Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Такого закона теперь нет, чтобы продавать замуж, – говорит мать.

– У-у-у! Вода ушла, все законы с собой унесла. Воды нет – и закона нет, – отвечает ишан. И начинает поить осла.

Крохотная железнодорожная станция, забитая беженцами из безводных кишлаков.

Гюльсара с дочерью припадают губами к луже под вагоном-цистерной.

Беженцы сидят унылыми группами, чего-то ждут, бесстрастно и равнодушно продают вещи. Тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, с дорожным мешком спешит к вокзалу.

– Вот он, беда наша! – говорит ишан. – То хлопок утроит, то сады удвоит. На него одного всей воды мало.

Гнусавый, подслеповатый парень, одетый в грязный, но дорогой халат, сидит на корточках перед ишаном.

– Я тоже был бедный, – говорит он сквозь зубы, – пока не нашел дорогу. Теперь мое счастье при мне, – и, приоткрыв халат, показывает рукоять ножа. Помолчав, продолжает: – Чья это девка там, под вагоном?

– Купи, – коротко отвечает ишан. – Водой заплатишь?

Парень в халате смеется.

– Моя вода всюду. Где арык проведу, – он делает рукой жест, словно колет ножом, – там и урожай собираю

И он лениво вынимает из-под халата мешочек с деньгами.

– Афганские есть, иранские есть, английские есть… Какими хочешь – плачу!

Соблазн велик. Ишан протягивает руку.

Эту сцену издалека, из-под цистерны, видит Гюльсара.

К ней уже подбегают женщины, шепчут, всплескивают руками:

– Ай! Ай! Надо народ позвать! Кричите на помощь!

Гнусавый парень, самодовольно оправляя халат, поднимается и идет к своему коню, привязанному невдалеке.

Гюльсара все поняла.

В одно мгновение оглядывает она станцию и видит подходящий поезд.

– Этот дом на колесах куда идет? – нервно интересуется она у железнодорожника.

Тот машет рукой: далеко, мол.

И в этот момент паровоз свистит в знак отправления. Платформа пустеет.

Отчаянно глотнув воздух, Гюльсара быстро подсаживает дочку в вагон и, сбросив со своих ног туфли без задников, как приличествует делать при входе в дом, сама поднимается вслед за дочерью.

Поезд уже тронулся. Кажется, спасены!

Толстая пожилая женщина неодобрительно говорит Гюльсаре на площадке вагона:

– Что ж ты это, а? На ходу да с девочкой… ну, и народ, ей-богу. Времени тебе мало было.

Дрожащая Гюльсара обнимает дочь, не отвечая.

– Осподи боже!.. – Женщина удивленно глядит в открытую дверь вагона, – гнусавый парень скачет рядом с медленно идущим вагоном. Нагнувшись с седла, он хватает за халат Гюльсару и сдергивает ее к себе с вагонной площадки.

Поезд быстрее. Конь отстает.

– Мама! – кричит и бьется Фатьма. – Люди, помогите!

Она готова спрыгнуть наземь. Женщина крепко держит ее. Обе они глядят назад и видят, как со страстной злобой хлещет гнусавый Гюльсару нагайкой и она корчится на земле, поднимая облако легкой желтой пыли, словно выброшенная из печи головешка.

В кишлаке остались непримиримые. Песок обступил жилища со всех сторон, но люди не желают сдаваться.

На тонкую жердь, у края дороги, Юсуф прибивает фанерный щит:

КОЛХОЗ ИМЕНИ СТАЛИНА

Вокзал Ташкента. Час военно-химической тревоги, и весь персонал – дежурные, носильщики – в противогазах.

Водители такси и учрежденческих машин беседуют между собою. Шоферы – в халатах и тюбетейках.

Один из них, почтительно кланяясь, подходит к низенькому пожилому человечку в противогазе:

– Здравствуй, пропессор! Воду бросал или как сделал?

Тот отвечает:

– Что ты! Это так. Немножко кости размять.

– А я слыхал, будто насовсем ты уходишь…

– Брехня!.. Впрочем, действительно надоела бумажная работа – попрыгать хочется.

Из здания вокзала стремится толпа пассажиров.

Крики: «Такси! Такси!»

Тучный узбек в хорошем халате, с хурджинами через плечо, подбегает к шоферу-профессору. Это – Ризаев. Вместо противогаза он закрыл лицо тюбетейкой.

– Слушай, товарищ такси, вези, пожалуйста, пока я бомбой не раненный. Десять рублей! В то место, где воду делают!

Шофер неумолим – отказывается. Узбек наседает.

В это время какой-то высокий пассажир и девушка, нагруженная геологическими инструментами, поджидая другую машину, беседуют оживленно.

– Какие у вас новости? – спрашивает он ее. – Какие склоки? Кого проработали?

Она отвечает:

– Говорят, профессор Ляхов уходит.

– Павел Иванович? Куда?

– Бросает будто бы ирригацию. Не то шофером устроился, не то садовником. Спятил старик.

– Да, это уж действительно спятил! А жаль!.. Не без глупостей старик, но большой ученый. Я, впрочем, тоже начинаю думать, скажем, о дорожном строительстве. Зовут на Памир. В шоферы не пойду, а на Памир уеду. С этой ирригацией одна мука.

Маленький водитель, слушая их беседу, не знает, куда деваться. Он копошится под сиденьем. Наконец бросается к станционному зданию, в сторону от стоянки.

Навстречу ему идет пожилая женщина с Фатьмой. Павел Иванович, подлетая, отдает честь, чем весьма ошарашивает девушку.

Он бормочет невнятно:

– Разрешите покатать, сударыня Анна Матвеевна.

И та, качая головой, говорит:

– Уж не срамились бы, Павел Иванович. Не дай бог, узнают вас. Ах, и бузотер же вы, Павел Иванович. Чистый басмач!

Все вместе идут они к машине, садятся, и вдруг тучный узбек узнает Анну Матвеевну.

– Соседка номер десять! Пст!.. В одном вагоне ехали. Я верхняя полка помер одиннадцать! Твоя машина? Слушай, тюльпан дорогой, в твой институт надо. Насчет воды. Подвези, умоляю.

Она ужасно растеряна. Взглянув на шофера-профессора, она чувствует, что он против, но отказать неудобно.

Она говорит неопределенно:

– Поместимся ли?

– Э-э-э, что там!

Но водитель решительно возражает жестами. Он уже включает скорость, машина трогается с места, и Фатьма, севшая раньше, на ходу втаскивает в кузов неповоротливую Анну Матвеевну, а дверца едва не сбивает с ног назойливого узбека и потом долго еще мотается открытой, заставляя шарахаться прохожих.

Наконец ее закрыли. Все в порядке.

Анна Матвеевна говорит:

– Ну, Павел Иванович, это вам так не пройдет. Он вас узнал, Ризаев-то. Он про вас теперь пустит слух, увидите!.. Да сняли бы вы с себя термос этот…

И он послушно снимает противогаз.

– Ну, и карьерист, свинья! – бормочет он.

– Кто, Ризаев?

– Да нет, зачем Ризаев, – я. Ну, а это что за гражданка? – спрашивает он, глядя в зеркальце на испуганно замершую на заднем сиденье Фатьму.

…Анна Матвеевна заканчивает рассказ:

– Теперь я одна ей вроде как мать… В ансамбль песни и пляски хочу ходатайствовать…

– А может, мы ее водным техником сделаем? – лукаво говорит профессор и по-узбекски спрашивает Фатьму: – Хочешь водное дело знать?

– Да, – отвечает Фатьма, – наш комсомол арык роет, я тоже хочу помочь.

– Где этот арык?

– В Хусае.

– Ерунда. Хусай я снесу с земли. Там рыть нечего.

– Как снесешь? Ты кто? Наши роют, – настойчиво говорит Фатьма.

– Наши – ваши… Там своей воды нет – и нечего рыть…

– Значит, никого не останется в Хусае? – говорит вслух Фатьма. – Значит, уйдут все? А как же Юсуф?

– Ты, Фомушка, оставь теперь всех своих Юсуфов, – наставительно говорит Анна Матвеевна. – Тебе, дочка, учиться надо сначала…

Они едут по зеленым, парковым улицам блистательного Ташкента. Улицы – в асфальте. Большие дома. Вороха цветов на перекрестках. Даже милиционер с цветком в зубах. Арбы. Автомобили. Халаты. Верблюды.

Машина останавливается у прекрасного здания «Институт ирригации».

Анна Матвеевна говорит вслух, отвечая своим собственным мыслям:

– И совершенно ей незачем быть водным техником. Сами в шоферы готовы тикать, а других суете… Танцует же девочка, поет – так нет, надо ей судьбу портить…

И – возмущенная – она, вместо того чтобы войти в здание института, переходит улицу и направляется к дому с надписью:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНСАМБЛЬ ПЕСНИ И ПЛЯСКИ

Ахмед Ризаев входит в Институт ирригации. Приемная. Осторожно заглядывает он в кабинет Павла Ивановича.

