Текст книги "Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ)"

Автор книги: Пэлем Грэнвилл Вудхауз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

Коты – это все-таки коты

В зале «Отдыха удильщика» наступило благостное молчание, которое время от времени осеняет пиршество Разума и излияние Души в этой обители уюта. Нарушил его Виски С Содовой.

– Я долго думал, – сказал Виски С Содовой, обращаясь к мистеру Муллинеру, – про этого вашего кота, про Уэбстера.

– А у мистера Муллинера есть кот Уэбстер? – осведомился Стаканчик Портвейна, который вернулся в наш тесный кружок после недельного отсутствия.

Мудрец «Отдыха удильщика» с улыбкой покачал головой.

– Уэбстер, – сказал он, – мне не принадлежит. Он собственность настоятеля Болсоверского собора, который по возведении в сан епископа перед отплытием из Англии, дабы приступить к своим епископским обязанностям в епархии Бонго-Бонго в Западной Африке, оставил животное на попечение своего племянника, Ланселота, художника и сына моего кузена Эдварда. В прошлый вечер я поведал этим джентльменам, как Уэбстер временно перевернул жизнь Ланселота вверх дном. Годы, проведенные в резиденции настоятеля собора, воспитали в нем суровую добродетель и взыскательность, и он обрушил на сына моего кузена всю силу волевой и ханжеской личности. Словно бы Савонарола или кто-нибудь из библейских пророков внезапно вторгся в беззаботную богемную атмосферу студии художника.

– Он пялился на Ланселота и расстраивал ему нервишки, – объяснил Пинта Портера.

– Заставил бриться каждый день и бросить курить, – добавил Виски С Лимонным Соком.

– Он считал Глэдис Бингли, невесту Ланселота, слишком суетной, – сказал Ром С Молоком, – и пытался женить его на девушке, которую звали Бренда Карберри-Пэрбрайт.

– Но в один прекрасный день, – докончил мистер Муллинер, – Ланселот обнаружил, что животное это при всех своих словно бы несгибаемых принципах всего лишь колосс на глиняных лапах и ничем не лучше любого из нас. Он нечаянно уронил бутылку спиртного, а кот упился ее содержимым и повел себя самым неподобающим образом, так что чары, естественно, тут же рассеялись. И какой же аспект истории Уэбстера, – спросил он у Виски С Содовой, – привлек ваше внимание?

– Психологический аспект, – ответил Виски С Содовой. – Мне представляется, что кот этот переживал глубокую психологическую драму. Я словно вижу, как его высшая натура воюет с его низшей натурой. Он сделал первый неверный шаг, но каким был исход? Нейтрализует ли новая деморализующая атмосфера, в которую его ввергли, плоды благочестивых наставлений, которые он получал еще котенком? Или благое влияние церкви одержит верх и он останется тем котом, каким был?

– Если, – сказал мистер Муллинер, – я не ошибаюсь и вы действительно хотели бы узнать, что произошло дальше, я могу вам рассказать. Никакой войны его высшая и низшая натуры между собой не вели. Низшая победила с места в карьер. С момента, когда он столь величаво нахлебался, этот, в недалеком прошлом истинно святой, кот стал гулякой из гуляк. Просыпался он рано, а ложился поздно, и дни его заполнялись вихрем дебошей и сомнительных донжуанских похождений. Не прошла и вторая неделя, как его ухо в непрерывных гангстерских войнах превратилось в свое драное подобие, а его боевой клич стал для обитателей Ботт-стрит в Челси столь же привычным, как утренние йодли молочника.

Виски С Содовой сказал, что это напоминает ему какую-то из величайших греческих трагедий. Мистер Муллинер подтвердил, что некоторое сходство имеет место.

– А что, – вопросил Ром С Молоком, – обо всем этом думал Ланселот?

– Ланселот, – сказал мистер Муллинер, – принадлежал к тем покладистым натурам, что и сами живут, и другим дают. Он смотрел на загулы кота снисходительным оком. Коты, объяснил он как-то вечером Глэдис Бингли, когда она промывала борной кислотой правый глаз Уэбстера, коты остаются котами.

Правду сказать, он вообще выкинул бы всю историю из головы, если бы как-то утром от его дяди не пришла радиограмма, отправленная с парохода посреди океана, с сообщением, что он отказался от своей епархии по причине здоровья и вскоре прибудет назад в Англию. Радиограмму завершали слова: «Мой теплейший привет Уэбстеру».

