Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

14

У немцев затявкали минометы. В закатных лучах упавшего к горизонту солнца заклубилась багровая пыль, над выгоревшей степью завизжали осколки, глухо застучали тяжелые комья земли.

«Неужели опять атака? – тоскливо подумала Надя, машинально ощупывая на боку санитарную сумку. – Которая по счету? Пятая, шестая?»

Она рано утром пришла в роту капитана Силаева и пробыла тут весь день. Много было погибших. А сколько раненых! Перевязывала, вместе с санитарами переносила в блиндаж, где им лежать до темноты, когда можно будет вывезти их и переправить на левую сторону Волги, в госпиталь. Ноги у нее от усталости подламывались, руки отказывали.

И вот опять рвались мины, так случалось перед каждой атакой. Выдержит ли она все это?

Опорный пункт роты Силаева, оседлав небольшую возвышенность, выступал дугой вперед. Надя слышала разговоры командиров о том, что немец с этим не смирится, будет долбить до тех пор, пока наши не отойдут.

– Моя рота им – бельмо в глазу, – задорно сверкал белыми зубами капитан Силаев, рослый, в ухарски сбитой набекрень пилотке. Он энергично рубил ладонью воздух. – Еще бы, отсюда видно дальше, обстрел лучше. Немец не дурак. Соображает. Будет из кожи лезть, чтобы сковырнуть нас. Мы не пустим, не отдадим выступ.

Вот уже несколько дней немец на метр не сдвинулся, хотя слева и справа роты опять подались ближе к Волге.

– Санитар! Где санитары?

Надя встрепенулась, кинулась на зов. В окопе скорчился боец. Он безвольно привалился спиной к стенке окопа, прижимал ладонь к правому боку. Сквозь пальцы сочилась кровь. Надя расстегнула на нем поясной ремень, завернула гимнастерку и нижнюю рубаху. Осколок глубоко распорол мякоть, задел нижнее ребро. Боль была адская, боец побледнел, на лбу высыпал зернистый пот.

– Держи рубаху, не опускай, – она проворно наложила на рану толстый марлевый тампон, начала бинтовать. – Ничего опасного нет, заживет. Знаю, больно, а ты потерпи.

Она никогда не ахала, не охала над ранеными, лишь скупо и сурово подбадривала. Перевязывала быстро, уверенно, почти по-мужски управлялась, если приходилось перевернуть или вытащить раненого в безопасное место. Это действовало на бойцов успокаивающе.

– Спасибо, доктор, – приободрился раненый, смахивая пот.

Бойцы и командиры называли ее по-разному. Одни сестрицей, другие доктором, усмотрев выглядывающие из-под пилотки седые пряди, а кто и дочкой. Это те, кто был уже в возрасте. Она откликалась на любое обращение, никогда никого не поправляла. Какая разница для раненого бойца, доктор она или сестра. Для него главным было, чтобы его поскорей и умело перевязали, вытащили из-под огня, поэтому она и рвалась на передовую, хотя военврач Зарецкий постоянно сдерживал.

Надя пошла дальше по траншее. За изгибом окопа увидела, как боец пошатнулся, схватился за висок и быстро отнял руку. Ладонь окрасилась кровью, струйка скатилась по щеке, потекла на гимнастерку. Но боец снова прицелился из винтовки и выстрелил. Он не помышлял выходить из боя. Надя знала его, несколько раз говорила с ним. Это был Яков Петрович Гудошников, охотник из-под Иркутска. В ее глазах он был уже пожилым. Как-то выносили раненого к медпункту полка, Надя шла с носилками в паре с ним, Гудошников торопился рассказать о себе, своем сибирском селе, жене и четверых детях.

– Старший мой, как и я, воюет, – говорил он густым баском. – В сибирской дивизии из-под Москвы вышибал немцев. Теперь на другом фронте. Письма от него получаю. Сам я в армии с марта этого года. Наотступался досыта. Теперь немец желает в Волге меня искупать. Но я не дамся. Вот ему…

Держась за ручку носилок, он ухитрился изобразить пальцами кукиш. Боец чем-то неуловимо напоминал Наде старшину Горошкина с пограничной заставы.

