Текст книги "Грани веков (СИ)"

Автор книги: Павел Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Она потрогала безжизненную руку – в ней почти не осталось тепла.

Вдохи, едва заметно вздымавшие грудь, становились все реже.

– Послать надо за священником, – сказал она, выпрямляясь. – Пора читать отходную…

Коган устало кивнул, проглатывая очередную порцию каши. Здесь он не мог сделать уже ничего.

Однако, во взглядах обеих монахинь читался немой невысказанный укор, словно они чего-то ждали от него.

Вздохнув, он глазами поблагодарил Евфросинью и приблизился к постели.

Пульсоксиметр выдавал ошибку замера уровня кислорода в крови – периферическое кровообращение почти отсутствовало.

Монитор показывал выраженную брадикардию с неполной блокадой, давление медленно, но верно снижалось, достигая уже критических цифр.

Окинув взглядом оставшиеся запасы, Коган, скрепя сердце, поставил последний флакон с раствором, добавив туда ампулу с преднизолоном.

Появился один из дворцовых священников, кажется – монах. Перекрестившись на иконы, он занял место у изголовья, и, откашлявшись, начал читать молитвы.

– Борис! – в дверях стояла царица, поддерживаемая под руку Федором.

Коган встретился взглядом с царевичем и едва заметно покачал головой.

Царица, тяжело опираясь на руку сына, подошла к ложу царя.

– Борис, – повторила она и покачнулась. Рынды, сопровождавшие их, кинулись к ней, но она остановила их властным жестом и опустилась на колени перед лежащим на постели мужем.

– Уходишь, оставляешь меня, – проговорила она, и в голосе прозвенели надрывные нотки. – Ты же обещал… На кого покидаешь нас? Ты нужен Федору! Ты нужен земле русской!

– Мама… – Федор коснулся ее плеча, но царица не слышала его.

– Враги повсюду, словно звери лютые, – причитала она, – аки львы рыкающие, ищут, как чад твоих поглотить! Не смей! Не смей оставлять нас, слышишь?!

И случилось то, отчего Коган едва не ахнул – веки царя дрогнули, Борис открыл глаза.

– Борис! – царица упала на его грудь, заливаясь слезами. – Отец! – дрожащим голосом пролепетал Федор.

– Марья… Федор… – едва слышно выдохнул Годунов. Рука, безвольно лежавшая на кровати, шевельнулась. Федор стиснул ее в своих ладонях.

– Слушайте… Симеона… – прошептал он.

Взор его скользнул вверх, встретился с Коганом, и по лицу царя промелькнула слабая улыбка.

– И ты здесь, старый друг, – прошептал он так тихо, что Коган, скорее, угадал слова по движениям губ. – Отче честный… Молись за мя… В руце Твои, Господи…

Когану показалось, что в глазах Годунова вспыхнул свет, хотя, возможно, это был лишь отблеск солнца; секундой спустя, он погас, голова царя, дрогнув, склонилась набок, и, на мгновение, в комнате воцарилась тишина.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно… – нарушил ее священник.

Монахини тихо подпевали ему, пока царица заходилась в рыданиях, а бледный и перепуганный Федор пытался ее успокоить.

Телохранители замерли каменными изваяниями по обе стороны от дверей, и Коган чувствовал себя здесь совершенно лишним в этот момент.

Вместе с тем, он с некоторым удивлением осознал, что переживает уход царя, как личную утрату – словно и в самом деле, Борис был его старым другом.

– Блажени непорочнии в путь… – на два голоса выводили монахини, и Коган поймал себя на том, что про себя подпевает им, хотя никогда не слышал раньше этот псалом.

– Мама! – воскликнул царевич и беспомощно оглянулся на Когана.

Царица, тонко подвывая, запустила пальцы в распущенные волосы и выдрала целый клок.

– Яган! Ты можешь сделать что-то?

– Конечно, сейчас, – Коган тряхнул головой и бросился к ящику с остатками медикаментов.

Пузырьки с валерьянкой, корвалолом, пустырником…

Он накапал из каждого в чашу, добавив воды и подал Федору. – Вот, пусть выпьет.

Поколебавшись, достал ампулу с дормикумом, набрал в шприц и приблизился к царице, которую теперь удерживали монахини.

– Если не возражаете, государь… – начал он, глядя на Федора.

Тот кивнул, завороженно глядя на иглу в его руках.

Коган наложил жгут на предплечье царицы. Вены были тонкие, голубоватые, подсвечивавшие под белой кожей. Голубая кровь…

Он ввел иглу, снял жгут, и медленно надавил на поршень, считая про себя.

Где-то на десятой секунде, царица смолкла, мышцы ее обмякли, она повисла на руках монахинь, голова ее склонилась на грудь, дыхание стало размеренным.

Коган перевел дух, убирая шприц. – Ей понадобится отдых, – сказал он. – Лучше всего сейчас уложить ее, и чтобы за ней приглядывали.

– Можно пока перенести ее в нашу келью, – вмешалась старшая монахиня.

Федор кивнул. – Пусть будет так, – сказал он. – А ты, Яган, пожалуйста, пригляди за ней.

Коган поклонился.

– Нужно известить Симеона, – прошептал Федор. – И подготовить отца…

Он отвернулся и направился к выходу из опочивальни.

Коган проводил его тревожным взглядом.

***

– Глаша! Одеваться!

Симеон Годунов спустил отечные ноги с кровати, пошарил рукой на столике, нащупал кувшин, и c сожалением обнаружил, что тот почти пуст.

Пока Глафира помогала ему надеть атласную ферязь, затягивала кушак и втискивала опухшие ступни в сапоги, Симеон прокручивал в голове план, который они обсудили с Фролом пару часов назад. Собственно, план готов был уже давно, с тех пор, как его надоумил этот лекарь-жидовин, определивший, что царь отравился хлебом из порченого зерна.

Еще тогда Симеону пришла в голову мысль, что Шуйский, ведающий поставками хлеба во дворец, мог иметь к тому прямое отношение. Доказать же это было просто – Яган описал, как выглядит порченое зерно, и таковое, действительно, нашлось на царской мельнице, так что достаточно было послать нужного человечка на двор к князю, чтобы оно нашлось и в его закромах; а этого уже хватит с лихвой, чтобы убедить царевича в виновности князя.

Так что в самом скором времени, старому лису прищемят хвост.

Симеон потянулся, с хрустом разминая суставы, подошел к окну.

– Принеси, чтоль, квасу, – бросил он Глафире. – Что-то осетрина сегодня солоновата была…

Мстиславский, конечно, поймёт, что Шуйского убрали неспроста. Но Федор Иваныч не дурак – поймет, откуда ветер дует, с ним можно будет договориться. Тем паче, что уж он-то только выиграет, если на престол сядет малолетний монарх. Нет, с Мстиславским проблем не будет.

За его спиной скрипнула дверь – вернулась Глафира с квасом.

– Что так мешкотно, – пробормотал он недовольно, поворачиваясь к ней.

Однако, это была не Глафира, а одна из дворовых девок, чьих имен он никогда не запоминал.

Почтительно уставившись в пол, она протягивала ему корчагу на вытянутых руках.

– Тебе кто, чучело, сюда разрешил входить?! – обрушился на неё Годунов. – Что там Глашка – совсем ополоумела, чтоль?

Девка испуганно втянула голову в плечи.

– Пошла вон! – скомандовал Годунов, вырывая у неё корчагу.

Девка, не поднимая глаз, попятилась к двери, кланяясь на ходу.

– Бестолочи, – раздраженно выдохнул Симеон и поднес корчагу к губам.

Лишь только сделав несколько глотков, он ощутил привкус горечи в квасе.

Скривишись, он отёр губы, выругался, поставил корчагу на столик, и только теперь заметил, что девка все еще была в комнате.

– Ты еще здесь? – рявкнул Симеон. – Ты что, плетей захотела?! Аль блаженная?

Девка подняла голову, и Симеон с удивлением обнаружил, что она была не так уж молода – скорее, стара. В рыжей косе виднелись седые пряди. Лицо покрыто какими-то странными росписями, вроде тех, которые наносят себе крымчаки. В ухе – золотая серьга.

Симеон нахмурился. Решительно, он не припоминал, чтобы видел ее здесь раньше.

– Кто… – начал он и охнул, от страшной рези, полоснувшей желудок.

Он скривился, скорчившись в три погибели, в коленях возникла резкая слабость, ладони покрылись потом, во рту стоял мерзкий привкус железа.

Симеон бросил взгляд на корчагу, и страшная догадка пронзила его.

– Ты… – прохрипел он, глядя на размалеванную бабу. – Ты!..

Он попытался было вытащить кинжал из-за пояса, но руки плохо слушались его, в глазах стремительно темнело, в ушах раздавался звон.

Баба приблизилась к нему, заглянула в глаза. По лицу ее промелькнула кривая улыбка.

– Ты… – бессильно выдохнул Годунов, хватаясь за столб, поддерживающий балдахин.

Баба кивнула. – Поленица! – проговорила она и засмеялась.

Потная ладонь скользнула по резному дереву, начальник Тайного приказа медленно осел на колени, и грузно рухнул на пол. Поленица склонилась над ним, и в руке ее блеснул нож. Выпрямившись, она спрятала в складках одежды клок волос с головы Годунова.

Переступив через бездыханное тело, она шагнула к окну, перемахнула через подоконник, и бесшумно спрыгнула в сгущающиеся сумерки.

***

Глава 40

– Тришка, щучий потрох!

Кривоносый седой десятник коршуном навис над позеленевшим стрельцом, уставившимся на него бессмысленным взглядом.

– Я тебя, шалапута, запорю! Семь шкур с тебя спущу, сгною в остроге!

– Мм-мм… – Тришка трясся, издавая нечленораздельные звуки, шаря по земле руками и тщетно пытаясь подняться.

Побагровевший от ярости десятник с размаху пнул его сапогом. Тришка икнул и завалился набок.

Десятник сморщил нос. – Тьфу, зараза!

– Да оставь ты его, Митрич, – подал голос другой стрелец, наблюдавший за происходящем, сидя у костра. – У парня гузку, вишь, пробило, хлещет, как из ведра – ну, принял на грудь – чем еще-то с хворью энтой бороться?

– Поучи жену шти варить! – огрызнулся десятник. – У нас, вона, почитай, из кажного третьего хлещет – так что теперь, всем бражничать теперь?! А воевать кто будет?!

– Воевать… – стрелец вздохнул и поскреб свалявшуюся колтунами бороду. – Воевать, оно, конечно, можно, так ить уже какой месяц сидим тут, ровно кулики на болоте… Хочь бы на штурм уже, али в поле, а то – как татарва бездомная под городишкой этим мыкаемся.

– Ты поговори мне, Пахом! – десятник развернулся к стрельцу и погрозил ему кулаком. – Много мудрствуешь, смотрю!

Стрелец махнул рукой. – Я-то помолчу… Да только тебе, Митрич, это все не хуже моего известно.

– Мне много чего известно! – огрызнулся десятник. – Вы тут сидите, харч казенный жрёте, жалованье подсчитываете, еще и рожи недовольные корчите! А в лагерь ныне, вон, большое начальство из Москвы пожаловало! С новым воеводой!

Пахом вытаращил глаза. – Ну?! А Шереметев что же?

Десятник пожал плечами. – То не нашего с тобой ума дело, – сказал он. – А токмо слух пошел, что завтра штурм объявят, а опосля, как новые отряды из Москвы подтянутся, Самозванца бить пойдём! Понял? А вы тут в дерьме сидите по уши, пьяные, как…

Он сплюнул.

Пахом покачал головой. – У Димитрия-то, говорят, войско поболе нашего будет, – с сомнением сказал он. – Вона, князь Мстиславский его уже пытался бить, да только сам после того еле ноги унёс. А у нас – чего? Половина народу дрищет, иные уж и разбегаются вовсе, да под его знамена идут…

– Ты чего мелешь, дурень! – понизив голос, цыкнул десятник. – Какой он тебе Димитрий?! На дыбу захотел? Смотри, в Тайном приказе тебе за такие слова быстро язык укоротят! Ишь, стратег, едрена выхухоль! Чтоб к утру все в боевом строю были – понял? Иначе – как на духу клянусь, велю выдрать всех!

Сплюнув еще раз и погрозив кулаком для острастки, десятник двинулся к следующему костру.

Пахом задумчиво проводил его взглядом и покачал головой. – Люди, – пробормотал он, – зря болтать не будут…

***

Князь Телятевский обвел взглядом расположившихся в шатре военачальников.

Лица большинства из них были сумрачны. Братья Голицыны о чем-то перешептывались в углу.

Воевода Федор Иваныч Шереметев, хмурясь, теребил бороду. Михаил Салтыков, щуря единственный глаз, зябко кутался в роскошную соболью шубу. Басманов, мрачный, как туча, вертел в руках кинжал.

– Государь недоволен! – повторил Телятевский. – Уже второй месяц вы, бояре, сидите здесь, а не можете взять какого-то, смешно сказать, городишки! Сколько под твоим началом людей, Федор Иваныч?

Шереметев глянул исподлобья. – Семьдесят тысящ, – угрюмо проговорил он.

– Семьдесят! – воскликнул Телятевский. – А защитников крепости той? Едва ли и одна тысяча наберется?!

– Поболе будет, – неспешно проговорил Салтыков. – Юшка Беззубцев, стервец, месяц назад провел обоз с отрядом в город, сотен пять казаков с ним было.

– Юшка! – раздраженно воскликнул Телятевский. – А кто его пропустил туда?! У всей царской армии под носом мятежные казаки целый обоз в город провезли! Это же курам на смех!

– Корела, чорт проклятый, – подал голос Катырев-Ростовский. Он кашлянул смущенно потирая перебитый нос. – Сказывают, он не иначе как заговорен – ни пули не берут, ни ядра… Он своих казаков в таком страхе держит, что они его как сатану боятся…

– Ах, в страхе держит?! – Телятевский уже не мог сдерживать рвущийся наружу гнев. – А вас, бояр царских, значит не боятся?! Развели тут ярмарку какую-то! Ни караулов, ни конных разъездов, солдаты – пьяные, бабы гулящие по лагерю шляются, смрад стоит – хоть святых выноси! Да тут не то, что обоз – армия пройдет, а вы и ухом не поведете! Защитнички трона государева!

Он остановился, переводя дух. В шатре стояла тяжелая, давящая тишина.

– Ты бы, Андрей Андреич, отдохнул с дороги, – кашлянув, сказал князь Голицын, обменявшись с братом взглядами. – С устатку, оно, знаешь, все хужее кажется. А утро, как говорится, вечера мудренее…

– Ты мне, Вася, в уши не лей, – огрызнулся Телятевский. – Без тебя разберусь, когда мне что делать.

Он глубоко вдохнул, готовясь к следующим своим словам.

– Именем государя, и властию, им мне данной, – громко сказал он, – воевода Шереметев Федор Иваныч отныне отстраняется от командования и назначается воеводой в Орёл. Время на сборы – до утра.

Лицо Шереметева налилось краской. Казалось, он собирался что-то сказать, но лишь отрывисто кивнул, повернулся, и вышел из шатра, звеня кольчугой.

– Остальным, – повысил голос Телятевский, – дам новые назначения и полки.

***

– Выпей, Пётр, – Василий Голицын протянул Басманову золоченый кубок с янтарной брагой.

Басманов какое-то время словно не слышал его. Потом поднял голову, уставившись на князя мутным тяжелым взором, взял кубок и припал к нему. Рывком осушил его до дна, отставил пустую посудину на стоявший рябом бочонок и покачал головой.

– Не могу!

Василий переглянулся с братом.

– Чего не можешь, Петр? – осторожно спросил он.

– Ущерба и позора перенести! – Басманов замычал, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив голову руками.

– Не могу! – повторял он на разные лады, то скрипя зубами, то рыча. – Не могу!

– Будет тебе, – осторожно сказал Иван. – Он, вона, Шереметева, будто пса какого пинком под зад вышвырнул. Тебе то что – подумаешь, Сторожевой полк! Оно даже и спокойнее…

Басманов поднял на него тяжелый взгляд налившихся кровью глаз.

– Я Новгород-Северский от всей армии Самозванца держал! Благодаря мне он дальше не продвинулся – половина войска разбежалась! Кабы не тупость Мстиславского с Шуйским, тогда и его самого схватить можно было – только руку протяни! А теперь Семен надо мною своего родича ставит – и кого! Выходца без роду, без племени! Только потому, что он зятем ему приходится, мне по его дудку плясать?! Не для того я Борису присягал!

– Да, – сочувственно проговорил после паузы Василий. – Не для того. Всем нам, чего уж там, невместно под Андрюшкой быти!

– Отсиделся в стольном граде-то, – кивнул брат. – А мы здесь с начала весны сидим… Я уж забуду скоро, как жена выглядит. А ему, вишь, штурм теперь подавай! Да на кой она вообще им сдалась, эта крепостенка! Тьфу…

– Тс! – перебил его Василий. Он склонил голову набок и внимательно прислушивался к чему-то.

Полог шатра приподнялся, пропуская человека в собольей шубе. Войдя, он чинно перекрестился на походные образа, пригладил жидкие волосы к темени, и уставился единственным глазом на Басманова.

– Доброго здравия, Петр Федорович, – произнес он, отдуваясь. – С прибытием!

– И тебе вечер добрый, Михайла Глебыч, – отозвался Басманов хмуро. – Пожаловал поздравить с почетным назначением?

Боярин покачал головой. – Зря ты так, Петр Федорыч, – укоризненно промолвил он. – Я ведь не глумиться пришел, а новостями поделиться.

– Это какими же? – настороженно спросил старший из братьев. – Нынче на хорошие новости спрос невелик…

Боярин усмехнулся, обнажив редкие кривые зубы. – А это, Вася, как посмотреть. Я тут краем уха услыхал, о чем толкуете… Поведаю, как на духу – больно мне, царскому окольничему, и потомку Салтыковых, видеть, как уважаемых родовитых князей ставят ниже выскочек безродных.

Басманов лишь с досадой махнул рукой. – Времена нынче такие, – с горечью сказал он. – Царю милее родичи его, чем верные слуги. Кто с Годуновыми породнился – тот и знатен!

Иван Голицын бросил на Салтыкова быстрый взгляд. – Это, Петь, в тебе обида говорит, – торопливо сказал он.

– Нет, Ваня! – Басманов поднялся на ноги, и лицо его выражало мрачную решимость. – Это во мне разум заговорил! Зря я сюда приехал… Ну да, пусть – нынче же с Шереметевым в Орел отправлюсь – пускай Телятевский других дураков себе на побегушки ищет! Сторожевой полк!

– Он-то, может, и найдет, – неторопливо проговорил Салтыков. – А вот тебе потом этого Годуновы не простят – изменником в их глазах будешь навеки! А на этот счет они на расправу скоры!

– Так что ты предлагаешь, Михайла Глебыч? – подал голос Василий Голицын. – И что ты там про новости-то сказывал?

Салтыков кивнул. – Правильные вопросы задаешь, Вася. А новость такая, что, пока наш новый воевода в стратега играет, войско Димитрия из Путивля третьего дня выдвинулось, и на рассвете здесь будет.

Василий присвистнул. Его брат вытаращил глаза на боярина. – Быть не может!

Даже Басманов, казалось, на мгновение отвлекся от своих бед.

– Можете не сомневаться, – заверил Салтыков. – Весточка от надежного человека. Телятевский о том тоже скоро узнает, но пока что мы – одни во всем лагере, кому это известно.

Василий прищурился. – Значит, – медленно проговорил он, – надежный человек…

Салтыков многозначительно постучал себя по носу. – Проверенный!

– И что еще твой проверенный человек передал? – поинтересовался Василий.

– Что у Димитрий, коего Годуновы Самозванцем кличут, войска под началом казаков пятнадцать тысяч, да польских рыцарей десять тысяч, да татар пять тысяч, да еще беглого люда и холопов боевых тысяч двадцать, а то и поболе, – отвечал Салтыков. – И что с каждым днем к нему все больше и больше людей под хоругви приходит, и он всех одаривает щедро, а тех бояр и воевод, кто ему присягает, возносит высоко, и жалует по-царски.

Братья переглянулись, Басманов не сводил с Салтыкова настороженного взгляда.

– Так что же, – проговорил он, – стало быть, меньше у него войска-то… И порядка в нем нет. А к Телятевскому со дня на день еще подмога в пятнадцать тыщ подойдет. Этак он быстро с этим Димитрием управится!

– С опытными воеводами – может и быстро управился бы, – осторожно сказал Салтыков. – А без них – тяжковато будет!

Басманов потемнел лицом. – Измену предлагаешь? – негромко спросил он.

Салтыков пожал плечами. – Кому измена-то? Борис, сказывают, при смерти лежит, сыну его мы еще не присягали. А Симеону, прыщу этому на месте срамном, ни я, ни ты, князь, слова служить не давали, тем паче – родичам его! А с другой стороны – ежели Димитрий этот и впрямь законный царевич и сын царя Иоанна, то, получается, мы и есть клятвопреступники, коли против него воюем!

Басманов закусил губу. – А ты что думаешь, Вася? – обратился он к старшему Голицыну.

Тот пожал плечами. – По поводу подлинности – не знаю, но скажу тебе как есть, Петр – не хотят наши ребята воевать. Одно дело – татар бить, или шведов, а тут – со своими же, с православными! Многие сказывают, что крепость мы потому взять и не можем, что Бог на стороне Димитрия…

– Точно, – согласился младший брат. – И голод лютый – за грехи годуновские, так, слышал, монахи странствующие сказывали.

Басманов, казалось, еще какое-то время колебался. – Может, тебе и впрямь в Орел с Шереметевым податься, – вздохнул Салтыков. – Пересидишь там, а дальше – видно будет…

– Нет, – глухо сказал Басманов и поднял взгляд, в котором светилась мрачная решимость. – Я остаюсь.

***

Глава 41

К Серпухову подъехали в глубоких сумерках.

Несмотря на поздний час, городские ворота были открыты, и в обе стороны по тракту двигались груженые подводы.

Стражник с помятым лицом мазнул ленивым взглядом по едва державшемуся в седле Мухе, на секунду задержавшись на Ирине, и небрежным кивком пропустил их в город, ссыпав в мошну полученную от Беззубцева горсть монет.

Копыта лошадей с чавканьем увязали в жидкой грязи, накрапывал мелкий дождик.

Ярослав с тревогой поглядывал на дьяка – по тракту того везли в сооруженных Евстафьевым носилках, но Беззубцев посчитал, что они привлекут излишнее внимание на въезде, и настоял, чтобы Муху пересадили в седло.

Дьяк почти не разговаривал; большую часть пути он лежал с закрытыми глазами, со страдальческой гримасой на бледном осунувшемся лице.

Сейчас он так накренился в седле, что Ярослав старался держаться ближе, чтобы подхватить его в случае необходимости.

Подворье Успенского монастыря оказалось на окраине городка, и представляло собой гостевой дом с конюшнями, деревянный храм, да несколько корпусов, где, очевидно, проживали монахи.

Рыжий привратник поначалу заартачился и не хотел их пускать, но дьяк, поманив его к себе прошептал ему что-то на ухо, и монах, сразу переменившись в лице, проворно засеменил по двору, приглашая следовать за собой.

Их разместили в просторной комнате, где почти не было мебели – деревянные лавки вдоль стен, да матрацы, набитые соломой, на полу.

Первым делом Ярослав послал Евстафьева за водой, а сам, тем временем, снял с дьяка повязку.

Рана выглядела хуже – усилился отёк, края разошлись, гиперемия распространилась на окружающие ткани.

Промыв рану сначала теплой водой, потом стерильным раствором из шприца, Ярослав вскрыл несколько спиртовых салфеток и продезинфицировал её. Еще один стерильный бинт ушел на перевязку. Завершив манипуляции уколом анальгина в плечо, Ярослав припрятал использованный шприц – их тоже оставалось немного. В крайнем случае, иголки можно было прокалить на огне.

После укола Муха заснул. Ярослав уже хотел накрыть дьяка его же кафтаном, когда Ирина, подтолкнув его локтем, указала глазами на татуировку на правом плече дьяка – полустершийся черный крест, с какими-то цифрами под ним.

Ярослав хотел разглядеть их внимательнее, но в этот момент скрипнула дверь, возвещая о появлении гостя.

Высокий худой монах обвел взглядом собравшихся в комнате людей.

Светлые волосы и голубые глаза разительным образом контрастировали с его черной мантией, создавая странное впечатление.

– Мир всем, – проговорил он звучно, и направился к ложу дьяка.

При виде раны, монах нахмурился и покачал головой. Коснулся пальцами повязки, что-то шепча себе под нос – Муха слабо застонал и открыл глаза.

– Виссарион… – выдохнул он, глядя в глаза монаха.

– Отдыхай, Федор, – еле слышно прошептал монах, кладя ладонь на лоб дьяка. – Тебе нужен отдых.

Подождав, пока дьяк снова уснет, он поднялся и обратился к остальным:

– Ему нужен отдых и лечение, это займет время. Но вы можете оставаться в обители столько, сколько потребуется. А сейчас приглашаю разделить с братией вечернюю трапезу.

– Благодарствуем за приглашение и гостеприимство, – Беззубцев откашлялся. – Времени у нас нынче в обрез – дела ждут, так что дольше чем на ночь задержаться у вас не сможем. Только вот как с дьяком быть…

– О нем позаботятся, – кивнул монах. – Ухаживать за больными – наш христианский долг.

Он поморгал, улыбнулся, и в мозгу Ярослава вспыхнула догадка. Он не был уверен на сто процентов, но чувствовал, что прав – сходство казалось ему почти очевидным.

Выскользнув из комнаты следом за монахом, он догнал его в коридоре и схватил за рукав.

– Постой!

Монах, казалось, ничуть не удивившись, приложил палец к губам, и кивком пригласил Ярослава следовать за собой.

Оказавшись в небольшой келье, монах зажег от лампады заплывшую воском свечу, и сел на узкую деревянную лавку, служившую, по-видимому, ему ложем.

– Здесь немного тесновато, – извиняющимся тоном сказал он. – У тебя есть вопросы ко мне? Я готов ответить.

Ярослава на секунду охватило сомнение – что, если он ошибается? Но он был готов поклясться, что уже видел эти голубые глаза, сквозь толстые стела очков – в другом времени.

– Ты – Хронин? – осторожно произнес он.

Монах улыбнулся. – Здесь меня зовут отцом Виссарионом, – ответил он. – Но я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Тогда… – Ярослав помедлил. – Тогда объясни мне, наконец – что происходит? Почему мы здесь, и как вернуть всё, как было?

Монах покачал головой. – Как было – уже не будет никогда, – мягко сказал он. – Реальность – относительна. Тебе кажется, что ты хочешь вернуться в привычное окружение, но, в действительности, его никогда не существовало – это лишь иллюзия… Подлинную реальность мы творим сами! Наш мозг, – он коснулся головы согнутым указательным пальцем, – способен генерировать реальность, и люди, которые осознают эту возможность, могут управлять ею.

– То есть, – хрипло проговорил Ярослав, – ты хочешь создать какую-то свою, другую реальность? Зачем?

Хронин задумчиво снимал со свечи оплывший воск. – Зачем? – переспросил он. – Странный вопрос! Разве может считаться нормальной реальность, в которой человек, сделавший величайшее, может быть, в истории человечества, открытие, вынужден находиться в приюте для умалишенных? Разве мир, в котором существуют войны, голод, социальное неравенство – достоин того, чтобы принять его, как единственно возможный, и не пытаться изменить?

– Но ведь… – Ярослав провел по лицу рукой; ему было не по себе, – но ведь нельзя взять и изменить все, переписать историю, вычеркнуть из неё людей…

– Нет никакой переписанной истории! – перебил его Хронин. – Та реальность, которую ты знаешь – не единственная! Я уже модифицировал её много раз – тебе лишь кажется, что она – подлинная, потому что ты не мыслишь себя вне её. Но, поверь, существуют и другие, гораздо более привлекательные варианты. Как и куда менее… – прибавил он, нахмурившись.

Ярослав покачал головой. – Я не знаю, про какие варианты ты говоришь, – сказал он. – Мне нужна моя, привычная, нормальная реальность, там, где я – фельдшер на скорой, и в которой у меня есть любимая девушка. И мне нужно знать, как вернуться туда.

– Ты вернешься, – пообещал Хронин. – Как только освободишь свое сознание от привязке к этой грани.

– Какой еще привязке?

Хронин вздохнул. – Полагаю, ты помнишь, как оказался здесь? – спросил он. – Твое сознание было открыто после того, как ты осознал искривление реальности. Что-то должно было послужить триггером, с помощью которого ты смог перегрузить его…

– Меня ударило током во время дефибрилляции, – хмурясь, сказал Ярослав.

Хронин щелкнул пальцами. – Вот оно! После этого ты мог с легкостью настроиться на любую грань, понимаешь? Но ты оказался здесь – потому что подсознательно, это место и время что-то значат для тебя! Ты должен совершить здесь то, что освободит твой разум от привязки к нему – и тогда ты с легкостью вернешься в подлинную реальность, в которой все будет на своих местах! И ты поймешь, что именно она – единственно подлинная!

Ярослав посмотрел на монаха с сомнением. – Но ведь я уже переносился обратно. И та реальность, в которой я оказался – она была чужой! Я осознавал, что происходит что-то неправильное.

– Но не до конца! – заметил Хронин. – Какая-то часть твоего разума воспринимала все происходящее, как норму. Однако, та реальность тоже была неправильной, потому что ты не сделал того, что от тебя требовалось! И потому тебя снова забросило сюда. Все просто!

– И что же я должен сделать? – спросил Ярослав, которому рассуждения монаха вовсе не показались простыми. – Бабка, с которой все началось, говорила про какой-то крест…

Хронин махнул рукой. – Забудь про бабку! – сердито сказал он. – Она – лишь погрешность расчетов! Ее в принципе не должно быть в настоящей реальности – это лишь продукт твоего подсознания, отражение граней в нем. Своего рода – ключ, подсказка! Как, говоришь ее фамилия?

– Беззубцева, – ответил Ярослав, – также, как и…

– Атамана, который идет в Путивль! – подхватил Хронин. – Понимаешь? Дело не в какой-то там бабке, а в атамане! Тебе нужно идти с ним – там, в Путивле, история должна пойти по правильному руслу! И тогда твоя реальность – подлинная – станет совсем другой! И никакой бабки в ней уже не будет!

– Это сложно понять, я знаю, – быстро заговорил он, глядя на Ярослава. – Просто попытайся хоть на минуту допустить, что твои знания о реальности – ложны. Примерно также, как были те, когда ты оказался в альтернативной Московии. Все, что тебе нужно сейчас – сопровождать атамана в Путивль. И там ты все поймешь.

– Но… как же остальные? – спросил Ярослав. – Давид Аркадьевич, Ирина… Михалыч? Почему они оказались здесь?

– На самом деле – их здесь и нет, – мягко сказал Хронин. – Если ты не заметил, все они – реальные участники событий этой грани реальности. Тот факт, что они сами этого не осознают, говорит лишь о том, что твой потенциал настолько силен, что ты экранируешь их, подменяя их воспоминания из этой реальности воспоминаниями из другой.

– Тогда почему я – не являюсь одним из участников этих событий? Почему я выгляжу здесь чужаком, пришельцем?

Хронин пожал плечами. – У меня нет ответов на все вопросы, – признался он. – Думаю, это потому, что твое сознание слишком сильно привязано к другой грани, то есть – времени. Но это лишь одна из гипотез.

Он вздохнул и поднялся. – Твои спутники могут потерять тебя, – сказал он. – Уже время трапезы. Возможно, у нас будет еще случай побеседовать здесь, в этой реальности, а, возможно, и нет. В любом случае, ты знаешь, что надо делать.

– Отправиться в Путивль – и это всё? – спросил Ярослав. – А потом – что? Как я пойму, что реальность – исправлена?

– Увидишь, – пообещал Хронин. – Пока просто продолжай делать то, что делал.

С этими словами, он улыбнулся и вышел из кельи.

Ярослав направился обратно к своим. Он получил ответы на некоторые вопросы, но ясности от этого не прибавилось.

***

– Великий государь, – взволнованно заговорил Коган, – прошу тебя, прислушайся ко мне!

Он нервно теребил бороду.

Феодор, застывший над гробом с телом Симеона Годунова, устало покачал головой.

– Мы уже обсудили это, Яган, – тихо сказал он. – Отец мой этого бы не одобрил, и я не буду начинать царствование с арестов и казней. Ты говоришь, что Симеона, скорее всего, отравили, но не можешь поведать, кто именно. Что же – мне хватать всех подряд и бросать в карцеры, без суда и следствия?

Коган вздохнул.

– Я уже говорил тебе, государь, – начал он снова, – называл тех, кто скорее всего стоит за этим – Шуйские, Мстиславский. Они замышляют заговор, государь, и, если ты не прислушаешься ко мне, это может плохо закончиться для твоей династии.