Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Нет, нет! Я беспартийный, я в этих делах, знаете…

Площадь заставлена арбами и машинами, знаменами и стендами колхозов.

Среди народа бродят ишан и подслеповатый басмач. Они прислушиваются к разговорам и вступают в них время от времени.

Председатель колхоза имени Молотова, толстый Ахмед Ризаев, бахвалится перед слушателями успехами своего колхоза.

– На будущий год хлопок утроим, люцерну удвоим…

– А воду где возьмешь? – спрашивает ишан.

– Где? Заберет у «Буденного»! – как бы ненароком вставляет басмач. Окружающие смеются, потому что это похоже на правду.

Не обращая на себя внимания, ишан и басмач переходят к другой группе – здесь председатель колхоза имени Буденного, окруженный знакомыми из райцентра, тоже ведет речь о будущих достижениях.

– Каучуконос хорошо деньги дает. Довольны. Сев на будущий год удвоим.

– Смотри, чтобы у тебя воду «Молотов» не забрал! – вставляет ишан. – Ризаев обещается хлопок утроить, твою воду себе пустить.

Председатель колхоза имени Буденного тревожно вслушивается.

– Он утроит, ты удвоишь, я учетверю, – задумчиво говорит третий председатель колхоза – имени Калинина. – Правда, а воду где мы возьмем? Сами больше стали, а вода, как детский халат, тело жмет.

Раздвинув людей, в круг вступает старик из уборной вагона.

– Эй, люди дорогие! Что я слышал в пути от одного умного человека… – и он бережно вынимает из-под халата рваный чертеж Павла Ивановича, и все склоняются над таинственным листом бумаги.

На противоположном краю площади показывается человек в праздничном халате, подпоясанный четырьмя скрученными шелковыми поясами. Он идет, гордо покручивая щегольские усы. Новые сапоги скрипят красиво.

– Хамдам!.. Хамдам!.. – разносится по толпе как ветер. – Хамдам вернулся.

И народ расступается перед ним, сторонясь и обходя.

– Давно я живых басмачей не видал, – говорит старик в фетровой шляпе и калошах, заинтересованно глядя вслед Хамдаму. – Смотри, пожалуйста, в Соловках был – вернулся…

Басмач идет с ишаном по площади,

– Наша вода лучше, – смеется подслеповатый басмач. – Копать не надо, цемента не надо, а железо всегда при себе.

Ишан невесело отвечает ему:

– Тяжело жить одному. Народ – в одну сторону, мы – в другую.

– Чтоб тебя уважали, много народу не надо, – отвечает гнусавый. – Накорми пловом сто человек – вот тебе и народ. Деньги есть? Купи жену молодую. Купи две. Потом в Иран поедем, баб продадим, новых купим.

Дети играют перед кинотеатром в «Александра Невского».

Вдруг подслеповатый басмач хватает ишана за руку:

– Хамдам вернулся!.. У-у, большое дело получится…

А Хамдам проходит, никому не кланяясь и все более теряя воинственный вид. Люди избегают его. Ему неприятно.

Опираясь на костыль, на арбу взбирается старик из уборной, вагона и говорит всей площади:

– Скоро в Москве съезд большевиков будет. Каждый свое дело в подарок Сталину привезет. Потом все вместе обдумают одно общее дело. Политика называется. У нас тоже так. Одни у нас хлопок сеют, другие – хлеб, третьи – рис. А общее дело у всех одно – вода… Живем мы на земле, а чтобы вперед итти, нам вода нужна. Сильный народ еще больше силы хочет. Это политика называется. Если народ топнет ногой о землю – землетрясение будет, вздохнет – ветер будет… – продолжает он. – Османов приехал. Пойдем к нему, скажем – пусть инженеры черту на земле проведут, путь воды нарисуют. И больше мы от них ничего не хотим. Пусть только путь раскроют – все сами сделаем.

Ишан кричит:

– А техника? Цемент, железо есть?

Старик отвечает:

– У меня сын цемент делает, говорит – никакой в этом хитрости нет. Прошу вас, отдаю сына на общее дело, пусть всем цемент делает. Иногда так бывает – сладит народ песню о своей мечте, а потом лет через сто – двести из мечты жизнь делает. А иногда и так бывает – построит человек хорошее что-нибудь и сам обрадуется. Еще и песни нет, а дело готово. Так тоже очень хорошо иногда бывает.

К группе подходит Османов. Ахмет Ризаев, стоя на грузовике, в отчаянии бросает на землю тюбетейку:

– Обогнал! И кто обогнал? «Руки прочь»! На первом месте от хвоста сидит, а тоже лезет!

Османов берет слово:

– Большое дело тем хорошо, что его надо быстро делать, – говорит он старику. – Вы, отец, хорошо сказали. Люди должны мечтать, большевики – тем более. Мы люди особого склада. Мы родились от тех, кто всегда мечтал о будущем, всегда смотрел вперед и впереди искал то, что ему нужно для сегодняшнего… Маркс видел образ грядущего мира. Ленин предвидел нас, а Сталин видит тех, кто придет нам на смену. Большевики всегда так живут: у них всегда лет на пятьдесят, на сто вперед глядят. Сила есть? Охота есть? Значит, все есть. Пойдем обдумаем, напишем товарищу Сталину.

– Нет! Нет! Нет! Не надо! – раздаются крики. – Это еще обсудить надо.

– Надо сначала сделать – потом доложить, – советует старик оратор. – Колхозы у нас крепкие, народу скучно без большого дела. Слабые были бы – не решились. А сильным все можно…

Трудности, о которых никто ничего не знает, пугают многих.

– Кто хочет – пусть делает!

– Добровольно надо! – раздаются голоса.

– Это не война, чтобы всем итти! У кого воды мало – пусть идет!

И народ начинает разбиваться на группки.

Но тут, стоя на грузовике, как на трибуне, в круг людей въезжает тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова.

– Кто сильный – тот сразу себя показать может, – самодовольно говорит он. – Дай путь воды, двести мужчин с кетменями завтра выйдут, сам кормить их буду. Я первый колхоз в районе, я везде первый буду.

– Я тоже не хвост своего района, – возбужденно кричит подбежавший председатель колхоза имени Буденного. – Я тоже двести мужчин дам с кетменями, тридцать арб, чайхану, два оркестра. Мои колхозники нигде своих лиц не теряли. Пожалуйста, пиши в протокол.

– Э-э! Что делают! Что делают! – раздается в народе. – Миллионеры дерутся!

Хамдам стоит в отдалении. Лицо его печально и серьезно.

Слепой старик, может быть нищий, ведомый старухой, торопливо входит на площадь.

– Что решили? – спрашивает он, натолкнувшись на Хамдама.

– Отец, я человек новый в этих местах.

– Голос твой что-то помню… Хамдам?.. – И слепой, отшатнувшись, стремится прочь.

Подслеповатый басмач и ишан наблюдают за сценой издали.

– Связь установил, – коротко замечает басмач. – Большое дело будет. Он знаешь, какой человек? В Соловках был. На «Волга – Москве» был.

…Возбуждение нарастает.

К тщедушному председателю колхоза «Руки прочь», сидящему в чайхане со стариком в фетровой шляпе, подбегает комсомолец.

– «Молотов» и «Буденный» по триста кетменей дали, по тридцать арб, кино, оркестр…

– Куда дали, сынок? – растерянно спрашивает старик в фетровой шляпе. – Э-э, мы лицо свое потеряли! Давай, давай скорее, – торопит он председателя.

И, не входя в существо дела, дожевывая палочку шашлыка, председатель говорит:

– Какое у них кино!.. Пойди скажи, ставим, что они ставят, да еще театр из центра… Псс!.. Четыре доктора еще можем!

Парень убегает, и старик в фетровой шляпе спрашивает председателя:

– А для какого дела театр, председатель-ага?

– Секретное дело. Нельзя сказать. Сам еще не знаю. Но если люди идут – и я иду.

– Это правильно, – одобряет старик. – Самое главное в таких делах – лица своего не потерять.

А в это время на площади председатель колхоза имени Молотова кичливо кричит председателю колхоза имени Буденного:

– Мы еще ни разу не болели, чтоб нам у твоего доктора лечиться! До конца дыхания моего дойду, а первый останусь.

Страсти разгораются, растет возбуждение, и никто не обращает внимания на человека, со звонком в руках обходящего площадь.

Тогда Османов приказывает вынести из кинотеатра наружу столы, покрытые красным сукном, и стулья.

Стулья подставляют прямо под говорящих и спорящих людей. Люди не замечают, что сели, и все спорят, и все кричат.

Чайханщик кричит соседу-парикмахеру:

– «Первое мая» лицо потерял!

– Ну? – и парикмахер вместе с недобрившимся клиентом несутся на середину площади.

– Эх, люди, люди! – бормочет парикмахер. – Что ж теперь будет?

И недобритый Хамдам вливается в толпу.

В темном кабинете профессора звонит телефон. Босой, в одном белье, вприпрыжку подбегает он к телефону:

– Да, да, да… Ну, кто же это звонит в такую пору?.. Надо же совесть знать… А-а! Я, конечно, очень рад. Не ожидал, – то раздраженно, то удивленно, то, наконец, почтительно произносит Павел Иванович, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу.

– Нет, нет, очень удобно, – вежливо отвечает он в трубку, шаря одной рукой вокруг себя, и, найдя какой-то проект, подбрасывает его себе под ноги.

– Можно ли построить?.. Мгм! Все можно. Отчего же. Были бы деньги… Ах, ну да, ну да, это, конечно, дело ваше…

Османов говорит по телефону в зале, переполненном представителями колхозов. Все следят за разговором по лицу Османова, который сигнализирует залу глазами о ходе беседы.

Павел Иванович присел на корточки над планом, лежащим под ногами, и водит по нему пальцем.

Немного погодя он стоит уже на стопке книг, потом ногой придвигает к себе столик с чайником и чашками и, отодвинув чайник в сторону, ложится на стол и покрывает себя планом. Он все еще разговаривает. За окном заметно светлеет.

– Народ? Мгм! Народ всегда был, знаете, а воды у него никогда не было… Могу ли я взять на себя ответственность? Дайте минутку подумать.

Он поднимает голову, закрывает глаза, оглядывает книги и проекты и говорит:

– Я стар и потому могу рискнуть. Мне уж бояться поздно.

Медленно кладет трубку, долго водит пальцем по плану, потом закрывает лицо руками и так засыпает.

Утром дверь в кабинет отворяется. Анна Матвеевна с чашкой чая в руках со страхом оглядывает комнату.

Видит пустую постель. Стопку книг у телефона. И старика на столе рядом с чайником.

– Доездился, Павел Иванович, – произносит она со слезами.

Юсуф возвращается домой.

Группы возвращенцев по дороге.

– Юсуф?.. Ай, валла! В Хусай?.. Мы тоже.

– Слышали новость? Вода будет… Где? У кого?.. Уже план сделали… Кто сделал?.. Не знаю – кто… Народ сделал.

Навстречу этому потоку возникает другой – из районного центра: делегаты спешат по селам.

Слепец, которого ведет женщина в чачване, возбужден более других и охотно отвечает на все вопросы.

– Я этот план, как свое лицо, знаю, – кричит он. – Вот этот план. Смотрите!

Став на колени, он чертит на песке.

– Видно вам? – кричит он, ощупывая руками глубокие борозды, проведенные им на песке.

– Вот тут большая река. Так. От нее канал будет сюда… вот…

Юсуф глядит на этот план с волнением, словно видит его впервые. Да и план действительно сильно изменился с тех пор, как он сам впервые начертил его в чайхане колхоза имени Молотова. Он стал крепче, ветвистее.

И Юсуф смотрит на него, как на откровение.

– А Хусай, Хусай!.. Его зальют… вот там.

Но слепец категорически возражает:

– Старый проект, старый проект, – кричит он, отмахиваясь от Юсуфа. – Зачем заливать?.. Маленькое озеро сделаем рядом. Динамо называется…

Возвращенцы обеспокоенно спрашивают певца:

– Еще не начинали? Слушай, уважаемый, когда начнут?..

– Я сам спешу знать. Хочу в первых рядах быть. Как в песне поется:

 
Я капля? Да. Но за собой веду волну…
 

Люди торопятся, словно переселяются в счастливую землю.

Москва. Кремль.

Османов, Павел Иванович, Ахмед Ризаев и старик в чалме в кабинете товарища Сталина.

На столе – карта.

Товарищ Сталин говорит:

– Откуда у вас такая уверенность?.. Дело новое. Опыта нет. Верно?

– Это вы очень верно, товарищ Сталин, только мы не согласны, – возбужденно отвечает Ризаев.

– Боюсь, не справитесь, – продолжает Сталин и обращается к Павлу Ивановичу: – Двести тысяч народу хотите вывести в поле. Двести тысяч!.. А если эпидемия какая-нибудь?

– Предусмотрели, – коротко отвечает Османов.

– А мало ли у вас еще там диверсантов, зарубежных шпионов, дряни всякой! Дискредитировать могут ваше дело.

– Нет, нет, не могут, все предусмотрели, – почти хором отвечают Османов, Ризаев, старик в чалме и Павел Иванович.

– Интересно. А не расскажете ли вы нам, как это вы сделали. Очень интересно.

Делегаты мнутся.

Сталин продолжает:

– А железо, цемент запасли?.. А транспорта хватит? Сколько вам лошадей и машин понадобится? – спрашивает он в упор Ризаева.

– «Молотов» пятьдесят коней дает… – говорит Ризаев. – И быстро исправляет фразу: – Это мы – колхоз имени Молотова. Пятьдесят коней. Другие тоже дают.

Османов пробегает глазами бумажку, лежащую перед ним.

– Тысяч пять коней надо… – говорит он.

– А фураж? А вода? Какой водой поить людей будете? Малярию забыли?.. Бензин и сено потратите на канал, а хлопок как вывозить будете?

– Хлопок соберем, – уже более мрачно говорит Ризаев и наклоняется к старику в чалме: – Все верно говорит. Надо лица назад повернуть, – и вытирает обильно вспотевшую голову.

Встает Османов.

– Мы двести лет во сне воду видим. Мы столько терпели, что нас ничто не пугает. Как война со старым врагом, для нас это дело. Справедливая война! Ну, малярия… ну, живот заболит у кого-нибудь. Ну что ж! Война! Терпеть больше нет у народа охоты. Богаты, сильны стали, силы есть. Опыт тоже есть. Опыт партии. Опыт Красной Армии. Колхозный опыт!

Пока говорит Османов, Ризаев шепчет старику:

– Э-э, нехорошо пошло. Он нам одно, мы ему другое. Некрасивый разговор, клянусь глазами. Я сейчас встану, скажу – ошибку сделали!

Османов заканчивает:

– Товарищ Сталин, не от отчаяния решили мы это дело. В мускулах оно! Справимся!

И Сталин отвечает на его слова, смеясь и весело оглядывая всю делегацию:

– Молодцы, крепко держитесь… Я тоже уверен, что справитесь… Вас только проверить хотел.

Старик в чалме наклоняется к сконфуженному Ризаеву, хлопает его по колену, шепчет:

– Впереди своего слова бежать не надо. Слышал?.. Политика называется.

Сталин продолжает:

– Хороший ключ к народному сердцу нашли. Поддержим. Завидую, что не могу быть с вами.

И профессору отдельно:

– Решайте так же быстро и смело, как народ, и все будет превосходно.

Он пожимает руки делегатам и провожает их до двери.

Оставшись один, останавливается у карты Средней Азии, качает головой и берется за телефон:

– Обеспечьте врачами, бензином, транспортом, так, словно войну начинаете. Дело новое, трудное и народ горячий.

Ночь в колхозе у той чайханы рядом с мечетью, где когда-то выступал Юсуф.

Председатель не отходит от телефона. Он звонит в район:

– «Молотов» еще не выходил?

Председатель колхоза имени Молотова Ризаев в своем кабинете в эту минуту делает то же самое:

– «Калинин» еще не вышел? «Буденный»?

И девушка в халате и тюбетейке, телефонистка райисполкома, на все звонки, даже не спрашивая, откуда они, отвечает: «Нет! Нет!»

Председатель колхоза имени Буденного из своего кишлака только приготовился задать вопрос, как сразу же услышал: «Нет!»

– Здорово у них дело поставлено! – удивленно говорит он.

А председатель колхоза имени Калинина уже инструктирует своих пионеров:

– Стойте на перекрестках…

Ризаев делает то же самое в своем колхозе:

– Смотрите во все стороны…

Председатель колхоза имени Буденного не отстает от них обоих. Он говорит своим пионерам:

– Мы должны выйти первыми…

Задребезжал телефон. Он – за трубку. И вдруг кричит во весь голос, словно зовет в атаку:

– Уже! Уже! – и мчится во двор.

– Кто уже? Кто? – спрашивают его.

– Не знаю! Кто-то выступил! – вскакивает на коня и – враз возникает рык медных карнаев, набат узбекских деревень, грохот арб и ржанье перепуганных коней.

…В эту минуту Ахмед Ризаев, человек более спокойный, еще пытается у себя выяснить, кто выступил.

– Кто?.. Германия? Какой район? Какая Польша? Война? Слушай, в такой час нельзя постороннюю информацию делать. Сердце не выдерживает. Ты лучше скажи – «Калинин» еще дома сидит? Что? «Руки прочь»?.. Эй, люди! – кричит он. – Хвост раньше головы побежал! Эй, вставить!

Кто-то включает радиорупор.

Бегут комсомольцы с плакатами и знаменами. Гонят баранов. Чайханщики волокут гигантские самовары.

…И уже всюду мчатся. На арбах, на машинах, верхами. Из радиорупоров, висящих на телеграфных столбах (повешены специально к работам), струится информация о войне. Бомбят Варшаву. Бои у Гдыни. Англия объявляет войну. Франция объявляет войну. Слышны рокоты взрывов. Время от времени темное небо подергивается багровым заревом.

Потоки людей, стремящихся на канал, похожи на беженцев. Масса добра, детей, суеты, напряженности. Сломанные арбы по бокам дорог. Поток к взрывам встречается с обратным потоком. Непонятно, кто куда.

…Погрузка в вагон Ансамбля песни и пляски тоже напоминает скорее эвакуацию, чем турне. Кто-то спотыкается о груду барабанов. Смех и стон. На вокзале к тому же еще противовоздушная тревога, и в свете синих ламп все кажется нереальным. Но Ташкент – не знаю почему – любит такие тревоги. Они там три раза в неделю.

Фатьма возбуждена более остальных.

– Видишь, вода будет! – говорит она Анне Матвеевне. – Видишь, он слово давал и…

– Да не стыдно тебе, Фомушка… Он сло-во да-вал!.. Он давал, а народ сделает. Вот тебе и все слово… Ну, и поезжай к нему шурпу варить… Только ученье начала, так нет, бросать надо… Кто он и кто ты?..

…Народ мчится из кишлаков. Этот безумный поток требует преград. На темной ночной дороге Османов пытается остановить и организовать людей, но все напрасно. Азарт овладел всеми.

Все, все стремится по дорогам. Даже двое ребят, недавно игравших в «Александра Невского», мальчик и девочка, воровски торопятся на великий канал.

Штаны у мальчика завернуты до колеи, на плече игрушечный кетмень, а девочка тащит продукты.

Они бегут, как в Америку.

Картина огромнейшего сражения уже развернулась по всему горизонту.

Легкая пыль, как дым старинной баталии, скрадывает детали. Все выглядит таинственно. Грохочут взрывы. Гудят самолеты, сбрасывая парашюты с газетами.

Сверху, с воздуха, земля действительно как бы занята боем. Селения, пески, селения, сеть старых арыков – и всюду люди. Они ломают дома, несут деревья на новые места (сверху кажется, что сады ползут сами), зарываются в землю, взрывают скалы, преграждающие путь к далекой реке, пустынно катящей воды вдали от жилищ, карабкаются по скалам, стоят по пояс в болотной воде, жгут камыши, дробят камень, ставят мосты для автомобилей, разбивают палатки, жарят шашлыки.

Орлы спускаются над полем этого боя. Их привлекает мясо. Бараньи головы лежат сотнями. Висят туши. И орлы отважно садятся на верхи шатров и палаток.

А по земле, спасаясь от неведомого шума, ползут в разные стороны змеи, длинные ящерицы-вараны и черепахи, вприпрыжку уносятся суслики.

Кишлак Хусай, через который пройдет вода, неузнаваем. Тысячи людей из соседних колхозов безумствуют на его заброшенных улицах.

Юсуф окидывает взглядом вдохновенную картину оживших песков и долго не может оторвать взгляда от нее.

– Это ты сделал! – говорят ему товарищи по кишлаку.

– Нет, это не я. Этого я не мог сделать. Вот это – Ленин, Сталин, это мы, это коммунизм.

– Это мы, – отвечают потрясенные комсомольцы. – Никогда не думали, что нас так много. Это хорошо.

Фанерный щит с надписью: «Колхоз имени Сталина».

…Юсуф работает, одержимый неукротимостью. Он снес дом, где родилась Фатьма, и видения новой жизни, которая будет скоро построена, мелькают в его воспаленных глазах. Он видит маленький тенистый сад у чистого нового дома, и говорливый арычок во дворе, и он – Юсуф, став на колено, устраивает крохотный водопад в арыке с помощью кирпича.

Вода поет, как соловей. Поет Фатьма:

 
Я капля? Да. Но первая из прочих.
Я капля? Да. Но за собой веду волну.
 

Юсуф падает на колени от изнеможения и блаженно слушает песню своего забытья.

Вдоль трассы с кувшинами воды идут девушки – певицы и танцовщицы. С веселой песней обходят они работающих, поят водой их, ободряют шуткой, танцуют перед теми, кто много сделал.

В нарядном шелковом халате Фатьма с песней приближается к Юсуфу, беспомощно упавшему на колени и шарящему руками по земле.

Пот бронзовой глазурью покрыл голый торс Юсуфа. Фатьма, не узнав его, протягивает ему пиалу с водой.

– Отдохните, друг, – говорит она.

Он прикасается губами к воде, еще весь во власти обморока.

– Солнце мое, Фатьма! – едва произносит он и вдруг, обретая силу, стремительно встает.

От неожиданности Фатьма роняет наземь пиалу с водой, и привыкший беречь воду Юсуф аккуратно подбирает мокрый песок, и натирает им горячие плечи, и глядит не наглядится на нарядную, праздничную Фатьму.

– Солнце мое, Фатьма! Вода моя! Любовь моя!

Он обнимает ее. Фатьма плачет.

– Какой ты… худой, Юсуф! – говорит она.

– Вода меня высушила, – отвечает он, берясь за кетмень.

– Я так рада, что все по-нашему вышло. Теперь ты слово сдержал.

– Э-э, твоя Анна Матвеевна спит, другое думает. Она, знаешь, что скажет? – И Юсуф, подражая голосу Анны Матвеевны, продолжает: – Ты, Фомушка, знатная девушка, а он кто? Он никто…

Они смеются, представляя отводы старухи.

– И что думаешь? – говорит Юсуф. – Ее правда.

Фатьма недоумевает.

– Да, ее правда, – настаивает Юсуф. – Ну, иди, иди!.. Всем не пой. Кто хорошо работает – тем пой.

И он вгрызается в землю. Фатьма – в недоумении. Она удивлена и оскорблена.

Но подбегает девушка-прораб, взглядывает на его работу, пожимает руку.

– Молодец! – кричит она фотографам, которые, как хищники, следуют за ней с аппаратами. – Снимайте его!

Юсуф становится так, чтобы рядом с ним вышла и Фатьма. Фотографы нацеливаются. Но Фатьма срывается с места. Юсуф за ней.

– Чорт вас возьми, нельзя менять позу! – кричат фотографы.

– Я ничего не меняю, это она свою позу меняет.

– Некогда мне! – отвечает на ходу Фатьма. – Сам сказал – пой тем, кто хорошо работает. Вам еще много учиться надо, товарищ Юсуф!

И Юсуф замирает в растерянной и мрачной позе.

Рисовать Юсуфа присаживается невдалеке художник. Но юноша рассержен озорною выходкой Фатьмы и, отбросив кетмень, бежит за ней вдогонку.

Пока происходила на первом плане эта сцена влюбленных, несколько далее за ними слепец и его жена возились у шалаша из драной фанеры.

Стоя на коленях, слепец поливал изо рта росток тутового дерева, чудом проросший в этом страшном хаосе.

– Смотри, жена! Сады уже летят к нам, как бабочка, – взволнованно говорит слепец. – Ищи, нет ли другого ростка!

И грустная молчаливая жена его вынимает из платка второй росточек и сует его в землю.

– Вот еще один! – и кладет руку мужа на растеньице.

Потом она беспокойно вглядывается в сцену Юсуфа с Фатьмой и фотографами.

Юсуф, бросив кетмень, убежал.

Жена слепца тотчас бросается на его место и берется за работу.

Художник поднимает голову от рисунка

– Что за чорт! Вы зачем здесь?

– Как зачем? Тут мой дом будет!

…Мгм… Что же, эго интересно. Только когда и вы будете исчезать, пожалуйста, скажите, – и перелистывает страницу альбома.

– А Юсуф где? – спрашивает слепой жену.

– Побежал за Фатьмой.

– Место для дома, наверное, не могут выбрать! – догадывается слепой. – Все хотят у воды жить… Если бы я глаза имел – нам не дали бы места у самой воды. Кто видит, тот отовсюду увидит… А здесь я руками буду ее ласкать, дышать ее запахом буду, слушать шум ее буду…

Он ласкает землю, как волну, и нащупывает много выброшенной из трассы гальки.

– Э-э, надо относить назад, – озабоченно говорит он. И, сбросив халат, сыпет горстями на него землю и гальку и затем ползком, держа на спине узел с землей, оттаскивает выбранную породу прочь.

Бригада колхозников из артели «Руки прочь» отстает от других. Певицы проносятся мимо них. Фотографы снимают лодырей – для шаржей. Один из колхозников, старый щеголь в калошах и фетровой шляпе, грязный с ног до головы и почти на себя непохожий, кричит на председателя колхоза, не отрываясь от работы:

– Слушай, председатель, далеко не уходи – ругать тебя трудно. Сколько народу дома оставили, ай-ай-ай!.. Надо сюда звать…

Сам старик работает хуже всех. Он стоит как бы на земляном помосте. Соседи давно уже углубились в землю.

Но раздается рык карнаев – обед!

Вмиг все замирает на трассе.

Возникает другая симфония звуков, симфония отдыха. Шипят шашлыки, звенят пиалы, медные тазы глухо стукаются один о другой. Кажется, слышно, как жуют десять или двадцать тысяч человек. Со всех сторон слышны голоса чтецов газет.

Юсуф проносится через весь этот живописный лагерь.

Юсуф бежит мимо экскаватора, арб, передвижек и, наконец, издали замечает Фатьму в группе артистов, таскающих землю.

Жена слепого копает. Художник помогает ей. Слепец, сняв халат, насыпает в него вырытую землю и ползком, держась за веревку, которую он протянул от места работы до места выгрузки земли, оттаскивает землю. Хамдам бесцельно бродит возле работающих, тихонько помогает слепцу.

– Уважаемый, – говорит ему слепец, – ваши руки своего места не знают.

– Моей работе черед не пришел.

– Хамдам?! – шепчет слепой. – Опять Хамдам?!

Фатьма скрывается в палатке, Юсуф – за ней. Девушки отдыхают и переодеваются, готовясь к концерту.

Анна Матвеевна нанизывает бусы на новую нитку и вся погружена в продевание нитки в дырочки бус. Глухие взрывы, сотрясающие воздух, все время мешают ей. Она злится.

– Это Юсуф, – представляет Фатьма своим подругам юношу. – Хорошо работал сегодня.

– Это что! Это я тебя не видел! Смотри, как я завтра буду работать! Ты будешь петь, она (он кивает на Анну Матвеевну) в ладоши бить, я – копать. Впереди всех пойдем!.. Как всех обгоним – в загс пойдем.

– Тебе надо, браток, еще многому научиться, чтобы ее мужем быть, – наставительно и неприязненно замечает Анна Матвеевна.

Юсуф, взглянув на Фатьму, подмигивает, но девушка отворачивается. Она делает вид, что сердится. Она хочет, чтобы Юсуф на самом деле был впереди всех. Она хочет отомстить ему за невнимание к ней.

– Она в знатные девушки выдвигается. Что она тебе, шурпу будет варить? – продолжает Анна Матвеевна.

– Зачем – она? Шурпу ты будешь варить, – зло отвечает Юсуф и выходит, не прощаясь.

В лагере что-то произошло.

Люди стоят, к чему-то прислушиваясь. Народ встал до горизонта. Возможно, сейчас стоят на протяжении всех двухсот километров.

Фатьма делает несколько шагов вслед Юсуфу, но теряет его из виду.

Из радиорупора шел грохот какого-то далекого европейского сражения.

Закрыв глаза, можно было легко вообразить себе пожар и взрывы жилищ, гибель человеческих жизней.

Старик в новых калошах, пользуясь обеденным перерывом, тоже кого-то разыскивает по всему лагерю. Картина полотняного города развертывается перед нами во всем своем удивительном возбуждении. Трудно с чем-либо сравнить эту картину. Когда, насколько хватает глаз, десятки тысяч людей едят, пьют, поют песни, слушают радио и газеты, играют в шашки, читают, лечат зубы, спят, чинят лопаты, ликвидируют безграмотность или позируют художникам и фотографам и когда мы знаем, что то же самое происходит на пространстве двух-трех сотен километров, – сравнение мертво.

Вот идет «Разноцветный человек» – пропагандист-ларешник. Он разукрасил себя, как ходячую рекламу. На нем – плакаты, лозунги, портреты вождей и репродукции с картин московских художников, брошюры, карандаши, конверты, списки выигрышей по займам.

Наш слепой и его жена, покинув участок Юсуфа, поют песни о воде, сидя в какой-то чайхане.

Девушка-прораб обмеряет в это время работы. Перед участком Юсуфа она останавливается в изумлении.

Холодные сапожники под легкими навесами из фанеры с надписями: «Лучший сапожник колхоза имени 1 Мая» или «Стахановец колхоза имени Микояна» – тачают обувь, и десять или двенадцать клиентов блаженно лежат на земле в очереди.

Старик находит учителя, который приступает к уроку с неграмотными.

– Учитель-ака, напиши мне письмо в колхоз.

– Что вы, отец? До вашего колхоза час ходьбы.

– Это целый кубометр земли, дорогой, кубометр – туда, кубометр – обратно… убыток ходить самому. Рубаху, штаны хочу просить у старухи, – обращается старик за сочувствием к «ученикам». Он действительно ужасно грязен.

Фатьма с любопытством вслушивается в разговор.

– Завтра нам концерт позора делают, – продолжает старик. – Артистки петь будут, чтобы мы вперед немножко продвинулись. И так стыдно, а тут еще грязь такая… Наш колхоз «Руки прочь» – чистый колхоз, – говорит он Фатьме. – А вы можете посмеяться над нами.

– Кто письмо понесет? Все заняты. Сам сходи.

– Если я уйду, все уйдут. Что ты! – самодовольно произносит старик.

В колхозе «Руки прочь» в начале ночи собрались старики и женщины.

На темном небе – над будущим каналом – вспыхивали багровые зарева взрывов. А по горизонту – тысячи огней от костров и факелов, словно там, в песках, мгновенно вырос большой сказочный город.

Иногда оттуда доносился слабый ветер музыки, две-три неясных музыкальных фразы, крик нескольких сотен людей, гул взрыва, грохот и лязг экскаваторов.

– Пойдем туда, посмотрим, что там, – говорит девушка девушке.

– Завтра рано на хлопок вставать.

– Мы на час, на два.

– Нет, нехорошо выйдет. Нас не выбрали, а мы сами придем?..

…На улице, со стороны канала, появляется шатающаяся фигура. Ее обступают, разглядывают и не узнают.

– Больная? Кто?..

– Устала я…

– Ай, устала. Там старые люди работают, а она устала… Ты кто, ты чьей бригады, какого звена?

– Я не вашего колхоза…

– Нашего – не нашего, это все равно. Говори, кто такая.

– Я артистка.

Люди недоумевают.

– Завтра большой концерт у нас будет. Прошу вас пожаловать.

Девушки и женщины в чачванах окружают ее.

– А немножко поработать нельзя там? – спрашивает ее та, что только что хотела пойти погулять на трассу.

– Если потихоньку, чтобы чужих лиц не уронить… – дипломатично отвечает Фатьма.

Рассвет. Лагерь спит. Старик, что был в новых калошах, сейчас еще грязнее вчерашнего. Он весь облеплен грязью и, видимо, намерен раздеться и постирать белье. Он только что вылез из палатки, оглядывает рабочий участок своего колхоза – и лицо его выражает крайнее удивление.

– Чудо бывает один раз, когда человек рождается! – бормочет он.

Он глядит на трассу.

Забытые у края работ лопаты и носилки – сейчас почти на середине участка, на многочисленных земляных столбиках, чтобы выступившие за ночь почвенные воды не коснулись их.

Кто-то здорово работал ночью, и трасса канала стала значительно глубже.

– Буксир называется! – горько прищелкивает языком старик. – Теперь у нас совсем лица нет, один зад остался.

Запыленная, грязная фигурка Фатьмы приближается к старику:

– Вам, уважаемый, посылка из дому.

Старик обрадован:

– Добрый сосед лучше дурного брата. Скажи учителю спасибо от старика.

Но тут что-то привлекает его внимание на трассе. Мгновение он колеблется.

Потом, с чистым бельем в руках, бросается на дно канала, затянутое жижей. Он замечает на воде женский чачван. Канал делает поворот – старик по колено влезает в грязь, видит группу женщин, сбросивших чачваны (ранний час, никто не увидит!) и работающих кетменями не хуже мужчин.