– Отложите винтовку, Яков Петрович, – решительно потребовала она. – Вас надо перевязать.

Бойцу было приятно, что докторша запомнила его имя.

– Заживет и так. Мы привыкшие, – вроде бы возразил, но винтовку оставил, присел на корточки. – Бывало, в крестьянстве обо что-то поранишься, в лесу на сучок напорешься, подсохнет да и заживет. Хорошо сосновой смолой попользовать.

Пытался пристроить пилотку на забинтованную голову, она не налезла.

– Ин ладно. Спрячу, чтоб не утерять, – сунул пилотку под поясной ремень.

Обстрел вдруг прекратился, это заставило обоих высунуться над бруствером, поглядеть, что такое сталось с немцем, почему перестал молотить минами. Над окопами противника вырастали фигуры солдат, казавшиеся необычно длинными в отблесках почти скатившегося за горизонт солнца. Перед ними ложились темные тени.

– Поберегись, дочка, – по-прежнему неторопливо сказал Гудошников, тщательно прицелился и выстрелил. – Немец в атаку поднялся.

По всей длине ротной обороны торопливо забухали винтовки, застрекотали автоматы, справа тяжело застучал пулемет. Стрельба усиливалась, а немцы все шли, как заведенные. У Нади ноги словно пристыли, ей надо было бы отойти в ход сообщения, но не могла сдвинуться. Вот немцы побежали, крича и строча из автоматов.

Неподалеку Надя увидела капитана Силаева. Он взметнулся над окопом, в руках – винтовка. За ним выскочили бойцы, подравнялись и молчаливой цепью двинулись навстречу врагам.

На какое-то время над степью повисла жуткая, зловещая тишина. Потом цепи сошлись, началась рукопашная. Лязгала сталь о сталь, коротко взлаивали автоматы, дробили винтовочные и пистолетные выстрелы, топотали ноги, по сухому, пыльному ковылю в мертвой хватке клубками катались люди. До Нади доносились хриплые, сдавленные выкрики: «…в гроб, в селезенку… так твою растак», «…майн готт». Тяжело падали на закаменевшую землю пропоротые штыками тела.

Надя закрыла лицо ладонями. Ей стало страшно. Сразу вспомнился, навалился на нее предрассветный сумрак прошлогоднего июньского утра, когда в такой же жуткой схватке полегли пограничники во дворе пограничной комендатуры.

Она пересилила себя и глянула на поле. Немцы пятились, но на помощь им из окопов поднималась новая волна солдат. Теперь наши бойцы начали подаваться назад. Поняла Надя, не устоять силаевской роте, потому что на каждого бойца, наверное, приходилось по двое, а то и больше фашистов. Но тут из-за фланга ударил пулемет. Он бил по немецкой пехоте, не умолкая, с близкого расстояния, почти в упор и смял ее.

Как по команде, обе сильно поредевшие цепи будто оттолкнулись одна от другой и стали отходить каждая в свою сторону. Бойцы еще не добежали до окопов, а мины снова начали хлестать. Надя видела вспухший взрыв подле Силаева. Капитан взмахнул руками, выронил винтовку, переломился в пояснице и упал на край воронки. Раскаленные рукопашной бойцы скатились в траншею. Кто-то встревоженно крикнул:

– Капитан упал!

Из траншеи выскочил сержант, за ним боец, оба они поползли на помощь.

«Ранен командир роты. Перевязать…» – Надя встала на приступок, выскочила из окопа, побежала по дымному от взрывов полю. Спрыгнула в ближайшую воронку, услышала:

– Куда? Вот шалая девка. Убьют…

Метрах в пяти от командира роты одной миной накрыло сержанта и бойца. Она ползла, часто перебирая локтями и коленями. Добралась до капитана, подхватила его под мышки, ощутила ладонями липкую мокроту. С трудом приподняла тяжелое тело, стащила в воронку. Силаев дышал тяжело, прерывисто, глаза его были закрыты, на голос не отзывался. Повернув его на бок, Надя надвое распустила гимнастерку. Осколок глубоко распорол мышцу, видимо, задел или разворотил лопатку. Перевязывая, Надя забыла о том, что еще недавно тут кипел рукопашный бой и рядом были немцы.

