Текст книги "Капитан чёрных грешников"

Автор книги: Пьер-Алексис Террайль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Старик яростно дергался на кровати, стараясь избавиться от пут.

Тогда капитан достал из-за пояса пистолет, выстрелил, и старик рухнул на постель с размозженной челюстью…

После выстрела надо было бежать быстро: он разбудил людей.

Красавчик подбежал к окну и стал звать на помощь.

Черные грешники скатились вниз, ворвались во двор и бросили зажженный факел на сеновал.

На ферме был только один человек – второй работник.

Он отважно выбежал в одной рубашке и сделал два выстрела. Но его пули никого не задели.

Черные братья выбрались в чистое поле, а от сеновала с амбаром черными клубами валил дым.

– Ну что, капитан! – со смехом сказал тогда Коробейник. – Скажите, я недаром провел ночь у перевозчика на пароме Мирабо? Славные новости я вам привез!

XVIII

Теперь покинем берега Дюрансы – арену зловещих подвигов черных братьев – и перенесемся в Экс, бывшую столицу бывшего королевства Прованс.

Экс – город обширный и печальный, где повсюду царит великая меланхолия.

Улицы там поросли травой; в особняках, огромных, как дворцы, почти никто не живет; бульвары, обсаженные прекрасными деревьями, пустынны.

Это город, у которого было прошлое и который, подобно Версалю, жалеет о нем. Настоящее и будущее ему, кажется, безразличны.

Раньше он был столицей – теперь субпрефектура.

Этот город – отставной генерал, служащий теперь гувернером.

А между тем в нем есть прекрасная улица и прекрасный район, ни в чем не уступающий Версалю: район Сен-Жан.

Там стоят дома с садами по целому гектару и с мраморными, как в Венеции, лестницами.

Живут в них, впрочем, по большей части, только три месяца в году: от Рождества до Пасхи.

Все остальное время видишь только, как дважды в день старый швейцар отворяет двери да раз в неделю окна, чтобы проветрить здание.

Потом опять наступает тишина.

Таким был и особняк Монбренов де Сент-Мари.

Случались даже годы, когда и зиму старый швейцар проводил в одиночестве: не всякую зиму семейство выезжало из своего имения на Дюрансе.

Этот швейцар был славным стариком, повидавшим на своем веку уже три поколения Монбренов.

Он был так стар, что в Эксе его прозвали "дядя Мафусаил".

Он схоронил трех жен и только что женился на четвертой, которой годился в деды, если не в прадеды.

На самом деле его звали Жан Реймон, но кличка Мафусаил прочно к нему приклеилась.

Итак, однажды вечером древний старец и его новая жена безмятежно сидели у камелька в швейцарской, просторной, как гостиная (в этом доме все было монументально).

Муж спокойно читал, жена сидела за вышиваньем – и вдруг послышался какой-то нахальный шум.

Это стучала карета, собиравшаяся остановиться около дома.

Мы назвали ее стук нахальным, потому что никто никогда не останавливался там, если дома не было хозяев, а они дома почти никогда не бывали.

В Эксе и в гости ходят обычно пешком или в портшезах – в экипажах почти никогда. Экипажи предназначены только для загородных прогулок.

Да никто и не мог приехать в гости к господам Монбрен де Сент-Мари, поскольку в городе их не было.

Поэтому Мафусаил с молодой женой удивленно переглянулись.

В ту же секунду прозвонил звонок.

Старый швейцар пошел открыть сначала форточку в калитке, потом саму калитку – и застыл в совершенном ошеломлении.

У ворот стояла почтовая карета, возрастом, пожалуй, не меньше самого Мафусаила, дважды в год перевозившая хозяев из замка Монбрен в Экс, а потом обратно.

Но господа де Сент-Мари с племянницей никогда не совершали подобного путешествия, не известив по меньшей мере за неделю: ровно столько требовалось, чтобы убрать и проветрить покои для них.

Так что Мафусаил чуть не грохнулся в обморок, увидев эту карету, обвешанную чемоданами и тюками, запряженными парой добрых, несколько тяжеловатых лошадей, покрытых попонами с бубенцами, и господина Жозефа де Монбрена, который кричал ему:

– Открывай же поскорей большие ворота, Жан!

Только эти слова и вывели старого швейцара из оцепенения.

Он отодвинул два больших железных засова, запиравших ворота изнутри, и обе створки разом распахнулись.

Карета въехала во двор, и первой из нее проворно спрыгнула на землю мадемуазель Марта. Отца и дочь сопровождали только лакей и горничная.

Швейцар, который все не мог оправиться от изумления, воскликнул:

– А где же господин Жан?

– В Монбрене остался, – со смехом ответил отец Марты. – Что тут такого удивительного, мой бедный друг? Почему ты смотришь на нас, как будто мы привидения?

– Что ж… видите ли… не ждал я вас…

– Верно, верно. Мы сами еще позавчера и не думали приезжать.

С такими словами господин де Монбрен вошел в большую гостиную на первом этаже, где Мафусаил поспешно распахнул все четыре окна.

Швейцар хлопнул себя по лбу, как ученый, нашедший решение трудной задачи.

– Так-так! – сказал он. – Понимаю! Вы уж простите меня, сударь.

– Что ты понимаешь? – спросил господин де Монбрен.

– Это все из-за барышни…

И Мафусаил со значением посмотрел на дверь.

Марта осталась во дворе, распоряжаясь разгрузкой багажа.

– Если ты понимаешь, – ответил господин де Монбрен, – так я рад за тебя. Я вот ничего не понимаю: ни чего ты не понимал, ни что понимаешь теперь.

– Я хотел сказать, сударь, – ответил Мафусаил, – что вы подумали: здесь барышне будет безопасней.

– Безопасней?

– Точно так, сударь.

– Мне кажется, никакая опасность моей дочери не грозит.

На эти слова Мафусаил отступил назад и еще изумленней посмотрел на хозяина:

– Как, сударь? Неужели вы не знаете, что происходит?

– Нет, а что же происходит?

– Да через неделю все будет в пламени и в крови!

– Где?

– Здесь, на Дюрансе – да по всей Франции, – ответил швейцар.

Господин де Монбрен посмотрел на старого слугу и подумал: "Уж не лишился тот рассудка?"

Мафусаил продолжал:

– Мадам сюда прибыла на той неделе.

– Какая мадам?

– Сама Мадам! – ответил швейцар.

Господин де Сент-Мари содрогнулся.

"Мадам" звали герцогиню Беррийскую. Она прибыла, чтобы попытаться отвоевать трон для своего сына^[4].

Монбрены де Сент-Мари были дворянами, но никогда не были закоренелыми роялистами. Они даже всегда склонялись к либеральному образу мыслей, и новый режим был им вполне симпатичен.

Поэтому они не общались с легитимистскими кружками, действовавшими в Эксе с 1830 года, а стало быть, ничего и не знали: ведь газеты нарочно умалчивали о событии, про которое уже неделю говорил весь Прованс.

То была тайная высадка герцогини Беррийской, отплывшей из Англии с горсткой верных сторонников на корабле "Карл-Альберт".

Новость эта распространилась, как огонь по пороховой дорожке.

Власти подняли тревогу и погнались за герцогиней, которая, как говорили, направлялась в Бордо. Множество молодых людей из самых знатных французских семейств поспешило вслед за ней, увеличив число ее сторонников.

Господин Жозеф де Сент-Мари и его дочь узнали об этом лишь по приезде в Экс.

Утром они выехали из Монбрена, переправились через паром Мирабо. Там, на пароме, два крестьянина говорили о черных грешниках. Господин де Сент-Мари только плечами пожал. Весть о поджоге, жертвой которого стал пастор Дюфур, еще не распространилась, и господин де Сент-Мари думал, что речь идет о старых временах.

Впрочем, черные грешники появлялись только во время политических смут. Вот, стало быть, почему их капитан произнес те загадочные слова: «Эта особа высадилась».

"Особой" была Мадам, герцогиня Беррийская, а это значит, что черные грешники, будь они политическими партизанами или простыми бандитами, знали, какие события должны вскоре произойти.

Когда же господин де Сент-Мари узнал обо всем этом уже не от старого Мафусаила, а от нескольких людей в обществе – в жокей-клубе Экс-ан-Прованса, – он поспешил домой и сказал дочери:

– Напрасно мы оставили твоего дядю в Монбрене…

Его тревожило зловещее предчувствие.

Часть вторая

I

Прошло полгода после событий, о которых мы рассказали.

Черные грешники исчезли, причем гораздо раньше, чем сперва все думали. А почему – узнаем, если послушаем разговор, имевший место воскресным вечером в конце апреля в кабачке деревушки Кадараш на левом берету Дюрансы.

Три человека сидели там за столом, потихоньку распивая кувшин белого вина.

Двое из них – наши старые знакомые.

Первый был не кто иной, как перевозчик Симон Барталэ. Он нашел себе на этот вечер подмену, чтобы сходить навестить родных.

Другой был браконьером, которого мы встречали в самом начале этой повести – тот, которого прозвали Стрелец.

Наконец, третьим был сам кабатчик, дядя Бонне, – человек, уже тридцать или сорок лет хранивший в журнале своей памяти все, что случалось в округе. Ни у кого в тех местах голова не была так набита занимательными случаями, а язык так хорошо подвешен.

Дядя Бонне все видел, все знал, и не было в тех краях ни одного преступления, свидетелем которого он не ухитрился бы стать.

– Что, Стрелец, – говорил Симон, – помнишь, как ты в октябре ночью у меня сидел?

– Помню, – отвечал Стрелец.

– Вот ты тогда не верил в Братство черных грешников!

Стрелец развел руками: дескать, ты был прав, признаю.

– Ну, много бед они все равно не наделали, – сказал дядя Бонне. – Едва их увидеть успели.

– Как же, – возразил Симон. – А пастора Дюфура сожгли?

– Сожгли, да не ограбили, – сказал Стрелец.

– И замок Монбрен подожгли.

– А сгорел-то один амбар.

– И господина Жана де Монбрена застрелили.

– Ты тогда не верил в Братство черных грешников!

– Только он жив остался.

– Тут да, повезло ему, – сказал Симон. – Ему же пулю в голову всадили!

– А она раздробила только челюсть и под затылком вышла.

– Вот он и выжил.

– Теперь совсем уж здоров.

– А все-таки, – спросил Симон, – куда же делись черные грешники?

– Так вы же знаете, – ответил дядя Бонне. – На другой день со всех сторон набежали жандармы и загнали их в Люберон.

Они там долго дрались по ущельям да по скалам, не меньше десятка жандармов уложили, и их людей убили пятерых, а остальные бежали, и никто их больше не видел, а главное – их знаменитого капитана.

– А пятерых убитых-то опознали?

– Двоих узнали: они из Венеля, да такие люди, что никто бы никогда и не подумал на них, что ты!

– А остальные?

– Остальные нездешние – вот и видно, что они дрались не за политику и не за религию, а были просто воры и разбойники.

– А почему же они сначала пришли к пастору? – заметил Симон. – У него денег не было.

– Это правда, а потом все-таки взяли у господина де Монбрена сто тысяч франков.

– А верно говорят, что господин де Монбрен узнал их капитана? – спросил Стрелец.

– Говорят, что так.

– Так он на него донес?

– Нет.

– А почему?

Этот вопрос Симон задал с дрожью в голосе.

– Даже и не знаю, – ответил дядя Бонне. – За эти полгода столько всего наболтали…

– А что, например?

– Да вот, скажем, что капитан черных братьев – это господин Анри…

Симон содрогнулся:

– Господин Анри де Венаск?

– Ну да!

– А еще что?

– Симон, дружок, зря ты с нами теперь хитришь.

– А что я?

– Ты же сам про это больше нас знаешь.

– Одно верно, – вступил в разговор Стрелец. – За неделю до того, как появились черные грешники, господин Анри куда-то уехал. Все это видели, и ты это знаешь, Симон: он ехал в дилижансе.

– Как мне не знать!

– И с тех пор он не возвращался.

– Ну да, – ответил Симон, но как-то очень неуверенно. – Только я ведь знаю, куда он ехал.

– Правда знаешь? – усмехнулся Стрелец.

– Да тут и тайны нет никакой, – сказал Симон. – Господин Анри поехал к герцогине Беррийской, которая тогда приехала во Францию. Он с ней уехал в Вандею, дрался там в ее войске и, должно быть, его убили там в деле при ферме Пенисьер: с тех самых пор о нем ничего не слышно.

– А кто тебе это рассказывал?

– Старик Раймон, управляющий замком Бельрош.

– Вот оно что!

– А еще старая тетушка господина барона с месяц назад вроде как умом повредилась.

Дядя Бонне подмигнул:

– Ну, если ты так думаешь, – сказал он, – то и ладно. Я и сам так буду думать.

– Да ведь оно так и есть, – тихо сказал Симон, который сам все меньше верил в то, что говорил.

– Очень легко может быть, – усмехнулся Стрелец.

– Вот что, дядя Бонне, – сказал Симон. – Послушайте теперь, что я скажу.

– Давай говори.

– Вы ведь сейчас сами сказали, что в этот раз черные грешники только грабили и убивали?

– Как всегда.

– Да нет: раньше ведь там всегда была политика.

– Спорить не буду.

– А на этот раз не было?

– Ни вот на столечко, – ответил дядя Бонне, прикусив себе кончик ногтя.

– Так вот и ясно, что все чепуху несут. Господин Анри не грабитель и не душегуб.

Стрелец тихо хмыкнул.

– Да нет, – возразил кабатчик, – я ж и не говорю, что он так и пошел в Монбрен, чтобы грабить. Только надо же было дать кусок тем почтенным господам, что согласились прийти ему на помощь.

Симон решил твердо стоять до конца.

– Э! – сказал он. – В давние времена Монбрены с Венасками впрямь враждовали, спорить не буду. Только это по этой одной причине и обвиняли дядю господина Анри.

– Вот тут я с тобой соглашусь, Симон, – ответил дядя Бонне.

– Правда?

– Большой Венаск ни в чем не виноват.

– Вот и вы соглашаетесь!

– А я это всегда говорил.

– Ну, а если так, – сказал Симон, – то почему вы думаете, что господин Анри…

– Господин Анри влюблен в мадемуазель де Монбрен.

– Ну да, про это я тоже слышал.

– А старый дядя упрямился…

Симон пожал плечами:

– Если он и вправду узнал капитана, как говорят, и если бы это был господин Анри, он бы на него сразу же и донес.

– А вот и нет – наоборот.

– Не понял?..

– Господа де Монбрен – люди порядочные.

– Спорить не буду.

– Вот потому-то господин Жан ничего и не сказал. А еще из-за племянницы.

– То-то и оно, – добавил Стрелец.

– Ты молчи, – с сердцем ответил Симон. – Тебе лишь бы злое слово про господина Анри сказать.

– Не мне одному.

– А я знаю, почему.

– И что же ты знаешь?

– Потому что он не велел тебе кроликов у него таскать.

– Плевал я на его кроликов! – сердито крикнул Стрелец. – Ты бы лучше не крутил с нами, не выгораживал своего господина Анри, бандита отпетого…

– Что ты сказал?

– А рассказал бы всю правду.

– Я и рассказываю.

– Врешь ты все!

Симон вздрогнул.

– А не ты ли перевозил черных братьев в ту ночь, когда они сожгли пастора Дюфура? – продолжал Стрелец.

– А что мне было делать? – смутившись отвечал Симон.

– И с капитаном не говорил?

– Не знаю я его.

– Рассказывай! Только там был человек, который был свидетелем вашей побеседы.

– Ну да?

– Гаво, кучер дилижанса.

– Ну, если так… тогда пожалуй…

– Ты смотри, как бы тебя на этих днях в суд не вызвали. Перед судом врать не будешь, – грозно сказал Стрелец.

– Нечего мне бояться, – ответил Симон.

Он взял свой посох и сказал:

– Уж скоро три часа сидим, а мне идти отсюда порядком… Бывайте здоровы.

И пошел домой, приговаривая со вздохом:

– Ну что тут скажешь: уже все кругом знают, что капитан черных братьев – это господин Анри…

II

Как мы видели, Симон Барталэ напрасно пытался убедить других в том, чему сам не верил. Все, что он знал, все, что видел и слышал неопровержимо внушало ему мысли, которые он тщетно гнал от самого себя.

Было очевидно, что тот человек, который, стоя на пароме, произнес гортанным голосом из-под капюшона слова: "Берегись, Симон, у тебя длинный язык!", – что этот властный капитан, которого уже полгода ищут и не могут найти, был господин Анри де Венаск.

А Симон, хранивший к этому древнему имени, к этому роду почтение, переданное ему от предков – некогда подданных и слуг Венасков, – грустно шел по дороге и думал:

– Хоть бы у него хватило осторожности сюда не возвращаться!

В половине десятого вечера паромщик вернулся к своему парому и отпустил своего родственника, который его подменял.

Стремительно наступало лето; вечера уже становились жаркими, как в июне.

Луна не светила, но в ночи была та светлая прозрачность, тайну которой жаркие страны так и не передали холодному северу.

Симон не лёг спать, не заперся в доме, а сел на холмик, поднимавшийся над долиной, с которого были хорошо видны оба берега реки.

Этот неграмотный, грубый человек в душе был поэтом. Он любил уединение, тихие звездные ночи, жил почти всю жизнь один и мог бы совершенно обойтись без человеческого общества.

И вот, когда он спокойно покуривал трубочку, глядя на звезды, ему показалось, что издалека, перекрывая грохот Дюрансы по каменистому ложу, донесся какой-то странный звук.

То был не свист, не крик совы, не уханье филина, но было в нем нечто от всего этого.

Как будто кричал человек, подражая животным, чтобы обмануть других людей.

У Симона, как и у всех людей, постоянно работающих ночью, было прекрасное зрение, глаза давно привыкли к темноте. Потому он и принялся, заслышав этот непривычный звук, всматриваться за реку, на береговую дорогу, потом осматривать каждое дерево, каждый прибрежный ракитовый куст.

Вдруг ему показалось, что у реки движется человеческая тень.

Симон еще внимательнее всмотрелся и вскоре совсем убедился.

В самом деле: среди ракит бродил какой-то человек. Он-то и издавал время от времени этот необычный крик.

Симон подумал: "Должно быть, кто-то хочет переправиться. Свет у меня в доме не горит – вот он и думает, что я сплю".

Как мы помним, Симон не любил беспокоить себя ради одного-единственного пассажира.

Два су от такого человека его нисколько не прельщали.

Но этот диковинный клич, должно быть, пробудил в нем какие-то старинные воспоминания: он спустился к переезду и отвязал паром.

Человеческая тень все так же переходила от дерева к дереву, а когда появился паром, движущийся через Дюрансу, остановилась.

Симон увидел, как тот человек уселся на берегу.

Странно! Никогда еще паромщик с таким усердием не крутил свою лебедку.

Паром причалил к другому берегу.

Тогда тень подобралась, выпрямилась и метнулась вперед. Прямо на палубу парома упал человек со словами:

– Я уж боялся, что ты позабыл, как я тебя обычно кличу. Скорей, Симон, дорогой мой, перевези меня.

– Затем я здесь и нахожусь, господин барон, – ответил Симон холодно.

И он, не говоря больше ни слова, принялся раскручивать бечеву. Паром опять пошел через реку.

Пассажир стоял на палубе и с какой-то тревогой вглядывался в другой берег.

– Дюранса высоко поднялась, так ведь? – спросил он.

– Не выше обычного, – ответил Симон.

– Что-то ты, Симон, сегодня неразговорчив!

– День на день не приходится, господин барон.

Симон явно не хотел заводить разговоры с бароном Анри де Венаском. Ведь это именно он теперь возвращался домой.

Переправившись через Дюрансу, Симон хотел раскланяться с молодым человеком и оставить его на берегу.

Но Анри де Венаск сказал ему:

– Найдется у тебя стакан вина? Я умираю от жажды.

– К вашим услугам, – ответил Симон и направился к дому.

Анри пошел за ним.

Он зажег свечу, и Симон внимательно посмотрел на молодого человека.

Господин Анри исхудал, глаза у него ввалились и все лицо несло отпечаток неких долгих страданий.

К тому же над правым глазом у него был глубокий шрам, как от удара саблей или пикой.

Наконец прежний элегантный кавалер был одет как альпийский крестьянин: на нем была синяя блуза, грубая зеленая суконная куртка, а на глаза надвинут большой полосатый колпак.

Симон (его неприветливость была не от сердца – его по-прежнему влекла к молодому человеку искренняя симпатия) глядел на барона с горечью и состраданием.

– Что, очень я изменился? – спросил Анри де Венаск.

– Да и как вам не измениться, – ответил Симон.

– Много я повидал за эти полгода, – продолжал Анри. – Полтора месяца шагал я без остановок, и до тебя за это время знакомого лица не встречал.

– Так вы издалека? – спросил Симон.

– Всю Францию прошел.

– Вот как!

– Я из Вандеи, там воевал. Видишь этот шрам? Так меня на поле боя оставили, решили, что я мертвый.

– Неужели? – сказал Симон.

Он почти не показал удивления, а про себя, должно быть, думал:

– Так-так, знаю я, что ты мне расскажешь: те же сказки, что в замке Бельрош, всем плетут твоя тетушка и старик Раймон. Слыхали…

Анри не мог догадаться, что на уме у Симона. Он продолжал:

– Вот я сейчас перед тобой, а меня ведь к смерти приговорили… и мне сейчас нельзя жандармам попадаться.

– Это верно, господин Анри.

– Говорят, скоро будет общая амнистия – да и наверняка будет. Но если я попадусь раньше…

– Вам голову отрубят?

Анри негодующе вскинул голову:

– Что это! Не сошел ли ты с ума, бедный Симон?

– Ничего не сошел…

– На гильотину посылают убийц и грабителей, солдат расстреливают!

Симон понурил голову и ничего не сказал. Анри продолжал:

– А впрочем, если я здесь не буду появляться белым днем, меня и искать не станут. Все думают, что я в Вандее.

– Вот оно что! – сказал Симон.

– А знаешь, – сказал еще Анри, – приюти-ка меня здесь на пару часов. Я не хочу являться в замок среди ночи, тревожить бедную тетушку. А Раймон всегда встает до зари; я ему свистну – он и откроет потихоньку калитку.

– Оставайтесь, если хотите, – все так же хмуро сказал Симон.

Господин де Венаск больше не мог оставаться в заблуждении.

Паромщик был с ним холоден, как лед. В каком же преступлении он его винил?

И барон вдруг воскликнул:

– Симон, неужели ты мне не рад?

Симон понурил голову и ничего не сказал.

III

Анри де Венаск ничего не понимал.

Прежде Симон всегда проявлял к нему радушное почтение.

Что же означала такая внезапная перемена?

Паромщик явно не собирался давать какие-нибудь объяснения, и гордость молодого барона была уязвлена его молчанием.

Впрочем, он, конечно, выбил бы Симона из его последних укреплений, но тут случилось неожиданное происшествие.

Издалека донесся звук.

То был корнет-а-пистон кучера дилижанса, спустившегося с Альп и остановившегося на том берегу Дюрансы.

– Простите меня, господин барон, – сказал Симон, которого звук рожка, казалось, обрадовал. – Служба есть служба, как говорится.

– Хорошо, – ответил Анри, – но когда вернешься – скажи мне…

– Вот что! – вдруг перебил его Симон. – Может, я вам покажусь не таким, как всегда, но это… сами знаете, почему…

И он выскочил на улицу, как будто последние слова обожгли ему гортань.

Впрочем, сделав несколько шагов по улице, он вдруг вернулся и с волнением в голосе произнес:

– Господин барон, имейте в виду: в карете на низ с кучером Гаво сегодня.

– Ну и что?

– Ежели не хотите, чтобы он вас увидал, подымитесь наверх ко мне в спальню, а то он обычно сюда заходит горло промочить.

Анри опять удивился:

– А почему ты не хочешь, чтобы Гаво меня увидал?

– Как угодно, – ответил Симон. – Дело ваше, не мое.

– Ты о чем?

– Вы мне разве не говорили, что лучше никому не знать о вашем возвращении?

– Говорил.

– Так поберегитесь, а то у него язык-то без костей, у Гаво.

И Симон наконец ушел.

Анри пребывал в растерянности.

Он был теперь вне закона, это правда, – но вне закона он был потому, что повиновался самому святому для себя долгу: потому что он, как дворянин, сражался вместе с героиней, явившейся отвоевать престол для своего сына.

Он был вне закона, но гордился собой, и ему казалось, что все лица навстречу ему должны расцветать улыбкой, все объятия распахиваться.

Поведение Симона было тем более странным, что он был католик, а значит – роялист, что он уже полгода должен был узнать от людей из замка Бельрош, что Анри благородно исполняет свой долг.

Молодой барон подошел к окну, выходившему на реку, и увидел сверху, как дилижанс, погруженный на паром, медленно пересекает ее.

Лишь когда барка пристала к левому берегу, он вспомнил совет Симона: "Если не хотите, чтобы вас видели, поднимитесь ко мне в спальню".

Спальней Симон называл, собственно, просто чердак, куда поднимались по приставной лесенке.

"А ведь Симон прав, – подумал Анри. – На него я могу положиться, но откуда мне знать, нет ли в карете жандармов, не объявит ли завтра в Эксе кучер-болтун всякому встречному о моем появлении? Говорят, скоро будет амнистия – но так ли скоро? Значит, Симон прав: надо поберечься".

И господин Анри де Венаск проворно взобрался в спаленку паромщика и сел на его кровати.

Пару минут спустя Симон вернулся, и Анри де Венаск услышал громкие голоса: в дом зашло сразу несколько человек.

На втором этаже домика паромщика только его спальня и была, внизу тоже только одна комната.

Между ними был только пол в одну доску, через щели которого пробивались лучи света.

Вместе с громкими голосами Анри услышал, как что-то то и дело громко, резко позвякивает.

Этот звук он тотчас узнал: то звенели стальные ножны сабли и шпоры на сапогах стучали по каменному полу.

Тогда молодой человек лёг плашмя и через щель в полу ясно увидел бригадира жандармов. Он уселся за стол вместе с Гаво, а Симон спустился в погреб за кувшином вина.

Анри был храбрым человеком: он с лихвой доказал это в героическом походе, столь трагически окончившемся арестом герцогини Беррийской.

Но безрассуден он не был и полагал, что истинная отвага избегает борьбы неведомой и безнадежной.

Поэтому он лежал неподвижно, поневоле вслушиваясь в беседу кучера с бригадиром жандармов.

Гаво говорил:

– Уж я-то кое-что верно знаю. Вот погодите, как только схватят первого из черных братьев, будут его судить…

– Мы затем сюда и явились, – сказал бригадир.

– Если меня вызовут свидетелем…

– Непременно вызовем.

– Уж я такое расскажу!

Несколько месяцев тому назад Анри получил письмо от тетушки: она действительно писала, что черные грешники вновь объявились, но никаких подробностей не сообщала.

Симон вернулся из погреба.

Анри через щель в полу углядел, как он сердито посмотрел на Гаво:

– Эге, язык-то у тебя больно длинный!

– Полиции все надо рассказывать, – заметил бригадир.

– Да если б он что знал! – сказал Симон. – Не знает он ничего.

– Ах, так? Ничего я, значит, не знаю?

– Ну, если знаешь, – миролюбиво сказал Симон, – так в суде и расскажешь. А теперь пей живей, пьяница, тебя пассажиры дожидаются.

И налил ему стакан вина.

Гаво залпом осушил его, встал и сказал:

– Так что, бригадир, вы тут останетесь?

– А как же! – ответил жандарм. – В шесть часов мы тут встречаемся с бригадиром из Венеля.

– Только у меня койки для вас не найдется, – сказал Симон, в большой тревоге глядя на потолок.

– Ничего, не надо, – ответил бригадир. – Я на столе улягусь да тут и вздремну чуток.

Гаво ушел.

Анри, все так же лежа плашмя на полу, увидел, как бригадир улегся на спину, положил саблю между ног, потом услышал, как щелкнул кучерский кнут, зазвенели колокольчики, застучали колеса…

Симон ходил туда-сюда по нижней зале и, казалось, не собирался идти к себе спать.

Бригадир уже закрыл глаза, а через десять минут звучный храп известил о том, что он спит.

Тогда Симон взобрался на чердак и убрал за собой лесенку.

При свете ручного фонаря он увидел, как Анри лежит на полу.

Симон поднес палец к губам и тихонько сказал:

– Слышали?

– Все слышал.

– Через два часа, – с тревогой сказал Симон, – здесь будет шестеро жандармов.

– Правда?

– Бежать надо, господин барон.

– Ничего страшного, – ответил Анри. Они же не меня ищут.

Симон ничего не сказал.

Он просто подошел к окну, бесшумно распахнул его, выставил лесенку наружу и сказал:

– Бегите, господин барон, скорей бегите!

– Да зачем?

– Не хочу, чтоб ваша гибель была у меня на совести, – продолжал Симон. – Вы уж где-нибудь в другом месте схоронитесь…

Анри его страх был совершенно непонятен. Но чувство такта не давало ему права настаивать. Он подошел к окну, перемахнул через подоконник и встал на лесенку.

– Прощайте, господин Анри, – сказал Симон. – Храни вас Господь!

Голос паромщика прозвучал глухо, как сдавленное рыдание.

IV

Едва миновала полночь.

Останавливаясь у Симона, Анри де Венаск сразу предупредил:

– В Бельрош я хочу явиться только за час до рассвета, чтобы Раймон уже встал. Он мне тихонько откроет и где-нибудь спрячет, а сам тем временем приготовит тетушку к моему возвращению.

А теперь Симон, по не зависящим от него обстоятельствам, выставил его на улицу задолго до условленного срока.

Голова у Анри горела, все в ней помутилось.

Почему же паромщик так холодно его встретил?

Почему он так перепугался и сказал: "Бегите! Завтра утром в доме будет полно жандармов!"?

Да, он сам сказал паромщику, что заочно осужден на смерть, но ничего особенно страшного в этом приговоре не было.

Он был вынесен военным трибуналом в Нанте не только ему, но и еще нескольким дворянам, больше других замешанным в мятеже, и все кругом говорили, что этот приговор будет отменен по амнистии прежде, чем арестуют первого осужденного.

Правда, Симону было известно только то, что рассказал ему сам Анри.

В родных местах никто не знал о его возвращении, а значит, никто не мог послать жандармов по его следу.

Поэтому Анри никак не мог объяснить себе поведение паромщика, эту смесь участия с отстраненностью.

Здесь была какая-то тайна, которую он напрасно стремился открыть, какое-то препятствие, непреодолимое для его ума и проницательности.

За домом Симона был маленький навес, под которым лежала куча сухих листьев и сена – корм для коз на зиму.

Анри подумал было зайти под него и поспать несколько часов.

Но на память ему пришли слова паромщика:

– Я не хочу, чтобы ваша гибель была у меня на совести!

"Бедняга не хочет в это впутываться", – подумал Анри.

И пошел дальше.

В этом месте начиналась одна тропа.

Анри по ней частенько ходил. Собственно, это был кратчайший путь в Бельрош: настоящая козья тропа, где двум людям не разойтись.

Она бежала зигзагами по склонам холмов на крутом берегу Дюрансы.

То и дело рядом с ней открывалась пропасть: один неверный шаг – и Анри де Венаск полетел бы в Дюрансу.

Но Анри умел ходить, как горец, да и так часто он ходил этим путем, что прошел бы по нему и с закрытыми глазами.

Между тем свежий воздух постепенно разогнал на его лице тучи, и чем дальше он шел, тем менее печальными становились его мысли.

Вандейский воин, приговоренный к смерти, он прошел пешком через всю Францию, почти без денег, постепенно расставаясь с драгоценностями, с часами, а под конец даже с фамильным кольцом, доставшимся ему от матери.

Однажды ему надоело скитаться от болота к болоту по колючим зарослям Вандеи, находить приют, полный опасностей, то на одной ферме, то на другой, – и он, переодевшись простым рабочим, смело отправился в дорогу, чтобы вернуться на родину.

Впрочем, его уже несколько месяцев не искали, считая, что он, как и многие его товарищи по оружию, переправился в Англию.

Но только ли тоска по родине влекла его?

Только ли желание увидеть старую тетушку Урсулу, родовой замок Бельрош было у него на сердце, когда он пускался в путь?

Нет: его влек магнит, в тысячу раз более сильный.

В тот день жаркого дела при Пенисьер, когда горстка молодых героев разбила целую армию, одно имя непрестанно слетало с его губ: Марта.

Марта!

Дочь его врагов, которой он отдал все свое сердце без остатка, с которой он расстался ночью со словами: