спасении души, подумайте о вечности, ниспосланной богом душе каждого. Все мы лишь гости в сем тленном мире, потому животы наши в руце господней. Никакие железы вражеские не сокрушат вас, коли то не угодно богу единому. Да сохранит вас всевышний, да примет в царствие небесное богу приверженных!

Его почти никто не слушал, но, когда закончил, тоже хлопали ему солдаты. Священника сменил генерал, начальник дивизии.

– Братцы солдаты! – сказал он. – К вам обращаюсь я, доблестные воины! Великий русский народ дал родине свободу, а русская армия должна дать ей победу! Народная революция принесла России свободу, отныне она стала свободным демократическим государством, а потому должна оставаться могущественной как никогда. Всякая зависимость от кого бы то ни было несовместима с полной свободой внутри государства. А для этого необходимо довести войну до победного конца! Россия непременно должна овладеть Дарданеллами. Вместе с союзниками мы непременно разобьем нашего заклятого врага – Германию, поделим его территорию – вот тогда наступит всеобщий мир и полная свобода, плодами которой может воспользоваться каждый. Да поможет нам бог!

Темные солдаты, не понимая что к чему, хлопали на радостях и генералу, звавшему их на бесконечную и бессмысленную бойню. После него выскочил на трибуну Петренко, будто пружиной выброшенный. С самого начала отбился он от своих и был, видимо, где-то там, в центре.

– Вот бог вам пусть и помогает! – зло выкрикнул он, как бы продолжая разговор с генералом. – Но воевать-то вы не бога – солдата посылаете, а мне ваши Дарданеллы не нужны! И спросите любого солдата – никому они не нужны. Господину генералу и господам офицерам нужны – вот пусть сами за те далекие проливы и воюют! А мне, солдату, и в Германии делать нечего. И не надо так далеко искать врага – вот он, здесь наш враг! – Петренко указал за тыльную сторону трибуны, где кучкой стояли все штабные офицеры. – А немецкий солдат – такой же рабочий и крестьянин, как мы. Нам с ним делить нечего. Что у меня, что у него ничего нет. С солдатами немецкими нам надо мириться, брататься надо! Долой войну!

Ох, и разодрали бы на клочки этого серого оратора офицеры, так ведь только что была объявлена свобода слова, печати, собраний, к тому же насмерть глушил несмолкающий, могучий грохот солдатских аплодисментов, и офицерам оставалось беспомощно зеленеть лицами.

Выступали и другие солдаты. Все требовали мира, прекращения войны. Здесь вдруг наружу стало выплескиваться то, что годами копилось в солдатских душах, кипело и таилось там до времени. Начальству, привыкшему видеть солдатскую покорность, казалось, что тут на глазах начинается бунт. Некоторые офицеры пытались сгладить углы генеральской речи, но, призывая, в сущности, к тому же, еще более подливали масла в огонь.

Митинг затянулся, страсти разгорались. Урезонил всех и как-то уравновесил настроения поручик Малов.

– Братцы солдаты! – сказал он. – Дорогие мои соотечественники! – От этого и солдатам потеплее сделалось, и офицеров тронуло. – Сегодня мы узнали, что в России, наконец, совершилась народная демократическая революция. Низложен Николай Кровавый, как его называл народ. Но ведь это не значит, что Россия перестала существовать. Власть перешла к Временному правительству, а в его программе ничего не говорится ни о продолжении войны, ни о прекращении ее. Для чего же нам спорить о том, что пока не приобрело ясности? Несомненно одно: никакое государство, в том числе и демократическое, не может существовать без армии. Что же это выйдет, если от своего царя мы освободились, а немецкому кайзеру сдадим позиции и окажемся под иноземным гнетом? Я думаю, среди присутствующих не найдется ни одного, кто бы согласился пойти под власть Вильгельма!

– Нет! Нет! – кричали солдаты. – Таких нету!

– Полагаю, что у всех у нас есть сегодня прекрасный повод порадоваться случившемуся, а для решения других вопросов, затронутых здесь, у нас еще будет время. Да здравствует свободная Россия!

Дипломатическая речь Малова приглушила страсти обеих сторон. Многие офицеры по-своему поняли и оценили, восприняв ее как хитрость на пути к завоеванию солдатских сердец. Но поручик говорил от всей души, без лукавства. Он твердо верил тогда, что Временное правительство, если оно намерено удержать власть, должно выполнить волю большинства народа, хотя бы и вопреки собственному желанию. А в «Программе первого общественного комитета» о войне и мире действительно не было сказано ни слова.

К вечеру были избраны полковые комитеты. Командирскому единоначалию пришел конец. Оказалось, что о расформировании 17-го Сибирского полка знают уже все. Одновременно поползли слухи о новом его сформировании, коли вышла амнистия.

12

Петренко, усталый и довольный, вернулся в землянку позже всех, перед самым отбоем. Он теперь член полкового комитета, а поручик Малов – председатель этого комитета. Солдаты, словно очнувшись от векового кошмарного сна, забрасывали отделенного командира вопросами.

– Выходит, связали вы белые ручки полковому командиру, – спрашивал Андрей Михеев, – коли не может он распорядиться по своему усмотрению, без комитета?

– Выходит, связали.

– А вот ежели б у нас в Сибирском был тогда комитет, – горячо рассуждал Макар, – не позволил бы он гнать солдат в трясину и расстрела б не допустил. Гляди ты, как умно придумал ктой-то!

– Умно-то, умно, да смотря кто в комитете сидеть будет, – возражал Петренко. – Всякое наделать могут… Вы думаете, царя скинули – и все? Нет, братцы! Не продержался бы царь триста лет, если б его помещики не поддерживали. А интересы у них одни – крестьянскими да рабочими руками все их богатства созданы. Так вот царя-то нет, а эти все захребетники на местах сидят. И пока они барствуют, не будет свободы трудовому народу. Понять это надо всем.

– Дак чего ж делать-то нам теперь? – недовольно спросил Макар.

– К большевикам прислушиваться надо, к Ленину.

– А что это за большевики и какой такой Ленин?

– Партия большевиков борется за подлинные интересы народа. А Ленин, Владимир Ильич, руководит этой партией.

– Чудно, – дивился Макар, лежа на нарах и почесывая затылок, – большевики какие-то, Ленин… Да как же не слыхать-то про их ничего? И где они?

– В том-то и беда наша, – усмехнулся Петренко, – что ничего вы не слышите, а потому и ничего не видите, даже рядом возле себя… Все революционные партии в подполье сидят. Многие в тюрьмах да в ссылках томятся. А жандармы умеют секреты беречь…