К ногам ее скатился ком глины. Она обернулась и обомлела. Над краем воронки навис немецкий солдат. Из-под каски мутными плошками глядели на нее его глаза, на толстых, распаренных небритых щеках запеклись грязные потеки. Надя сдавленно вкрикнула. Немец гортанно рыкнул, обрушился на нее и подмял под себя.

На какие-то секунды у Нади помутилось в голове. Очнулась оттого, что задыхалась от навалившейся на нее тяжелой туши. От немца разило спиртным перегаром, табаком, давно не мытым телом. Он шарил по ее бедру, заворачивал юбку, другой рукой рвал ворот гимнастерки, искал грудь. Надя ни в это мгновение, ни потом не могла вспомнить, как выхватила из кобуры пистолет. Ощутила ладонью его рубчатую рукоятку, ткнула ствол в грудь фашисту и нажала на спуск.

Солдат дернулся и обмяк, уронил тяжелую голову, больно стукнул ее в лоб краем стальной каски. Его руки перестали шарить, повяли, однако Надя все нажимала и нажимала на спусковой крючок, пока не кончились патроны.

Немного подождала, потом уперлась ладонями в плечи солдата, выворачиваясь, столкнула его на дно воронки. Встала на колени, отряхнулась, поправила юбку. Руки ее тряслись. Продолжая перевязывать Силаева, она неожиданно для себя заплакала навзрыд. От пережитого страха и омерзения, от того, что только что застрелила человека. Всхлипывала, роняла слезы на бинты.

На краю воронки появились двое бойцов с носилками.

– Сестрица, ну и отчаянная вы, – восхищенно воскликнул один, веснушчатый и белобрысый, совсем мальчонка. – Глянь, какого дьявола – наповал.

– То-то, неладное мы почуяли, когда стрельбу из воронки услышали, – добавил другой. – Немца-то проглядели, когда он сюда шмыгнул.

– Это его, что ли? – белобрысый поднял валявшийся возле трупа вальтер.

– Мой, – сказала Надя, слизывая слезы с губ.

– Гли-ко, весь боезапас… в него, – боец поставил затвор на место. – Спрячьте, коли ваш. Ишо пригодится.

Бережно положили Силаева на носилки, как велела Надя, лицом вниз.

– Не помрет наш капитан? Больно тяжко дышит.

Они быстро пошагали к своим окопам. Мины уже не рвались, стрельба стихла. По степи разливались сумерки. В блиндаже появился запыхавшийся Зарецкий. Подслеповато щурясь, оглядывал раненых.

– Готовы к отправке? Сейчас забираем, – снял очки, протер, попенял Наде: – Что это вы, голубушка, на весь день исчезли из медпункта? Без вас я с ног сбился.

В блиндаже было сумрачно, фонарь «летучая мышь» едва освещал его. Борис Львович надел очки, ахнул:

– Что с вами, Надежда Михайловна? Вы ранены? Лоб рассечен, гимнастерка порвана и вся в крови.

Надя затруднялась ответить. Она не знала, как ей сказать о том, что недавно убила человека. Никогда не предполагала, что такое может с нею произойти, считала, что на это не способна. До сих пор внутри все дрожало, ее тошнило, и она никак не могла прийти в себя. Ее опередил белобрысый боец:

– Наша сестрица – геройская, товарищ военврач. Вы ее навовсе к нам в роту отпустите. Это не ее кровь, а немца, который на нее напал. Она его с пистолета…

– Ай-яй, в переделочку вы попали. Знал бы, не пустил. Ну-ка, поближе к свету. Что тут у вас? – Зарецкий нагнул ей голову, разглядывал лоб. – Кожа рассечена и припухла.

Он аккуратно и быстро, заученными движениями протер ей лоб. Рану защипало, но потом, под легкой повязкой, Надя перестала ее чувствовать.

Одного за другим уносили раненых.

– Идите в медпункт. Я закончу эвакуацию, – распорядился Зарецкий.

Надя не успела уйти, ее позвал очнувшийся Силаев. Оказалось, ему еще и ноги ниже колен посекло осколками. Вдвоем с Зарецким они перебинтовали его.