– Вот, пропессор, какое дело имею – вода нужна. Наш колхоз «Молотов» – слыхал, наверно? Знамя имеем, семь орденов имеем, два депутата имеем, десять человек с самым высшим образованием… а воду дают, как будто мы отстающие. «Первое мая» знамя не имеет, депутата нет, высшее образование не получал…

– А ты хочешь за ордена и депутатов премию водой получать?

– Наши люди – наш интерес. Конечно.

Павел Иванович смеется.

Ризаев говорит, щуря глаз:

– Может быть, какую-нибудь агрикультуру туда-сюда сделаем? Им немножко убавить, нам немножко прибавить? Смеяться не надо. Мы свое лицо никогда не теряли.

– Ладно, приеду к вам, посмотрю…

– Ай, чего смотреть!.. Смотреть совсем нечего. Воду надо.

– Надо, надо… Построишь себе арык в пять километров – и думаешь, дело сделал…

– Вот я тоже так думаю – у соседей можно больше взять…

Ляхов входит в свой кабинет – это и его жилая комната – и раскрывает окно на улицу. Из дома, что напротив, слышны песни и музыка.

– Чистенькое дело! – с завистью глядя на поющую молодежь, говорит себе Павел Иванович.

В доме напротив идет «проба» Фатьмы. Неловкая и смущенная новизной виденного, она прекрасна в простоте и застенчивости.

Она поет, танцуя. Голос и тело – одно. Она – поющее движение, танцующая песня.

 
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну!
 

– Хороша! – говорит, любуясь ею, старик. – И даже самой весело. – И начинает мурлыкать песню Фатьмы.

Грустно отворачивается он от окна, подходит к стене, на которой развешаны проекты каналов, и стучит рукою по бумаге.

– Мгм, да… Странно, что всю мою жизнь вода высушила. Даже каламбур какой-то получается: вода высушила. Вот это Сарыкайский арык, который я не построил в тысяча девятьсот тридцать пятом. А вот Кокандский – который тоже я не построил в тридцать восьмом… А этот я отложил в тридцать девятом… Да. Никакой волны за собой не веду. Нет. Нет.

Он стучит по планам, словно ждет их ответа, и на случайный стук его входит в комнату Анна Матвеевна.

– Звали?.. – и, не давая ему ответить: – Павел Иванович, все говорят, что вы уже в такси записались? Неуж правда-то?

– В ансамбль песни и пляски ухожу! – отвечает профессор, не оборачиваясь, и делает несколько нелепых плясовых па.

– Спятите вы когда-нибудь, Павел Иванович, – нравоучительно говорит Анна Матвеевна. – В ваши годы, Павел Иванович, нельзя быть таким безответственным. – И уходит к себе.

А он стоит у стены, печально кивая головой.

– Вот этот рисунок взял у меня семь лет… тот десять… А ведь не живопись, не Рафаэль, никто не остановится, никто не скажет – какая великая правда! Какой смелый замысел! А между прочим – в них (стучит он по проектам) и много правды, и много смелой фантазии…

И снова на его стук входит Анна Матвеевна.

– Ну, теперь чего скажете? – И, видя, что он не звал ее, возвращается на кухню.

Он идет за ней следом.

– Если бы я был Тамерланом, Анна Матвеевна, я бы оросил всю Среднюю Азию…

– Еще что скажете? – Анна Матвеевна равнодушно мешает вилкой картофель на сковородке. Павел Иванович берет пальцами ломтик картошки.

– А если бы я был Наполеоном, я бы оросил всю Африку.

– Выхваляетесь, аж слушать стыдно…

– А если бы я был Сталиным… – Он бережно берет второй ломтик, и Анна Матвеевна, пораженная его разглагольствованием, на одно мгновение замирает с вилкой в руках, но тотчас ловко выхватывает у него из рук картошку, бросает ее обратно на сковородку и говорит:

– Ай, идите вы куда-нибудь с кухни!

Осень. Вместо цветов – на перекрестках улиц горы дынь, арбузов и винограда.

Фатьма играет на гиджаке и поет:

 
Где, где ты, мой милый,
Выйди, я жду тебя.
Слышишь ли голос песни,
Голос любви моей?
 

Анна Матвеевна блаженно слушает ее пение.

– Люблю я ваши песни, – говорит она.

– Это не песня, это правда, – грустно отвечает Фатьма, продолжая:

 
Сойдутся ль дороги наши,
Увидим ли вновь друг друга,
И запоет ли когда-нибудь арык
На нашем с тобой дворе?
 

– Это ты о ком?

– Парень у меня любимый остался – Юсуф. Красивый, хороший.

– Это ты, Фомушка, выбрось из головы. Забудь всех своих Юсуфов. Ты теперь в знатные девушки выходишь, тебе о других делах думать надо… Я твоего Юсуфа, если увижу, и на порог не пущу. Всю твою биографию он может испортить. Спой-ка лучше ту, другую, о воде. Павел Иванович – и тот ее запел. На улицах стали петь…

– Ту, другую, мой Юсуф сложил. А ты говоришь – забудь его.

Она поет у раскрытого окна, выходящего на улицу. Мимо проезжает и вдруг останавливается автомобиль.

В здание Ансамбля песни и пляски входит народная артистка СССР Халима Насырова. Ее приезд неожидан.

– Покажите мне вашу новенькую, – говорит она. – Если это та, которую я слышала, проезжая, то вы нашли отличный голос…

Анна Матвеевна быстро, что вообще ей несвойственно, пробирается сквозь круг молодежи, окружившей гостью, и чинно кланяется ей.

– Это вы… новенькая? – удивлена гостья.

Все смеются происшедшему недоразумению, и больше всех смущена сама Анна Матвеевна.

– Я, как новенькая, ей-богу! – растерянно отвечает она. – Уж я рада, рада такому случаю…

И в это время Фатьма, подойдя к гостье и обняв Анну Матвеевну, говорит:

– Это она спасла меня и привела сюда. Теперь она мать мне.

И тогда почтительно обращается Халима к Анне Матвеевне:

– Зайдите ко мне с вашей дочкой. Я хочу, чтобы из нее вышел толк. Какую прекрасную песню ты привезла с собой! Надо, чтобы ее все пели! – Халима сама запевает эту песню.

Все рады счастью девушки. И она сама больше всех.

Повзрослевшая и похорошевшая, она выглядит сейчас иной, чем в кишлаке. Ею овладел город. Она изменилась.

Счастливыми глазами, немного даже самодовольно, обводит Анна Матвеевна окружающих. В поле ее зрения попадает окно института через улицу и в окне Павел Иванович, невероятно изумленный всей этой сценой.

– И вы запели, Анна Матвеевна? – кричит он через улицу, но только она одна слышит его ироническую фразу и отворачивается надменно.

Через две ступеньки на третью вбегает Анна Матвеевна на высокий этаж и – подобно ветру – появляется в кабинете Павла Ивановича. Она разъярена. Она задыхается.

– Что же это вы, матушка! Сами в Ансамбль песни и пляски раньше меня затесались!.. – говорит ей Павел Иванович.

Теперь она покорена, пристыжена.

– Ну, ладно, пойте, пока меня дома не будет. А я поеду поохотиться!

Звонит телефон.

– Я слушаю… – говорит Павел Иванович. – На охоту собираюсь, на кабанов… За водой поохотиться? Я за ней тридцать лет охочусь, товарищ Османов, и все бес толку.

Услышав имя Османова, Анна Матвеевна всплескивает руками.

– Я и не унываю… А ружьишко все-таки возьму. За Хусаем как раз камыши подходящие есть! Жду вас! – Он кладет трубку. – Обследуем все! – иронически произносит Павел Иванович.

В Хусае люди все еще не сдаются.

Фанерный щит с надписью «Колхоз имени Сталина» в пыли, как в паутине. Птица, садясь на него, выбивает клуб пыли, словно села на дымящийся костер.

Юсуф вместе с десятком комсомольцев копает арык.

Неглубокий, кривой, обрывистый, как трещина в черством хлебе, беспомощно тянется он в пески без границ.

Полуголые, тощие, но одержимые несбыточной мечтой, возятся они в земле, видно, не первый день. Их ребра кажутся распухшими, а кожа меж ребер втянутой внутрь.

Время от времени Юсуф обходит товарищей и смачивает их губы мокрою тряпкой. Кувшин с водой висит у него через плечо.

Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, едущий на осле, приближается к арыку.

– Хорманг! Не уставайте! – приветствует он работающих. – Много осталось? – и заинтересованно оглядывает арык. – На свой счет делаете?

– К вам на Алты-Барык идем, – отвечает Юсуф.