Если вы не забыли, каковы были отношения между Ланселотом и епископом Бонго-Бонго, а я описал их в тот вечер (продолжал мистер Муллинер), вам не нужно объяснять, как это известие потрясло молодого художника. Гром среди ясного неба. Хотя Ланселот зарабатывал своею кистью достаточно, чтобы содержать себя, он надеялся выдавить из своего дяди ту добавочную сумму, которая бы позволила ему вступить в брак с Глэдис Бингли. И когда Уэбстер был доверен его попечениям, он считал, что указанная сумма уже у него в кармане. Ведь, убеждал он себя, простая благодарность понудит его дядю раскошелиться.

Но теперь?

– Ты же прочла радиограмму, – сказал Ланселот, взволнованно обсуждая с Глэдис Бингли сложившееся положение. – Ты не забыла заключительные слова про теплейший привет Уэбстеру? Без сомнения, дядя Теодор, едва ступив на английскую землю, поспешит сюда для радостного воссоединения с этим котом. И кого он увидит? Хулигана в кошачьем обличье. Гангстера. Громилу. Грозу Ботт-стрит. Да ты погляди на него, – сказал Ланселот, расстроенно махнув рукой в сторону подушки, на которой возлежал Уэбстер. – Только взгляни на него, прошу тебя.

Бесспорно, вид Уэбстера не ласкал взгляд. Недавно на его личный мусорный бак покусились коты-вышибалы из пивной на углу, и, хотя он положил решительный конец их поползновениям, бесследно это для него не прошло. Еще один фрагмент был изъят из уже укороченного уха, а гладкие в недалеком прошлом бока лишились нескольких клочьев меха. Он смахивал на члена уличной шайки после веселого вечера в тесном кругу друзей.

– Что, – продолжал Ланселот, съеживаясь прямо на глазах, – что скажет дядя Теодор при виде этого мордоворота? Винить во всем он будет меня. Он будет настаивать, что это я завлек высокий и прекрасный дух в трясину. И шансы разжиться у него парой-другой сотен на медовый месяц пойдут прахом.

Глэдис Бингли еще пыталась побороть безнадежность.

– Ты не думаешь, что хороший мастер по парикам сумеет что-то сделать?

– Мастер по парикам мог бы присобачить мех на пролысины, – признал Ланселот. – Но как быть с ухом?

– Хирург-косметолог? – намекнула Глэдис.

Ланселот покачал головой.

– Дело же не просто в его внешности, – сказал он, – а в его личности. Самый скверный психолог при виде Уэбстера сразу поймет, что он такое: крутой кот и незаконопослушный гражданин.

– Когда должен приехать твой дядя? – спросила Глэдис после паузы.

– В любую секунду. Он уже, наверное, сошел на берег. Не понимаю, почему его еще нет.

Тут из прихожей донесся шлепок, возвестивший, что в почтовый ящик на двери брошено письмо. Ланселот понуро направился туда. Несколько секунд спустя Глэдис услышала удивленное восклицание, и он вбежал в студию, держа в руке развернутый листок.

– Только послушай, – сказал он. – От дяди Теодора.

– Он в Лондоне?

– Нет. В Гэмпшире. В поместье Уиддрингтон-Мэнор. И что самое главное, он пока не хочет видеть Уэбстера.

– А почему?

– Сейчас я прочту тебе, что он пишет.

И Ланселот прочел следующее:

Уиддрингтон-Мэнор,

Боттлби-в-Долине,

Гэмп.

Дорогой Ланселот!

Без сомнения, тебя удивит, что я не поспешил приветствовать тебя сразу же по возвращении на родные берега. Объяснение в том, что я гощу по вышеуказанному адресу у леди Уиддрингтон, вдовы покойного сэра Джорджа Уиддрингтона, кавалера ордена Британской империи, и у ее матушки, миссис Пултни-Бенкс, с коими я познакомился на пароходе, когда возвращался домой.

После довольно-таки унылых окрестностей Бонго-Бонго я нахожу наши английские сельские пейзажи очаровательными и обретаю здесь приятный отдых и покой. Леди Уиддрингтон и ее матушка воплощение доброты и, особенно первая, мои постоянные спутницы в прогулках по рощам и лугам. Нас чрезвычайно сблизила присущая нам обоим любовь к кошкам.