– Мне сказали, вы спасли меня и сами чуть не погибли, – слабым голосом говорил капитан. – Не знаю, доведется ли еще встретиться… Сколько суждено жить, буду помнить вас. Простите меня, Надя. Дайте вашу руку.

– Выздоравливайте, Миша, – просто ответила Надя, – почувствовав на руке прикосновение сухих, горячих губ капитана.

Военврач Зарецкий понимающе кивал, поправил на переносье очки.

– Все же не отдал я немцам высотку-то, а… – Силаев уже в дверях приподнял голову и нашел взглядом Надю, склонившуюся над раненым.

* * *

Военврач Зарецкий заявил Наде:

– Приказываю вам отдыхать. Как следует отоспитесь. Не подымайтесь, даже если камнепад начнется.

Но «приказываю» у него звучало совсем не по-военному, слышалось, как «прошу». Вид у него был замученный, взгляд усталый, говоривший о том, что и ему не помешал бы отдых.

Несмотря на распоряжение начальника, Надя сначала постирала гимнастерку, потом попросила одну из сестер полить ей и помылась. Только после этого, облачившись в чистое белье, легла на нары, накрылась одеялом. И сразу окунулась в этот бесконечный, из-за множества немецких атак, день. Гремел бой, она металась от одного раненого к другому, перевязывала их, а они казались ей мертвыми. Ее охватывало отчаяние, руки безвольно опускались. Потом ее начал в окопе душить немец. Она била его кулаками, но руки казались ватными, стреляла из пистолета, пули не летели.

От страха и удушья она вырвалась из сновидения. Села на постели, подтянула колени, обхватила их, долго смотрела на еще теплившийся каганец. Сердце часто стучало. Это только сон, твердила она, но боялась лечь, думая, что во сне опять жуткий день возвратится к ней. Не заметила, как задремала.

Пробудилась от шевеления в землянке.

– Спи, Надюша, еще рано, – шепнула медсестра, торопливо одеваясь.

– Ты куда? Снова немцы атакуют?

– За медикаментами. Военврач едет и меня берет, – сестра прижалась шершавым шинельным сукном к ее щеке. – Приятных сновидений. Ох, я бы рядышком с тобой минуток триста поспала.

Хорошие люди окружали Надю, заботливые. Свернулась калачиком, но сон не шел. Память восстанавливала день за днем, с того момента, как она появилась в медпункте. Тогда ей показалось, что попала она в самый разнесчастный полк, который только и делал, что отступал. Шаг за шагом, отходил все ближе к Волге. Бойцы на чем свет кляли фашистов и свое бессилие перед ними. Потом цеплялись за какой-то бугорок, овраг, вгрызались в прокаленную зноем землю. До кровавых мозолей рубили ее саперными лопатками, отбивали десяток атак, хоронили товарищей и снова отходили. Каждый раз дистанция отхода уменьшалась, словно бы за спиной у бойцов была невидимая пружина, сжимать которую становилось все труднее, но все-таки она еще сжималась. На каждом новом рубеже полк бился с упорством, но таял числом.

С удивлением заметила, что скоро втянулась в армейскую жизнь, хотя понимала, что ничего особенного в этом не было. Военврача Зарецкого просила никому не рассказывать о ее судьбе. Найдутся жалельщики, сострадатели. Это ей ножом по сердцу. Только один раз Борис Львович не сдержал обещания. Но вынужденно, обстоятельства заставили.

* * *

Надя повернулась на спину, закинула руку за голову, вспоминала тот вечер без горечи и раздражения. Время сгладило обиду и разочарование в человеке.

Тогда она, как вчера, пробыла весь день в роте капитана Силаева. Потом не отказалась от приглашения поужинать. Как водится, помянули погибших. Она никогда не тянулась к спиртному, потому что Андрей ее пил редко, только по «большим» праздникам. В этот раз не отказалась, выпила, вместе со всеми вспоминала тяжелый день, радовалась, что он позади. Что будет впереди, не загадывали. Не заметила, как все почему-то разошлись, оставили ее в землянке наедине с командиром роты Силаевым.

Парень сильный, отчаянно смелый, был симпатичен ей. Но оставшись вдвоем, Надя сразу поднялась. Силаев стал упрашивать ее не уходить, обнял, прижал, жарко дышал в лицо, говорил страстно и придушенно, мол, она очень ему мила, все у них будет ладненько, ей нечего бояться. Вздор любовный молол, потому что выпил.

Надя поняла, все это подстроено, он договорился со своими, все знали, что тут должно было произойти. Силаев дал волю рукам, расстегнул ее ремень, валил на нары.

– Не надо, товарищ капитан, – сопротивлялась Надя. – Прошу, не надо. Ведь вы не такой на самом деле. Я была о вас другого мнения.

Он не слушал, не хотел ничего понимать. Надя сильно ударила его кулаками в грудь, оттолкнула и влепила хлесткую пощечину.

– Негодяй, – презрительно бросила она, испытывая унизительную горечь оттого, что обманулась в нем.

Схватила ремень, с размаху стегнула им Силаева и выскочила из землянки. За дверьми наткнулась на кого-то, зло крикнула: «Все вы такие…» – и убежала к себе.

Понятно, шила в мешке не утаишь. В батальоне над Силаевым подсмеивались: «Захотел… ананаса отведать, да по морде схлопотал. Экие несознательные бабочки нынче пошли. Герою-фронтовику не потрафят». Смешки дошли до Зарецкого. Слышала Надя, военврач встретился с Силаевым. Не знала, о чем деликатный Борис Львович толковал с капитаном, но тот вскоре явился к Наде с извинениями. Он величал ее на «вы», хмурился.

– Да, за мой поступок слово «негодяй», что бросили вы мне в рожу, слишком мягкое. Простите меня, Надежда Михайловна. Если можете, простите. Зарецкий мне все о вас рассказал. Но не поэтому… не только поэтому… прошу вас.

Он говорил сбивчиво, не отводил виноватого взгляда. Надя улыбнулась в ответ.

– К чему столь официально, Миша? Я обиды не ношу. Думаю о том, что поступки наши не должны заставлять нас краснеть.

– Мне урок на будущее, – он достал из полевой сумки немецкий вальтер в кобуре. – Вот, примите от меня подарок. С офицерика снял в бою. Стреляйте всякого, кто вроде меня сунется. Попытаются обидеть, скажите мне.

– Как-нибудь я сама с «этим» управлюсь. За пистолет спасибо. В бою пригодится, – по-прежнему улыбалась Надя.

Она нацепила тяжелую кобуру на ремень. Силаев помолчал, взгляд его оттаял.

– Завидую вашему мужу, – глубоко и печально вздохнул он. – Хочу, чтоб меня вот так же ждали.

– Вам еще встретится та, которая поверит в вас. И будет ждать.

– Вы не обходите мою роту стороной. Ладно? Помните, что там у вас хорошие, добрые друзья.

* * *

Подарок Силаева спас ее. И опять она, задним числом, испугалась, припомнив, как немец навалился на нее. Ей стало дурно. Поджав ноги, она долго сидела в оцепенении. Снова переживала, физически чувствовала, как выстрелила в немца, как он дернулся и обмяк, а она продолжала стрелять.

Это она, фельдшер Надя Ильина, убила человека? Ее сотрясала дрожь. Натянула на плечи одеяло, но зубы против воли постукивали.

Возле землянки послышался голос Зарецкого, он вывел Надю из тяжелого, почти обморочного состояния. «Вот что, – решительно сказала она себе, – довольно киснуть. Вставай и принимайся за дело. Военврач давно на ногах, а его слабонервные подчиненные греют бока на нарах».

15

С утра на позициях полка было тихо. Немцы не стреляли, не атаковали. Надя обходила роты второго батальона, спрашивала, нет ли больных; легкораненым, оставшимся в строю, меняла повязки. До слуха доносился гром, но после него не налетал прохладный ветер, небо не разражалось сверкающими струями дождя. Гром этот катился с севера, где в дымных тучах лежал город, обложенный могучей дугой немецких войск, концы которой упирались в Волгу.

Но и здесь тишина была недолгой. Скоро ударили немецкие залпы, начали рваться снаряды и мины. В ответ громыхнула наша артиллерия. Короче говоря, день-то был обычный, необычной явилась только утренняя тишина.

В батальоне по телефону Надю нашел военврач Зарецкий, потребовал, чтобы она срочно пришла в медпункт. Она с досадой подумала, что Борис Львович все-таки решил увести ее с передовой.

«Это лишнее. Я не папенькина дочка», – пришли на память вычитанные в книжке, еще в детстве, слова.

– Надежда Михайловна, голубушка, – изобразил негодование Зарецкий, как только Надя появилась в полковом медпункте. – Я велел вам без моего ведома не уходить… туда. Знаю, что думаете. Военный медик должен быть там, где бой. Понимаю прекрасно, фельдшер Ильина не хочет быть исключением. По вашему возмущенному виду угадываю, вы это мне сейчас и скажете.

С ее языка, действительно, готовы были сорваться именно эти возражения. В уме вертелась нелепая фраза «не папенькина дочка». Но ничего не сказала, лишь нахмурилась. Военврач выдохся, запал у него прошел.

– Надя, я не делаю вам исключения, просто вы нужны здесь. Мы с вами вдвоем на весь полк, никак не пришлют второго врача, – он кивнул на бойцов, рядком сидевших на длинной скамейке. – Наши лучшие стрелки вызваны на курсы снайперов. Надо проверить их зрение.

Да, Надя знала, Борис Львович сам этого сделать не мог. Даже через толстые стекла очков он не различал таблицы, по которой обычно проверяется зрение. Развешивая ее, Надя увидела знакомого бойца Гудошникова.

– Яков Петрович, и вы в снайпера подались?

– Для охотника это самое подходящее занятие.

– Как ваша рана?

– Ни капельки не болит. Присохло. Можно снять бинт.

Бойцы были все здоровыми, зоркими. Заканчивая осмотр, Надя неожиданно для себя, а еще больше для Зарецкого, попросила:

– Товарищ военврач, отпустите меня на эти курсы.

– То есть… не пойму? – оторопел Зарецкий, подписывавший медицинские карточки бойцов. Когда до него дошел смысл ее просьбы и по взгляду Нади он понял, что Ильина не шутит, замахал руками. – Не могу. Вы здесь больше, чем где-нибудь, нужны. Нет, не разрешаю.

Гудошников поерзал на скамейке, покашлял в кулак.

– Товарищ военврач, наша докторша отчаянная. У ей рука не дрогнет, она сможет и снайпером. Еще похлеще, чем доктором, – подлил он масла в огонь.

Это было последней каплей. Зарецкий вскочил, забегал по землянке, отрывисто восклицая что-то понятное только ему, сдернул с носа очки, наткнулся на табуретку.

– Надежда Михайловна, вы встали сегодня не с той ноги, – упрекнул ее.

Военврач горячо доказывал, что в самой природе женщины заложена гуманность, она – выражение милосердия, наконец, она мать. К тому же, Надя медик, призвание ее лечить, а не убивать. Как додумалась она, очень толковый фельдшер, изменить своей профессии?

Но чем яростней метал молнии Зарецкий, этот добрый, беспомощный в своей близорукости, пожилой человек, нашедший в Наде надежную помощницу и опору, тем менее убедительными казались ей его слова. Она еще сильнее утверждалась в своем внезапно вспыхнувшем желании, как летом в военкомате, когда решила пойти на военную службу.

– Борис Львович, разве вы забыли, что случилось, когда мы плыли через Волгу? – с почерневшим лицом тихо спросила она.

– Вот именно! Я не хочу, чтобы с вами произошло то же, что с вашими детьми, – Зарецкий неуловимо обмяк и обреченно добавил: – Сам я не в силах это решить. Как посмотрит командир полка.

– Я напишу ему рапорт.

Военврач кивнул, казалось, смирился, что уговоры его не действовали. Приказывать он не умел, считал, приказ в этом случае вряд ли поможет.

* * *

Будущих снайперов привезли на левый берег Волги, в тот городок, откуда Надя уехала на фронт. Пока переправлялись через реку, была задумчивой, лицо и глаза выдавали глубокую душевную муку. Гудошников примостился рядом с нею, видел, что ее не задевали веселые возгласы бойцов, откровенно радовавшихся, что на целые две недели уезжали с передовой от обстрелов и немецких атак. Иные, особенно молодые, таинственно подмигивали друг другу, обсуждали, не станут ли отпускать вечерами в город по увольнительной. Поскольку курсы, рассуждали они, то отпускать полагается. Не боевая обстановка. Но если начальник курсов окажется собакой, то от такого добра не жди. Ничего, можно и в самоволку махнуть. Бог не выдаст, свинья не съест. По бабам жуть как стосковались. Небось, проживают тут молодки, маются без мужиков. Об этом шептались, чтоб не услышала спутница, единственная женщина из их полка.

Надя не слышала шуточек. Она вся была на той, прошлой переправе, на заросшем кладбище, где под маленькой пирамидкой покоилась ее доченька. Стояла на песчаном волжском берегу, угадывала говор волн, отобравших у нее Димку, сыночка с родными отцовскими глазами.

Гудошников глядел на нее исподтишка и раздумывал: «Не в себе девка. Неладно у ей что-то. На какой это случай с детьми намекал военврач?» Не того склада был его характер, чтобы молчать, когда рядом страдает человек. Спросил не напрямую, издалека:

– Неужто, дочка, сумленье берет? Жалеешь, что поехала на курсы? Не боись, если что, я подмогну.

– Нет, Яков Петрович, не о курсах думаю. Летом на этой переправе бомбили нас, – глухо говорила Надя. – Дочку мою по шестому годику, да сыночка совсем маленького, ходить только начал, убило тогда.

– Ох ты, болезная, – качнув головой, горестно отозвался Гудошников, многодетный отец. – Как наяву все опять привиделось? Поплачь, можа полегчает.

– Все слезы выплакала.

– Отец ихний… муж твой, где он? – понимал, больно ей, невмоготу отвечать, надо бы ему язык попридержать, но не смог себя одернуть, опять же, хотел женщине посочувствовать, в горе поддержать.

– Отец… – Надя долго молчала, глядя отсутствующими глазами на бурлящую за бортом воду. – Он на границе бой принял. Ничего о нем не знаю.

От лица Гудошникова отхлынула кровь, скулы закаменели.

– Наши слезы им еще отольются, – едва разлепил он онемевшие губы, – подумал: «Экое пережила, не сломилась. Кремень женщина».

* * *

Потекли, замелькали учебные дни. Подъем, завтрак, занятия. Отдых, сон на чистых простынях. Все, как в учебном заведении. Надя первое время в столовой, заслышав далекий грохот канонады, непроизвольно закрывала тарелку ладонями. Будто в землянке на передовой, когда от близкого разрыва снаряда сыпалась земля в котелок с кашей.

Народ на курсах собрался из разных полков. Кроме Нади еще шесть женщин занималось, две вовсе девчушки, прошлогодние выпускницы десятилетки. Хотя и не на передовой, а изматывались изрядно. С утра до вечера по мишеням из винтовки садили. Ныло плечо, рябило в глазах. Сердито закусывала губу, слала пулю за пулей, будто перед ней стояла не мишень, а подкрадывался немец.

– Подходяще, – отзывался майор-огневик, шустрый, лихой мужичок, бросающий жадные взгляды на женщин, пока, видно, не набравшийся смелости «закинуть удочки». – Но еще мало поразить цель. Кладите пули в десятку. Учитесь попадать в глаз скачущего зайца. Будете попадать – тогда вы снайпер.

– Ишь, прыткий, – недовольно бурчал Гудошников. – Ты покажи, сам попадешь ли, не в глаз хотя бы, а в зайца.

В общем-то, он понимал, майор прав, не возражал, когда тот внушал:

– Выбери цель, не медли. Упреждай противника. Ты его не убьешь, он тебя… подловит. У них снайпера тоже стрелять умеют.

Деликатно сказал, не убьет, а подловит. Смысл тот же. Не зевай.

Молодой сержант Петя Кравцов, в пилоточке набекрень, из-под нее кудри на глаза падают, высказался пренебрежительно:

– Чего понапрасну патроны жгем? Аж винторез раскалился. Кто не умеет стрелять, за неделю не научится.

Сам был метким стрелком. Потому и перед майором не сробел.

– Ну-ка ты, Петя Кравцов, первый парень на деревне, – погрозил майор пальцем. – Эти вредные разговорчики оставь, – мельком глянул на девчат, с интересом внимавших сержанту, усмехнулся. – Герой, возьму ножницы, да кудри-то подрежу.

Девчата прыснули, сержант насупился, передернул затвором, впился взглядом в мишень.

Майор гнул свою линию, сокращал время на поиск цели и прицеливание. Мишени появлялись на секунду-другую и исчезали. Не лови ворон, стрелок. Мастером в своем деле был майор. Даже Гудошников перестал ворчать. Постоянно держался возле Нади, советовал:

– Торопись, да медленно. Так-то вернее.

Петя Кравцов, как поняла Надя, был неправ. Патроны они жгли не зря. Каждый день стрельбы добавлял ей уверенности. Оптический прибор приближал цель. Она сажала ее на перекрестие, всякий раз хотела увидеть того рыжего, с грязной рожей, немца, свалившегося на нее в воронке.

За день изматывались, но вечером, укладываясь спать, вспоминали довоенную жизнь, делились женскими секретами. Поближе к Наде держалась Соня Мальцева, чуть помоложе ее, как выражались подружки, «фигуристая», голубоглазая шатенка.

– Я не была замужем, – как-то со вздохом сказала она, услышав, что Надя мать двоих детей. – Все выбирала самого красивого, хорошего. Где они теперь – хорошие и красивые?

– У тебя они еще впереди, – говорила Надя, прибирая на ночь волосы.

Она не рассталась с косой, хотя хлопотно было с нею на фронте. Однажды какой-то строгий начальник сердито зыркнул на ее тяжелый узел на затылке, приказал: «Убрать это… Только русалок нам не хватает». Но военврач Зарецкий заступился, а поборник устава больше у них не появлялся.

– Мне бы половинку твоего чуда, – восхищенно воскликнула Соня, взяла у Нади гребешок и мягкими прикосновениями стала расчесывать, пропускать сквозь пальцы шелковистые пряди. – Побегали бы парни за мною.

Потом она быстро разделась, отбила чечетку между кроватями, потянулась, погладила себя по бокам и крутым бедрам, мечтательно высказалась:

– Девоньки, на танцы бы сейчас. Еще лучше с милым дружком на бережок речки.

Бросилась в постель, как с берега в воду, укрылась одеялом с головой. Всхлипнула и затихла. Девчата тоже пригорюнились.

На курсах появился незнакомый старшина. Майор представил его: знаменитый сталинградский снайпер. И впрямь, Надя вспомнила, что читала о нем во фронтовой газете, видела его портрет. Сейчас он выглядел не столь браво, как на снимке. Был невысок ростом, сухощав, нетороплив в движениях. Целыми днями он занимался с бойцами, лазил с ними по буеракам, устраивал засады.

– Вроде бы скрадку соорудил при охоте на перелетную дичь, – пояснял Наде Гудошников.

Старшина не стращал, как майор, если мол не успеешь выстрелить, то тебя ухлопают. Но эту же мысль растолковывал на местности, учил так располагаться, чтобы немец тебя первым не засек. Как-то он задолго до рассвета ушел на стрельбище, где и устроил «скрадку». Сколько потом ни глазели будущие снайперы, ни обшаривали местность через оптику, не обнаружили его позицию.

– Обвел нас старшина вокруг пальца, – заявил сержант Кравцов, теребя вихры. – Поди, сам дрыхнет в казарме, а мы носом тут тычемся. Знаменитость…

В этот раз майор не стал тратить на него красноречие, повел снайперов вперед. Когда почти столкнулись со старшиной, именно нос к носу, Кравцов от смущения почесал пятерней затылок.

С точки зрения старшины, все выглядело до обидного просто. За маленьким бугорком, заросшим бурьяном, он отрыл ячейку, землю унес подальше назад. Ни камешка, ни кустика вокруг не тронул. Ничего не изменил на знакомом для всех месте. Потому его и не обнаружили.

«Так и немец, выйдет утром из блиндажа, – размышляла Надя, – оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца». Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:

– Мне сказали, вы медичка?

– До фронта на пограничной заставе с мужем жила, – ушла она от прямого ответа.

– Понятно. Для пограничника в службе что главное? – спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: – Он видит все и всех, его никто.