– Ф-фью! После смерти на третий день там будете, – и Ризаев смеется своим словам, как хорошей остроте.

– Мы воду по каплям делили, слезы и получались, – говорит Юсуф:

 
Вода идет у нас, на слезу поделенная.
Но нет ничего, чтобы создано было одним,
Песок из песчинок, вода из капель,
Жизнь из людей.
 

– У всех так, – говорит Ризаев. – Не у нас одних. Всем воды мало. Нам даже больше, чем вам, требуется, потому что ваш колхоз – так себе, слабый, а наш – «Молотов», впереди идет. Соседи удвоят хлопок, а мы утроить должны. Они сад разбивают, мы – два… Понял?

Он достает из переметной сумы тыкву с водой и отливает немного в кувшин Юсуфа.

– Помогу, чем могу. Воды вашей не вижу, а песня есть. Петь можно, – и, сев на осла, удаляется, беззаботно запевая новую, еще нескладную, песню.

Тогда один из юношей бросает кетмень и закрывает лицо руками.

Один за другим бросают работу и остальные. Но у них нет сил даже итти. Они ползут.

– Дай немного воды, Юсуф, – просят они.

– Лучше умрем, – говорит Юсуф. – Воды не дам.

Они окружают Юсуфа со всех сторон, готовые на преступление. Но он тоже не собирается уступить.

– Дай воды! – кричат они. – Дай воды.

А он заносит над головой кетмень, и лицо его твердо и жестоко.

Но чья-то рука задерживает удар кетменя.

Двое конных, в добрых халатах, стоят рядом.

Тотчас узнает Юсуф в одном из них ишана.

– Достопочтенный сосед, – кричит он обрадовано. – Вернулись к себе? Я говорил, вода будет, и вы вернетесь.

Прищурясь, ишан неторопливо оглядывает кишлак, не отвечая юноше.

Когда-то это место было его родиной; может быть, он ищет глазами свой дом.

Но подслеповатый парень толкает его стременем, ишан говорит Юсуфу:

– Дай-ка сюда кувшин!

Юноша делает жест сопротивления, но подслеповатый, одной рукой схватив Юсуфа за голову, другой срывает у него с пояса кувшин и, быстро слив воду в кожаное ведро, поит коня.

– Хотите воды – возьмите ее у других, – говорит он. – А будете родовые арыки портить – убьем!

– Вода – это кровь! – вторит за ним ишан. – Кто отсюда ушел, счастье нашел!

Комсомольцы, забыв, что они только что угрожали Юсуфу, бросаются на басмачей. Но те безжалостно топчут юношей конями.

– Тебе, мерзавцу, первая смерть! – говорит Юсуфу гнусавый басмач, норовя направить коня на юношу, и уже вынимает из-за голенища сапога длинный афганский нож.

Гнусавый убил бы его в этот момент, если бы не раздался вдалеке выстрел.

Османов и Павел Иванович осматривают пустынные, безжизненные пространства. В руках Павла Ивановича – ружье.

– Вы видите – здесь нет жизни! – и Павел Иванович еще раз стреляет. – Мы не спугнули ни птицы, ни ящерицы. Какие тут, батенька, кабаны! Разве что ископаемые.

– Вы ошибаетесь, – говорит Османов, – глядите-ка, вы спугнули двух конных.

Вдали мчатся ишан и подслеповатый парень.

– Кабан – отсюда, басмач – сюда, – говорит Османов. – Вот почему еще я особенно не люблю пустыни.

Через минуту Павел Иванович и Османов отливают водой потерявшего сознание Юсуфа. Робко сходятся разбежавшиеся парни. По-видимому, они уже рассказали приезжим, в чем дело, и те торопятся нагнать преступников.

– Вода, голубчик, не пойдет твоей дорогой, – с соболезнованием замечает Павел Иванович, глядя на арык.

– Должна пойти.

Профессор вынимает из сумки лист бумаги и чертит.

– Воды надо много. Ее вот отсюда когда-нибудь поведем. Вот так. Она сама придет к тебе тогда из Алта-Арыка и пойдет дальше к земле таджиков. Она зальет Хусай. Это дно будущего канала. Большое дело.

– Мы, люди, тоже большое дело, – отвечает Юсуф. – И нас надо вести, как воду, и надо глубоко рыть нашу душу…

Между тем товарищи Юсуфа бросают свои кетмени и собирают пожитки. А он, обессилев, садится на землю.

– В нем говорит голос народа, – тихо замечает Османов.

– В молодости я тоже так думал, что достаточно одного героя, и все уже поднялись с мест, бегут, кричат и сдвинули землю с места… – Профессор садится в машину. – И все-таки никто, конечно, не знает, на что способны молодость и вера! – задумчиво заканчивает он.

– Не скажите. Кое-что об этом известно, – замечает Османов.

– Фатьма – не знаю где, вода – не знаю где, – в отчаянии говорит вслух Юсуф у арыка.

Павел Иванович вполголоса запевает:

 
Я капля? Да. Но первая из многих…
 

Машина двигается.

Услышав песню Фатьмы, Юсуф поднимается с земли и бежит за машиной.

– Тохта! Стой! Стой! – кричит он.

Машина останавливается, но путники не замечают, как в густом облаке пыли падает наземь Юсуф.

Машина снова трогается.

Крик: «Тохта! Стой!» – разбудил в Османове смутные воспоминания. Он закрыл глаза.

– Вам нехорошо? – спрашивает профессор.

– Вы знаете, профессор, я ведь родился в Хусае.

– Что вы? Что же вы так холодно отнеслись?..

– Я не был здесь сорок лет, с тех пор…

Крохотная железнодорожная станция, откуда бежала Фатьма.

Юсуф, с забинтованной головою, приклеил чертеж Павла Ивановича к стене вагона и зазывает к себе народ, как глашатай у деревенского цирка. Пассажиры торопятся сесть в поезд, слушают плохо, хотя и заинтересованы молодым агитатором. Двое молодых парней особенно внимательно слушают Юсуфа, рискуя опоздать в вагон. Они беспокойно оглядываются, торопят его и всеми силами стараются привлечь новых слушателей.

В это время из поезда, пришедшего навстречу первому, со второго пути, раздается:

 
Я капля? Да. Но первая из многих…
 

Первый поезд двигается. Оттолкнув в сторону слушателей, Юсуф лезет под вагон на второй путь. А слушатели стремглав бросаются к своему вагону и повисают на его подножке.

А Юсуф идет на голос знакомой песни и видит выходящего из вагона старика в новых калошах и фетровой шляпе.

– Отец, где вы слышали эту песню?

– По радио слышал, сынок, по радио. Откуда идет, не знаю.

Двое парней, вися на подножке вагона, оживленно обсуждают сообщение Юсуфа, перекликаясь с пассажирами в тамбуре и на сцепной площадке. Опускается окно уборной, ближайшее к лесенке вагона, и сквозь шум только что спущенной воды слышен заинтересованный голос:

– Люди, а что он там говорил? – и выглядывает голова старика в белоснежной чалме. – Что вы там объясняли? – спрашивает старик парней, висящих на подножке.

– Это не мы были.

– Ну, хорошо, не вы, а дело в чем состоит?

– Вот висит бумага. Большой канал через всю страну можно сделать.

– Знаю. Это еще мне покойный отец рассказывал. Ни один хан не решался на это дело.

Молодые прозелиты, еще минуту назад сами сомневавшиеся в выполнении проекта, теперь защищают его с вдохновением.

Они мотаются на подножке, заглядывая в лицо старика, а он безрезультатно пытается вылезть в окно, чтобы увидеть приклеенный к стене вагона чертеж.

Вдоль полотна дороги, по шоссе, мчится автомобиль с Османовым и Павлом Ивановичем.

Узбек замечает лист бумаги на стене вагона, и двух парней, горячо агитирующих с подножки, и головы пассажиров в окне, и группу их на сцепной площадке между вагонами.

– Смотрите! – говорит он Павлу Ивановичу. – Это уже пошло.

– Это мечта! – угрюмо отвечает профессор. – Она всегда была. Мечта о воде – это мечта о счастье. Народ всегда бредил ею. Что толку в мечтах? – раздраженно повторяет он. – Они только утомляют волю, обессиливают мускулы, когда приходится возвращаться к действительности. Разве захочется рыть маленькие арыки и добывать воду, как золото, когда мечта о большой воде уже расслабила душу… Опасно мечтать о том, чего нельзя добыть.

– Добудем! – говорит узбек. – Одного человека мечта может убить, трех обессилит, десятерых опьянит, но сотню сделает героями. Мечта опасна для одиночек. Это пища масс, – только они не боятся ее, только их она не обессилит.

Колхозная чайхана над хаузом у большой дороги в колхозе имени Молотова. Вид библейский. Вечер. Непрерывен поток людей, спешащих на утренний базар. Все пестро, крикливо, шумно и вместе с тем необыкновенно просто и целомудренно.

Появляется измученный Юсуф.

– В Хусай никто не подвезет? – спрашивает Юсуф сидящих в чайхане.

– А что, разве там еще живут? – насмешливо спрашивает Ризаев. И ясно, что в Хусай никто не едет. Все спешат на рынок, к станции.

– Да, в Хусае живут, – отвечает Юсуф.

– И много народу?

– Пока немного, – отвечает Юсуф.

Негромкий смех окружающих.

– Но скоро народу прибавится, – продолжает он. – Мне объяснял на-днях большой инженер из Ташкента…

– Такой маленький, злой…

– Да-да. Лысый, – отвечает Юсуф. – С ним еще такой узбек с большим лицом, крепкий такой, ездил…

– Так это знаешь кто? Это Османов.

Юсуф встает от неожиданности.

– Осман Османов? Как же я не узнал его!

– Да ты расскажи, что тебе инженер говорил…

Юсуф засовывает руку под халат.

– Ах, да… бумага на вагоне уехала…

Зачерпывает из хауза немного воды ковшиком, поливает кусочек земли и на мокрой земле повторяет по памяти чертеж Павла Ивановича.

Смешно, быть может, сравнение, но эта сцена рисуется мне в библейски ясных красках, просторная и значительная, как «Явление Христа народу» Александра Иванова.

Пьющие чай склоняются над рисунком. Они поправляют Юсуфа.

– Веди сюда, выше, выше… Так лучше будет… – говорят собравшиеся. Все они строят в мечтах.

Старик, щеголяющий в новых калошах на босу ногу, говорит Юсуфу:

– Слушай, сынок… Наши деды так говорили: сто друзей – мало, один враг – много… Замкни рот. Нашим врагом себя не делай.

Его поддерживает другой человек, председатель колхоза имени Калинина.

– У вас воды нет – у нас, у «Калинина», вода есть. У вас хлопка нет – у нас девать некуда. Приходи к нам, работай. А вода… Нам новой воды не надо. Одни хлопоты с ней!

– Живем сыто, достойно, – опять берет слово старик в калошах. – Красное знамя три года у себя держали, в Москве бывали, от всех нам почет… у нас, сынок, хороший социализм, мы довольны им. Потому я и прошу тебя – замкни рот.

Большинство соглашаются со стариком и расходятся, но уже создалась маленькая группка сторонников Юсуфа. Это большей частью молодежь.

Они окружают Юсуфа, глядят на чертеж. Они собираются вокруг Юсуфа, как заговорщики.

– Надо поднять это дело, – шушукаются они.

Толстый тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, садится на коня и уезжает в обратную от базара сторону, наперерез людскому потоку, делая знак своим.

– Эй, «Молотов»! Ты куда? – кричат ему вслед соседи.

– Э-эх! Что-то задумал!..

А четверо конных молча – за ним. Догнав Ризаева за кишлаком, они останавливаются.

– Слышали, что «Сталин» задумал?.. Неспроста дело. Кто там остался? Два-три комсомольца да старики?.. А смотри, с чем выступают!..

– И Османов у них зачем-то был, – замечает один из совещающихся.

– Да еще хитрят как здорово! – говорит Ризаев. – Есть, мол, хороший план большую воду взять. Будто этот план никто не знает. Просто разведку у нас делают…

Второй конный, оглядывая присутствующих, говорит:

– Бюро наше в полном составе. Маленькую резолюцию можно сделать. На районном слете нам первым выступить с вызовом. А?

– С вызовом может ошибка выйти, – замечает Ризаев. – Может, им Османов сам посоветовал. Понял? Тогда нас обвинят, что мы украли их вызов. Оргвыводы надо.

Он думает. Смеется.

– Дурак этот молодой парень. Не в курсе дела. Вызов – что? Вызов – ф-ф-фью!.. Строить большую воду все хотят, а как ее строить…

– Никто этого не знает, – договаривает второй конный.

– А вот, клянусь глазами, знаю. Мы должны строить, колхозы-миллионеры. Ай, валла! На свои деньги! А закон воды у нас старый – кто вел воду, тот и хозяин.

– Тогда этот парень что будет делать? – спрашивает первый конный со смехом.

– А тогда будем любоваться им. Принято? – Принято. Протокол на память пока будет. Между нами.

Вечер сменяется ночью. Чайханщик ставит у дерева фонарь «летучая мышь» и чайник с кок-чаем перед Юсуфом.

Юсуф повествует. В шуме и грохоте беспрерывного потока арб нам не слышно его. Но все и так понятно. Он повествует. В нем есть что-то от молодого пророка, и это действует на людей. Они уже захвачены идеей.

Над его речью тихо, тихо, издалека, из садов, пролетает песня Фатьмы.

И, прервав речь на полуслове, он идет на зов далекой песни.

…Песня продолжается.

Юсуф – в Ташкенте. Он бредет от радиорупора к радиорупору, стремясь приблизиться к источнику пения. Он проходит по узким, темным улицам старого города, между домов, землянок, крыши которых поросли буйной травой, меж темных и шумных базаров, меж садов, театров, магазинов нового города. Он измучен, потому что не приближается к цели.

Но совершенно неожиданно песня вырывается из окна квартиры в первом этаже. Он – к окну. Сидящая у окна пожилая женщина вскакивает в испуге, думая, что кинулся вор.

– Ай-ай, боже ж мой! – кричит она, но Юсуф закрывает ей рот.

– Тсс… Где Фатьма? Здесь?

– Уйди ты, нехристь. Никакой Фатьмы тут нет, – и Анна Матвеевна (это она) захлопывает окно.

И снова он один во власти песни, утвердившейся в воздухе.

Но теперь голос меняется. То это голос Фатьмы, тонкий, острый, то чей-то другой, низкий, бархатный, медленный, то крикливо-пронзительный…

Юсуф влезает на забор парка. Уже вечер. Тысячи людей глядят на сцену. Там сто или больше девушек, колыхаясь в сказочной пляске, поют песню Фатьмы. Юсуф никогда в жизни не видел театра, ансамбля, сцены – и зрелище представляется ему бредом уставшего мозга. Он протирает глаза. Вот, кажется, голос Фатьмы, но Юсуф еще не узнает ее среди других.

– Фатьма! – кричит он. Десятки людей стаскивают его с забора.

Он вырывается, бежит к сцене.

– Фатьма!

Он – на сцене. Тонкая девушка бросается к нему навстречу, но дежурный пожарник толкает Юсуфа за кулисы.

За кулисами:

Анна Матвеевна обнимает плачущую Фатьму, кричит на Юсуфа:

– Хулиган, жулик! В окно залез, а!.. Я тебе покажу приставать к девушкам!

– Уважаемая, я не пристаю… Я искал ее… Она осталась сиротою… Ее мать обещала Фатьму мне, поручила мне…

– Нет такого закона – обещать… извините!.. Не старый режим! Да куда ты ее, чорт голодный, возьмешь? Куда повезешь? Где живешь?

– В Хусае…

– Нету Хусая! Вымер твой Хусай! Я ее нашла, прикормила, в школу отдала – и я, значит, фигура ноль… Да иди, иди, пожалуйста, выбирай сама. Иди к голодранцу… – плача, шепчет она Фатьме, обнимая и отталкивая девушку.

Та тоже плачет и прижимается к Анне Матвеевне.

– Юсуф, а воды у нас нет? – сквозь слезы спрашивает Фатьма.

– Нет, – мрачно отвечает тот.

– А ты же ей воду обещал, воду! – хватается за последний аргумент Анна Матвеевна. – Ну, и где она? Ты сначала себе воду – жизнь найди, а тогда и придешь!

– Хоп! – говорит Юсуф. – Твоя правда… крепкие руки имеешь, Фатьме у тебя хорошо. Я иду. Когда свое исполню – приду. Жди, Фатьма! – и, не прощаясь, он вырывается из рук пожарного и исчезает.

Фатьма протягивает к нему руки.

В районном центре большого и богатого района начинается районный слет стахановцев полей. На разукрашенных арбах, верхами и на автомобилях собираются делегаты. Среди них много знакомых нам лиц – и старик в соломенной шляпе, и тот, другой старик, что интересовался водой из уборной вагона, и двое агитаторов на подножке вагона, и несколько молодых ребят, слушавших Юсуфа в чайхане у большой дороги.

К зданию кинотеатра (афиша: «Александр Невский») подъезжают и Османов с Павлом Ивановичем.

Павел Иванович говорит:

– Ну, вы тут своими партийными делами займитесь, а я к себе, помечтать. У меня сейчас запой на мечтанья.

Османов:

– Мечтать в одиночку нехорошо. Побудьте с нами. Мы помечтаем сообща.

Павел Иванович: