Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Горева(смеется). Очень верно.

Варвара. Ну вот. Главное строиться, а уж если позабыла чего – не сдавай. Да вы слезы-то утрите, Александра Ивановна, не надо. (Сама смахивает слезинку.) А ленкину судьбу мы с вами возьмем в свои руки. Есть жених.

Горева. Да?

Варвара. Доктор Комков. Отличный доктор и человек складный. Я уж прикинула – получится…

Появляется военный с палкой.

Военный. Нет Воропаева? Значит, не успею. Александра Ивановна, вы как решаете? Едете, остаетесь?

Варвара. Одна уехала, так и другую гонят. Останьтесь, останьтесь!

Юрий(военному). Может, мы чем-либо поможем.

Военный. Дело в том, видите ли, я из госпиталя недавно. Был я, понимаете, в плену у немцев, бежал в Болгарию, связался с тамошними партизанами, командовал у них группой, был ранен и вот сейчас только вернулся на родину. Дома нет. И вообще никого нет. И приехал я собственно угол искать… Мне бы комнатенку, я отойду…

Городцов. Это нам дело знакомое…

Варвара. Вы нам доклад о болгарах сделайте, у нас такой клуб замечательный, так и называется «Клуб наших жизней».

Юрий. Прокурором к нам не пошли бы? Должность свободная.

Городцов. И работа, скажу, не пыльная, особых преступлений за собой в последнее время не замечаем…

Варвара. Погодите, человек не в себе с дороги, а они с работой… Вспомните, каким Воропаев приехал.

Военный. А что, он тоже из больных?

Варвара. Он-то из больных, да хуже любого здорового. Тоже вот, как вы, появился… Мы ему и хату посулили, и приусадебный участок нарезали, а он всех обманул.

Юрий. Варя, Варя, следи за собой… Оставайтесь, товарищ. Найдем угол, найдем… Может, газетное дело интересует?

Военный. Болен и слаб я, товарищи… о работе пока не думаю…

Городцов. У нас больные на ходу перековываются. Избу-читальню могу вам прекрасную представить.

Появляется взволнованная Ленка.

Ленка. Идут!

Варвара. И где тебя нечистая сила носит! Нашли докладчика!

Ленка. Ой, мамочка, чего ж я говорить буду, конспект забыла дома.

Юрий. Э, чепуха! Не в конспекте дело. Что должна сказать?

Ленка. Ну, вроде как приветствие. Одним словом, чтобы дружно, общими силами взялись за труд в деле конструкции сельского хозяйства.

Юрий. Этого не надо. Ты говори с народом просто. Выйди и скажи – добро пожаловать. Мы, мол, встречаем вас, как своих будущих товарищей.

Ленка. Есть сказать просто… Я, как вы, буду говорить.

Уже рядом песня, приближается первая группа переселенцев. Появляются Наташа и Комков.

Наташа(Юрию). Алеша понравился доктору, и мы обойдемся без Жука.

Комков(Юрию). Замечательный малыш ваш Алешка! Настоящий воропаевец!

Юрий. Да… Спасибо… Воропаевец-то воропаевец, а где же сам Воропаев?

Комков. Идет за нами… ведет переселенцев.

Горева(Варваре). Знаете, я уйду, я лучше потом.

Варвара. Никуда не ходите…

Горева. Я не хочу… Он, может быть, будет не очень рад.

Варвара. Я отвечаю, слышите? Стойте, раз говорю!.. Будет не рад! Подумаешь!

Горева. Я не могу, поймите.

Варвара. Я не могу. Стойте, когда я говорю.

Появляется Воропаев.

Воропаев(приближается к Горевой). Ты?.. Шура?..

Горева. Я, Алеша…

Воропаев. Шура… как же ты… какими судьбами?

Горева. Своими, Алеша… К тебе…

Она подошла и обняла его. Рука Воропаева осторожно опустилась на ее голову.

Городцов. Операция округляется, как я понимаю.

Появляются переселенцы.

Юрий. Ленка, давай!

Ленка(вылетая из задних рядов и обращаясь к Горевой, принимая ее за представителя переселенцев). От имени пионерской организации… юных колхозников… приветствую… Первый послевоенный год… в результате победы над фашизмом… на фронтах и в тылу…

Городцов. Я ж говорил, накроется наш оратор…

Ленка. Ой, конспект все напутал… В общем я так, скажу – добро пожаловать! Мы вас ждали. И желаю вам счастья! (Воропаеву.) Ой, выручайте, дядя Алеша!

Воропаев. По-моему, все правильно. Счастья! Побольше счастья!

Занавес

Киносценарии

Ночь
Литературный сценарий

Действующие лица

Степанида Тарасовна – колхозница на границе.

Варвара – дочь ее.

Вася – сын ее.

Антон – пограничный колхозник, жених Вари.

Ксения – девочка, соседка.

Товарищи Антона, подруги Вари, пограничники, японские диверсанты.

1

Лунная ночь на маньчжурской границе. С верхушки старой лиственницы сонный ворон видит холмистую равнину, поросшую мелким леском и кустарниками.

Слева – силуэт большого моста через невидимый для нас овраг, а правее его – две украинские хаты колхоза «25 Октября», на берегу реки. За рекою – Маньчжурия. На лунном свету блестит и искрится жестяной щит перед хатами: «Стан колхоза «25 Октября». А за рекою, в тускло-голубой дымке, Маньчжурия. Там взлетают фейерверки, шутихи, оттуда доносится визгливый скрежет японской военной музыки и крики: «Банзай, банзай!»

Ворон ворчит недовольно, пытаясь уснуть.

В одной из хат Степанида Тарасовна, высокая женщина, в пышной украинской одежде, накрывает на стол.

Ей лет пятьдесят.

Куличи, жаркое и колбаса стоят на лавках.

Мальчуган, лет двенадцати, рисует на белой стене аэроплан, парашюты и птиц, несущих в клювах розы.

Девочка, немного взрослее мальчугана, с вихрами коротких косичек и в больших отцовских сапогах, суетливо носится по горнице, встряхивая салфеткой, перетирая тарелки, с подчеркнутой щепетильностью наводя порядок всюду, где бы ни появилась. Когда она вылетает из комнаты в сени, через раскрытую дверь в горницу с неприятной силой врывается музыка, гремящая за рекой.

Степанида спрашивает через окно у сидящего на завалинке:

– Не слышно там наших, Ерофей?

Мы видим на завалинке треть стариковского лица.

– А и где пропали, ума не приложу, – говорит Степанида.

– Не видать, кума.

– В правлении митинг им устроили, вот вам честное пионерское, – пробегая с поросенком в руках, говорит девочка.

– Ночь. Заставы кругом, патрули, дорога трудная, – говорит старик.

– Да закрыл бы ты окно, Ерофей! Через эту музыку у меня аж зубы заболели. От сказились! Что ни ночь, то праздник у них!

– К японцам ноне генерал какой-то приезжал, народ смотрел, – говорит старик, закрывая окно со стороны улицы.

Горница просторна и чиста. На стенах чучела фазанов и лис, противогазы, портреты вождей и большая увеличенная фотография мужчины с широкой упрямой бородой. На гимнастерке красный бант. Под фотографией шашка и револьвер.

Старик, сидящий на завалинке, заглядывает в окно.

– Васюнь, поди, голубь, погляди, ваши, кажись, идут! На мосту голоса, – говорит он мальчику.

Не оборачиваясь, мальчик рисует.

– Он у нас бойкот объявил, – говорит мать, подходя к окну. – Третьего дня заявление нам представил: не желаю, говорит, чтобы вы меня Васькой звали, и отрекаюсь.

– От чертенок! Да наша Ксенька тоже, знаешь, придумала. Зовите, говорит, меня Чапай – и все тут, – отвечает старик, подмигивая в сторону девочки, теперь протирающей тряпкой фазанов и фотографии.

– Чапай, что ж, Чапай – это полбеды, – замечает Степанида. – А наш-то ведь как придумал – чтобы все его Коккинаки звали, да взял и заявление написал, – и она кивает на стену, на которой под птицами и парашютами намалеван аэроплан, свечой уходящий в небо, и написано: «Я не Васька, а Коккинаки, летчик».

– Драть их надо бы за такие дела! – говорит старик с нарочитой серьезностью и улыбается. Смеясь, говорит он мальчику: – Товарищ Коккинаки, слетай, сделай милость, разведай!

– Бреющим? – охотно отзывается малый – Есть сделать бреющим! Выруливаю на старт.

Мать смеется.

– Стены-то, стены! Уборки завтра на целый день.

– Это лозунги, нельзя их стирать, тетя, – надменно и поучительно говорит Ксеня, стирая пыль с шашки и стоя с обнаженным клинком.

Ерофей довольно оглядывает рисунки.

– Это он Антону в уважение, зятю вашему. В Москве, говорил Антон, как праздник – так лозунги на домах. Ну, Васютка и разделал. Прошу, пожалуйста, к стенке не притулиться!

2

Васька окунается в темноту, держа в одной руке кисть, как нож, а другой – ощупывает стену хаты. Громадный пес молча подходит к нему, скаля зубы. Васька пишет на стене ощупью: «Ета хата СССР» и, распахнув руки крыльями, пропадает в темноте. Пес несется за ним. Ночь.

Дальние вопли музыки, и вдруг тихий голос где-то рядом, из-за реки: «Ой! Руски! Сигарета еси?»

Пес беззвучно раскрывает пасть, глядя на реку.

Ваське страшно, он несется, шарахаясь из стороны в сторону, к мосту, темный силуэт которого встает меж сопок. Тихий чужой голос и шум музыки не слышны теперь.

– Стой! Ложись! – раздается у самых ног Васьки.

– Стой! Ложись! – и мальчуган падает наземь, прижимаясь к кусту боярышника. Тихо-тихо, как во сне…

Пес, знающий этот таинственный ночной сигнал, растягивается всем телом на пыльной тропе, добродушно виляя хвостом.

– Ты чего тут, Вася, делаешь? – тихонько спрашивает его темнота.

– Приземлился, – испуганно отвечает Васька, ища глазами своего невидимого собеседника.

– А-а! ха-ха-ха, – тихонько, почти про себя, смеется куст и, вздрогнув ветвями, отползает к мосту, откуда доносится шорох шагов.

– Стой! Ложись!

Пауза – тихий шопот – звонкий шаг по настилу моста и голоса. Ваське еще ничего не видно, он угадывает происходящее по голосам и звукам движений…

– Ну, мы обратно!

– Пошли бы к нам, закусили, песни сыграли!

– Да пропусков к вам на передний план не выправили! Завтра ж увидимся, чего там! Ну, со свадьбой, с законным браком, ну, бывайте!

Слышны поцелуи, хлопки рукопожатий.

– Цветок держите! Э, чорт! – Что-то падает.

– А я как же одна вертаться буду? Вот кавалеры-чучелы: сами домой на печку, а я десять километров одна топай.

– Да ты у меня заночуй, Настя!

Пароль действителен до ноль часов тридцать минут, не забудьте его, смотрите! – шепчет куст, чихая от сырости ночи, и машет приветственно ветвью.

– Назад кто будет итти, – не шуметь! В ноль тридцать обход, зайду вас поздравить.

Часть компании возвращается обратно. Гармонь начинает «Дальневосточную», а другая группа переходит мост.

Впереди Варвара в праздничном украинском костюме, статная и строгая женщина. За нею муж ее Антон с двумя винтовками за плечами, в сапогах со скрипом и бархатной толстовке, опоясанной патронташем. Опанас Кривченко с тремя стульями на спине, Лешакова Надя с настольной лампой под большим узорным колпаком, Андрейка с гармонью, Гарпина со связкой фазанов, позади всех Ксеня в маленькой папахе, по-чапаевски надетой набекрень.

Толпой все идут к реке.

– Заждались вас, – говорит Васька. – Я на разведку выле…

– Стой! Ложись! – говорит ночь впереди них, и все гурьбой валятся наземь – и Опанас со стульями, и Надя с лампой, которая катится куда-то в кусты.

Слышен приглушенный смех: «Ой, кто это? Пироги не раздави смотри!»

Стройный Ясень подходит к ним, шепчется с Антоном и Варей.

– В ноль тридцать обход, зайду поздравить, – тихо говорит он и машет ветвями. Молодежь, отряхиваясь, встает.

– Лампу я потеряла, – растерянно говорит Надя. – Как покатится, проклятая, колесом…

– Да ну ее! – говорит Варвара. – Пойдем скорее, песни петь будем! – Во всей ее фигуре видно нетерпение, нескрываемая радость своего праздника.

– Вон они для нас стараются, – говорит Антон, кивая и реку, на огненный рисунок фейерверка в небе. – Украшение нам предоставляют к свадьбе-то!

Тропа еле видна меж обступивших ее кустарников. Ночь тиха. Ясень, приоткрыв молодое лицо, курносое, круглое, очень лукавое, бросает вслед молодым букет полевых цветов; куст жимолости подает Наде лампу. Варя кланяется ночи, кустам и деревьям.

– Спасибо за вашу ласку, товарищи! – говорит она, касаясь рукой земли и не зная точно, люди ли это, или просто деревья.

Падают на тропу фазан с перевязанными ногами, еще букет, камышовая свистелка – подарки ночи.

Молодежь приближается к пограничной реке. Гармонь за мостом все слабее, все отдаленнее, и из-за реки гнусавой волной приближается музыка военного оркестра, и в ее паузе:

– Ой! Руска! Сигарета еси?

– Ой! Руска! Сигарета еси? раздается еще раз, и в безмолвии, в безлюдье ночного берега возникает такой же таинственный, но более страшный шопот: «Стой! Ложись!»

Потом все замолкает.

3

Свадебный пир начался. За столом вместе с Чапаем и Коккинаки одиннадцать человек. Антон произносит речь:

– Земля наша веселая и простая. Другой раз поглядишь за реку – там и небо другое, и леса не те, и птица, ей-богу, скучней поет. И колхоз у вас мировой. Я, как в эти места пришел с полком со своим, вижу: нет лучше края! Рубаху ли выстирать, песню ли спеть – все на миру. Перед чужим государством живем, как на выставке. Хлеб сеешь или там водочки выпьешь – глядят. И такой интерес к себе подымается, Степанида Тарасовна, как бы что за всю советскую жизнь я один отвечаю Как нарком! Как член ЦИКа, честное слово!

– Корней Савельич не дожил, а то бы я ему хорошее сейчас слово сказал. Ну, ничего! Били они японцев, будем и мы не хуже их бить, если сунутся. Это уж будьте уверены! И спасибо – Варю за меня отдали, будем все родные, близкие, друг дружке помогать. Так я говорю? Я из края здешнего не уйду, принимайте к себе навек, будто я и родился тут.

– Ты человек с честью пограничной, ты, Антон, вполне можешь наши места понимать, – говорит сочувственно Степанида.

Он стоит, держит в руке стакан. В петлице толстовки – цветок, на поясе – наган.

Стол пышен. Настольная лампа под узорным колпаком уже зажжена.

Среди поросят, кур – свадебные подарки: патефон, мясорубка, семь пар калош, ружье. Гости пьют и едят. Вполголоса запевает Надя «Дальневосточную», и Степанида занавешивает окна. Ерофей, явно выпивший сверх своих сил, все порывается сказать слово и стукнуть кулаком по столу. Да только размахнется он, как хитрая Ксеня хватает его за руку и тычет руку то в тарелку с нарезанной колбасой, то, проказница, в миску со сметаной, то сует в руку калошу или букет цветов. Но Ерофей с громадным трудом отстраняется от Ксени.

– С посевной вас! – кричит он веселым голосом.

Ксенина рука тотчас закрывает ему рот.

– Да иди ты, Чапай! – недовольно отстраняет он ее. – Ну шо я, военнопленный, что ли? Шо я в плен к тебе попал, что ли?

– Говори, говори! – раздаются голоса.

– У меня уж такая примета есть: под свадьбу посеешь – всё твое, – со значением говорит Ерофей, – Ну, вас с урожаем и нас с урожаем! Детей, Варя, рожайте большого калибру, чтоб с того берега было видно, что казак.

Он опять старается стукнуть по столу. Ксеня подхватывает его локоть и мягко опускает руку на стол.

– Я детей рожать буду крепких, – говорит, смеясь, Варвара. – Отец у меня две войны прошел, мать какая, смотрите: на японцев ходила, на чехов ходила.

– Чорт его, кого я только не била! – смеется Степанида. – Я и еще драться буду, Варя, ей-богу!

– Я детей, товарищи, рожать буду крепких, веселых, чтобы всех вас завидки брали. Настя, тебя вызываю! Гарпина, бери Андрейку за руку, веди завтра в загс!

– От казаки! – с гордостью говорит Ерофей. – Да вы и меня б женили, Варя! Я же человек в полной силе!

– А и вправду, Гарпинка, давай по рукам ударим, – говорит Андрейка.

– Выпьем за советскую власть, шо она из нас сделала, – торжественно произносит Степанида. – Все выпьем, малые и старые.

– А в мороз кустам-то, небось, одним страшно, Коккинаки? – говорит Ксеня-Чапай на ухо Коккинаки, кивая в сторону стен и напоминая этим о кустах, ходящих на тропах.

– У нас в воздухе ешо страшней, – небрежно отзывается тот. – Дай-ка, Чапай, пирожка!

Ксеня сидит в папахе, небрежно надвинутой на ухо, Васька – в наушниках от радио, заменяющих ему шлем.

– Станцуем! – Антон степенно одергивает толстовку.

– Ворошиловского! – кричит Ерофей и бросается к Степаниде, опережая Антона с Варварой.

В цветной широкой юбке дородная, строгая Степанида очень хороша и нравится всем. Лихо откалывает она казачка. Стол дрожит от топота ног. Крышка чайника, заснувшего на самоваре, срывается вниз, и самовар подскакивает на подносе, будто ему отдавили ногу. На стенах машут уголками полуслетевшие с кнопок картинки.

– Стой, стой, мамо! – слышен голос Варвары.

– Як из пушки танцует, – восторженно говорит Ерофей, удивленно и растерянно оглядывается.

Гул недальнего взрыва, рокоча и откашливаясь, еще сидит в горнице. Вдруг еще! Один и другой!

– На четвертой заставе! – шепчет Васька, выскакивая из-за стола. – Взять высоту! Ходу!

Он, Опанас, Андрейка и девчата, похватав дробовики и винтовки, исчезают за дверью.

Со звоном разлетается окно. Ставня ходит вперед-назад, как по ветру, визжа под пулями, и кажется, что растерянная донельзя хата всплескивает дрожащими руками.

Ксеня бросается в сенцы, в угол, нанизывает на себя какое-то барахло.

Степанида, погасив свет, снимает со стены противогазы. Гремя ключами, достает из сундука ручные гранаты.

Антон говорит ей:

– Степанида Тарасовна, ложись в камыш! К мосту не суйтесь, напутаете там чего-нибудь. В ноль тридцать обход будет – скажешь ему, что мы на заставе.

– А ты, Варя, тоже сиди дома! Враз там мы разберемся.

Ему самому никак не хочется уходить, он медлит.

Фразу его заканчивает визг пса, приглушенный женский вопль. Отшвыривая ногой собаку, еще сжимающую челюсти на белой гетре, вбегают два японских диверсанта, за ними еще трое. Они запыхались и мокры с ног до головы. Видно, только что перешли реку. Офицер, вошедший первым, взглядывает на ходики: десять минут первого.

– Здраст! – корректно произносит он, прикладывая руку к шлему. – Господина Антона игде?

– Я.

– Христосу воскресу! – говорит японец, глядя на праздничный стол, куличи и колбасы и освещая хату электрическим фонарем. Держа винтовки наперевес, остальные японцы прижимают Антона с Варварой и Степаниду Тарасовну с Ерофеем к стене.

Вынув из обшлага кителя пакет, старший японец говорит тихо, сдержанно, но очень значительно:

– Моя ходить через мост. Пропуск надо!

С заставы доносится замирающий треск перестрелки, и офицер прислушивается к нему.

– Сичаза надо пропуск! – добавляет он. – Говори, пожалста, господин Антона!

Быстро взглянув на Варвару, Антон спокойно усаживается на лавку, к столу, небрежно отстраняя окружающих его японцев.

– Садись, офицер! – говорит он японцу. – Вот кончится стрельба эта, я схожу, снесу письмо. Чего вы стоите? Садитесь, раз в гости пришли!

– Моста, моста! – повторяет японец. – Шибко важно письмо. Сичаза надо!

Второй японец, обшарив горницу, всматривается в сторожа Ерофея, шепчет ему:

– Если деньги надо – наша много деньга есть. Христосу воскресу! Водка пить! Курица кушать!

Антон оглядывает своих.

– Старик у нас непродажный, – весело говорит он, – на племя его держим. А курицу, ежели желаете, это мы можем вам преподнести. Сколько угодно. Куры у нас есть. Ксения, – громко говорит он, – поди, детка, принеси пяток курей!

– Стоять! – шипит офицер, не зная, к кому относилось обращение Антона, и снова требует: – Пароль! Пароль!

Он знаками и мимикой показывает, что вот отнесет письмо, вернется, тогда и кур возьмет. За хатой слышен топот больших ксениных сапог.

– Наша жапанска водка хорошо есть, – говорит он, показывая на флягу. – Курица кушай, водка пей, деньга много, – и, как бы хвалясь или соблазняя, он бросает на стол пачку денег.

Антон, поглядывая на японцев, выщипывает изюм из начатого кулича.

– Добрый какой кулич, Варя! – говорит он, взглядывая мельком на часы: пятнадцать минут первого.

– Кулич?

– Угу, – отвечает Антон, набив рот изюмом. – Попробуй-ка! Да вы бы, гости, сняли, что ли, барахолишко, переоделись!

– Деньги брала? – спрашивает старший японец. – Нет? Пароля говорила? Нет?

– Да я тебе задаром письмо снесу, – говорит Антон. – Вот маленько рассветет – я и снесу.

Оставя всякую вежливость и выдержанность, старший японец быстро бьет Антона в подбородок, закидывает назад лицо, рвет на голове волосы, ломает зубы, бьет ногой в пах. Все это происходит мгновенно и меняет человека неузнаваемо. Волосы его вырваны, щеки ввалились, губы в крови, его сводит судорога от удара в пах, глаза призакрыты. Он старше себя лет на десять.

Ошеломленный и враз обессиленный, он, однако, еще сопротивляется. Он хватает японца за руку. Он готов бороться. В нем еще есть воля. Он делает вид, что пытка его не коснулась, и, улыбаясь окровавленной гримасой, глядит на своих, подмигивая. Но он уже едва сидит на лавке.

Варвара и все остальные вскрикивают, пытаясь придти Антону на помощь, но штыки японцев прижимают их к стене.

– Тихо, тихо надо, – говорит старший японец, а второй быстро надевает на себя куртку Антона, его сапоги, его шапку.

– Никто тебе ничего не скажет, – едва произносит Антон, шаря рукой по столу и не видя ни кулича, ни посуды. Рука его беспомощно обыскивает стол, роняя вещи на пол.