Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Часть третья
Два выстрела

1

В густом кустарнике, за спиной у Нади, возились и щебетали птицы. Особенно одна старалась, ее звонкий голосок выделялся среди других. Фью-фью да пи-пи. Наверное, самец, подумала Надя. Самка птенцов высиживает, он ей корм таскает, букашек да червячков, и развлекает, чтобы не скучала. Тяжко безвылазно сидеть в гнезде. Шельмец, как старается. Дурашки этакие, свили гнездо в опасном месте. Упадет снаряд, и конец всему.

А вот назло войне жизнь бурлит. Пули повизгивают, взрывы ухают, этой парочке хоть бы что, потомство на свет производят.

«Ты сама спросила позволения у войны?» – упрекнула себя Надя. Смутилась, жарко стало, почувствовала, как покраснела. Хорошо, никто не видит. Всего-то судьба отпустила ей побыть с мужем трое суток. Понежилась, помиловалась и… забеременела. Жизнь взяла свое. После полутора лет разлуки целых трое суток счастья. Горького, перевитого печалью утрат, но счастья, радости нечаянной встречи и вновь обретенной надежды.

Встретились с Андреем накоротке и снова разлучились. Он со своим полком ушел на запад, она со снайперской командой уехала под Ленинград. Четвертый месяц, как расстались. Она уже все испытала, что бывает с женщиной, когда в ней развивается новая жизнь. Тошнота подкатывала, настроение прыгало. То веселость бурлила, порой не к месту, не ко времени, то по-бабьи становилось жалко себя, хоть плачь. Ко всему еще – пополнела.

Мучилась от сознания собственной вины перед будущим дитем. Что ждет его в сегодняшнем мире? И ее самое? Все будущее представлялось в тумане. Но, честно говоря, больше беспокоил сегодняшний день, будни фронтовые, утраты подруг. Их команда после Сталинграда почти полностью обновилась.

У немцев тоже снайпер появился, изворотливый, везучий. Командира дивизии во время рекогносцировки подловил, тяжело ранил. Комбата, в полосе которого действует Надя, уложил насмерть. Соню Мальцеву, Надину подружку, достал через амбразуру дзота. Лежит бедняжка в госпитале, жива останется, будет ли воевать, неизвестно. Немец этот, конечно, мастер своего дела, появляется всегда в неожиданном месте. И этим опасен.

Надя поклялась себе: достанет мастера, чего бы это ей ни стоило. Андрюша, когда-то еще на заставе, учил ее пограничным хитростям на случай, если она вдруг окажется один на один с нарушителем границы, ловко применяться к местности, опережать противника в его действиях. Всю эту науку она помнит и в снайперских засадах использует. Вот и сегодня она на дерзость пошла. На нейтральной полосе высмотрела воронку от авиабомбы. В сторону немцев по поляне кустики рассыпались. Она попросила комбата к ним от воронки отрыть ход сообщения.

– Мы-то в два счета сварганим, – потер он загорелый лоб. – Только сомневаюсь, чтобы майор Чирков пустил вас туда. Риск…

– Договориться с ним – моя забота, – заверила Надя.

Комбат позицию оборудовал, но, как и предполагал майор Чирков остудил Надю – сразу не пустил.

– Пусть окоп «отстоится» сутки-другие. Если немцы что заметили, привыкнут, пусто там, – заметил он буднично.

Спасибо ему, не выговаривал, мол, к черту на рога полезла да еще в ее-то положении.

Кстати, о «положении» Надя таиться не стала и однажды доложила начальнику команды. Ведь оно в конце концов коснется не только ее самой. Понимала, для майора Чиркова это неприятность. Не за тем в армию шла. Знал бы об «этом» командир дивизии, разве назначил бы командовать женским снайперским взводом, дал бы звездочки на погоны? Она же… вроде бы подвела всех, и в первую очередь начальника команды.

Майор тогда терпеливо слушал ее сердитую, сбивчивую речь, хмурился, двигал бровями и неожиданно рассмеялся:

– Эх, Надя, Надежда Михайловна. Можно сказать, в дочки мне годишься. По праву следовало бы отшлепать тебя за такие мысли. Дело-то обычное, житейское. Встретились с мужем, которого не чаяла увидеть. Все объяснимо и оправданно.

