Текст книги "Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ)"

Автор книги: Пэлем Грэнвилл Вудхауз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)

Ещё одна Рождественская песнь[44]44
  Намек на знаменитую рождественскую повесть Ч.Диккенса «Рождественская песнь».


[Закрыть]

В зале «Отдыха удильщика» беседа коснулась темы диет, и вдумчивый Джин С Тоником сказал, что ему хотелось бы знать, как сидящие на диетах ребята умудряются пережить Рождество.

– Именно эту проблему пришлось решать моему кузену Эгберту, – сказал мистер Маллинер.

– Он сидел на диете? – поинтересовался Виски Со Льдом.

– Совсем наоборот – до того дня, когда ощутил какие-то странности в верхней левой части груди и отправился навестить своего медицинского друга, некоего доктора Поттера.

– И чем я могу услужить тебе, Л. Ниро Вулф? – сказал доктор Поттер.

Это прозвище мой кузен получил в их совместные школьные дни, ибо уже тогда его внушительная полнота навлекала на него огонь критики. Эгберт вступил в жизнь бойким пухленьким младенчиком, вырос в шарообразного мальчика, а теперь, на сорок втором своем году, был мужчиной, под которым весы дрожали на манер осиновых листьев. Он разделял страстную любовь к пище всех своих праотцов, но, если они растрясали избыточные жировые отложения на турнирах, сражаясь с неверными, отплясывая старинные английские танцы и все такое прочее, в его теле эти отложения накапливались.

– Не думаю, что тут что-то серьезное, Билл, – ответил он, – но я подумал, что все-таки стоит заручиться мнением врача. Это вроде бы боли… да нет, не то чтобы боли, а какие-то странности вот тут в левой стороне груди. Возникают, когда я дышу.

– Так не дыши, – посоветовал доктор Поттер, так как наступило Рождество, когда даже светила медицины не прочь пошутить. – Ну хорошо, давай-ка осмотрим тебя. Хм! – сказал он после осмотра. – Ха, – добавил он и подкинул для ровного счета еще одно «хм». – Я так и предполагал. Ты слишком толст.

Эгберт удивился. Иногда ему казалось, что он набрал унцию-другую излишнего веса, но сам он никогда бы не приложил к себе такой эпитет.

– Ты считаешь меня толстым?

– И не просто. А разжиревшим. Причем жир скапливается вокруг твоего сердца. Мы должны сбросить с тебя фунтов тридцать. А если мы не…

– И что нас ждет, если мы не?

– Хлопоты и заботы с покупкой венков и проводами тебя в последний путь, а так больше ничего.

– Боже великий, Билл!

– Великий или не великий, это к делу не относится. Ты должен не меньше года воздерживаться от всего мучного и от всего жирного. Честно говоря, неплохо будет, если ты воздержишься и от всякой прочей пищи.

Удар был сокрушающим, однако Эгберт обладал сильной волей. Хотя ничто не могло скрасить подобный режим, он не сомневался, что выдержит. К тому же он умел переносить лишения. Когда его приглашали на коктейли, а сосисок на деревянных палочках оказывалось маловато, своего рода запасная энергия позволяла ему продержаться до конца.

Когда он вышел из кабинета, его зубы были крепко стиснуты. И оставались стиснутыми, пока он не вышел на улицу, где они внезапно перестали быть таковыми. Он вспомнил про свою тетушку Серину, у которой его по издавна заведенному обычаю ждал рождественский обед.

Поскольку Эгберт с детских лет и далее отнюдь не блистал умственными способностями, его устроили на государственную службу. Однако, хотя пить чай в четыре часа он был способен не хуже всех прочих, ему не нравилось быть на службе своей родины, даже самой разгосударственной. Он мечтал стать партнером своего друга, владельца фирмы, специализирующейся по интерьерам и продаже антиквариата, но осуществиться эта мечта могла, только если его тетя Серина, женщина чрезвычайно богатая, снабдила бы его суммой, необходимой для вступительного взноса. Он часто просил ее об этом, а она отказывалась, опасаясь, что, торгуясь о цене с представителями простонародья, он непоправимо ранит свой благородный дух. Он намеревался в последний раз воззвать к ней за праздничным столом, когда еда и напитки смягчат ее.

Но как самолюбивая хозяйка дома, гордящаяся своим щедрым гостеприимством, отнесется к финансированию племянника после того, как он не прикоснется ни к единому блюду за обедом, на который она расточила столько стараний?

Две минуты спустя он уже снова был в кабинете доктора Поттера.

– Послушай, Билл, – сказал он, – ты же просто разыграл меня, назначая такую диету?

– Вовсе нет.

– А что случится, если я поем икры, черепахового супа, индейки, рождественского пудинга, мясных пирожков, фруктовых корзиночек, горячих булочек с маслом и засахаренных фруктов, запивая их хересом, шампанским, портвейном и ликерами? Я умру?

– Разумеется. Но какая прекрасная смерть! Ты правда намерен все это поглотить?

– Это то, что мне придется поглотить, когда я буду обедать у моей тетки на Рождество. Если я пропущу хоть что-то, она навсегда откажется разговаривать со мной, и каюк моему партнерству в интерьерах и антиквариате, – сказал Эгберт и с лаконичной четкостью человека, занятого на государственной службе, изложил суть своего щекотливого положения.

Доктор Поттер слушал его внимательно, а по заключении печальной истории сказал «хм», добавил «ха», а затем снова подбросил «хм».

– Ты уверен, что твоя воздержанность в пище оскорбит тетку, про которую ты говорил?

– Такого она мне никогда не простит.

– Тогда ты должен выпутаться из этого обеда.

– Выпутаться из него я не могу.

– Нет, можешь, при наличии веской причины. Вряд ли она на тебя обидится, если ты сляжешь с бубонной чумой. Я могу впрыснуть тебе бациллы, которые обеспечат тебя такой бубонной чумой, какую только сердце пожелает.

Эгберт взвесил это предложение. Он полностью оценил его хитроумие, но тем не менее заколебался.

– А на что похожа бубонная чума?

– Да, пожалуй, ни на что. Кроме, конечно, бубонной чумы.

– Какие-нибудь боли?

– Сам я никогда ею не хворал, но слышал, что при этом испытываешь какие-то странные ощущения.

– Кажется, покрываются сыпью?

– Обычная для нее процедура, если не ошибаюсь.

Эгберт покачал головой:

– Нет, пожалуй, не стоит.

– Тогда прибегни к несчастному случаю.

– Какому несчастному случаю?

– Выбор очень широк, но, пожалуй, проще всего будет попасть под такси.

– Ты когда-нибудь попадал под такси?

– Десятки раз.

– Это больно?

– Только щекотно.

Эгберт поразмышлял:

– Да, пожалуй, это наилучший выбор.

– Бесспорно наилучший.

– И вовсе не обязательно под него попадать. Просто сойду с тротуара и выставлю ногу.

– Вот именно. Остальное завершит колесничий.

Легкий снежок возвестил приход Рождества, как и красногрудые малиновки и все прочее, с чем оно ассоциируется, и по мере того, как утренние часы сменялись дневными, решение Эгберта последовать совету доктора все больше укреплялось. Он не вполне верил утверждению последнего, что соприкосновение с такси вызывает лишь ощущение щекотки, но даже если результаты будут много хуже, избежать их он не мог. Направляясь в сторону дома своей тетушки, он приободрился, заметив, что дефицита в нужных машинах не наблюдается. Они десятками проносились туда и сюда, и выставление ноги перед одной из них было вполне по плечу даже наименее одаренному из людей. Требовалось только сделать выбор.

Первое приближающееся такси он отверг, почувствовав антипатию к усам шофера, второе – потому что не одобрил его цвета, и как раз намеревался шагнуть навстречу третьему, которое отвечало всем его требованиям, но застыл с поднятой ногой в воздухе. Он внезапно вспомнил, что ко дню рождения тетушки одиннадцатого февраля он уже покинет одр страданий и она будет ожидать его присутствия на банкете, которым всегда отмечала годовщины дня своего появления на свет. А эти банкеты, как он знал по опыту, изысканностью и великолепием блюд не уступали рождественским.

Разумеется, у него оставалась возможность сделать подножку какому-нибудь другому такси десятого февраля, но, если он поддастся этому искушению, как отнесутся к этому вышестоящие на его служебной лестнице? Не покачают ли они головами, и не скажут ли друг другу: «Маллинер впал в рутину», и не решат ли, что лучше отказаться от услуг подчиненного с такой тягой к несчастным случаям?

Эта мысль заморозила обе его ноги и заставила задрожать оба его подбородка. Жалованье, которым налогоплательщики обеспечивали Эгберта за питье чая в четыре часа, не было таким щедрым, как ему хотелось, но других средств к существованию у него не имелось вовсе. Лишившись его, он станет нищим. И не сможет даже просить у прохожих на хлеб насущный, поскольку его лечащий врач категорически запретил ему все мучное. Оставалось только одно. Какую бы цену ни пришлось уплатить за это, он должен продолжить путь до дома своей тетушки, а там с тяжелым сердцем поглотить икру, черепаховый суп, индейку, рождественский пудинг, фруктовые корзиночки, горячие булочки с маслом и засахаренные фрукты, запивая все это хересом, шампанским, портвейном и ликерами. Если произойдет худшее, размышлял он, так как был философом, что же, в мире одной могилой станет больше.

Тем не менее при всей своей философии он не излучал бодрости, когда завершил путь и обменялся поздравлениями с тетушкой в ее роскошной гостиной. Он обратил внимание, что со времени их последней встречи тетушки стало заметно больше. Она тоже начала жизнь бойким пухленьким младенчиком, выросла в сферическую девушку и кончила одной из трех самых корпулентных женщин в лондонском Уэст-Энде.

Он вручил тетушке рождественский подарок, а она вложила ему в руки продолговатый пакет.

– Деньги для приобретения партнерства, милый, – сказала она.

Никто из видевших Эгберта не поверил бы, что от восторга он был способен раздуться больше, чем уже раздулся, но при этих словах он словно расширился наподобие тех странных округлых рыб, которых ловят во Флориде и которые, когда их извлекают из воды, надуваются, будто воздушные шары. Нос у него затрепетал, уши зашевелились, глаза, обычно лишенные даже намека на выражение, теперь засияли, подобно двум звездам. Такого ликования он не испытывал со своего седьмого дня рождения, когда ему подарили коробку шоколадных конфет, а он сожрал верхний ярус и решил было, что все уже позади, и тут обнаружил внизу замаскированный второй ярус. Он обвил талию тетушки рукой, насколько этой руки хватило, и нежно ее поцеловал.

– Как я могу отблагодарить вас? – прошептал он прерывающимся голосом.

– Я думала обрадовать тебя, дорогой, – сказала она. – А теперь, боюсь, должна буду тебя огорчить. Ты читаешь журнал «Чистая диета и искупление мира»?

– Тот, с девушками без всякой одежды?

– Нет. Это «Плейбой». Я его постоянная подписчица. А этот посвящен вегетарианству. На прошлой неделе мне его доставили по ошибке. От нечего делать я его перелистала, и мой взгляд на мир стал иным. Там указывается, что вегетарианство – это необходимое условие цивилизации высшего порядка, когда человечество станет истинно человеческим.

Эгберт – насколько это осуществимо для чемпионов по дородству – подпрыгнул в кресле. Дичайшая мысль мелькнула у него в уме, каким бы его ум ни был. Даже стань он жертвой бубонной чумы, странное ощущение, которое он испытал, не могло бы оказаться более странным.

– Вы имеете в виду?..

– Там указывается, что только так на земле воцарится мир, прекратятся войны, будет покончено с преступностью, болезнями, душевными расстройствами, бедностью и угнетением. И ты ведь не станешь отрицать, дорогой, что это было бы очень мило, ведь не станешь?

Как правило, дикция Эгберта была безупречной – такой, какую можно приобрести только на государственной службе, – но от наплыва чувств он начал заикаться.

– Вы имеете в виду, – вскричал он, вставив пять или шесть «д» в «виду», – что стали вегетарианкой?!

– Да, дорогой.

– И сегодня не будет индейки?

– Боюсь, что нет.

– Ни черепахового супа? Ни мясных пирожков?

– Я знаю, как ты огорчен.

Как упоминалось, Эгберт незадолго до этого уже подпрыгнул в кресле. Теперь он выпрыгнул из него, будто грациозный балетный премьер, демонстрирующий пируэт, на успешное выполнение которого любой опытный букмекер ставил бы не больше восьми против ста.

– Огорчен?! – вскричал он. – Огорчен? Я не мог бы обрадоваться больше. Я только что тоже стал вегетарианцем. Собственно говоря, глаза бы мои этой индейки не видели. А что будет у нас на обед?

– Для начала суп из морских водорослей.

– Очень питательно.

– Потом фальшивая лососина из тыквы, подкрашенной в розовый цвет.

– Великолепно!

– Затем котлеты из орехов со шпинатом.

– Превосходно!

– И апельсин.

– Мы его разделим?

– Нет. Каждому по штуке.

– Настоящий пир. Бог да благословит нас всех до единого[45]45
  Заключительная фраза «Рождественской песни» Ч.Диккенса.


[Закрыть], – сказал Эгберт.

У него возникло ощущение, что фраза эта была ему знакома прежде, но не всем нам дано быть оригинальными, а Эгберту казалось, что она подводит итог сложившемуся положению вещей примерно настолько, насколько положению вещей вообще можно подвести итог.

Жасминный домик

Джемс Родмен выколотил пепел из трубки и некоторое время сидел молча, задумчиво уставившись на огонь. Потом почесал за ушами у своего пса Вильяма, лежавшего на ковре, набил трубку и снова закурил. Огонек спички озарил на мгновение его мужественное лицо. За окном шумел ветер и потоками лил дождь.

– Вы верите в привидения? – вдруг спросил он.

– Верю ли я в привидения?

– Да.

– Нет, не верю.

– Я, может быть, неудачно выразился. Верите вы, например, в заколдованные дома? Верите ли вы в то, что злое влияние может тяготеть над определенным местом, угнетая живущих там?

– Нет, не верю.

Джемс недовольно посмотрел на меня.

– Разумеется, – продолжал я, – все мы читали таинственные рассказы о привидениях и…

– Я говорю не о рассказах, – конечно, их тысячи. Десятки авторов кормятся привидениями.

– Видите ли, однажды я действительно встретил человека, который слышал…

– А я однажды жил в таком заколдованном доме, – прервал меня Джемс.

У Джемса Родмена большой недостаток: он не умеет и не любит слушать. Вероятно, это профессиональное свойство: Джемс пишет детективные романы и не терпит противоречий, как и его герои.

– Это удовольствие, – продолжал Джемс, – стоило мне пяти тысяч фунтов. То есть я пожертвовал этой суммой, чтобы только не жить там. Я вам рассказывал о моей тетке Лейле, которая писала сентиментальные романы?

– Ведь она умерла, Джемс, а о мертвых…

– Знаю, что умерла. Я совсем не собираюсь порочить ее память.

Я успокоился. Прежде Джемс весьма недвусмысленно отзывался о тетке и ее романах. Его раздражала сентиментальность Лейлы Мэй-Пикней, которая так нравится огромному кругу ее читателей. У Джемса строгие взгляды на литературу, он утверждает, что талант не смеет снижаться до сентиментальных любовных историй и должен оперировать, главным образом, револьверами, украденными документами, трупами с перерезанными горлами и так далее.

Я сам никогда не читал произведений покойной мисс Пикней, но знаю, что она была самой плодовитой писательницей и считалась маститой. Критики, давая отзыв о ее новой книге, обычно ставили заголовок: Опять Пикней , а иногда даже в более угрожающей форме: Опять Пикней!!! – а однажды (дело, помнится, шло о романе «Любовь, которая побеждает») один литературный критик всю оценку книги выразил двумя словами: «О, Боже!»

– Я хотел вам рассказать, но вы меня невежливо прервали, – продолжал Джемс. – Когда тетка Лейла умерла, я узнал, что она оставила мне пять тысяч фунтов и дом в деревне, где она провела последние двадцать лет своей жизни.

Он замолчал.

– Очень мило с ее стороны, – пробормотал я.

– Двадцать лет, – повторил Джемс. – Запомните это обстоятельство: целых двадцать лет! А в год она писала два романа и двенадцать рассказов, кроме постоянного отдела «Советы молодым девушкам» в одном ежемесячнике. Другими словами, сорок романов и не менее двухсот сорока рассказов, написанных под кровлей ее виллы «Жасминный домик».

– Поэтичное название, – заметил я.

– В завещании было сказано, что я должен прожить в нем год безвыездно и в дальнейшем – по шести месяцев в году. Не выполнив этого условия, я не получил бы пяти тысяч.

– Забавное завещание, – задумчиво заметил я, – я иногда хотел бы быть богатым, чтобы поизмываться всласть над наследниками.

– Это не издевательство, тетка была в здравом уме. Она верила в благодетельное влияние окружающей обстановки. И придумала эту штуку, чтобы вытащить меня из Лондона. Она всегда говорила, что городская жизнь делает мой характер мрачным и угрюмым. Вообще она не любила моего жанра.

– Знаю.

– Так вот я отправился в «Жасминный домик». Я вам расскажу всю эту историю по порядку.

…Первое впечатление Джемса от коттеджа «Жасминный домик» было очень благоприятным. Маленький старомодный домик в запущенном зеленом саду, с красной черепичной кровлей, тенистые дубы, пение птиц и веранда, обсаженная розами, – идеальная обстановка для писателя. В такой обстановке тетка могла писать свои сентиментальные романы.

Джемс чувствовал себя отлично. Он перетащил сюда книги, трубки и ракетки для гольфа и с головой ушел в работу, заканчивая свою лучшую вещь под названием «Тайна девяти».

И вот однажды в прекрасный летний полдень он сидел в своем кабинетике и выстукивал на пишущей машинке.

Он заложил новый лист бумаги, тщательно раскурил трубку и быстро застучал:

«На мгновение Лестер Гэдж подумал, что он ошибся. Потом снова послышался стук, легкий, но настойчивый: кто-то постучал в дверь.

Его губы сложились в суровую складку. Легко и быстро, как пантера, он шагнул к столу, бесшумно открыл ящик и вынул свой автоматический револьвер. После приключения с отравленной иглой он держался настороже. В мертвой тишине он на цыпочках приблизился к двери, потом резко распахнул ее, подняв револьвер.

На пороге стояла самая очаровательная девушка, которую он когда-либо видел. Девушка из сказки. Минуту она смотрела на него с нежной улыбкой. Потом погрозила ему хорошеньким пальчиком.

– Вы, наверно, забыли меня, мистер Гэдж, – сказала она с лукавой строгостью…»

Джемс тупо уставился на бумагу. Он был озадачен. Он вовсе не думал писать ничего подобного. Он никогда не допускал девушек в свои романы. Он утверждал, что для детективного романа героини совершенно не нужны. Женщины только разжижают действие, флиртуют с героем и отвлекают его от дела.

Вдруг девушка появилась в его романе. Да еще какая: с интригующей улыбкой и хорошеньким пальчиком! Странно!

Джемс заглянул в черновой план рассказа. Там было сказано, что за дверью находился умирающий человек, который прохрипел: «Жук… жук! Скажите Скотланд-Ярду, что голубой жук…» и умер на ковре, оставив Лестера Гэджа в некотором недоумении.

Джемс разорвал листок, написал новый и накрыл машинку колпаком. Снаружи послышался лай Вильяма.

Единственным мрачным пятном в райской жизни Джемса являлся ужасный пес садовника – Вильям. Он приводил Джемса в ярость. У него была странная привычка приходить и лаять под окном, когда Джемс работал. Джемс терпел этот лай некоторое время, потом, доведенный до бешенства, подходил к окну: на дорожке обычно стоял пес, держа в зубах камень, и вопросительно поглядывал на Джемса.

Вильям вообще имел привычку таскать в зубах камни: в первый день после приезда Джемс в припадке умиления бросил ему камень. С тех пор Джемс не бросал камней Вильяму, но усеял всю дорожку самыми разнообразными предметами, начиная со спичечных коробок и кончая гипсовой статуэткой Иосифа, пророчествующего перед фараоном. Но, несмотря на это, Вильям регулярно являлся под окно.

Лай действовал на Джемса гораздо сильнее, чем стук в дверь на Лестера Гэджа. Тихо, как пантера, он шагнул к камину, снял с полочки китайского божка с надписью «Привет из Клактона» и подкрался к окну.

В это время снаружи донесся чей-то голос:

– Тубо! Прочь с дороги! – и короткий визгливый лай, совершенно не похожий на лай Вильяма. Вильям был какой-то помесью – овчарки, сеттера, бультерьера и дворняжки и лаял басом, как большой цепной пес.

Джемс высунулся в окно. На веранде стояла девушка в голубом платье, держа на руках маленькую белую собачонку, спасавшуюся от невоспитанного Вильяма, который вообще считал, что все в мире создано для его пасти: кость, сапог, палка, камень, шина велосипеда – Вильям не делал между ними большого различия. Он даже предпринимал тщетные попытки сгрызть останки гипсового Иосифа, проповедующего перед фараоном. Сейчас Вильям явно намеревался растерзать собачонку.

– Вильям! – крикнул Джемс.

Пес покосился на него, помахал хвостом и настойчиво продолжал наседать на девушку.

– Ах! – воскликнула девушка. – Этот пес напугал бедняжку Тото.

Джемс выскочил в окно, отогнал Вильяма и очутился перед девушкой.

Она стояла на террасе, обвеваемая легким ветерком, пропитанным сладким запахом жасмина. Из-под платка выбивался золотой локон, большие синие глаза блестели на свежем, румяном личике. Но Джемс был плохой ценитель красоты, особенно женской.

– Вы кого-нибудь ищете? – спросил он.

– Вот этот самый дом! Я не хочу беспокоить вас, но мне так хотелось бы взглянуть на ту комнату, где мисс Пикней творила свои чудные романы. Ведь здесь жила мисс Лейла Мэй-Пикней?

– Да, я ее племянник Джемс Родмен.

– А меня зовут Роза Мейнард.

Джемс провел девушку в дом. Она вскрикнула от восхищения, попав в столовую.

– О, как здесь чудесно! Значит, здесь она писала?

– Да.

– Ах, как вы бы могли прекрасно работать здесь, будь вы тоже писателем.

Джемс был невысокого мнения о литературном вкусе женщин, но эти слова задели его за живое.

– Я писатель, – холодно ответил он. – Пишу детективные рассказы.

– Я не читаю детективных рассказов, – ответила девушка.

– Вероятно, – еще холоднее продолжал Джемс, – вы любите тот сорт беллетристики, что фабриковала моя почтенная тетушка.

– Ах! Я так люблю ее романы! – в экстазе всплеснула руками девушка. – А вы?

– Не сказал бы этого.

– Не может быть!

– Чересчур сладко, – сурово произнес Джемс. – Сентиментально.

Девушка удивилась.

– Что вы! Ее романы взяты прямо из жизни. Я вас не понимаю.

Они шли по дорожке сада. Джемс отворил для нее калитку, и она вышла на дорогу.

– В романах тети молодые люди претерпевают тысячи треволнений и в конце концов женятся.

– Вы говорите о «Запахе цветка», где Эдгар спасает тонущую Мод?

– Я говорю вообще о всех теткиных книгах, – он с любопытством посмотрел на нее. Он нашел разгадку мучившей его тайны. С того момента, как он увидел девушку впервые, она ему казалась странно знакомой. И теперь он понял… – Да ведь вы сами – вылитая героиня теткиных романов! Именно таких девушек она любила описывать.

Глаза Розы заблестели.

– Неужели вы в самом деле так думаете? Вы знаете, я то же самое почувствовала, увидев вас! Вы сами – типичный герой романа мисс Пикней!

– О, что вы говорите! – возмутился Джемс.

– Нет, в самом деле! Я поняла это, когда вы выскочили через окно. Вы были так похожи на Клода Мастерсона из «Девушки с гор».

– Не читал, – мрачно ответил Джемс.

– Он был очень сильный и храбрый, с глубокими, темными, мрачными глазами.

– Если уж все должно идти по теткиным романам, то сейчас вас должен сбить с ног автомобиль, а я должен отнести вас в дом, уступить вам свою… Берегитесь! – вдруг закричал он.

Но было уже поздно. Она лежала у его ног жалким комочком батиста, кружев и шелка, а за угол заворачивал огромный хрипящий мотор. Из него высунулся толстый, краснолицый джентльмен в меховой куртке. Он обнажил голову, – о, нет, не жестом сожаления к своей жертве! – он прикрывал номер машины.

Собачонка Тото, к сожалению, осталась жива.

Джемс отнес девушку в дом и положил на кушетку в столовую. Потом позвонил, появилась румяная экономка.

– Пошлите за доктором! – скомандовал Джемс. – Несчастный случай.

Экономка склонилась к девушке.

– Ах, бедняжка, бедняжка! – прошептала она. – Какая красавица!

Пришлось послать садовника за доктором Брэди.

Явился доктор и после долгого осмотра сообщил:

– Кости не поломаны, но много ссадин на нежной коже. И конечно, испуг. Она должна побыть здесь некоторое время, Родмен. Ей вредно двигаться.

– Оставаться здесь? Немыслимо, неприлично, неудобно!

– Ваша экономка будет присматривать за ней.

Доктор подмигнул. Он был мужчиной средних лет с бачками.

– Хорошенькая девушка, Родмен?

– Я тоже так думаю.

– Красавица. Дочь феи…

– Что? – воскликнул Родмен. Он знал доктора Брэди как совершенно непоэтичного человека. Единственно, чем вдохновлялся доктор, это вопросами пищеварения.

– Дочь феи. Нежное, чудное создание. Когда я взглянул на нее, Родмен, сам чуть не влюбился. Ее маленькая ручка лежала на ковре, как белая лилия на поверхности воды, а ее большие, красивые глаза с надеждой смотрели на меня, точно…

И доктор Брэди побрел по саду, бормоча выдержки из поэтов, а Джемс с ужасом смотрел ему вслед.

Через неделю мистер Эндрю Мак-Киннон, старший компаньон известной фирмы «Литературное агентство Мак-Киннон и Гух», сидел у себя в конторе на Чансери-Лейн, глубоко задумавшись над телеграммой. Потом он позвонил.

– Попросите мистера Гуха зайти ко мне.

И снова задумался.

– Мистер Гух, – сказал он вошедшему компаньону, – я только что получил от Родмена любопытную телеграмму. По-видимому, он хочет видеть меня и просит приехать к себе.

Мистер Гух прочел телеграмму.

– Написано под влиянием сильного возбуждения, – согласился он. – Удивляюсь только, почему он сам не едет сюда, если ему так нужно вас видеть.

– У него очень серьезная работа. Он кончает роман для издательства «Проддер и Виггс». Ну, что же, погода прекрасная. Если вы присмотрите за конторой, я поеду к нему позавтракать.

На перекрестке дорог, приблизительно в миле от «Жасминного домика», Мак-Киннон увидел на краю шоссе жестикулирующую фигуру и приостановил автомобиль.

– Доброе утро, Родмен!

– Наконец-то вы приехали! – ответил Джемс. Он показался агенту худее и бледнее обыкновенного. – Может быть, мы пройдемся пешком? Мне нужно с вами серьезно поговорить.

Мак-Киннон согласился, и Джемс при виде его сильной, уверенной фигуры почувствовал некоторое облегчение. Мак-Киннон был угрюмый плотный человек; при встрече с ним редакторы смущенно теребили галстуки и соглашались на все его условия. Эндрю Мак-Киннона никак нельзя было заподозрить в сентиментальности. Тщетно расточали ему поэтессы и романистки свои улыбки. Он оставался холоден и непоколебим.

– Ну-с, Родмен, – сказал Мак-Киннон. – Проддер и Виггс приняли ваши условия. Я хотел вам об этом написать, но получил вашу телеграмму. Пришлось-таки мне с ними повозиться, но мы сошлись на двадцати процентах с первого издания, двадцати пяти – со второго и двухстах фунтах аванса в день выхода из печати.

– Хорошо, – рассеянно сказал Джемс. – Хорошо. Кстати, Мак, вы помните мою тетку, мисс Лейлу Мэй-Пикней?

– Еще бы, я всю жизнь был ее агентом.

– Тогда вы должны знать, что за дребедень она писала.

– Автор, – нравоучительно сказал агент, – который получает двадцать тысяч в год, дает товар, а не дребедень.

– Ну, словом, вы знаете ее?

– Еще бы.

– Умирая, она оставила мне пять тысяч и виллу «Жасминный домик», где я теперь и живу. Мак, вы верите в заколдованные дома?

– Нет.

– А вот я утверждаю, что «Жасминный домик» заколдован.

– Вашей теткой? – удивился Мак-Киннон.

– Да, насыщен ее влиянием! Над этим местом тяготеет заклятие… миазмы сентиментальности. И всякий, входящий туда, пропитывается насквозь этими ядовитыми испарениями.

– Какая ерунда!

– Вовсе не ерунда!

– Неужели вы серьезно верите, что…

– Хорошо, как вы относитесь к такому факту? Каждый раз, когда я сажусь писать, немедленно появляется девушка.

– В комнате?

– В романе, черт подери!

– Да, да, Родмен, – покачал головой Мак-Киннон, – для вашего романа девушки определенно вредны. Они обесцвечивают все действие.

– Сам знаю. И вот мне ежедневно приходится изгонять оттуда это ужасное существо. Мак. Смазливая девчонка с гнусной улыбкой! Сегодня утром она пыталась залезть в колодец, куда таинственный прокаженный запрятал Лестера Гэджа.

– Быть не может!

– Факт! Мне пришлось переписать три страницы, чтобы избавиться от нее. Известно ли вам. Мак, что в настоящее время я окружен нитями дьявольского заговора всех романов, когда-либо написанных моей, к счастью, покойной теткой? С каждым днем, по мере продвижения моей книги, я все яснее и яснее вижу, что у нее обязательно будет благополучный конец! Неделю назад у моих дверей автомобиль сшиб девицу, и мне пришлось поместить ее у себя. И с каждым днем я все больше убеждаюсь, что рано или поздно я попрошу ее выйти за меня замуж!

– Не делайте этого! – возопил Мак-Киннон, убежденный холостяк. – Вы слишком молоды для женитьбы.

– Как Мафусаил, – ответил Родмен. – Но все равно я знаю, что этим дело кончится. Миазмы проклятого дома пропитали меня. Я не могу сопротивляться той злой силе, что ведет меня к гибели. Сегодня утром, например, я обнаружил, что целую ее собачонку! – Что вы говорите?

– Правда! Конечно, я ее немедленно бросил. А вчера я промок до нитки, собирая букет цветов для девицы.

– Родмен!

– Факт! Я положил букет у ее дверей и побрел вниз, дергая себя за волосы, не понимая, как это случилось. В передней наскочил на румяную экономку. Она благосклонно смотрела на меня, и черт меня побери, если она не бормотала: «Пошли, Господи, счастья влюбленным!»

– Почему вы не уедете отсюда?

– Тогда я потеряю пять тысяч.

– Гм, – задумчиво сказал Мак-Киннон.

– Очевидно, эманации теткиных мыслей впитались во все предметы и в стены дома и давят и порабощают волю всякого, кто туда попадает. Здесь, несомненно, какое-то четвертое измерение. Мак. Мак-Киннон презрительно улыбнулся.

– Ерунда, – сказал он. – Просто вы заработались, дружище! Вот вы увидите, что ваша отравленная атмосфера на меня никак не подействует.

– Потому-то я и просил вас приехать. Я надеюсь, что вы разрушите наваждение.

– Постараюсь, – обещал Мак-Киннон.

За столом Мак-Киннон мало говорил – он вообще был молчалив во время еды. Джемс замечал, что он украдкой посматривает на девушку, которая уже поправилась и могла спускаться в столовую, но он ничего не мог прочесть на хмуром лице агента. Солидность и невыразительность его лица, однако, внушали еще надежду Джемсу.

– Ах, право, вы мне принесли облегчение, – говорил Джемс, провожая агента через сад. – Я чувствую, что могу положиться на ваш здравый смысл. Атмосфера дома изменилась после вашего визита.

Мак-Киннон с минуту молчал, погруженный в собственные мысли.

– Родмен, – сказал он, влезая в автомобиль. – Я думал над вашим предложением – ввести в «Тайну девяти» любовную интригу. Я думаю, что вы правы! Для романа она необходима. В конце концов, что в мире выше любви? Ах, любовь, Родмен, самое прекрасное слово во всем словаре! Родмен, введите туда чудную чистую девушку, и пусть она выходит замуж за Лестера Гэджа.

– Ну, это дудки, – мрачно ответил Джемс. – Если она влезет в роман, то я дам ей в мужья таинственного прокаженного, и никого другого! Но, Мак, я вас не понимаю…