И это, мой милый мальчик, подводит меня к теме Уэбстера. Как ты без труда себе представишь, я очень хочу вновь его увидеть и заметить все свидетельства любовных забот, которые, не сомневаюсь, ты изливал на него в мое отсутствие, но мне не хотелось бы, чтобы ты отослал его ко мне сюда. Дело в том, что леди Уиддрингтон, хотя и обворожительная женщина, видимо, совершенно лишена умения разбираться в кошках. Она заботливая владелица абсолютно невозможного оранжевого животного по кличке Перси, чье общество, несомненно, будет претить Уэбстеру с его высокими принципами. Когда ты узнаешь, что не далее как прошлой ночью указанный Перси устроил рукопашную – очевидно, из наихудших побуждений – с трехцветным дюжим котом прямо под моим окном, ты поймешь, что именно я имею в виду.

Мой отказ воссоединиться с Уэбстером здесь, боюсь, ставит в тупик мою любезную хозяйку, которой известно, как мне его не хватает, но я должен быть тверд.

Посему храни его, мой дорогой Ланселот, пока я самолично не приеду за ним, дабы увезти его в тихий сельский приют, где я намерен провести закат моих дней.

С наилучшими пожеланиями вам обоим

Твой любящий дядя

Теодор.

Глэдис Бингли была само внимание и, когда Ланселот дочитал письмо, испустила вздох облегчения.

– Ну, это дает нам отсрочку, – сказала она.

– Да, – сказал Ланселот, – отсрочку, чтобы проверить, не сумеем ли мы пробудить в этом животном хотя бы отзвуки былого достоинства. С этой минуты Уэбстер – под домашним арестом. Я отвезу его к ветеринару с требованием, чтобы его вынудили вести простую здоровую жизнь. В окружении чистых помыслов, вдали от искушений, рано ложась, вкушая незатейливую пищу, сидя на строго молочной диете, он, возможно, вновь станет самим собой.

И примерно недели на две в студии сына моего кузена Эдварда на Ботт-стрит, Челси, вновь воцарилось подобие безмятежности. От ветеринара поступали ободряющие известия. Он утверждал, что в характере и наружности Уэбстера заметны значительные перемены к лучшему, хотя, прибавил он, ему бы не хотелось повстречаться с ним ночью в пустынном переулке. А затем в одно прекрасное утро пришла телеграмма от дяди Теодора, которая заставила Ланселота в недоумении сдвинуть брови.

Она гласила следующее:

По получении немедленно приезжай Уиддрингтон-Мэнор визитом неопределенный срок точка Сожалению обстоятельства требуют невинного обмана двоеточие по прибытии помни запятая ты мой поверенный и приехал обсудить со мной важные семейные дела точка Объясню подробно запятая когда увидимся запятая но будь уверен запятая мой милый мальчик запятая я не просил бы запятая не будь это абсолютно необходимо точка Не подведи меня точка Привет Уэбстеру точка.

Кончив читать это таинственное послание, Ланселот поглядел на Глэдис, подняв брови. К несчастью, большинству художников присущ некоторый материализм, толкающий их делать нехорошие выводы из подобных телеграмм, и Ланселот не был исключением из правил.

– Старикан пропустил лишнего, – был его вердикт.

Глэдис – женщина, а потому более возвышенная духовно – не согласилась.

– По-моему, – сказала она, – больше похоже на то, что он спятил. Зачем ему понадобилось, чтобы ты изображал адвоката?

– Он обещает объяснить подробно.

– А как вообще притворяются адвокатами?

Ланселот задумался.

– Адвокаты сухо покашливают, это я знаю твердо, – сказал он. – И еще, думается, они часто прижимают кончики пальцев друг к другу и говорят о процессе Корона против «Биггс лимитед», о вчинении исков, о совершении неправомерных актов и тому подобном. По-моему, у меня получится неплохо.

– Ну, если ты решил поехать, так начинай практиковаться.

– Разумеется, решил, тут нет никаких сомнений, – сказал Ланселот. – У дяди Теодора большие неприятности, это ясно, и мое место рядом с ним. Если все пройдет хорошо, возможно, я успею нагреть его до того, как он увидит Уэбстера. Примерно сколько нам потребуется, чтобы пожениться с удобствами?

– По меньшей мере пять сотен.

– Учту, – сказал Ланселот, сухо покашливая и прижимая кончики пальцев друг к другу.

Ланселот уповал, что по прибытии в Уиддрингтон-Мэнор первым, кого он там встретит, будет его дядя Теодор, который объяснит все подробно. Однако когда дворецкий проводил его в гостиную, там находились только леди Уиддрингтон, ее матушка, миссис Пултни-Бенкс, и ее кот Перси. Леди Уиддрингтон протянула ему руку для пожатия, миссис Пултни-Бенкс кивнула из глубины кресла, в котором сидела, укутанная шалями, но когда Ланселот направился к коту Перси с целью дружески почесать его за правым ухом, тот холодно и злобно покосился на него уголком глаза и, чуть попятившись, точно рассчитанным взмахом лапы со стальными когтями содрал дюйм кожи с его ладони.

Леди Уиддрингтон чопорно выпрямилась.

– Боюсь, вы не понравились Перси, – сказала она сухо.

– Они все понимают, они все понимают! – таинственно объявила миссис Пултни-Бенкс. Несколько секунд она в задумчивости продолжала вязать и считать петли, а потом добавила: – Кошки умнее, чем мы думаем.

Вне себя от боли, Ланселот не сумел даже сухо кашлянуть. Он рухнул в кресло и обозрел маленькое общество слезящимися глазами.

Впечатление у него сложилось самое неблагоприятное. Миссис Пултни-Бенкс выглядела коконом из шалей, но леди Уиддрингтон ничем не маскировалась, и Ланселоту очень не понравилась ее внешность. Владелица Уиддрингтон-Мэнора была одной из тех каменноглазых, целеустремленных, облаченных в твид женщин, монополия на которых словно бы принадлежит сельской Англии. Она приводила на ум королеву Елизавету Тюдор, какой та, вероятно, была в пору своего расцвета. Исполненная решимости, опасная особь. Он не мог понять, как даже общая симпатия к кошкам могла привлечь его дядю к подобной бабище.

Ну, а Перси был чистейшей язвой. Оранжевый телесно и чернильно-черный душевно, он растянулся на ковре, дыша высокомерием и ненавистью. Ланселот, как я уже упоминал, относился снисходительно к крутым котам, но свойственная Уэбстеру буйность была веселая, беззаветная, по-свойски хвастливая. Уэбстер принадлежал к тем котам, которые готовы ринуться с басистыми воплями и проклятиями, чтобы оспорить у соперника право на владение тухлой сардинкой, но подлой злобности в нем не было ни на грош. Перси же, наоборот, несмотря на свою ухоженную внешность, был подлым и ожесточенным. В душе у него не звучала музыка, и способен он был только на коварство, гнусные хитрости и грабежи. Было легко вообразить, как он вылакивает молоко больного котеночка.

Постепенно боль от раны утихла, но сменилась душевной тревогой. Ланселот ясно видел, что эпизод этот отнюдь не расположил к нему обеих дам. Обе смотрели на него с подозрением и неприязнью. Атмосфера стала ледяной, и разговор продолжался судорожными толчками. Ланселот испытал невыразимое облегчение, когда удар гонга напомнил, что пора переодеться к обеду, и позволил гостю ускользнуть в отведенную ему комнату.

Он завершал завязывание галстука, когда дверь отворилась и вошел епископ Бонго-Бонго.

– Ланселот, мальчик мой! – сказал епископ.

– Дядя! – вскричал Ланселот.

Они обменялись крепким рукопожатием. С их последней встречи миновало четыре года, и Ланселот был поражен переменой в епископе. Тогда, в милой старой резиденции при соборе, дядя Теодор был благодушным здоровяком, носившим свое облачение со щеголеватым достоинством. А теперь он словно как-то съежился. Вид у него был измученный и затравленный. Ланселоту он напомнил кролика, удрученного тяжкими заботами.

Епископ подошел к двери. Открыл ее и выглянул в коридор. Потом закрыл дверь, вернулся на цыпочках и опасливо сказал вполголоса:

– Ты приехал, мой дорогой мальчик, благодарю тебя.

– Ну конечно, я приехал, – весело ответил Ланселот. – У вас неприятности, дядя Теодор?

– Величайшие, – ответил епископ, переходя на еле слышный шепот. На секунду он умолк. – Ты ведь познакомился с леди Уиддрингтон?

– Да.

– Значит, ты поймешь мою тревогу, если я скажу тебе, что только неусыпная бдительность может помешать мне попросить ее руки.

Ланселот охнул:

– Но почему вас тянет на такой опрометчивый поступок?

Епископ содрогнулся.

– Нисколько не тянет, мой мальчик, – сказал он. – Я меньше всего хотел бы этого. Суть, однако, в том, что леди Уиддрингтон и ее матушка желают, чтобы я это сделал, а ты, несомненно, заметил, что они сильные, решительные женщины. Я боюсь худшего.

Он, шатаясь, добрел до кресла и рухнул в него, весь дрожа. Ланселот смотрел на него с сочувственной жалостью.

– Когда это началось? – спросил он.

– На пароходе, – ответил епископ. – Ты когда-нибудь плавал по океану, Ланселот?

– Пару раз в Америку.

– Ну, это совсем другое, – задумчиво сказал епископ. – Трансатлантическое плавание длится недолго и обходится без тропических лунных ночей. Но и ты, наверное, заметил, что соленый воздух вызывает особое отношение к противоположному полу.

– В море они все кажутся сногсшибательными, – согласился Ланселот.

– Вот именно, – сказал епископ. – А в долгом плавании, особенно по вечерам, ловишь себя на том, что начинаешь изъясняться с некоторым жаром, от которого даже в те минуты пытаешься себя предостеречь. Боюсь, мой мальчик, что на борту парохода я в обществе леди Уиддрингтон несколько увлекся.

До Ланселота начало доходить.

– Вам не следовало приезжать сюда, – сказал он.

– Когда я принял приглашение, то был, если мне позволено прибегнуть к метафоре, еще слегка подшофе. И, только прожив здесь десять дней, я понял гибельность своего положения.

– Но почему вы не уехали?

Епископ испустил жалобный стон:

– Они не позволяют мне уехать. Отметают все предлоги. Практически я в этом доме пленник, Ланселот. Не далее как позавчера я сказал, что у меня неотложное дело к моему поверенному и я должен незамедлительно отбыть в столицу.

– Это должно было сработать.

– Куда там! Полнейшее фиаско. Они настояли, чтобы я пригласил моего поверенного сюда, где мое дело можно будет обсудить в умиротворяющей атмосфере гэмпширской сельской природы. Я попытался спорить с ними, но они стояли на своем. Ты не узнаешь, как твердо умеют женщины стоять на своем, – продолжал епископ, содрогаясь, – пока не окажешься в моем злополучном положении. Как полно я оценил великолепный шекспировский образ: приковать стальными обручами! Всякий раз, когда я вижу леди Уиддрингтон, я чувствую, как эти обручи подтаскивают меня к ней все ближе. А ведь эта женщина внушает мне отвращение такое же, как ее кот. Скажи мне, мой мальчик, чтобы переменить тему на более приятную, как поживает мой дорогой Уэбстер?

Ланселот замялся:

– Ничего, дрыгается понемножку.

– У него судороги? – встревожился епископ. – Что говорит доктор?

– Это просто такое выражение! – поспешил разуверить его Ланселот. – Подразумевает здоровье и бодрое настроение.

– А-а! – облегченно вздохнул епископ. – А как ты устроил его на время своего отсутствия? Надеюсь, он в хороших руках?

– В самых хороших, – ответил Ланселот. – Его опекает лучший ветеринар Лондона, доктор Д.Г. Робинсон, дом девять по Ботт-стрит, Челси, не только искусный в своей профессии, но и человек высочайших моральных принципов.

– Я знал, что могу положиться на тебя, что ты позаботишься о всех его нуждах, – с чувством сказал епископ. – Иначе я не решился бы попросить, чтобы ты покинул Лондон и приехал сюда, каким бы надежным щитом ты ни послужил мне в моем гибельном положении.

– Но какая вам может быть от меня польза? – с недоумением осведомился Ланселот.

– Величайшая, – заверил его епископ. – Твое присутствие тут неоценимо. Ты должен бдительно следить за леди Уиддрингтон и за мной, и чуть заметишь, что мы куда-то удаляемся вдвоем – кстати, она упорно старается заманить меня на тет-а-тет в розарий, – ты немедля отвлечешь меня, настаивая, что нам необходимо обсудить юридические казусы. Таким способом мы, возможно, сумеем предотвратить то, что я уже начал считать неизбежным.

– Усек, – сказал Ланселот. – Отличная идейка. Положитесь на меня.

– Стратагема, которую я обрисовал, – сказал епископ с сожалением, – требует, как я намекнул в моей телеграмме, небольшого невинного обмана, но при подобных обстоятельствах невозможно блюсти безукоризненную скрупулезность. Кстати, под каким именем ты приехал сюда?

– Под моим собственным.

– Я предпочел бы что-нибудь вроде Полкингхорна, или Гуча, или Уиверса, – мечтательно сказал епископ. – Звучат более юридически. Впрочем, это пустяк. Главное, я ведь могу положиться на тебя, ведь ты… э… будешь…

– Изображать из себя репей?

– Вот именно. Липнуть. С этой минуты, мой мальчик, ты должен стать моей верной тенью. И если, как я уповаю, наши усилия не пропадут втуне, ты не найдешь меня неблагодарным. На протяжении жизни мне удалось накопить немалую толику мирских благ, и если тебе для какого-нибудь мероприятия или дерзания потребуется некоторый капитал…

– Я рад, – сказал Ланселот, – что вы, дядя Теодор, затронули эту тему. Обстоятельства сложились так, что мне крайне необходимы пятьсот фунтов, хотя я могу обойтись и тысячей.

Епископ схватил его за руку.

– Помоги мне с честью выйти из этого испытания, мой милый мальчик, – сказал он, – и ты получишь эту сумму. А для какой цели она тебе требуется?

– Я хочу жениться.

– Фу! – сказал епископ, содрогнувшись. – Ну-ну, – продолжал он, овладев собой, – это твое дело. Без сомнения, ты лучше кого-либо другого знаешь, чего хочешь. Однако должен признаться, что даже простое упоминание о таинстве брака вызывает у меня замирание сердца, не поддающееся никакому описанию. С другой стороны, ты ведь не женишься на леди Уиддрингтон.

– Как и вы, дядя, – ободрил его Ланселот. – Во всяком случае, пока я рядом. Хвост трубой, дядя Теодор! Хвост трубой!

– Хвост трубой, – покорно повторил епископ, но без всякой уверенности в голосе.

К счастью, в последующие дни Ланселота, сына моего кузена Эдварда, поддерживала не только надежда огрести тысячу фунтов, но и искреннее сочувствие и жалость к любимому дяде. Иначе он мог бы ослабеть и пасть духом.

Для человека с чуткой душой – а души у всех художников чуткие – нет горше испытания, чем ощущать себя нежеланным гостем. А даже обладай Ланселот тщеславием Нарцисса, он не сумел бы убедить себя, что в Уиддрингтон-Мэноре он персона грата.

Развитие цивилизации немало сделало для укрощения природной женской импульсивности. Оно принесло женщине умение контролировать себя. Теперь в минуты эмоционального кризиса женщины для выражения своих чувств редко прибегают к физическому воздействию. Леди Уиддрингтон не обрушила на Ланселота оплеуху, ее матушка не пронзила его вязальной спицей. Однако выпадали моменты, когда, казалось, они лишь неимоверным усилием воли воздерживались от подобного проявления неприязни.

По мере того как дни проходили за днями, молодой человек искусно срывал многообещающие тет-а-тет, атмосфера все больше накалялась и наэлектризовывалась. Леди Уиддрингтон мечтательно упоминала о превосходном железнодорожном сообщении Боттлби-в-Долине с Лондоном, воздавая особую хвалу экспрессу 8.45. Миссис Пултни-Бенкс ворчала из глубины своих шалей на безмозглых олухов – она не уточняла, каких именно, благовоспитанно не называя имен, – которые бьют баклуши в деревне (где никому не нужны), хотя и долг, и собственные интересы призывают их в столицу. Кот Перси и словами, и взглядами продолжал выказывать, сколь низкого мнения он о Ланселоте.

И в довершение всего молодой человек замечал, что его дядя мало-помалу утрачивает твердость. Несмотря на общий успех их маневров, было очевидно, что епископ не выдерживает непрерывного напряжения. Он сдавал на глазах. Весь его облик теперь дышал безнадежностью. Все больше и больше он напоминал кролика, который, увертываясь от кровожадного хорька, не черпает утешения в мысли, что пока еще это ему удается, но вскидывает передние лапки в жесте отчаяния, словно спрашивая, что толку пытаться избежать неизбежного.

И вот настала ночь, когда Ланселот погасил свет и приготовился отойти ко сну, как вдруг свет снова загорелся, и он увидел, что возле кровати стоит его дядя, благообразные черты которого исполнены бесконечной усталости.

С первого взгляда Ланселот понял, что добрый старик дошел до предела.

– Что-то случилось, дядя? – спросил он.

– Мой мальчик, – объявил епископ, – мы погибли.

– Не надо преувеличивать, – сказал Ланселот настолько бодро, насколько позволило ему сердце, сжавшееся от дурных предчувствий.

– Погибли, – повторил епископ глухо. – Сегодня вечером леди Уиддрингтон прямо поставила меня в известность, что желает, чтобы ты покинул ее дом.

Ланселот судорожно вздохнул. Хотя он был прирожденным оптимистом, но ничего не смог противопоставить этой удручающей новости.

– Она согласилась дать тебе еще двое суток, а затем дворецкому приказано собрать твои вещи к такому часу, чтобы ты успел на экспресс восемь сорок пять.

– Хм! – сказал Ланселот.

– Да уж хмее некуда, – согласился епископ. – Это значит, что я останусь один и без защиты. А ведь я раза два висел на волоске, даже пока ты ревностно меня оберегал. Не далее как нынче днем в беседке.

– И вчера, в боковой аллее, – сказал Ланселот, и наступило тяжелое молчание. – Что вы намерены делать? – нарушил его Ланселот.

– Мне надо подумать… подумать, – пробормотал епископ. – Что же, спокойной ночи, мой мальчик.

Понурив голову, он вышел из комнаты, и Ланселот после долгих минут лихорадочных размышлений забылся беспокойным сном.

От которого его пробудила через два часа какая-то необычайная суета где-то за дверью его комнаты. Шум, казалось, доносился из холла, и, торопливо облачившись в халат, он поспешил туда.

Его глазам предстало странное зрелище. В холле собрались все наличные силы Уиддрингтон-Мэнора. Леди Уиддрингтон в лиловом неглиже, миссис Пултни-Бенкс в системе шалей, дворецкий в пижаме, пара лакеев, несколько горничных, дворник и мальчик, ответственный за чистку обуви. С неприкрытым изумлением они взирали на епископа Бонго-Бонго, который, вполне одетый, стоял у входной двери с зонтиком в одной руке и пузатым саквояжем в другой.

В углу сидел кот Перси и негромко сыпал ругательствами.

Когда появился Ланселот, епископ заморгал и недоуменно посмотрел вокруг.

– Где я? – спросил он.

Услужливые голоса тотчас поставили его в известность, что находится он в Уиддрингтон-Мэноре, Боттлби-в-Долине, Гэмпшир, а дворецкий пошел еще дальше и добавил телефонный номер.

– Мне кажется, – сказал епископ, – что я впал в лунатическое состояние.

– Неужто? – спросила миссис Пултни-Бенкс, и Ланселот уловил в ее тоне некоторую сухость.

– Сожалею, что из-за меня обитателям дома пришлось прервать заслуженный ночной отдых, – нервно сказал епископ. – Пожалуй, мне будет лучше всего удалиться в мою комнату.

– Несомненно, – заявила миссис Пултни-Бенкс, и вновь ее голос треснул, как сухой сучок.

– Я пойду уложу вас, – предложил Ланселот.

– Спасибо, мой мальчик, – сказал епископ.

Укрывшись от посторонних взглядов у себя в спальне, епископ истомленно опустился на кровать, уныло уронив зонтик.

– Это Рок, – сказал он. – К чему сопротивляться дальше?

– Что произошло? – спросил Ланселот.

– Я поразмыслил, – сказал епископ, – и решил, что разумнее всего мне будет скрыться под покровом ночи. Я намеревался телеграфировать леди Уиддрингтон утром, что неотложное дело личного характера вынудило меня безотлагательно вернуться в Лондон. И в тот момент, когда я уже открывал дверь, мне под ногу попался этот кот.

– Перси…

– Перси, – повторил епископ с горечью. – Он крался по холлу бог знает с какими черными замыслами. В моей скорби некоторым утешением мне служит мысль, что я, наверное, расплющил ему хвост. Наступил на него всем весом, а я не очень худощав. Ну, – добавил он с унылым вздохом, – это конец. Я сдаюсь. Я покоряюсь.

– Ах, дядя, не говорите так!

– А я говорю! – возразил епископ с некоторой досадой. – Что еще тут можно сказать?

На такой вопрос Ланселот не сумел найти ответа. Он безмолвно пожал руку дяди и вышел.

Тем временем в комнате миссис Пултни-Бенкс происходил серьезный разговор.

– Лунатическое состояние, как бы не так! – сказала миссис Пултни-Бенкс.

Леди Уиддрингтон, казалось, задел тон ее матушки.

– А почему ему нельзя впасть в лунатическое состояние? – отрезала она.

– Потому!

– Просто он тревожится.

– Тревожится? – презрительно фыркнула миссис Пултни-Бенкс.

– Да, тревожится! – энергично возразила леди Уиддрингтон. – И я знаю почему. Ты не понимаешь Теодора, а я его понимаю.

– Скользкий, как мыло, – проворчала миссис Пултни-Бенкс. – Думал удрать в Лондон!

– Вот именно, – сказала леди Уиддрингтон. – К своему коту. Ты не понимаешь, что означает для Теодора разлука с его котом. Я давно замечала, что он ведет себя беспокойно и тревожно. Причина очевидна. Он тоскует по Уэбстеру. Я по себе знаю, каково это. В тот раз, когда Перси пропадал два дня, я чуть с ума не сошла. Сразу же после завтрака телеграфирую доктору Робинсону, Ботт-стрит, Челси, у которого сейчас находится Уэбстер, чтобы он прислал его сюда с первым же поездом. Помимо всего прочего он будет желанным товарищем для Перси.

– Ха! – сказала миссис Пултни-Бенкс.

– Что ты подразумеваешь под «ха!»? – вопросила леди Уиддрингтон.

– Я подразумеваю «ха!», – ответила миссис Пултни-Бенкс.

Весь следующий день атмосфера в Уиддрингтон-Мэноре была грозовой. Естественное смущение епископа усугубляла манера миссис Пултни-Бенкс поглядывать на него из-за колючей ограды шалей и многозначительно кхекать. Так что после полудня он с облегчением принял предложение Ланселота удалиться в кабинет и завершить свои юридические дела.

Кабинет помещался на первом этаже, окна выходили на красивый газон и подстриженные кусты. В открытое окно вливалось благоухание летних цветов. Казалось, тут могла бы обрести покой даже самая израненная душа, однако епископ был явно не способен почерпнуть даже чуточку утешения из этой мирной картины. Он сидел, склонив голову на руки, и отвергал все попытки Ланселота утешить его.

– Эти ее «кхе»! – сказал он, дрожа, словно они все еще звучали у него в ушах. – Какие намеки они скрывают! Какую зловещую многозначительность!

– Но возможно, она простудилась и ничего больше, – настаивал Ланселот.

– Нет, все это неспроста. Они означали, что ужасная старуха разгадала вчера ночью мою уловку. Она прочла меня, будто открытую книгу. И с этих пор надзор усилится. Они не выпустят меня из виду ни на минуту, и конец теперь – лишь вопрос времени. Ланселот, мальчик мой, – сказал епископ, страдальчески протягивая к племяннику дрожащую руку, – ты молод и стоишь на пороге жизни. Если ты хочешь, чтобы жизнь эта была счастливой, запомни одно: плывя по океану, никогда не выходи на шлюпочную палубу после обеда. Искушение будет сильным. Ты скажешь себе, что в салоне душно и прохладный бриз рассеет ощущение тяжести, которое столь многие из нас испытывают после вечерней трапезы… Ты вообразишь, как там должно быть красиво, когда луна превращает волны в расплавленное серебро… Но не ходи туда, мой мальчик, не ходи!