Майор смолк, задумался, взгляд ушел в себя. Наде показалось, разговором своим она всколыхнула в душе Чиркова его собственную боль, незаживающую рану растревожила: погибшую семью, угнанную в неволю дочку. Но вот он встряхнул головой, устремил на нее измученный взгляд.

– Природой-то вам, женщинам, что предназначено? – глаза его постепенно теплели, голос зазвучал мягко и проникновенно. – Род людской продолжать. То-то… Потому по-человечески я рад за тебя. Несмотря ни на что, жизнь продолжается. Вот о чем ты думай, о чем заботься.

Как недавно Наде показался неожиданным смех майора, так неожиданным для него были ее слезы. Он не мешал ей, не успокаивал, подождал, пока выплакалась. Извинилась, сказала, что все поняла и больше «не станет дурью маяться», просит только об одном – не делать ей никаких поблажек в службе.

– Ладно, в няньки не набиваюсь, – серьезно ответил он.

Сегодня майор вместе с Надей пришел на передовую. Условился с комбатом об огневом обеспечении снайперской позиции, о вылазке, если младшему лейтенанту Ильиной потребуется помощь.

Ничего стоящего внимания Надя у немцев не обнаружила. Там шла обычная окопная жизнь, очевидно, такая же, как на нашем переднем крае. Позиция ее оказалась удобной, она могла бы легко «срезать» двух-трех немцев, но ждала, искала того, за кем пришла в опасную зону.

Ноги устали от долгого стояния, поясница заныла. День все тянулся. Какие они здесь долгие теперь. Зимой, когда снайперская команда появилась на Ленинградском фронте, они были на удивление короткими. Казалось, только развиднеется, и уже наползают сумерки. Поразили здешние снега, морозы, мрачновато-величественные ели и сосны, заснувшие под тяжелыми снежными шапками. Бывало, загремит артиллерия, ударят снаряды, под их гул посыплется снег с деревьев. Уставшие от него ветки распрямятся, как бы облегченно вздохнут. Все это было непохоже на приволжские и придонские степи.

Узнала Надя, что совсем недавно тут сидели немцы. Понастроили укреплений, блиндажей, землянок. Мертвой удавкой охватили Ленинград. Только по Ладоге тянулась нитка дороги, то и дело рвущаяся под вражескими бомбами. Зимой сшибли немцев с насиженных мест, разорвали кольцо блокады, вдоль берега Ладожского озера пробили коридор. Километров десять всего, а где и поуже. По нему к Ленинграду протянули железнодорожную ветку.

– От нас тоже зависит, иначе не бросили бы снайперов сюда, уцелеет эта живительная ниточка или оборвется, – говорил майор Чирков. – Упремся, не дадим оборвать. Дорога эта – хлеб, боеприпасы, горючее для Ленинграда и для фронта. Одним словом – жизнь.

Уперлись, устояли. Отбушевали метели, отгуляли ростепели и половодья. Зазеленело кругом. Закудрявились, распустили сережки березы, затрепетала листва на осинах, расправили лапки ели и сосны, белой кипенью покрылась черемуха. Но как только распустилась черемуха и поплыл над лужайками ее нежно-горьковатый запах, растревожил девичьи сердца, похолодало. С озера, где еще лежали толстые ноздреватые льды, потянуло тяжелой студеной сыростью. Забродили туманы, повалил мокрый снег.

Наде не страшен холод, ей тепло в стеганых брюках и ватнике. Что ей ветер и мокрый снег? Мелочи. Она согрета встречей с Андреем, письмами от него. Каждую неделю получает. Откуда он берет время, чтобы столь часто писать? Там, где он сейчас воюет, жарко. Не столько от весеннего тепла, сколько от непрерывных боев. То Харьков взяли, то опять отдали. Держат ее руки тетрадные листы, заполненные торопливыми строчками, а глаза видят Андрея, сидящим на обочине пыльной дороги, положив полевую сумку на колено, и пишущим ей. Или в низенькой хатке у окна, в которое клонится усыпанная белыми цветочками ветка старой вишни. Здесь черемуха, там вишня. Или яблоня роняет лепестки на подоконник, где лежат его усталые руки.

Вернется она из засады, и, наверное, в землянке ее будет ожидать очередное письмо от Андрея. Если почта не подведет. Если не помешает война.

* * *

Можно было обойтись без переписки. Андрюша уговаривал ее перейти к нему в полк. Сначала она до неприличия обрадовалась, ну, просто ног под собой не чуяла. Такое счастье, как награда за страдания, за разлуку. Говорил, место фельдшера в полку свободно. Дескать, эту мысль подсказал ему командир полка Стогов. Они, оба веселые, обсуждали это предложение, как дело решенное. Приехал Горошкин, подлил масла в огонь:

– Полковник с вашим командованием, кажется, договорился. Постоянно рядом будете.

Екнуло сердце у Нади, хорошо ли это – постоянно рядом? Каждый бой, бомбежку, сиди на своем медпункте и дрожи за майора Ильина.

– Но ведь порознь те же бои и бомбежки, – возражал Ильин на ее рассуждения.

– Если кому-то из нас суждено погибнуть, – понимая, что говорит жестокую правду, продолжила Надя, – порознь каждый из нас это переживет только один раз: когда получит извещение. Будучи рядом, мы измучим, изведем себя.

– Может, ты и права, – отчужденно согласился он. Надя горько улыбнулась:

– Ты ведь не сможешь создать мне особых условий, оградить от опасности. Если бы и мог, не стал бы этого делать. Не в твоем характере такое. Я тебя знаю.

На том и покончили, вызвавший у обоих неловкость, разговор.

Проводила Андрея, попрощалась и долго ревела в землянке. «Дура ты, дура, другого названия не заслуживаешь», – твердила она себе. Жалела, что не согласилась. Думала, Андрей уехал обиженным на нее. Но если тогда ничего не могла с собой поделать, то сейчас понимает, поступила правильно. Остается одно – ждать от него писем.

* * *

Подняла бинокль – она всегда брала его с собой, чтобы не двигать винтовку из стороны в сторону, осматривая немецкую оборону – ничего нового не появилось. Прямо перед нею развалины русской печи, избы немцы растащили по бревнышку. Возле груды кирпичей валялся старый, плетенный из прутьев, короб, какие крестьяне ставят на дрожки и возят в них сено, мешки с зерном, навоз на поля.

Отчетливо всплыло в памяти… Она еще девчонка. Раным-рано семья собиралась на сенокос. Отец поставил такой же короб на телегу, бросил в него охапку соломы, постелил рядно. Поставил жбан с квасом, мать принесла бутыль с молоком, корзину со снедью. Отец дернул вожжами, лошадка неторопливо потрусила со двора. За околицей мать ласково прижала Надю к себе, баюкала: «Пока едем, поспи, доченька». Брату Аркадию говорить этого не надо было. Он свернулся калачиком, подсунул кулак под щеку и сопел себе. Он был парнем в ту пору, с гулянок заявлялся под утро.

Наде спать не хотелось. Глядела, как вдали вставало солнце. Сначала над горизонтом проклюнулась золотистая полоска, потом быстро, будто кто подталкивал снизу, выкатился большой оранжевый шар. Небо заискрилось золотистым сиянием. Запели жаворонки.

Как давно это было. Не по годам давно, а словно отгородилось то время незримой чертой, осталось за непреодолимой преградой, стало недоступным, безвозвратно потерянным.

* * *

Что такое? Наде показалось, будто в коробе возле печи прибавилось веток. Неужто проморгала, как кто-то подходил к коробу?

Но было тихо у немцев, и у нас. Обе стороны сидели одна напротив другой в обороне, изредка вспыхивали перестрелки. Бойцы посмеивались: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Коли силенок ни у тех, ни у других для наступления не хватало, оставалось одно – огрызаться огнем. У командования, наверное, были другие мысли. Не мешало бы нам расширить пробитую зимой полосу, чтобы надежней, уверенней себя чувствовать. Немцы, поди, зубы точат, мечтают вернуться в прежнее положение, снова зажать Ленинград намертво. Но бодливой корове рога пообломали. Хляби всюду непролазные. Дорог нет. Немцы любят за дороги держаться.

* * *

На юге, где ее Андрей воюет, земля давно просохла. При воспоминании о муже ее снова облила волна радостного чувства. После встречи с ним Надя воспрянула духом, у нее появилась необыкновенная жадность к жизни и… чисто женское желание рассказать всем, кто ее знает, о своем счастье.

Военврачу Зарецкому в Москву написала. Теперь он никакой не военврач, по старой привычке так его называет. Гудошникову на Алтай письмецо послала. Оба ответили, радость ее разделили. Борис Львович опять приглашал в Москву. «…Если доведется попутно – рад буду повидаться. Если судьба повернется, к гражданской жизни потянет, тоже приезжайте. Обещаю снова обратить вас в медичку, жилье потребуется, комнату вам отдадим, нам со старухой и одной хватит».

Напарник ее по снайперской «охоте» Яков Петрович прощения просил за невыполненное слово – не может воротиться в команду снайперов. Лечебный отпуск его кончился, но комиссия еще три месяца добавила. Потом судьба сыграла с ним штуку неожиданную. Односельчане избрали председателем колхоза, районное начальство бронь ему установило. «Поскольку народ попросил и доверие оказал, нельзя обмануть его. Умру на пашне, не осрамлюсь». Тоже приглашал Надю, работу и кров обещал.

Лишь родное Надино село не отозвалось. Ни мама, ни сосед Николай Ремезов не ответили. Судя по военным сводкам, Воронежская область полностью освобождена от немцев. Почему молчит Дубовка? Тревога поселилась в душе.

* * *

За раздумьями не заметила, как день наконец-то начал угасать. Облака поредели, последние закатные лучи упали на немецкие позиции. Надя, разочарованная, что опять впустую проторчала в окопе, вдруг увидела того, кого долго выслеживала. Под кучей веток в коробе лежал снайпер в маскировочном костюме. Его винтовка была покрашена в зеленый цвет, на лицо надета зеленая маска. Жаба болотная. Ни за что бы ей не обнаружить снайпера, если бы не этот прощальный солнечный луч. В висках гулко застучало. Подумала, ведь немец тоже караулил, не конкретно ее, а подходящую, важную цель. Холодок пробежал по спине – она могла неосторожно пошевелиться и стала бы той самой целью.

Надя навела перекрестие прицела на зеленую маску, тщательно прицелилась, затаила дыхание и выстрелила. Снайпер уронил голову, ствол винтовки задрался. Она прицелилась чуть пониже и выстрелила еще раз. Знала, что нарушила снайперский закон, не сменив сразу позицию. Мгновенно присела в окопе, ощутив удар по макушке каски, словно ее долбанули палкой. Ткнулась затылком в стенку окопа, недоуменно ощупывала себя. Сдернула каску, по верху ее пролегла мелкая бороздка. «Еще раз дура ты, Надька! – непочтительно ругнула себя, вытирая взмокший лоб. – Если ты не в паре, думаешь, и другие…»

В следующую секунду вокруг начали рваться мины. По ходу сообщения Надя перебежала в воронку. Немножко переждала, перескочила в следующую. С обеих сторон встречно била артиллерия, рассыпали дробь пулеметы. Началась та самая огневая дуэль, о которой говорили солдаты.

Надя перебегала от воронки к воронке, задыхалась, ожидала, что следующая мина обязательно упадет рядом, осколки изорвут тело. Но не могла, да и не хотела останавливаться. Не заметила, как свалилась в свою траншею, чьи-то крепкие руки подхватили ее, оттащили в глубину, под защитный накат блиндажа.

Ну, и выдал тут ей майор Чирков. Надя еще никогда не видела его таким разгневанным и огорченным. Комбат бросал на нее удивленные, показалось, восторженные взгляды, топорщил большой палец, кивал на майора, мол, пусть побранится, начальству полагается, а ты – девка – бой, что надо.

2

Завязав вещмешок, Надя приподняла. Тяжеловат. Ах, девчонки, видать, весь свой НЗ притащили. Тушенку, сгущенное молоко, пшенный концентрат, сухари, сахар. На год обеспечить ее хотели?

Осмотрела шинель. Погоны, петлицы, звездочки – все на месте, как полагается. Июль, в ее родных местах жара, сушь. Но где этот дом? Ответа не дождалась. Может, не брать шинель? Но осень придет, потом зима, во что оденется? Другой одежды ей никто не припас. Будет пока в военной форме.

«Вот и кончилась твоя служба», – невесело усмехнулась она.

Положила вещи на нары, сунулась в карман гимнастерки, развернула документы. В них все сказано. Уволена, приказ номер такой-то, число, месяц, год. Причина увольнения… Глянула на живот. Пока не очень заметно, тому, кто не знает и вовсе невдомек. Ладно, довольно разглядывать себя. Что есть, все при тебе, поворота не будет.

Отправилась к начальнику команды. В избе он был один. Доложила:

– Товарищ майор! Младший лейтенант Ильина, представляюсь по случаю…

Чирков не дал ей договорить, усадил напротив, окинул приветливым взглядом, спросил:

– Дождались весточки из дому?

Надя покачала головой.

– Не знаю, что думать. Война откатилась от наших мест, а…

– Я официально запросил через районный военкомат. Может, погодить тебе денька два-три, пока ответ придет?

Задумалась Надя. Июнь сорок первого вспомнился. Увидела себя «на сносях», с дочкой на тормозной площадке товарного вагона. Сказала, вздохнув:

– Поеду, товарищ майор. На месте разберусь. Если что… определюсь, не пропаду. За Волгой тетка живет. Вы извините меня. Сколько еще войны впереди, а я вроде… убегаю.

Майор, опершись о столешницу, тяжело поднялся, пересек из угла в угол маленькую, с одним подслеповатым оконцем, комнату. Обернулся к Наде, положил большую руку на ее плечо.

– Слышишь… не смей упрекать себя ни в чем, – глухо проговорил он, отошел к окну, с минуту глядел, как по затравяневшей узкой улице маршировали солдаты недавнего пополнения. Вернулся, встал с Надей рядом, глядя ей в глаза, сказал твердо, убежденно: – Совесть твоя чиста. Ты и твой Андрей этой войне отдали все, что могли. Даже больше, чем могли. Мы, мужики, наше государство, перед вами, женщинами, виноваты. Мы у вас должны просить прощения.

Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.

– Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, – майор чиркнул спичкой, закуривая. – Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, – он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: – Возьми.

– Что вы, товарищ майор, не надо, – смутилась Надя, растроганная участием. – Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.

– Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…

В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.

После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.

По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.

Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.

Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.

В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.

Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:

– Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, – он махнул рукой в нужную Наде сторону, – садитесь. Приморились, поди.

– Спасибо, не откажусь.

Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.

В селе мальчик спросил:

– Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.

– Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.

Алеша горестно нахмурил белесые брови:

– Дубовку немцы сожгли.

– Сожгли Дубовку? Люди… где жители?

Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.

Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.

За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.

– Покушайте. Другого угощения нету.

У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.

– Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.

Надя улыбнулась:

– Мы – пополам. Ладно?

Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.

Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.

– Сельсовет, почту достраивают. Из нашего села мужики помогают, – продолжал мальчик. – Я тоже… кирпичи подносил, песок просеивал, воду подвозил.

– Ты за главного в семье?

– Не, главная мамка. Я в помощниках. За сестренками присматриваю тоже. Одна в первый класс ходила, другая еще меньше.

Надя притянула мальчика к себе, прижалась губами к выгоревшим вихрам. Они пахли солнцем, полынью и… ребенком. Через дырочку на плече проглядывало худенькое тело.

– Спасибо за угощение, работничек, – она заткнула бутылку, сунула в сумку вместе с горбушкой. Развязала вещмешок, достала банку сгущенки, пачку галет, большой кусок сахару. – Это от меня твоим сестренкам.

Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.

– Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, – протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. – Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

– Зажила, значит, – улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

– Ага, – тряхнул вихрами Алеша. – Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

– Мама! – вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.

– Доченька моя, – протянула руки, припала к Надиному плечу. – Я отчаялась тебя увидеть.

Надя гладила похудевшие плечи матери, чувствовала, как всю ее сотрясала дрожь.

– Тебя в армию взяли? – мать отстранилась, окинула дочь с головы до ног. – Какая ты стала взрослая… – она не сразу нашла это слово, на седые пряди глядела пристально, но не сказала о том ничего. У нее вдруг задрожали губы. – Не сладко было? Ты уехала тогда и с концом. К нам вскоре немцы пришли…

Начался взаимный расспрос. Они долго не виделись, хотелось узнать поскорее обо всем, что с ними было за время разлуки. О многом уже было сказано, а до чего-то главного так вроде бы и не добрались.

Они не заметили, как подошел Алеша, положил на кучу кирпича Надин вещмешок, шинель и пилотку.

– Здравствуйте, бабушка. Тетя доктор, я поеду? – спросил он.

– Ой, Алеша, извини меня, – смутилась Надя. – Конечно, поезжай. Спасибо тебе. Передай твоей маме поклон от Надежды Михайловны. Да скажи ей, что у нее хороший сын растет.

Зарделся мальчишка, упрямо дернул вихрами, вот, дескать, еще чего… ни к чему это. Однако спросил:

– Можно, я к вам еще заеду? Помочь, привезти что.

– Будем рады. Как время выпадет, так и заезжай.

Затих стук колес, мать спросила:

– Внучатки-то где? Стосковалась я по ним.

«Маменька родная, попытала бы ты меня о том, о чем могу рассказать. О чем спросила, нет мочи говорить, язык немеет». У Нади защемило сердце, заныло в висках.

Не дождалась мать ответа, может, подумала, дочь где-то пристроила деток, немножко погостит, съездит за ними и привезет. Сама заторопилась рассказать о том, что лежало на ней тяжким бременем, угнетало, не отпуская ни на час. Еще зимой, в феврале, пригорюнившись говорила она, разыскали ее люди из военкомата и сообщили, что пришло известие с военного завода: тяжело заболел отец. Просили приехать, литер прислали. Нашли-то ее не сразу, немцы хату порушили. Добрые люди в соседнем селе приютили. Приехала она в город Челябинск, да не успела, отца Бог прибрал. Сказывали, котлован какой-то рыли, он там простудился.

Слушая, Надя плакала, не вытирая слез. Они катились по щекам, кропили гимнастерку. Бедная мама.

По пути с завода, рассказывала дальше мать, она заехала к сестре Марфе. Надеялась на встречу с Надей, с внучатами. Вместе пережили бы горе. Узнала, что Надя у Марфы не появлялась. С ума можно сойти. Ну, в армию забрали, так почему об этом не написала Марфе?

Надя со странным, почти суеверным ужасом подумала: действительно, почему не написала тетке ни тогда, ни после? Сейчас, задним числом, ругала себя. Ведь и Андрюша мог написать тетке, впрочем, не была уверена, что у него имелся ее адрес.

– Пожила у сестры до мая. Хотя дома было полное разорение, потянуло в Дубовку, – мать с горестной улыбкой глядела на дочь и спешила выговориться, облегчить душу. – Беспокоилась, вдруг ты объявишься, Аркаша даст о себе знать, Андрей напишет. Добралась до дома, огород посадила. Опять же добрые люди пособили, дали картошки на семена. Клетушку обиходила и живу. Кирпич готовлю. Бог даст, к зиме хату удастся наладить.

– Мама, мы с Андрюшей на фронте встретились. Трое суток вместе пробыли.

– Господь увидел, нельзя нас совсем сиротами-то делать, – в глазах матери зажглись живые искорки. – Не отвернулось еще счастье от нас. Пойдем, Надюша, в хоромы. Чаем тебя напою.

Мать пошла впереди, повела Надю в бывший хлев. Лишь он уцелел. Глядя сзади на мать, Надя замечала во всем ее облике что-то скорбное, думала, как больно ударит бабушку известие о внучатах. Что-то надломилось в ней, поминутно вспоминает Бога, будто ищет в нем опору.

– Ништо, дочка, проживем, – шагнула она через порог.

Бывший хлев имел жилой вид, стены, пол в нем были начисто выскоблены. Правда, потолок низковат, да оконце маловато. Все же это был дом, родной порог. Поживут пока здесь, вместе-то беду переборют. Надо не только прожить, но и выносить в себе того, кто станет теперь на этом свете ее и Андрюшиным продолжением.

– Где Андрей-то теперь? – как бы угадав ее мысли, спросила мать. – Ты не верила, что он погиб, вот Бог и спас его.

– Где же ему быть… воюет.