Текст книги "Собрание сочинений. Том 4"

Автор книги: Петр Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Наша взяла! – раздается справа, и, расталкивая бьющихся, со страшною, победоносно-беспечною силою в гущу сечи врывается на белом коне сам Александр. Он праздничен и пышен. Не князь-лапотник, а князь-полководец.

– Мне магистра! – громко командует он.

– Что твое – то твое, – отвечает Буслай, дерущийся верхом на иссеченном, окровавленном немецком коне.

Чудь, пользуясь разрывом колонны, выбирается в сторону. На мгновение все замирает вокруг магистра и Александра. В те времена любило войско видеть своих вождей в челе боя, и отвратить их от опасности никто б не мог, не должен был.

Магистр и Александр, на вороном и белом, сшиблись, как на турнире, копьями.

– Молись, магистр! – крикнул Александр по-латыни.

Сломались копья. Всадники не потеряли седел. Чувствуя смерть, тонко проржали кони обоих и, оскалив зубы, снова ринулись к встрече.

Чудь стояла толпой, опустив мечи. Их вожак, сняв шлем, утирал рукой лысую голову и часто крестился.

У шатра, на береговом холме, епископ поднял руки для благословения. Монахи хором заголосили молитву. Знаменосец магистра схватил его стяг и на карьере полетел к месту поединка, чтоб водрузить знамя Запада над телом восточного князя, как только падет оно без жизни с коня.

Твердило, стоя за епископом, крестясь то по-русски, то по-латински, приговаривал скороговоркой:

– Спаси бог… Gott mit uns!..[1]1
  С нами бог! (нем.)


[Закрыть]

Ударились мечами магистр и Александр, и клинок князя отлетел расщепленный.

Ахнуло поле.

Тишина на поле брани стала страшна, весома, зрима.

Александр выхватил из чьих-то рук топор, исконное русское оружие, и прыгнул с конем и, навалясь на магистра, ударил топором по его руке. Меч и рука отскочили в сторону. Немец тут же стал валиться с коня.

Кольчужный мастер Игнат с десятком новгородцев подбежали к шатру епископа и, повалив его топорами, стали вязать епископа.

Ураган криков пронесся по озеру. Все побежало в разные стороны. Магистр неуклюже стал на колени и поднял оставшуюся целой руку.

Александр вновь опустил вскинутый топор.

– В обоз! – сказал он, глядя на магистра, возле которого с недоброй усмешкой уже суетился Пелгусий, надевая на магистрову шею веревочную петлю. Молодой рыцарь, видя позор магистра, крикнув что-то, закололся кинжалом. Двое чудских старшин схватили за руки своего вожака Ротгэйма. Третий, поплевав на руки, быстро и молча срубил ему голову. По озеру разлилась взбунтовавшаяся, зверино одетая чудь.

Кольчужник Игнат тем временем уже вязал епископа, когда толпа монахов, размахивая крестами, как топориками, набросилась на него и отбила епископа.

Бой, распавшись на групповые встречи, подвигался берегом, вдоль опушек леса. Озеро осталось позади. Сизая дымка раннего вечера уже всходила над его льдом. В лесу взвывали, зовя друг друга, волки. С шатрового холма бежал Твердило. Кольчужник Игнат догнал его с арканом. Вдоль дороги стояли брошенные обозы немцев. Сани их были гружены мотками веревок для вязки пленных, смолой и паклей для поджога домов.

Игнат был уже за спиной Твердилы, когда показалось несколько обозных немцев. Твердило махнул им рукой и, обернувшись к Игнату, коротким «рукавным» ножом полоснул Игната по горлу.

– Коротка кольчужка! – прохрипел Игнат, падая.

В это время проскакал, трубя, всадник без шлема, с головой, покрытой инеем, с замерзшими волосами.

– Назад! К бою! – прокричал он. – Чудо свершится!..

На льду еще дрались. Остатки рыцарей собрались в кулак.

Теперь, когда русские молча закрепляли свою победу, немцы исступленно пели. Твердило, грубо подгоняемый всадником с замерзшими волосами, юркнул в середину строя.

Бабы рубили топорами лед, кололи его копьями.

Железные ноги рыцарей были в ледяной коре. Некоторые прилипли ко льду и стояли, как статуи с живыми руками.

Они стояли, построившись четырехугольником, выставив зубья копий.

Александр, далеко опережая своих, на карьере несся к четырехугольнику немцев.

Рыцари ринулись навстречу, бия мечами и крича:

– Gott mit uns!

И затрещало. Конь Александра взвился свечой и на мгновение замер на задних ногах, хрипя, раскрыв ноздри и поводя обезумевшими глазами. Треща, качнулся и пополз, провалился под тяжестью лед, влача в зимнюю темную воду тевтонских бойцов. Монахи в последний раз подняли черные кресты.

– Победа! – закричали русские.

Епископ, один, без свиты, путаясь в длинном шелковом одеянии своем, накинутом на полушубок, бежал к лесу. Метель, что зачиналась с утра, теперь уже просторно вилась по затихшему озеру. К опушке леса, мигая огоньками глаз, сходились волки. Твердило вылез из проруби мокрый, обледеневший, борода в сосульках, снял полушубок и шапку с мертвого новгородца и побежал, пополз, примерзая… Монахи, спеша за епископом, отбивались крестами от топора Пелгусия. На кровавом льду озера остались ползущие раненые да неподвижные тела убитых. Воронье кружилось над ледовым побоищем. Где-то далеко, во мгле, трубили рожки, звучали бубны да голосила чудь.

Скрипели новгородские обозы.

– Мало, черти, веревок взяли! – кричала псковитянка. – Вязать нечем!

Новгородские девушки клали раненых и убитых в сани.

…Бой кончен. Кривая, монгольского облика, луна всходит над озером. Кругом тела. Отовсюду слышен шорох жизни. Тут каркают, дерясь, вороны, там глухо стонет кто-то, там ноет в беспамятстве. Движутся по полю огни. Жены и матери ищут своих…

Сбрасывая с себя двух мертвых немцев, встает на колени Буслай и оглядывает вокруг поле русской славы. Невдалеке, раскинувшись свободно, лежит неподвижный Гаврило Олексич. Кто-то идет, спотыкаясь о тела павших. Это воеводиха-пековитянка! Волосы ее распустились, голова в крови. Она несет на руках тело Саввы.

– Будь судьей-матерью! – кланяясь до земли, говорит ей Буслай. – Спор был промеж мною и Гаврилой на храбрость. Дойдешь до городу, скажи, передай: кто жив – тому венец, а на мертвого сраму не возводить.

– Скажу, Василий, – строго говорит псковитянка.

Тут падает Буслай без сознания.

…И Гаврило Олексич открывает глаза. Блестит под луной озеро. Блестят, мерцают шлемы и кольчуги павших.

Мимо бредет, опираясь, как на костыли, на два латинских креста, монах Пелгусий.

– Отпусти умереть, отец, прими исповедь, – говорит Гаврило.

– Все ныне святы. Нынче ни у кого греха нет, – отвечает Пелгусий.

– Спор был промеж мной и Буслаем на храбрость. Скажи, Буслай первым вышел. Ему жить – ему и славу носить, – говорит Гаврило.

– Коли жив дойду, так скажу, – отвечает Пелгусий.

Темно, совсем темно на льду. Луну все время обнимают тучи, и, отбиваясь от них, она почти не светит, – горит, не освещая ничего. Женщины ходят между ранеными.

Вдалеке поднимаются зарева. Каркают объевшиеся вороны. Взвывают волки. И тихо, как визг полозьев, где– то издали начинается одинокая женская песня. Она отпевает павших богатырей:

 
Не богатством славны мы, не родом.
Славны мужеством – и так тому и быть.
Не ходи за светлого, не ходи за темного,
А люби хороброго, спаси его Христос!
 

Это – Ольга, она идет с фонарем, оглядывает мертвых, ищет павших женихов.

На женскую песню откликается поле мертвых.

– Настасья! – кричит кто-то издалека-издалека.

– Ярослава!.. Сестра родима!.. – доносится с другой стороны.

– Мария!.. Изяслава!..

Открывают глаза и Буслай с Гаврилой. Буслай подползает к товарищу:

– Жив, Олексич?

– Жив, Вася.

– Чуешь, чей голос нас ищет?

Тут Ольга подходит к богатырям. Становится на колени. Гаврило Олексич говорит ей:

– Дрались мы, Ольга Ярославна, плечо о плечо, воевали немца крепко, с усердием…

Буслай перебивает его:

– Не видать мне тебя, как Урал-горы. Поклонись Олексичу, ему перво место в бою, ему и твоя рука.

– Нет, не быть мне живу, не править свадьбы, – отвечает Гаврило.

– Трех коней стрелили, два меча потерял, кольчужка в спину врублена… говорит Буслай.

– Не быть мне живу, не править свадьбы! – повторяет Гаврило, и в Буслае подымается зверь.

– Кому говорю? – кричит он. – Бери, Ольга, его. Слышишь? – И так как она молчит, он с яростью встает на ноги и поднимает обмякшее тело Гаврилы и, обняв, тащит его, но вскорости падает сам. Тогда, тяжело дыша, Гаврило Олексич подымает Буслая – и долго так идут они, меняясь, – и Ольга сама не знает, кого оставит ей жизнь.

14

Звонят в Новгороде во всех церквах. Шумит народ на улицах. Идут с иконами и с хоругвями архиереи с певчими, бегут люди, дети, иностранные купцы волнуются у своих лавок.

В город въезжают сани с телами погибших в бою. За ними князь Невский. Он в простом кафтане, в короткой старенькой шубке. Рядом с его конем шагают пленные рыцари, закованные в железо. За ними идут сани, в которые запряжена тройка: коренным – Твердило, пристяжными – латинский монах и рыцарь. На их шеях бубенцы. Санями правит псковская девушка.

Далее следует дружина Невского. Перевязанный тряпьем, поддерживаемый псковской воеводихой, едва сидит на коне Пелгусий. На носилках несут Игната-оружейника, переяславльского пятисотенного Никиту – это храбрейшие герои сечи.

За дружиной и новгородскими полками шагают пленные, тянутся сани с боевыми трофеями. В конце колонны идет перешедшая на сторону Новгорода чудь, которую народ приветствует.

Дружина поет:

 
Вставайте, люди русские!..
 

Купцы бросают под коня Александра куски бархата. Поют, волнуются нищие. Кричат иностранцы:

– Виват, Александр!

Матери поднимают на руках детей, чтоб увидели победителя.

Легко сходит он с коня на паперти Софийского собора.

– Сначала суд чинить будем, – говорит он, – рыцарей на обмен, кнехтов на волю.

Новгородцы развязывают пленных кнехтов.

– А теперь суди, Новгород, по заслуге изменников, – продолжает Александр и выдает народу Твердилу.

Его разрывают на части.

Потом Александр говорит иностранным купцам:

Скажите всем в чужих краях: кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля!

…Тут что-то отвлекает внимание народа. Сквозь смех и радостные крики слышны выкликаемые имена Буслая и Гаврилы Олексича. Они лежат рядом, плечо о плечо, на розвальнях, едва прикрытые шубой. Ольга ведет сани. За санями шагает печальная Амелфа Тимофеевна.

Ольга сквозь строй народа и дружины подводит сани к паперти собора, к Александру.

– Рассуди, князь, сироту. Реши девичью судьбу, – говорит она. – Обоим я говорила, что не светлого, не темного, не веселого, не степенного полюблю, а того, кто храбрей, кто в ратном деле видней.

– Васька вторым нигде не был! – возмущенно говорит Амелфа Тимофеевна.

Толпа кричит. Дружина снимает шлемы.

– Буслай вышел первым! – слышны голоса. Раненые поднимаются с саней. Голосуют мечами и перевязанными руками: – Буслай, Буслай!

– Буслай взял!

– Буслай! Буслай!.. – слышны крики, готов начаться спор по-новгородски. Амелфа Тимофеевна говорит Александру:

– Решай, что народ сказал. Васька мой нигде вторым не был.

Но тут поднимается с саней сам Буслай. Он едва жив. Мать ведет его.

– Прости, мать, что супротив тебя говорить стану. В первый раз против тебя пойду. Не взведу на Гаврилу напраслины, – говорит он. – Уж если судить да по честной совести, ни мне, ни ему не быть суженым, – говорит он, ища глазами псковскую воеводиху. – Эх, и хороша девка! – Та улыбается из толпы. – Охоробрил господь дочь воеводскую. Храбрей ее не было! – говорит он, разводя руками. – А за ней Гаврило Олексич шел, в том клянусь Новгороду, – и кланяется матери.

Ольга обнимает живого, но неподвижного Гаврилу Олексича. Мать сводит Буслая на паперть. Он подмигивает псковитянке, и та улыбается. Амелфа Тимофеевна плачет:

– Осрамил мать-то! Свадьбу хотела играть!

– В чем дело?.. – отвечает Буслай. – Сыграем!

– Что ж ты, люта душа, не мог первым быть? – ворчит мать.

– Мой счет с другого краю, – говорит Буслай. – Бери в невестки вон ту, в кольчуге. Наше нигде не пропадало!

Народ кричит:

– Княжи у нас, Ярославич! Хоть и горяч, да свыклись. Рука тяжела, да отходчива. Не пускать его.

Но переяславльский старик качает головой:

– Нет уж, вместе мы пришли, вместе и уйдем.

Александр весело говорит народу:

– Ох, и бил бы я вас, хлестал нещадно, коли б проболтали вы ледовую сечу. Не простила б Русь ни вам, ни мне маломужества. Так про то и помните, детям и внукам накажите, а забудете – вторыми иудами станете. Иудами Русской земли. От нее пришел я к вам и к ней вернусь. Слово мое твердо: найдет беда, всю Русь подниму, приведу, как и ныне, всей землей навалюсь на немца. А отвалитесь на сторону – быть вам биту нещадно. Жив буду – сам побью, а помру – так сынам закажу. На том стоит и стоять будет Русская земля, Господин Великий Новгород!

– Делов хватит!.. Прокляту Орду кончить надо, – говорит древний старик.

В город въезжает посольство хана Берке. Глядя на пленных, посол берет в руку перстень.

– Великий хан просит тебя к себе в Орду, князь Александр?

– Не ходи! – орет народ. – Плюй на них!

– Рано! – говорит Александр. – Рано плевать!

На Волхове ледоход. Гульба. Рожки. Бубны. Ольга везет на санях Гаврилу. Василиса стоит рядом с Бус– лаем.

Из Новгорода на Русь идут переяславльские возы. За возами шагают связанные рыцари. На возах тарахтят кольчуги и мечи.

15

В Переяславле. Ранняя весна. Строят струги на берегу озера.

Княгиня с детьми, заметно уже подросшими, прощается с мужем. Вокруг толпа крестьян, ходивших на сечу. Князь похудел, возмужал. Он молчалив. Характер его не похож на прежний. Он уже не веселый полководец, а мудрый, осторожный политик, хозяин.

– Торопите струги-то! С Орды вернусь, пойдут дела, – говорит старику Александр. – Жену, и ребят, и отчину на вас оставляю!

16

Опять Орда. Зной. Шум. Визгливые песни. Ржанье тысячеголовых табунов. Орда ждет русского князя. Князьки Иванко и Василько в китайских халатах, опоясанных ятаганами, суетятся более других.

– Едет! – доносит конный. Все дела на торжке перед шатром замирают.

– Разжигай костер! – торопят князья.

– Увидишь, что будет! – хохочут они.

Палач за лабазами быстро приготовляет плаху. Народ сбегается со всех сторон. Кони, дети. Высокие монгольские шапки. Ждут.

Александр подъезжает с небольшой свитой. В ней из знакомых лиц Пелгусий, Никита, Михалко. Князь одет, как на бой. Он страшен. Слезает с коня при мертвом молчании толпы. Вспыхивают костры.

Посол хана говорит Александру:

– Пройди меж них! Очиститься надо.

Он оглядывает толпу. Видит морды Иванка и Василька. Видит, как они тянут из-под халатов ножи, и спокойно идет меж костров. Пелгусий закрывает лицо руками. Толпа, не ожидая александровой сговорчивости, зашумела и тут же снова стихла. К нему приблизились Иванко с Васильком. Он едва узнает их. Лицо его бледно и потно.

– Сними шлем, отстегни меч! – говорят ему.

Он стискивает зубы и молча отдает меч и шлем.

Все разочарованы. Шум. Князьки переглядываются, ничего не понимая. Александр один стоит во дворе перед шатром. Быстрой походкой к нему подходит старый улыбающийся, многое видевший в Китае церемониймейстер хана.

– Не ожидал, Искандер! Входи, будешь гостем! – говорит он, ища глазами князьков. Те рядом. Руки за пазухами халатов. Их лица выражают твердую уверенность, что теперь Александр пойман. Еще суше и страшнее делается лицо Александра.

17

В шатре полусветло. Хан и его старшая жена сидят на мягких, жемчугом шитых подушках. За ними – министры, полководцы, советники, оба беглых русских князя.

Александр сидит на седле, брошенном перед ханским троном. Хан молча разглядывает его, и Александр не отводит своего взгляда. На его руке – дареный перстень.

– Жалуются на тебя князья, – говорит хан.

Александр молчит.

– Себе всю славу берешь, им ничего не даешь.

Александр молчит.

– А я не завистлив, – продолжает хан, но Александр молчит по-прежнему. – Бери народ, воюй, если охота есть.

Александр молчит.

– Сто тысяч всадников дам!

Александр молчит.

– Пропало его дело! – шепчутся князьки.

– Другою мыслью, хан, душа полна, – вдруг заговаривает Александр. И чувствуется, что силен он и страшен хану.

– Какой мыслью, Искандер?

– Русской вотчиной править надо.

– С Русью я сам управлюсь, Искандер.

Думая что-то глубокое, тайное, качает головой Александр.

– В каждом дому своя мышь, – говорит он. – Не годится мне бросить отчину!

– Противу тебя он думает, великий хан-государь! – говорит ханский советник. – Немцев побил, теперь Орду хочешь? – обращается он к Александру.

– Хочешь? – щуря глаза, тихо спрашивает и хан Берке.

А жена его дает знак глазами лекарю, который за углом шатра что-то вливает в шлем, втирает в его стенки. Что-то такое, чего боится коснуться сам. «Хорошо», – отвечает ханша глазами, и хан видит эту сцену.

– Хочешь? – повторяет он Александру.

– Того хочу, хан, чего Русь захочет. А пошлет против тебя, пойду, – говорит, глядя в глаза.

Хан встал. Вое замерли, опустили головы. Встал и Александр. Оба великаны – стали они друг против друга, глядели в упор.

– Люблю людей храбрых, – говорит хан. – Возвращайся к себе! – он садится. – Нам ссориться с тобой не к лицу, – улыбается он тонкой улыбкой.

Александр выходит.

– Честь и слава тебе, князь! Честь и слава! – бормочут ханские оруженосцы.

Александр без слов отшвыривает их пинками. Монголы смеются.

18

Скачут домой, на Русь. У реки останавливаются на привал. Александр разгорячен, взволнован. Пелгусий говорит ему:

– Ну, князь, не думал я – не гадал, что так дело повернется. С победой тебя, князь! Великая честь ханом тебе оказана!

Александр снимает шлем.

– Зачерпни воды напиться, – говорит он Михалке.

И жадно пьет холодную воду, отвечая Пелгусию:

– Злее зла, брат ты мой, честь татарская!

– Нехороша, однако, вода, дурна. Он выплескивает ее из шлема, не допив. И – на коней.

– Скорей на Русь! – говорит Александр. – Русь лежмя лежит, поднять надо на ноги!

Тянутся реки, бегут поля. Осень. Великая грязь затрудняет путь. Разоренные села, нескошенные нивы, голодные псы, кости древних сражений – так начинается Русь.

Александр и свита его снимают шлемы, проезжая мимо боевых останков.

– Рязань дралась! – говорит он, глядя на кости.

– Суздаль живот свой положил! – в другом месте…

Князь болен. Лицо его желтеет, истощено. Но он не хочет остановиться на отдых.

– Домой! Домой! – торопит он приближенных. – Неколи болеть. Делов много. Орду пора бить.

Но он уже не сидит в седле. Его везут меж седел, на носилках.

– Иду, иду! Русь торопит!.. – бормочет он. – Видать, отравили, гады… Иду!

И однажды ослабевает совсем. Дружинники расстилают плащи и попоны, кладут на них князя. Он едва дышит. Монахи бедной пустынной обители, приютившейся невдалеке, приглашают князя к себе. Пелгусий готов согласиться, но Александр слышит и делает знак рукой.

– Ехать!.. Никуда не сворачивать! – и снова бредит: – Не с руки мне Орду водить, пока Русь лежмя лежит. Русь надо поднять на ноги.

Михалка. Неужто, князь, на Орду кинемся?

Александр приподнимается на локте, глядит округ на русские осенние поля.

– Вот тут бы и бить. Хорошо поле, радостно!.. – И падает мертвым.

В обители раздается печальный звон. Подходят крестьяне.

Пелгусий, историк и летописец, уже записывает что-то на куске бересты.

– Как зовут место это? – спрашивает он крестьян.

– Куликовым полем, батюшка.

Дружинники завертывают тело Александра в плащ, прикрепляют к копьям и несут на плечах.

Вброд переходят реки. Уже Волга!

Струг Ивана Даниловича Садко плывет вверх к Новгороду.

Поют бурлаки.

– Князь из Орды! – говорит Садко. – Не довелось схватиться с ханом!

Минуют Оку. Опережают персидские струги.

– Хан любит угощать гостей, – загадочно говорит перс.

Опережают индийские караваны.

– Этот мертвец будет долго жить, – говорит купец-индус.

А князя несут на плечах крестьяне. Долго несут его через Русскую землю, передавая с плеч на плечи, под дружную песню, петую в снегах: «Вставайте, люди русские!»

…Руки, руки! И вот они поднимаются, но уже не с телом мертвого князя, а с знаменами Дмитрия Донского.

Сияя на солнце литыми позолоченными латами, шлемами и щитами, на могучих конях стоит московское войско.

– Вот тут и бить. Хорошо поле, радостно, – говорит Московский князь, внук давно погибшего деда Александра.

Он глянул на стяг с изображением Александра и говорит:

– Дед и князь! Имени твоему!.. – и дает знак войскам.

Не бедный Переяславль вышел теперь на Орду, – Москва собрала силы. Стаи стрел, взвизгивая на лету, несутся на русских. Листва осыпается с дерев. Татары налетают лавой и рассыпаются.

Русские тяжелым клином, молча, врезаются в ордынскую рать. Бегут татары. Низенький, сухощавый Мамай, с кургана наблюдавший за боем, прыгает на коня и кричит что-то тонкое, страшное, последнее.

Потом весь поток коней уходит в степь и пропадает в ней, как мираж.

1937–1947