Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Зал аплодирует.
Свердлов подмигивает одному из рабочих; тот вскакивает, кричит:
– Всеподданнейшую телеграмму!
Миронов вынимает бумажку, которую передал ему Свердлов у входа.
И потому, господа, предлагаю послать государю сегодня же, сейчас же следующую телеграмму: «Государь, повергая к вашим стопам нашу верноподданнейшую благодарность за дарованные нам свободы, мы требуем для закрепления этих свобод немедленного созыва учредительного собрания из народных избранников».
Публика аплодирует.
Крестьянин, который был на собрании у эсеров, неистово аплодирует в задних рядах.
Древняя дама-патронесса вертится во все стороны, спрашивает:
– Что он говорит?
Председатель сбит с толку, он в отчаянии:
– Господа, не то он говорит!.. Не то!.. Тезис не тот!..
Аплодировавший крестьянин кричит, обращаясь к президиуму:
Елки-моталки! Что вы нас путаете? Оратор-то чей? Ваш?
Трофимов и его группа кричат изо всех сил:
– Наш! Наш!
Публика, сбитая с толку, тоже кричит:
– Наш!
Свердлов, довольный, оглядывается, смеется путанице в зале:
– Надо голосовать!
Миронов подхватывает:
– Поднимите руки, господа, все, кто любит государя и кто согласен с моим предложением!
Большинство из присутствующих на собрании подняли руки.
Трофимов и его группа уговаривают поднять руки колеблющихся.
Председатель кричит охрипшим голосом:
– Протестую…
Свердлов со своими друзьями уже у двери. Они быстро уходят.
Председатель устало вытирает лоб платком, хрипит:
– Чертовщина какая-то!
Весь президиум покинул его.
Свердлов со своими товарищами идут по темной улице. Они веселы, возбуждены. Рабочий Сухов говорит с восторгом:
– Были у черносотенцев, а резолюцию провели свою!
Басит, ухмыляясь, Свердлов:
– А как же!
Все возбуждены, веселы, шумливы. Один Трофимов мрачен. Рядом с ним идет Миронов.
– Надо побольше читать, Трофимов! – говорит ему Миронов. – Культуры набираться, знаний… Так ты далеко не уйдешь… Я тебе уже предлагал заниматься со мной…
Трофимов еще ниже поник головой:
– Я сам понимаю, что туговато у меня идет наука!..
Свердлов замечает, что Трофимов совсем упал духом, берет его за локоть. Ласково и серьезно говорит:
– Жизнь – сложная штука, и не легко найти человеку свое место в ней, потому так много и разочарований. Нужна изрядная энергия, чтобы отыскать это место. Но это не должно тебя пугать, Трофимов!
Трофимов поднимает голову, взволнованно и благодарно смотрит на Якова Михайловича.
Их догоняет крестьянин. Он с восхищением смотрит на Свердлова:
– Как от заутрени вышел, почитай, на шести собраниях побывал… и всюду вы, сынки!
Все рассмеялись.
– А к какой же партии, сынки, окончательно приткнемся? – спрашивает он.
– Может, свою организуем? – лукаво предлагает Свердлов.
– Не подымем… Елки-моталки… Маловато… Позвать бы еще кого…
– Позовем, – улыбается Свердлов.
– А он у нас за организатора будет? – уже повеселев, лукаво поддразнивает Трофимов.
Свердлов улыбается Трофимову:
– А что ты думаешь? Все может быть.
Паровозное депо. Много рабочих, подростков, женщин.
Крестьянин говорит Трофимову, одобрительно оглядывая толпу:
– Теперь подымем, елки-моталки!
Овацией встречают рабочие Свердлова, поднимающегося на импровизированную трибуну.
Свердлов горячо говорит:
– Надо понять, товарищи, что свобода нужна только нам! О какой свободе могут мечтать капиталисты, когда всё в их руках, всё, вплоть до наших жизней, которыми они распоряжаются, как хотят. Мы же та армия, которую без счета кладут на полях маньчжурских за свои доходы капиталисты, но мы должны стать той армией, которая теперь повернет свои штыки и скажет им: «Довольно, хватит!» Но армия без оружия – не армия, а толпа, которую они расстреляют. И армия без нашего рабочего командования – это тоже не армия народа, поэтому, товарищи, к оружию!
И как бы в ответ на призыв Свердлова – ряд поднятых на прицел револьверов.
Команда:
– Пли!
Щелкнули курки.
Полянка в бору; группа в десять человек молодых рабочих-дружинников учится стрелять залпами. Среди них в строю – Свердлов.
Другая шеренга обучается военной ходьбе, третья – ружейным приемам. В стороне индивидуальная стрельба по мишени.
Командир первой шеренги скомандовал:
– Отделение!
Все снова подняли револьверы на прицел.
– Пли!
Они спустили курки. Командир недоволен:
– Нет, это не залп, ребятки. Залп должен быть как один. Притом не забывать о прицеле. Еще раз. Прицел по елочке! – командует он. – Зря не спускать курок у оружия – это пусть солдаты в царской армии делают, а революционеру-боевику без цели стрелять не годится. Отделение!
Шеренга, целясь, поднимает револьверы.
– Пли!
Во второй шеренге, где дружинники обучаются маршировке, слышна команда:
– Смирно! Направо! Ряды сдвой! Шагом марш!
Шеренги четко выполняют все команды.
К первому десятку подбегает посыльный, что-то по-военному докладывает командиру. Командир отдает честь. Шеренга стоит «смирно».
Командир вызывает:
– Дружинник товарищ Андрей, к взводному командиру на индивидуальную стрельбу.
Яков Михайлович делает два шага вперед из строя, поворачивается налево и идет к мишеням.
Миронов стреляет по мишени подряд два раза.
Трофимов укоризненно качает головой.
Смущенный Миронов неловко оправдывается:
– Рука дрожит…
– Рука должна быть твердой, в этом все искусство стрельбы! – говорит поучительно Трофимов.
Миронов просит:
– Разреши еще раз?
Он долго целится. Трофимов поправляет ему руку. Миронов стреляет и, как мальчишка, бежит к мишени.
По-военному подходит Свердлов и отдает рапорт Трофимову:
– Товарищ командир, дружинник Андрей прибыл по вашему вызову.
– Вольно! – серьезно отвечает Трофимов, а затем уже неофициальным тоном: – Давайте постреляем, Михалыч!
Издали, победоносно помахивая бумажной мишенью, бежит Миронов.
– Прямо в яблочко! Смотри, Трофимов!
Трофимов горделиво:
– Видишь, Михалыч, какие успехи у меня Миронов делает.
Миронов доволен похвалой учителя:
– Спасибо, Трофимов, за науку. Когда-нибудь вместе будем сражаться в одном ряду. Моя пуля, командир, тебя не обманет. Руку!
И они сердечно пожимают друг другу руки.
– Ну, Михалыч, посмотрим, как твои успехи, – говорит Миронов.
Свердлов аккуратно целится и, не торопясь, спускает курок. Выстрел.
Трофимов вглядывается и говорит с довольной улыбкой:
– При его зрении… неплохо…
Перрон вокзала в Екатеринбурге. Идет проливной дождь. Вокзал переполнен полицией. Здесь сам начальник местной охранки Самойленко. С ним рядом – Казимир Петрович. Он держит себя «столичным гостем».
– Неуловимый человек, говорите? С января не можете за ним угнаться? А я могу вам, господин начальник, совершенно точно доложить: едет он в Екатеринбург из Перми почтовым поездом номер четыре, который прибудет в два часа дня. Хе! Хе! Я-то его обязательно узнаю. Лично знаком. Глаза, голос, руки – приметы особые… Мы его здесь же на перроне и задержим…
Убогая лачуга на пустыре на краю города. Идет проливной дождь.
В лачуге на лавке лежит больной рабочий Сухов, которого мы видели в группе Свердлова. Возле него сын девяти-десяти лет – Ленька, сидит и читает отцу вслух «Мертвые души».
Жена Сухова, Анисья, худая женщина, потерявшая в горе и нужде возраст, раздувает самовар, убирает посуду, расшвыривает в злости вещи.
В подслеповатые окна барабанит дождь.
Ленька читает:
«У меня не так. У меня когда свининка – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся!..»
Анисья останавливается возле мужа, не глядя на него, через плечо бросает:
– И этот придет?
Сухов будто не понимает ее, желая избежать ссоры:
– Кто?
Анисья всем корпусом поворачивается к мужу, почти кричит на него:
– Ты знаешь кто! Черный…
Сухов приподнимается на локте:
– Михалыч?
Она его перебивает:
– Не знаю, как его звать, и знать не хочу…
Потом, с трудом проглотив слюну, говорит странно спокойным голосом:
– Послушай, Алексей, собрание в последний раз… А увижу этого… кипятком обварю… Ты меня знаешь. Вот крест…
Сухов отвернулся:
– Читай дальше, сынок.
Анисья лихорадочно одевается, ее руки трясутся. Она почти невменяема:
– Ты запомни, Алексей, сядешь в тюрьму, собственными руками зарежу Танюшку и Лидку… сама повешусь. Чем с голоду сдыхать, по миру итти – лучше сразу…
Сухов зябко поеживается, хочет приподняться, но больная нога мешает ему.
Острая жалость к близкому человеку сразу охлаждает гнев Анисьи. Она поправляет сползшее одеяло, тихо спрашивает мужа:
– Тебе что? Холодно?
Сухов качает головой:
– Нет, жарко…
Анисья ворчит, чтобы скрыть беспокойство:
– Жарко, а бледный. Помри еще у меня!
– От ноги-то?.. Товарищи придут, я денег попрошу в долг… купим поесть… Может, и на доктора хватит…
Анисья набрасывает платок и безнадежно машет рукой.
– Ты попросишь! Ленька, если девчонки проснутся, – посмотришь!
Анисья уходит. Ленька встает, подходит к занавеске, смотрит, возвращается, садится возле отца и степенно говорит:
– Обе спят.
Берет книгу, читает:
– «…За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки…»
Сухов лежит и, видимо, не слушает Леньку. Вздохнув, тихо говорит:
– Лёнь! Плохи, брат, дела наши с тобой!
Ленька озабоченно сдвигает брови и опускает книгу. Сухов поворачивается к сыну:
– Если со мной что случится, ты из дому уходи. Матери не справиться с тремя… В приют какой просись, к людям просись.
Тяжело вздыхает Ленька. Сухов сосредоточенно следит за своей мыслью:
– А когда вырастешь, вспомни, что отец твой жизнь отдал за людей…
Ленька часто заморгал, вздохнул, стал ерзать на стуле…
Заметив огорчение Леньки, Сухов, ободряя, хлопает его по спине:
– Ну, ну… может, еще все обойдется. Это я тебе на всякий случай. Я тебе, как товарищу своему, сказал. А плакать – это уж последнее, брат, дело… Давай читай дальше… как там Собакевич обедал.
Ленька находит пальцем строчку:
– «Этим обед и кончился…»
В комнату входят Миронов, Зина и Вотинов. Здороваются с Суховым.
Зина подходит к кровати, ласково гладит Леньку по голове. Она дает ему книжку.
– Это тебе, а это сестренкам.
Во втором свертке, который Ленька с лихорадочным любопытством развертывает, две маленькие куклы. Сухов благодарно улыбается Зине:
– Спасибо, Зинаида Васильевна, балуете вы их…
– Пустяки, Алексей Петрович… А как здоровье?
Сухов мрачнеет:
– Здоровье наплевать! А вот заводская администрация считает, что я по собственной вине повредил ногу, и не платит пособия.
Миронов подходит к Зине и спрашивает у Сухова:
– А доктор был?
– Заводской обещал, да все не идет. Жена вот опять пошла… – Он умолкает, а потом говорит с мукой: – А собрание здесь, сказала, последний раз чтобы…
– Последний… последний… – подтверждает Миронов. – Пора вообще свертывать работу! Пора подумать об уцелевших людях! Ты как считаешь, Вотинов?
Вотинов поспешно откликается:
– Мое дело маленькое. Прикажет комитет свернуться – я сдам свой арсенал, прикажет хранить оружие – буду хранить до последнего.
Входит Трофимов, он запыхался, очень весел:
– Михалыча еще нет?
Миронов посмотрел на часы:
– Мы его ждем. Поезд уже должен был придти.
По путям идет пассажирский состав, его тащит старинный паровоз начала двадцатого века. У водонапорной будки поезд сильно замедляет ход.
С подножки переднего вагона соскакивает железнодорожник:
– Товарищ Андрей, сходите!
Из вагона весело прыгает Яков Михайлович. Он в хорошем костюме, при галстуке. За ним неловко соскакивает прилично одетый человек с чемоданчиком. Это доктор Лейбсон. Он открывает большой зонт.
Машинист, увидев, что пассажиры сошли, приветливо машет Свердлову, дает свисток и полным ходом ведет состав к станции.
К приехавшим подходит пикет из двух железнодорожников. Их ведут через запасные пути до следующего пикета. А там уже к какой-то проходной будке…
Через пролом в заборе выходят на улицу Яков Михайлович и доктор.
Яков Михайлович, смеясь, говорит доктору:
– Вот, Миша, как надо подъезжать к знакомому городу, где тебя ждут, как самого желанного гостя!
Они садятся в подъехавшую извозчичью пролетку с поднятым верхом.
Извозчик из-под клеенчатого мокрого плаща осклабился хитрой улыбкой и лихо подхватил вожжи:
– Пожалуйте, барин!
Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.
Извозчиком оказывается тот крестьянин, который ходил со Свердловым по митингам.
– Давно в извозчиках, Аким? – спрашивает Яков Михайлович.
Извозчик смеется:
– Впервой в жизни, елки-моталки, обрядили, а уж для тебя, сынок, хоть сам впрягусь! – Он тронул вожжами лошадь: – Эх, милая, н-но! Давай, не выдавай!
Извозчик трясется рысцой по ухабам екатеринбургской улицы. В пролетке Яков Михайлович лукаво улыбается:
– Как это говорится в народе: «Коготок увяз – всей птичке пропасть».
Аким повернулся на козлах, хитро подмигнул Якову Михайловичу и в тон ему отвечает:
– Может, пропасть, а может, и нет! Как это у нас в народе говорится: «Бабушка надвое сказала».
Яков Михайлович доволен:
– Вот-вот, елки-моталки, не всяко слово в строку пишется, да и птицы разные бывают!
Оба заливаются веселым смехом, к ним присоединяется и доктор. Лошадка по лужам рысцой везет их дальше.
В квартире Сухова в сборе весь комитет партии. Миронов с жаром продолжает какой-то спор:
– Нет, товарищи, нет никакого позора в том, что сейчас мы должны временно забыть о вооруженном восстании по всей России. Мы не исключение. Рабочая организация разбита. Ее лучшие представители посажены в тюрьму, сосланы в ссылку, ранены и убиты. Схватка с царизмом проиграна революцией. Надо уметь смотреть правде в глаза.
Миронова перебивает голос Свердлова:
– Правильно, большевики должны уметь смотреть правде в глаза, товарищ Миронов.
Все оглянулись.
На пороге стоят Свердлов и доктор.
Свердлов раздраженно продолжает:
– Подпольные собрания, на которые собираются большевики, надо тоже уметь организовывать. А то приходят два человека и спокойно стоят в сенях и слушают весь разговор. У дома нет наблюдателя! Прямо ловушка какая-то!
Свердлов оглядел комнату. В углу, возле большого самовара, возится, раздувая его, Ленька.
Свердлов подходит к нему и конфиденциально отзывает к печке:
– Есть поручение: выйди на дорогу, подальше, заляг в канаву и, если увидишь полицейских, по канаве кубарем сюда. Понял?
Мальчик понятливо мотнул головой, хочет итти. Свердлов остановил его:
– Стой! Я тебе, что ли, обещал… шоколадку… или другому какому Леньке?
Ленька расплывается в улыбке:
– Мне, Михалыч!
Свердлов делает очень удивленные глаза:
– Разве я Михалыч?
Ленька задорно:
– Бороду наклеил – думаешь, я не узнаю?
Яков Михайлович смеется, треплет его по щеке и дает тоненькую шоколадку:
– Держи, чтобы тебе в канаве не скучать! Только следи, Леня, в оба: дело очень серьезное.
Ленька, очень довольный поручением, стремглав выбегает из дому.
Свердлов возвращается к столу, в его голосе звучит неутихшее раздражение:
Если бы я не был уверен, что шпики и жандармы сейчас ждут меня на вокзале, то я бы в эту западню ни за что не вошел.
Через перрон вокзала проходит последний пассажир, приехавший почтовым поездом.
Вдоль поезда мечутся шпики и жандармы, невзирая на проливной дождь.
Раздается третий звонок: железнодорожник, высадивший у водокачки Свердлова, пронзительно свистит и, лихо вскочив на подножку, козыряет совершенно запарившемуся Казимиру Петровичу.
Самойленко держится уже сейчас как неприступное «начальство».
Казимир Петрович униженно козыряет ему:
– Не обнаружен, ваше высокоблагородие!
– Для этого не к чему было специально посылать вас из Петербурга, – пренебрежительно цедит Самойленко.
Казимир Петрович заискивающе лепечет:
– Но… может быть… со следующим поездом?
Самойленко только удивленно поднял бровь:
– Через десять часов? – Саркастически усмехнулся. – Извольте дежурить, не уходя с вокзала. Если сможете обнаружить, немедленно доложите.
Казимир Петрович виновато утирает вспотевшую лысину…
В квартире Сухова посередине комнаты стоит возбужденный Свердлов.
Трофимов с восхищением смотрит на Якова Михайловича, и его губы шевелятся, будто он повторяет про себя слова Свердлова.
Зина помогает доктору, осматривающему больную ногу Сухова. Доктор молчалив и серьезен.
Свердлов говорит:
– И вот Миронов предлагает нам смотреть правде в глаза, но он при этом забывает, что на правду фактов можно смотреть глазами революционера или глазами обывателя. Миронов смотрит, как обыватель! Я же предлагал смотреть на каждый пройденный нами шаг по-ленински! По-ленински – это значит, изучая ошибки, укреплять опыт и устремляться только вперед, только к победе революции, и тогда наше славное декабрьское восстание научит нас не отступать, а еще серьезней готовиться к вооруженному восстанию, еще организованней готовить пролетариат к бою. Так, а не иначе, товарищ Миронов. Так, если мы большевики и ленинцы!
Он крепко ударяет стулом об пол, как бы ставя точку. Потом он продолжает уже спокойнее:
– А сейчас, как уполномоченный ЦК, я это совещание отменяю. В этой мышеловке мы не должны больше оставаться ни минуты.
На пустыре, в канаве, укрывшись от дождя под мостиком, Ленька с удовольствием облизывает пальцы, запачканные шоколадом. От времени до времени он с видом заправского «следопыта» вглядывается в сумеречную даль.
Яков Михайлович обращается к Вотинову:
– Вотинов, склад оружия цел?
Вотинов спокойно:
– Перевел.
Свердлов встревожился:
– Почему? Куда?
Улыбается Вотинов:
– Все в порядке, товарищ Андрей. Перевел в более безопасное место. Я храню оружие в квартире самого начальника охранки Самойленко. Хотел к губернатору устроить, но решил, что у начальника охранки будет лучше. Губернатора-то могут обыскать, а уж этого никто и никогда.
Свердлов смеется:
– Восхитительно! Великолепно! Чорт! Откуда у тебя столько находчивости?
В это время доктор подошел к столу. Он тихо обращается к Свердлову:
– Яков, с больным плохо. Необходимо срочно везти в больницу. Ногу, вероятно, придется отнять.
Яков быстро:
– Товарищи, беги кто-нибудь за нашим извозчиком!.. Быстро, быстро! – И подойдя к Сухову: – Алексей, ты не волнуйся. Доктор говорит, надо в больницу. Где твоя жена?
Сухов виновато смотрит на Якова:
– Придет скоро… Ты ей, Михалыч, на глаза не показывайся… Грозилась кипятком обварить… Я ее боюсь, – может, в самом деле…
Врывается Ленька. Приглушенным голосом он кричит:
– Идут…
Свердлов быстро вынимает из кармана револьвер, оглядывается и протягивает его Леньке:
– Держи! Спрячь! Ничего не нажимай! Когда полиция уйдет, зароешь подальше.
Ленька, гордый доверием Свердлова, скрывается за занавеску, бережно прижимая револьвер к груди.
Свердлов оглядывает всех:
– Ну, бежать некуда. Этакая глупость! Додуматься надо. Дом на пустыре и удрать некуда.
Трофимов сжимает кулаки.
– Есть выход, Михалыч, забаррикадируем все окна, двери и будем отстреливаться. У кого, товарищи, есть оружие?
Свердлов строго останавливает Трофимова:
– Не горячись, Трофимов, и не делай глупостей. Одного-двух полицейских подстрелишь – всех нас подо что подведешь?
Трофимов в бессильном бешенстве кричит:
– А так самим фараонам в руки даться?!
Свердлов все так же строго:
– Надо бы раньше об этом думать!
Миронов прижимает к себе Зину, говорит дрожащим от волнения голосом:
– Яков, может быть есть возможность хоть кому-нибудь спастись, ведь нельзя же всем…
Зина тихонько освобождается из объятий Миронова, и неожиданно для всех раздастся ее спокойный голос:
– Товарищи, во что бы то ни стало надо спасти Якова Михайловича – это самое главное.
С трудом приподнявшись на постели, говорит Сухов:
– Правильно, Зинаида Васильевна. И пристав у нас новый, он Михалыча еще не знает…
Дверь с силой рванули, и в комнату врывается полиция.
До сих пор молчавший доктор быстро и услужливо подает свое пальто Свердлову.
Зина поняла в чем дело, берет со стола чемоданчик и быстро протягивает его Свердлову.
Пристав кричит:
– Руки вверх!
Все подняли руки, только Яков Михайлович спокойно застегивает пальто, берет в руку чемоданчик.
Пристав грубо:
– Ну, а ты что?
Свердлов подчеркнуто спокойно:
– Не понимаю, почему «ты», и не понимаю, почему «руки вверх». Нас сейчас будут грабить? Тогда не понимаю, почему полиция?
Городовой шепчет на ухо приставу:
– Ваше благородие, это же доктор, доктор… я вам докладывал…
Яков достает паспорт из внутреннего кармана пальто:
– Вот мой паспорт. Я хирург Михаил Федорович Лейбсон.
Пристав меняет тон:
– Прошу вас, доктор, маленько в сторону… – Опять по-хамски: – Который здесь Яков Свердлов, по кличке «товарищ Андрей»? Ну-с, признавайся…
Все молчат. Пристав впился глазами в доктора:
– Ты?
Доктор спокойно отвечает:
– Не знаю.
Пристав выходит из себя, орет:
– Вот как, сам себя не знаешь? Дома разберемся! Забирай всех, Курептев!
Пристав самодовольно закручивает ус:
– Богатый денек!
Курептев, старший городовой, осклабившись, говорит ему на ухо:
– Так что, ваше высокоблагородие, жандармам нос утрем. Что значит иметь своего человека!
Городовой и понятые подхватывают под руки Сухова, он, не выдержав, стонет от боли. Яков Михайлович бросается к нему:
– Подождите, разве можно так больного тащить? Вы с ума сошли. Господин околоточный надзиратель, больного необходимо немедленно доставить в больницу.
Пристав козырнул:
– Я пристав.
– По обращению этого не вижу, – возразил Свердлов.
Вотинов и Трофимов поднимают Сухова, выносят его.
Пристав благосклонно:
– Если понадобится больница, будет больница. Не извольте беспокоиться. Повесим, как здоровенького! Честь имею!
Доктор подходит к Якову, крепко жмет ему руку, говорит многозначительно:
– Спасибо, доктор, позвольте проститься с вами и сказать: мы друг перед другом в долгу не останемся. От всей души желаю вам счастья…
Пристав прикрикнул на Лейбсона:
– Довольно! Пошли!
Зина бросается к Миронову, они горячо целуются.
Арестованные уходят, вслед за ними – пристав.
Яков Михайлович остается один, он отходит к окну, стоит к нему спиной.
Ленька выползает из-за занавески, оглядывается, нет ли кого… подходит к Якову.
– Револьвер спрятал… А девчонки спят, ничего и не слыхали!
Яков положил руку на белобрысую голову Леньки. Ленька понимающе глядит на него снизу вверх и говорит с дрожью в голосе:
– Папка сказал: плакать – это последнее дело… – Подождал минутку, потом заговорил просительно: – Михалыч, подари мне насовсем пистолет. А? – Погрозил кулаком в сторону ушедшего пристава. – Я его ухлопаю, как сукиного сына…
– Когда ты вырастешь, Леня, я тебе куплю три револьвера, сделаю тебя самым главным судьей над врагами, и будем их тогда судить за папу, за маму, за всех… – ответил Свердлов.
Ленька удовлетворен:
– Давай, Михалыч, чай пить.
Он подводит Свердлова к столу.
– Хочешь папкину чашку? Во какая огромадная!
Ленька любовно держит в руках огромную цветистую чашку с золотой надписью «На добрую память». Потом, нахмурившись, ставит чашку и испытующе смотрит на Свердлова:
– А ты, Михалыч, не обманешь? Ты где тогда будешь жить, когда я вырасту?
Вдруг у Леньки со звоном падает ложка из рук. Яков оборачивается.
В дверях стоит Анисья. Она, будто ничего не замечая, не снимая мокрого платка, идет к занавеске. Взглянув на детей, она обращает почти безумные глаза на Якова.
– Спасибо тебе. Садись чай пить… Посоветуемся, как жить будем… Мужа в тюрьму спровадил…
Свердлов пытается вывести ее из страшного состояния:
– Анисья Никифоровна, голубушка…
Анисья приказывает:
– Молчи! Кипяток хочешь? Ты не стесняйся, твое хозяйство здесь теперь. Все здесь теперь твое…
Она ставит под самовар большую чашку мужа. Струйка кипятка медленно льется из крана. Ленька пронзительно визжит:
– Михалыч, она обварит тебя кипятком…
Яков все так же ласково:
– Анисья Никифоровна, если у вас есть сердце, поймите сердцем, что…
Анисья не выдерживает. Она истерически кричит:
– Уйди! Твоих рук дело! Уйди, кипятком шваркну…
Ленька цепляется за ее руку:
– Мамка, дура…
Слепая в своем гневе, Анисья с силой встряхивает Леньку, и он откатывается к двери.
Яков упрямо:
– Когда-нибудь, Анисья Никифоровна, вы поймете…
Анисья грохается на колени:
– Господи, боже мой, что же я должна делать? Научи! Научи же! – И бьется головой об пол.
Большая тюремная камера с холодными осклизлыми стенами. В камеру доносится далекое церковное пение из тюремной церкви. На полу лежит больной Сухов.
Яков Михайлович сидит с тетрадкой в руках и что-то внимательно пишет.
Доктор считает пульс у больного, качает головой и подходит к Свердлову, заглядывая через плечо в тетрадь. Увидел аккуратно разграфленную страницу. В клетки Свердлов проставляет цифры, проценты.
Доктор удивлен:
– Что это ты делаешь, Яков?
Яков Михайлович поворачивается к доктору и оживленно ему объясняет:
– Понимаешь, Миша, меня очень интересует государственный бюджет России за последние годы. Подумай только: русский государственный долг в несколько раз превышает ежегодный доход государства, а долг был сделан почти исключительно на покрытие военных расходов или на уплату занятых на эти расходы денег…
Доктор любовно:
– Золотая у тебя голова, Яков. Вместо того чтобы гноить тебя в тюрьме, я бы на «их» месте предложил тебе портфель министра.
Свердлов смеется:
– «Им» тогда действительно придется поменяться с тобой местами…
Сухов в бреду громко кричит:
– Анисья… Анисья…
Свердлов и доктор бросаются к больному. Сухов открывает глаза и виновато улыбается.
– Все жена снится…
Яков Михайлович осторожно и заботливо сменяет мокрый платок на голове у Сухова, и Сухов снова впадает в забытье.
Яков Михайлович и доктор прислушиваются к тяжелому дыханию больного.
В камеру громче стало доноситься церковное пение.
Невдалеке лежит, тоже на полу, закинув руки за голову, в полной прострации Миронов. Он, не поворачивая головы, говорит с каким-то злобным отчаянием:
– Что они молятся?! Они рассчитывают, что бог им поможет!
Свердлов поднимает голову, смотрит в сторону Миронова и спокойно отвечает ему:
– Нет, Костя, они просто пользуются церковной службой, чтобы выйти на полчаса из этой зловонной ямы, глотнуть немного воздуха и развлечься.
– Ничего не поможет, – бормочет Миронов.
Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:
– Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…
Миронов делает нетерпеливый жест.
Свердлов продолжает:
– Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот процесс немного длительный – ничего, пусть! Важно, Костя, выработать в себе, ну, как это сказать… важно выработать слиянность, – Свердлов обрадовался, что нашел убедительное слово, – именно слиянность с тем новым, над созданием которого многообразно работали и работают массы.
Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.
– Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать – это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!
Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.
Трофимов весел, глаза у него блестят.
– Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…
Миронов поворачивает голову:
– Где это ты такое небо увидел?
Трофимов смеется:
– Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…
Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:
– Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… – Потом, понизив голос, говорит с угрозой: – Так чтоб никаких претензий!.. – И вдруг испуганно командует: – Встать!
Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.
Начальник, увидев лежащего Сухова:
– Поднять!
Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:
– Тяжелобольной…
– Больной? – переспрашивает прокурор. – Оставьте его, пусть лежит!
– Докладывайте претензии, на что жалуетесь?
Начальник тюрьмы объявляет:
– Один кто-нибудь выходи и говори смело.
Вышел доктор:
– Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…
Прокурор перебивает его:
– В баню сводить, если починят котел. Прогулки давать ежедневно на десять минут, когда будет свободен двор. Матрацы сделать… если будет солома. О больном подумаем. Все.
Он повернулся к выходу, но дверь загородил Яков Михайлович.
– Нет, не все еще! О больном думать некогда, его сейчас же должны отвезти в городскую больницу; не имеете права держать тяжелобольного в камере. Книги отнимать тоже не имеете права! Лишать нас прогулок не имеете права. Издеваться над нами не имеете права. В баню водить нас обязаны. Там котел сломан – его должны починить. А также не имеете права избивать арестованных и лишать нас свиданий с родными…
– Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, – перебил прокурор.
– Кто я – это неважно! Я говорю не от себя, – ответил Яков Михайлович. – Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…
– Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».
Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:
– Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.
– Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…
Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.
Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:
– Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство – голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?
– Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.
– Доктор?
– Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.
Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.
Арестант останавливается на пороге:
