Текст книги "Тихий гром. Книга третья"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Вот эт дык пе-есенка, – первым опомнился Василий Рослов. – С такой в самый раз на каторгу маршировать. А как же ты петь-то ее не боишься?
– Как видишь, пока за притворенной дверью поем. Придет время и на улице грянем. А вот насчет каторги, ты, брат, приотстал здорово. Это довоенная мера – каторга-то. Теперь, да еще на фронте, за такие слова и к стенке поставить могут, или во чистом полюшке возле ямки.
– А скоро на улице-то петь такие песни станем? – поинтересовался Григорий Шлыков.
– Это как сказа-ать, – замялся Петренко, дергая себя за ус. – Я, конечно, не бог, чтобы точно месяц и число назвать. Но можно сказать, скоро. Только ведь возле солдата постоянно то шрапнель, то осколок, то пуля шальная вьется. А они, как известно, скорее всего действуют.
– Да уж наше-то дело – известное, – тяжело вздохнул Василий. Затравленный какой-то вздох у него получился. – А все ж таки знать не помешало бы.
– Все равно теперь скоро! – загорелся Петренко. – Ведь не то что солдаты, иные офицеры зубами поскрипывают, как про Николашку говорить начинают. Рушится его власть, на глазах разваливается. Только приглядеться получше надо… А песенку эту нам бы заучить не помешало, пригодится!
Он тут же несколько раз повторил слова первого куплета и тихонько запел, солдаты тоже негромко, вполголоса подтянули.
Стоя на углу, возле отвода траншеи, Тимофей Рушников услышал вдруг низкоголосое гудение в землянке, словно сотни потревоженных шмелей завозились там.
– Молитву какую завели, что ль, – недовольно подумал вслух Тимофей, свертывая вторую цигарку. – Молиться-то, небось, и без сторожей бы можно. И тут услышал он громкое чиханье, потом – заливистый кашель, с удушливыми перехватами.
– Вот черт, – удивился Тимка и бросился к землянке, – ведь и правда, как Ванька Шлыков, заходится Пашка.
Сначала он ударил в дверь кулаком, и за нею мигом все стихло. В землянку вскочить успел, пока на повороте отвода не показались гости.
– Чего там? – тревожно спросил Григорий.
– Не знаю чего. Федяев шибко кашляет, прям, как Ванька ваш.
Петренко бросил пальцы по клавишам и снова потянулся безобидный мотивчик про Машу, да души солдатские не могли так скоро перестроиться на веселый лад, потому никто не подпевал.
– Ф-фу, братцы! – воскликнул поручик Малов, первым входя в землянку. За ним – прапорщик Лобов, а Федяев так и остался снаружи у растворенной двери, продолжая надсадно кашлять. – Да у вас тут и курящему на ногах не устоять: Федяева-то отравили, выходит… Сидите, сидите, пожалуйста… Чего же вы в темноте-то, без огня?
– Песни петь да гармошку слушать и без огня можно, – ответил Петренко, стоя в углу. – Не все тратить государево добро, когда и поберечь надо.
– Да, да, – мягко подтвердил поручик, – но вы, пожалуйста, проветритесь хорошенько перед сном. Нельзя же, так относиться к своему здоровью.
– Слушаюсь, ваше благородие! – преданно ответил Петренко.
– Посочувствуйте своему некурящему товарищу, – просительно наказывал Малов, уходя.
– Слушаюсь! – снова гаркнул в ответ Петренко.
– Но почему вы даже замечания ему не сделали за погоны? – возмущался прапорщик Лобов, суетливо вертясь возле поручика и пытаясь пристроиться с ним в ряд. Но траншея была явно тесной для парной ходьбы.
– Да мы же с вами договорились, Леня, – возражал Малов. – Оставьте вы его с этими погонами, пожалуйста! Ну что вам они дались?
– А вы обратили внимание на издевательскую интонацию в его голосе, когда он говорил о сбережении «государева добра»?
– Господи! – уже с трудом сдерживал себя Малов. – Вы извините меня, но вы либо впадаете в детство, либо не вышли еще из него. Мужики говорят: рот не ворота, клином не запрешь. К тому же, за интонацию никаких наказаний не предусмотрено. А слова он сказал самые похвальные. Ну скажите, что вы могли бы предпринять в подобной ситуации?
– Н-не знаю, – покаянно признался Лобов.
– Вот и я не знаю. Ведь вы второй месяц на фронте и, что же, впервые услышали эту интонацию?
– Нет, не впервые.
– По-вашему, всякий раз по этому поводу следует устраивать потешные сцены, чтобы добиться нужной вам интонации? Глупо это. Вы слышите, глупо!
– Да, конечно, – торопливо соглашался Лобов. – Но ведь и терпеть это постоянно – тоже невыносимо. Какая-то серая мразь, едва читать умеющая, то и дело подцепляет его величество, самого царя русского!
–А как вы поступаете, когда улавливаете подобную же интонацию по отношению к его величеству в кругу господ офицеров?
– Ну, знаете! – взъерошился прапорщик, повысив голос. – Как это можно сравнивать состоятельных, образованных людей с этим дерьмом?!
– Вот что, Лобов! – Круто повернувшись, Малов остановился и, снизив голос до свистящего шепота, продолжил: – На этом дерьме, как вы выражаетесь, весь фронт держится! Попробуйте представить себе пустыми вот эти окопы. А еще лучше и для большей ясности вообразите, что все штыки из солдатских землянок могут повернуться в нашу с вами сторону. Вот чем вы тогда почувствуете себя?.. А теперь ступайте спать, не задавайте мне больше детских вопросов и не заводите этого разговора до тех пор, пока не изобретете способа изменить положение в России и на фронте. Над этим думают очень многие, но пока безуспешно. Все. Идите!
Почувствовав резкий, приказной тон, Лобов, как осаженная жесткими удилами, лошадка, переступил с ноги на ногу, повернулся «кругом» и быстро зашагал обратно.
Будучи от природы уравновешенным, сдержанным, теперь Малов кипел. Хорошо, что поблизости в траншее никого не было и никто не видел побледневшего, разъяренного поручика. Встряхнувшись и сделав несколько глубоких вдохов повлажневшего холодного воздуха, он успокоился. Постоял еще минуту-другую и тихонько пошел к себе в землянку.
«Как же разобраться в этом? Как понять, – думал на ходу Малов, – как отыскать ту грань, за которой человек превращается из человека в совершенно безнравственное быдло?! Ведь вокруг столько безграмотных, темных, забитых людей, а как они умеют заботиться друг о друге, как пекутся о раненых! Не задумываясь, жертвуют они, если надо, и отдыхом, и пищей – чем угодно, порою самой жизнью… Грубоватыми кажутся они, но, в сущности, доброте их, терпению конца нет. – Но тут он обопнулся мысленно и поправил себя: – Да, терпению-то, кажется, и приходит конец… А тут образованный, «благовоспитанный» звереныш, считая себя человеком высшей хартии, не желает знать ничего, кроме насилия, кроме обыкновенной палки… Так в какой же все-таки момент, где, как зарождается настоящий человек или такое вот безнравственное животное?»
Два Георгиевских креста на груди у поручика. Это дает ему право свободно держаться с графским отпрыском. Но все равно хлопот с ним прибыло… Совсем не то, что с прежним взводным, подпоручиком Семеновым. С ним понимали они друг друга с полуслова. Погиб в разведке. Из под самого носа у немцев выхватили его солдаты еще живого. На обратной дороге скончался. После похорон Алексей Малов написал старушке матери о кончине сына. Ужасно такое письмо сочинять – легче в любую разведку сходить. Тем более, что и у самого Алексея, кроме престарелой матери да невесты, никого нет.
Шагов за тридцать до своей землянки вспомнил о целой пачке непросмотренных тыловых газет и заторопился. Завертелись в памяти названия партий: кадеты, эсэры, большевики, меньшевики, анархисты… Надо же непременно знать, что творится в России. Правда, не всему верить можно, что пишут в газетах, но к тому времени Алексей научился вылавливать кое-что и между строк.
Малов давно разглядел влияние Петренко на солдат и догадывался об истинной его роли в армии, но не только преследовать не пытался, а даже незаметно способствовал ему, позволяя часто отлучаться из расположения команды.
4
Окопное сидение давно всем осатанело. Даже при сносной погоде тупеют люди от невыносимого однообразия. А тут целую неделю ненастье хмурилось, ленивые дождички перепадали – затяжные и тоскливые, как похоронное шествие. Но в последние три дня снова погода установилась благодатная. Солнышко обласкало сиротливых солдатушек. Везде тропинки сухие протоптались…
Обедали на мелкотравной полянке, недалеко от кухни. Лень от безделья, будто тягучей, мягкой смолой, обволакивала всех, связывала движения, пеленала и убаюкивала. Разведчики до того обленились, что даже на обед порою ходили не строем, а тащились один по одному.
Паша Федяев, пробираясь между сидящими на траве солдатами других команд, издали увидел своих и, подходя, запричитал:
– Где каша, там и наши… Где кисель, тут и сел… Где пирог, тут и лег…
Он подсел к Григорию Шлыкову, скрестив согнутые ноги, и, достав из-за голенища деревянную ложку, обтер ее заскорузлыми пальцами, дунул на нее для порядка, потом сунул в котелок со щами. Но, заметив отсутствие Петренко, спросил:
– А командир-то наш где же?
– Да ведь у его ни киселей, ни пирогов не было, – ответил Григорий. – Съел щи да кашу и отбыл. Не встрелся он тебе дорогой?
– Нет, – коротко ответил Паша, заткнув рот ложкой со щами.
– Ты гляди, – усмехнулся Василий, – эдак не то что командира проспишь, а и без обеда останешься, когда так вот опаздывать будешь.
Закончив еду, разведчики дружно поднялись и ушли. А Федяев, словно совершая торжественный обряд вкушения пищи, ел медленно, жевал долго – спешить ему некуда. Хорошо так вот посидеть вольно на траве, под солнышком – будто дома, на полевом стане, – и родных вспомнить, пока дружки не мешают. И немец уж который день снарядами не тревожит. Правда, деревьев таких – изуродованных, с обломанными сучьями, с поникшими кронами – на полевом стане не бывает. Разве после дикой грозы, после несусветной бури, какая случается, может, раз в сто лет…
– Какого черта ты тут расселси! – издали закричал ему Тимофей Рушников. – До ужина, что ль, сидеть будешь?
– А тебе для чего я спешно понадобился? – невозмутимо спросил Паша и, оглядевшись, заметил, что поляна почти опустела.
– Петренко выпросил позволения у поручика сходить нам в передовой окоп, – разъяснил Тимофей. – Какая-то представления там будто бы намечается.
– Ну?
– Ну, ежели хошь, дак пошли. А не хошь – в землянке оставайся, потому как связного там велено оставить на всякий случай.
Федяев заторопился. Доскребая со дна полной ложкой, изрек:
– Мать наша – гречневая каша: не перцу чета, не порвет живота.
– Ну, давай скорейши! – торопил Тимофей. – Ждут они нас.
До землянки не дошли они. В траншее встретили свое отделение во главе с командиром и присоединились к нему. Двигались быстро по ходу сообщения. Федяев так и не понимал толком, для чего идут они в передовой окоп. Знал ли об этом поручик Малов, и почему отпустил он отделение – это доподлинно известно лишь Петренко.
В передовом окопе, расположенном здесь всего саженях в двадцати от противника, уже началась эта самая «представления». Солдаты соорудили чучело толстого, брюхатого немца с вытаращенными глазами, с красным носом и с вильгельмовскими усами, закрученными кверху.
Чучело высунули из окопа и под гармонь пели занозистые похабные частушки про Вильгельма. Никто, не прятался за бруствером, и немцы тоже открыто торчали над окопами и во все горло гоготали, показывая на «Вильгельма». Они что-то кричали по-своему. Находились и переводчики. С той и другой стороны летели записки, которыми обертывали камни…
– Потешники, – говорил командир первой роты, капитан Былинкин, боком проталкивая свое грузное тело между солдатами, столпившимися в траншее, – потешники, головы-то поберегите. Все равно карусель эта стрельбой кончится, как всегда… Ни за понюшку табаку в чужой земле зароют…
Он выбрался в ход сообщения, ведущий в глубину обороны, и удалился, чтобы не видеть этой шутливой перебранки, чреватой порою печальными последствиями.
– А чего это Эриха не видать сегодня? – орал наш солдат громовым голосом. – Уж не понос ли его прошиб?
– Мы с Эриком скоро похоронить вас будем, Ванья! – горланил в ответ огненно-рыжий здоровенный немец.
– Ты с похоронами-то погоди, – громче всех слышался тот же голос, – а лучше в гости к нам приходи! Вашего Вильгельма за упокой помянем!
– И вашего Николашку – тоже! – отвечал рыжий немец.
С той стороны раздался выстрел, и пуля продрала плечо «Вильгельма».
– Чего ж, вы, черти, в своего царя палите! – закричали наши солдаты, прячась за бруствер.
В это время и немцы к земле приникли, а над окопом у них поднялось чучело, здорово похожее на Николая Второго, только сделали они его донельзя тощим – аксельбант с плеча болтался в ярком просвете между рукой и муравьиной талией.
Оглядевшись вокруг и не увидев ни одного офицера, Петренко бесцеремонно выхватил у ближайшего солдата винтовку, приложился и, вроде бы не целясь, выстрелил. Пуля, видимо, попала в основание каркаса чучела, и «Николай», будто схватившись за тощий живот, свихнулся и упал носом на бруствер.
– Эт кто ж у нас такой меткий? – громко спросил кто-то. – С одной разки царя сразил!
Немцы начали палить беглым. Из «Вильгельма» летели клочья, но чучело – изуродованное и лохматое – держалось неколебимо. А на противоположной стороне опять поднялся тощий «Николай». Часто захлопали винтовочные выстрелы из наших окопов. У «Николая» отшибли руку, и аксельбант свалился с плеча.
– Головы беречь! – скомандовал Петренко своим. – Зря не высовываться! За каждого головой отвечаю.
Глядя на все это, Василий Рослов не переставал удивляться. Ведь совсем вроде бы рядом живут они с первой ротой, из одной кухни питаются, вместе поют «Боже царя храни», а солдаты первой роты немцев в лицо и по именам знают, и немцы наших тоже поименно величают, стало быть, каждодневно беседуют они друг с другом!..
Теперь уже и на соседнем участке застукала перестрелка, раздвигаясь все шире и шире по фронту. Возле Василия ахнул солдат, зажимая ладонью ухо. А из-под ладони, стекая в рукав, заструилась всплесками кровь. Солдат наклонился, к нему подбежали товарищи…
– Ну, братцы, – кричал Петренко, – представление кончилось! Пошли домой! Тут они без нас разберутся…
5
С вечера тихая-тихая стояла погода. Тепло по-летнему, и артиллерия уснула с заходом солнца. Так бывало часто: пряталось солнце – смолкали выстрелы, утихали взрывы артиллерийских снарядов. И хотелось верить, что война, умертвившая за день сотни людей, насытилась человеческой кровью и теперь спит.
Но чудовище это не могло спать. Время от времени прожекторы неприятеля, сверкая огненными языками, облизывали черный молчаливый горизонт, взмахивали высоко в небе и затухали, оставляя в глазах желтые расплывчатые пятна.
Стоя на посту возле землянки поручика Малова, Паша Федяев наблюдал привычные сполохи прожекторов, протирая глаза после их света, а во втором часу ночи ощутил холодный западный ветер и на девственно чистом небе увидел черную, косматую тучку с острыми бело-желтыми краями. В передовых окопах, слышно было, хлопнуло несколько выстрелов. Потом еще с десяток выстрелов щелкнуло в разных местах. Потом, как во сне, окутал Пашу густой, липкий туман, и дышать стало невозможно. Заломило глаза, перехватило дых, подкосились ноги и, падая на дно траншеи, он нажал на спусковой крючок…
Шел третий час ночи, но поручик Малов не спал, потому как на этот раз вместе с тыловыми газетами попало ему и подпольное большевистское издание. А такую литературу лучше читать без свидетелей. Он даже не разулся – как пришел с вечернего обхода в двенадцатом часу, впился в это чтиво, так и не разгибался.
Близкий выстрел, как ветром, приподнял поручика и понес на выход. Стоило ему высунуться за дверь, как в нос ударил острый, противный запах, знакомый еще с гимназической поры.
– Хлор пустили, мерзавцы! – успел сообразить Малов, подхватил Федяева, занес в землянку и плотнее притворил за собою дверь.
Слухи о приготовлениях немцев ходили давно. Малов верил и не верил им, но на всякий случай выпросил у того же знакомого корреспондента, занимавшегося и фотографированием, коробочку гипосульфита. В двух стаканах сделал раствор, смочил в нем конец полотенца и положил Федяеву на лицо. Потом выхватил из баула все носовые платки, сколько было, развернул их и пропитал раствором.
Лежа на полу, Паша заворочался, сорвал с лица полотенце. Его начало рвать, он корчился, извивался, царапал ногтями чуть поструганные доски, постланные на земляной пол.
– Федяев! Федяев! – кричал поручик. – Ты слышишь меня? Дыши только через мокрую тряпку. Эта жидкость разлагает хлор и может спасти тебя.
Сам поручик закрыл нос и рот мокрым платком, потом сложил его с угла на угол и завязал концы па затылке.
– Слышишь, Федяев! Дыши только через мокрую тряпку! Я ухожу.
Захватив с собою пропитанные гипосульфитом платки, поручик поспешил к своим солдатам.
Яркая-яркая светила луна. По ходам сообщения бежали с носилками санитары, метались сестры милосердия, суетились врачи. Все они были в повязках, сделанных, видимо, на ходу. Но помочь пострадавшим не успевали, да и нечем помочь-то – русская армия так и не была подготовлена к отражению газовой атаки противника, – потому всем встречным советовали смочить в воде тряпку и дышать через нее.
От штаба полка бежали связные. За тыльной стороной траншеи на мелкой траве пригорка тут и там корчились и умирали в страшных муках солдаты. Это, видимо, часовые или дневальные. Не зная, что делать, они выскакивали из окопов, но и там, наверху, вдыхая эту отраву, приближали свой конец.
Малов заскакивал к своим солдатам в землянки, раздавал носовые платки и приказывал дышать только через них.
Заканчивая обход, наткнулся он в траншее на лежащего человека. Пригляделся и с трудом узнал в нем солдата третьего взвода Горина. Помощь ему не требовалась уже: лицо почернело, зубы жутко оскалены, вокруг губ – почерневшая кровавая пена.
У самого поручика нещадно слезились глаза, предметы двоились и расплывались. Вдруг захотелось пить… И тут он почувствовал, что ветерок заметно усилился и потянул уже не с запада, а с северной стороны, вдоль главной траншеи. Это обрадовало поручика, и на обратном пути он решил укрыться в землянке Петренко и там пока отсидеться.
Приближался рассвет. Тут и там по фронту слышались артиллерийские выстрелы. С нашей стороны они звучали все чаще, а противник пока молчал.
Видимо, боясь отравить своих, как уже случалось на английском фронте, немецкое командование отодвинуло в тыл солдат из передовых окопов, оставив лишь небольшие заслоны с пулеметами. Все команды, оставленные на передовой, были обеспечены противогазами. Скоро и немецкая артиллерия начала отвечать в полную силу.
В землянке у Петренко все сидели с повязками из платков поручика. Смирно сидели, потому дышали неглубоко. Да и отравы здесь было меньше, чем снаружи. Но глаза у всех заливало слезой. Памятуя о спасительном северном ветерке, поручик Малов надеялся, что их мукам скоро придет конец.
Выйдя из землянки в пятом часу, поручик обнаружил, что воздух посвежел, очистился, а прохладный северный ветерок выметал отраву из закоулков.
– Всем выйти! – скомандовал Малов в открытую дверь. – Повязки пока не снимать! Землянку проветрить! Рослов – за мной!
Лихорадочно вздрагивала и гудела земля от артиллерийских выстрелов наших орудий и от разрывов разнокалиберных снарядов противника. Теперь уже не газ, а тонкая теплая пыль пронизала воздух. В том месте за рощей, где собиралось подняться солнце, в свете зари пыль эта была особенно заметной. А сама роща – с поникшими ветвями, со свернутыми в трубку листьями – являла собою странное, жутковатое зрелище: будто всю ее окатили крутым кипятком.
– Ну, как твои дела, Федяев? – спросил поручик, войдя в свою землянку.
Паша ответил не сразу. Сперва завозился, стянул полотенце с глаз, и, увидя вошедших, поднял голову, сел на полу, облокотясь на табуретку и придерживая сырой коричневый конец полотенца у рта.
– Теперь-то уж, кажись, терпеть можно, – с одышкой, трудно выговорил он. – А вот как ушли вы, думал, пропаду тут. Вон ведь пол-от испакостил весь…
– Растворите дверь настежь, Рослов, – приказал поручик. – А тебе, Федяев, надо бы врачу показаться, да пройти туда сейчас под огнем трудно. Если сможешь двигаться, Рослов проводит тебя до околотка.
– Да лучше уж погожу малость, – возразил Паша. – А то от газов уцелел вроде бы, дак осколком добьют. Наши-то все там живы?
– Живы, – ответил Василий. – Я дневалил как раз в это время… Бог, что ль, меня надоумил – сразу догадался, в землянку залез, дверь законопатил да побудил всех.
– Молодец, Рослов, – похвалил поручик, убирая со стола газеты. На некоторые из них попал раствор гипосульфита, и они потемнели. – А вот Федяев чуть не до смерти ждал какой-то подсказки… Хорошо, что выстрелить догадался.
– Спасибо, ваше благородие, – молвил растроганно Паша. – Без этой тряпицы, – указал он на полотенце, – окочурился бы я в тот же час. Тянуло из середки так, что думал, наизнанку всего вывернет… В стакане-то оставалось тут лекарство это, так я еще потом помочил им полотенце…
– Дак чего ж мне к своим итить, что ль? – несмело спросил Василий. Все еще стоя у входа, он чувствовал себя неловко в офицерской землянке.
– Да, можно идти, – разрешил поручик.
– Погоди, Василий! – окликнул его Паша. – Вместе пойдем, только вот прибраться надо – нагадил я тут ихнему благородию…
Поручик не очень настойчиво возражал, но Паша, сдернув с ноги сапог, снял портянку и старательно протер ею доски.
– Потом выстираю, – сказал Паша, свертывая портянку и будто оправдываясь. Натянув сапог на босую ногу, он храбро поднялся, но едва устоял, опершись на стенку. – Ничего, ничего… В глазах от слабости потемнело… Пройдет.
Осторожно, будто проверяя себя, он сделал первый шаг. Василий взял его за руку и повел из землянки, как маленького.
– Обязательно покажись врачу! – вслед наказывал Малов. – Как только прекратится обстрел, сразу – в околоток. А ты, Рослов, проводи его.
– Слушаюсь! – на ходу выкрикнул Василий одновременно с недалеким разрывом снаряда.
6
Невозможно приучить себя спокойно видеть смерть. Но когда видишь ее часто, когда сам постоянно находишься под ее костлявою рукой и чувствуешь ее близкое дыхание – смерть не кажется чем-то необыкновенным. А раны, как только перестают болеть, все реже и вспоминаются.
От газовой атаки в разведкоманде пострадали все солдаты, но, кроме Федяева, даже в околоток не ходил никто. Помаялись глазами с неделю – и обошлось. Двоих схоронили. А по дивизии – слышно было – более шестисот человек недосчитались после кайзеровского «подарка».
Солдаты, как по уговору, сделались неразговорчивыми, злыми. Не могли простить немцам этакой мерзости. Ведь одно дело погибнуть от штыка, от осколка, от пули, а тут живых людей, словно крыс, травят ядом, и никакого спасения от него нет.
Из офицеров разведкоманды больше всех газового лиха хватил прапорщик Лобов, потому как спал он в ту ночь в землянке один, а дверь настежь распахнутой оставил. Ближайший часовой погиб, другие же не враз вспомнили о нелюбимом взводном… Недельки три в полевом лазарете пролежал, и не раз, может быть, подумал об отношениях со своими солдатами и, конечно, добрые наставления Малова вспомнил.
Но, вернувшись в разведкоманду, не только уроками прежними пренебрег, а сделался еще более мнительным, придирчивым и казался вроде бы перепуганным. Солдаты и злились на него за постоянные придирки, и в то же время жалели его по-своему.
* * *
С первых чисел октября резко похолодало, начали перепадать дожди – то затяжные и нудные, то принимались хлестать беспощадно, заливая окопы, и приходилось из них отчерпывать воду. Грязь размесили несусветную. Остервенелая вошь набросилась разом и размножалась моментально, будто из кошеля ее высыпали. Блохи в парной-то сырости завелись. Совсем не стало житья солдатам.
В теплое время с середины шестнадцатого года по временной железнодорожной ветке почти к самым окопам подгоняли банные вагоны, мылись регулярно солдаты. А теперь, видно, и пути размыло – не приезжает баня.
Песни все давно перепели, гармонь надоела, и побаски не на один ряд перемололи. Скучища давила невыносимая. Валяясь в землянке после обеда, Паша Федяев забавлялся как мог:
– Тима, Тимушка, – кричал он, повернувшись на бок, – вошь у меня по спине идет к загривку! Заголи рубаху-то да сними ее, окаянную.
– А може, блоха. Как ты знаешь? – лениво отговаривался Тимофей.
– Да вошь это, – настаивал Паша и судорожно дергал плечами. – По походке слышу, что она, проклятущая! Ну, сними, Христа ради!
За этим занятием и застал их прапорщик Лобов.
– Тьфу, серые скоты! – плюнул и выругался он. – Да вы и сами на эту тварь похожи… Где Петренко?
– С обеда к господину поручику был он вызван, – ответил Василий Рослов, поднимаясь на локте, – да вот пока еще не воротился…
– Вс-ста-ать!!! – завизжал прапорщик, выпучив глаза и ощерив мелкие зубки. – Совсем оскотинились и человеческий облик утратили! – Он задыхался от злобы, захлебывался словами.
Солдаты проворно вскочили с нар, но так как ни на одном из них не было ремня, а Паша стоял в нательной рубахе, не заправленной в брюки, то шаромыжный вид их еще более распалил прапорщика.
– Это не войско, – визжал он, – это стадо скотов! Они с командиром лежа разговаривают! Посмотрите, на кого вы похожи!
Лобов смачно плюнул, так что брызги отлетели в лицо Федяеву, и тот, закрываясь, резко вскинул согнутую руку. Либо этот взмах, показавшийся грозным, либо болезненная брезгливость Лобова ускорили развязку, и, круто повернувшись, он бегом вылетел из землянки…
– Гляди ты, – сердился Паша, возвращаясь на место, – плюется еще, графский выродок! А у самого, поди-ко, завозилась где-нито в непотребном месте, он и взбесился.
– Да откудова ж тебе знать, из каковских он, – возразил Григорий Шлыков и тоже на свое лежбище полез.
– И по рылу знать, что не простых свиней, – не сдавался Паша. – Поручик-то наш тоже ведь не из крестьян – образованный, а слова худого от него не услышишь. Человек!..
Вошел Петренко и, стряхивая с шинели сырость, задержался у порога.
– Слышь, Петренко, – сказал Василий Рослов, – взводный чегой-то по тебе соскучилси.
– А мне он вроде бы ни к чему, – ответил Петренко. – Чего ему надо?
– Да не сказал ничего, – взялся пояснять Григорий Шлыков. – Лаялся тут, как бешеный кобель. Прям того гляди, укусит…
Солдаты наперебой стали пересказывать разговор с Лобовым, а Паша даже пытался изобразить его в лицах. Слушая их, Петренко перестал отряхиваться, повернулся и вышел. Все подумали, что направился он к взводному, поскольку тот его искал, а Петренко, шлепая по грязи, торопился обратно к Малову.
Он только что получил задание от поручика. Сопровождать группу разведчиков в тыл должен Лобов. И хотя не понравилось это Петренко, сразу возразить не посмел, а теперь шел с твердым намерением отказаться от Лобова. Случай в солдатской землянке насторожил Петренко и придал ему решимости.
Малов удивился возвращению Петренко и сразу спросил тревожно:
– Случилось что-нибудь, Антон Василич?
Оставаясь наедине, они с недавних пор называли друг друга по имени-отчеству. Шли к этому долго и осторожно, зато теперь каждый знал о другом главное: общая идея связала их накрепко. Малов не состоял ни в какой партии, но, хорошо зная обстановку в стране, он трепетно ждал перемен и силился понять, на чьей стороне большая человеческая правда, за кем пойдет народ и как это все, образуется в итоге. Открытая печать не давала ответов на такие вопросы. Первый подпольный листок совершенно неожиданно обнаружился в газетах, подаренных знакомым журналистом. Это было странно. И, несмотря на то, что с Петренко теперь объяснились, тот первый случай так и остался загадкой.
– Так что же случилось? – повторил поручик и указав на табурет, добавил: – Садись!
Возрастом были они почти одинаковы, Петренко даже на год постарше, но разница положения сказывалась постоянно.
– Да не знаю, как и начать, Алексей Григорич… – начал Петренко, присаживаясь.
– Придется как-нибудь начинать, коли за тем вернулся.
– Н-нельзя ли под каким-нибудь предлогом оставить нашего прапорщика дома? Без него мы надежней справимся.
– А что, – живо спросил, поручик, – есть какие-то реальные опасения?
– Ничего такого нет, да ведь заегозится где в неподходящем месте – либо дело испортит, либо на грех кого наведет.
– М-да-а… А все-таки, видимо, что-то произошло? Почему же сразу об этом не было сказано?
– Пока я здесь был, забегал он к нашим – накричал, обругал всех… А вид солдатской вши прямо-таки в бешенство его приводит. Но разве люди виноваты, что помыться им негде и белья другого нет?
– Видите ли, Антон Василич, я, к сожалению, уже сообщил ему о задании… Правда, в самых общих чертах… Н-но, действительно, что-то надо придумать для его же блага… Ведь непосредственное исполнение задачи все равно на вас, а прикрытие обеспечит второе отделение… Хорошо! Спасибо за подсказку. Так всем удобнее будет. А я непременно найду – да нашел уже – способ отвлечь его совершенно корректно. Идите, Антон Василич, вместе подумайте о деле, да и отдохнуть еще немного успеете… На Рослова я надеюсь. Успехов вам!
7
Разведчикам на этот раз предстояло не сведения раздобыть, а взорвать железнодорожный мост в неглубоком тылу противника, недалеко от маленькой станции. Но сделать это надо было в одну ночь, а расстояние в оба конца – верст шестьдесят, а то и поболее, потому вся группа отправлялась на конях.
К створу прохода выехали в шестом часу вечера. В ясную погоду солнце к этому времени должно закатиться, но от зари было бы еще светло. На этот раз над миром висела такая непроницаемая ненастная муть, что за пятьдесят-семьдесят шагов невозможно было различить кустарник, о которого начинался неглубокий – с развалистыми краями и заросшим болотистым дном – широкий лог. Постепенно расширяясь, он уходил в глубину обороны немцев верст на двадцать, достигая той речки, через которую перекинут нужный разведчикам мост.
Все они раньше хаживали по этому пути не раз и не два. А Василий с Григорием здесь впервые перебрались через линию фронта. Целую неделю скрывались они тогда в окрестностях, исколесили все вдоль и поперек, пока не набрели на этот проход.
Некоторое время немцы пытались держать здесь посты, но часовые либо сами удирали от комарья и страха из этой беспросветной и жуткой урёмы, либо становились жертвой наших разведчиков. Потом стали посылать сюда конные разъезды улан, человек по двадцать. Проезжая почти всегда по одному и тому же месту вдоль линии фронта, уланы сделали тут широкую тропу.
Дождь то сеялся незримым и почти неощутимым бусом, то хлестал холодными струями, то налетал северный ветер и стряхивал потоки брызг с кудрявых ветел, между которыми пробирались всадники.
