Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

12

Ухватившись за бортик площадки, Надя с трудом держалась, чтобы не упасть на пыльный, вздрагивающий пол.

Ноги подламывались, поясница нестерпимо ныла. Она прижала к себе Машеньку за худенькие плечики и глядела на Кудрявцева, свернувшего от переезда. Очевидно, он не замечал, как из лесу вымахнули пятеро конных. Под одним из них стелился в галопе гнедой Ильина. Она сразу узнала коня по белой широкой лысине на носу, и белым «чулкам» на передних ногах. Но лучше бы не узнавала, потому что на нем сидел ее мучитель, бандит Богаец, которого она теперь уже не забудет до своего смертного часа. «Настигли», – с горечью думала она, видя, что Кудрявцев свернул к лесу и если не успеет, то всадники обязательно перехватят его. Повернувшись, она ахнула. С другой стороны по меже катили на мотоциклах солдаты в низких ушастых касках.

– Ваня, сворачивай! – кричала она, будто Кудрявцев мог услышать ее. – Там немцы.

Но, видно, он усмотрел опасность, резко осадил коней и, описав крутую дугу, погнал их между путями и пристанционными постройками.

С обеих сторон дороги встал лес. Полустанок скрылся из вида, Богаец и немцы исчезли. Но это вовсе не означало, что их не было на самом деле. Что там происходило, ей не суждено было узнать. Ну, почему, думалось ей, Ваня не сел на поезд и не уехал вместе с ними?

Она не сразу расслышала частые, тревожные гудки паровоза и, скорее, почувствовала, нежели увидела опасность. Над вагоном мелькнула тень. Самолет пронесся, как метеор. Через несколько минут возвратился, догнал состав. Теперь он летел низко, почти над крышами вагонов. На борту его и на крыльях были нарисованы кресты. На фоне голубевшего неба они выглядели особенно зловеще. Наде почудилось, самолет завис над нею и Машенькой, собираясь ударить тяжелым клювом.

Из-под брюха его плеснуло пламенем, по дощатой стене соседнего вагона пролегла рваная строчка, полетели щепки. Где-то близко ухнули разрывы. Надя увидела вздымавшиеся фонтаны земли. На повороте, когда показался хвост поезда, последний вагон оторвался, встал торчком и свалился с пути.

Самолет тоже отвернул в сторону и исчез. Пыхтел впереди паровоз, стучали на стыках рельс колеса.

– Он больше не прилетит? – Машенька все теснее жалась к матери, вздрагивая и глотая слезы.

– Не бойся, милая, – говорила Надя, а мысли возвращались назад, где остались люди, с одними из которых она не теряла надежды встретиться, с другими уже не суждено было увидеться никогда.

Бедная Зина. Ну, зачем ей понадобилось ехать сюда? Не приехала бы, осталась жива. Боже, что она несет… Сама-то не покинула комендатуру и своего Андрея. Тоже ведь, если бы уехала, не знала бы всего ужаса, не видела того, что пришлось пережить сегодня. Кудрявцев сказал, что капитан велел ехать домой. Почему он не позвонил с заставы, как обещал?

Поезд катился напористо. Почти не замедляя хода, состав проскочил через разрушенную бомбежкой станцию. В стороне от нее и стоял город, в котором дислоцировался пограничный отряд. Сейчас и станция, и город были затянуты пыльно-дымовой завесой. По обе стороны от дороги люди рыли окопы, на лошадях везли три орудия.

Почему состав не остановился? Зачем она уезжает? А если Андрей отошел с бойцами от границы и будет обороняться здесь, вместе с пограничным отрядом? Ни он о ней, ни она о нем так ничего и не узнают.

Снова потянулся лес. Тут уже не пахло гарью, в воздухе не висела пыль. Повеяло свежестью. Ей показалось, что нет ни пожарищ, ни самолетов с крестами, не сыплются бомбы, люди не роют окопы. Все, что было с нею сегодня, ей пригрезилось, а если и произошло на самом деле, то не с нею.

– Мама, хлебом пахнет…

Надя вздрогнула, услышав голос дочки. После того, как ночью, выбив двери, в квартиру ворвались незнакомые люди и схватили Надю, Машенька страшно закричала, а после словно онемела.

– Ты не заболела, доченька моя? – Надя пощупала голову дочки.

– Как хорошо пахнет хлебом, – повторила Машенька.

Взгляд упал на холщовый мешочек на полу. Она забыла уже о том, что Ваня Кудрявцев что-то швырнул им вслед. В мешочке была маленькая булка и несколько огурцов. Славный, добрый парень. Что сталось с ним?

Отломив краюшку, Надя дала ее дочке. От запаха хлеба и огурца у Нади свело челюсти, к глотке подступила тошнота. Со вчерашнего вечера и крошки не было во рту.

– А ты, мама, почему не кушаешь?

– Я потом.

Поев, Машенька пригрелась и уснула у Нади на коленях. Она и сама, прислонясь спиной к вздрагивающей стенке, прикрыла глаза. И вдруг обрушились на нее, смерчем пронеслись перед глазами события дня. Сердце сжалось, закаменело в груди, трудно стало дышать. Нет, не с кем-то другим, а с нею было все это. Никуда не деться от того, что произошло, начиная с той минуты, как бандиты вломились в квартиру и выгнали их во двор. Иные из женщин и платья не успели накинуть, а только набросили халат или кофточку поверх ночной рубашки.

У казармы шел бой, вокруг все горело. В отблесках пламени страшными казались фигуры солдат в непривычных приплюснутых касках, в тужурках с засученными рукавами. За ними метались длинные ломающиеся тени. «Немцы? – догадалась Надя, вспомнив, что видела их на снимках в газетах и в кадрах кинохроники. – Но почему они здесь?»

Суматошно сновали люди в разномастной одежде. Видимо, они врасплох захватили красноармейцев, но все равно те отбивались яростно. Надя знала, что в комендатуре мало бойцов, многих Ильин отправил на усиление пограничных застав. Нападавших было гораздо больше, и она понимала, что бойцам долго не продержаться.

Уткнув в спину ствол автомата, по двору вели начальника штаба. Рванувшись, он разметал солдат, вырвал у одного из них автомат и полоснул очередью. В это же мгновение его и самого поймала пуля, он успел сделать к казарме всего несколько шагов. На старшего лейтенанта навалились кучей, скрутили.

Надя не знала, удалось ли кому-то из пограничников спастись. Бой у казармы еще не затих, а женщин и детей уже погнали к сыродельному заводу. Конвоиры толкали их прикладами и грязно ругались. Возле завода Надю с Машенькой и Зину, жену начальника штаба, отделили и отвели в дом неподалеку от входа. Зина, наблюдавшая все, что случилось с ее мужем, казалось, утратила способность замечать происходящее. Всех остальных женщин и детей загнали в сарай и закрыли.

Вскоре туда же стали приводить рабочих с завода. Избивая плетками, пригнали директора. Это был хороший мастер-сыродел, при Советской власти ставший директором. Надя помнила его, он не раз приходил в комендатуру.

Бандиты, и откуда только они взялись, ведь еще вчера жизнь текла тихо и мирно, на глазах у Нади и Зины измывались над рабочими, секли плетями, стреляли в руки и ноги. Двое или трое, открыв сарай, выдернули оттуда самую молоденькую из женщин, жену начальника связи комендатуры, и потащили в кусты. Она билась в их руках, а бандиты рвали на ней рубашку, бесстыдно оголяя молодое тело.

Не выдержав, Надя отвернулась. Зина плакала в углу. Из-за двери сыпалась матерщина. Вошел бандит, Надя узнала его, это он набивался со своими серебряными украшениями на толкучке, схватил ее за подбородок, повернул к окну.

– Ты бачь, красотка, бачь, шо там творыться, – прокричал он, кривя губы в злой гримасе.

За окном бандиты загнали людей в сарай, облили его керосином и подожгли. Пламя охватило деревянное строение, взвихрилось под тесовую крышу.

У Нади и сейчас стыла кровь в жилах, будто и ее били плетями, жгли на том огне. В ушах стояли крики несчастных. Голова кружилась, и временами казалось, что сознание оставляло ее. Но память возвращала туда, к костру из людей.

Она тогда не сразу увидела, как в комнате появился другой бандит в щегольской бархатной куртке с золотыми позументами, в лихо державшейся на шапке волос фуражке с коротеньким козырьком. На нем сияли лаком новые сапоги. Он стоял широко расставив ноги, обтянутые темно-синими галифе с кожаными леями и наколенниками.

– Ну-с, мадам, мне необходимо с вами побеседовать, – сказал он Наде. – Разрешите представиться – Леопольд Богаец.

Он мог и не называть себя. Надя уже догадалась, кто стоял перед ней. Сразу вспомнились рассказы мужа об особняке и его хозяевах, бежавших на Запад. Подумала она в эту минуту не о том, что ее и жену начальника штаба сознательно отделили от остальных. Ей стало мучительно больно от мысли, что на границе произошло непоправимо страшное, в результате чего этот человек оказался тут и творил жестокую расправу над ними. Возможно, и ее муж, капитан Ильин, погиб или захвачен врагом, как и начальник штаба.

Богаец не бил Надю, даже не грубил ей, однако настойчиво спрашивал, куда ее муж, красный командир-грабитель, упрятал «достояние отцовского дома». Она ответила, что ей ничего не известно об этом.

Терпения, холодной вежливости Богайца хватило ненадолго. Он сел на стул, закинув ногу на ногу, курил папиросу с длинным мундштуком и шипел:

– Люди видели, отправкой имущества распоряжался твой муж. Значит, он припрятал его где-то здесь. Ты скажешь, где. Не вынуждай меня поступить с тобой так же, как с теми людьми, в сарае. Ты ведь наблюдала этот фейерверк? Но я не сразу отправлю тебя в костер. Для начала я прикажу девчонку, твоего выродка, подвесить за ноги перед окном. Ты увидишь, как она задергается, и поторопишься рассказать все.

Она цепенела от этих слов. По тому, как он цедил их, кривя тонкие губы в ядовитой ухмылке, рассыпая искры из помутневших от бешенства глаз, было ясно, что он так и поступит, как обещает.

– Но я, действительно, ничего не знаю, – крикнула Надя. – Муж не делился со мной служебными тайнами.

– А эта… – кивнул Богаец на Зину, повернулся к ней. – Ты почему молчишь? Твоя жизнь не дорога тебе?

– Она тем более не знает, приехала сюда несколько дней назад, – глухо сказала Надя.

– Остается последнее средство. Я тебя предупреждал, – коротко сказал Богаец и кивнул одному из бандитов.

Тот схватил Машеньку на руки. Девочка закричала, в глазах плеснулся ужас.

В комнату вбежал человек и позвал Богайца. Это спасло Машеньку.

– Я скоро вернусь, церемониться с тобой больше не стану, – крикнул он Наде на бегу.

Минут через десять появился Ваня Кудрявцев. Вызволил их, а сам…

О муже задумалась. Неужто полегли пограничные заставы, а с ними и он, ее Андрей.

«Не хочу, – шептала она, глядя на мелькающие по сторонам перелески, но не видя их. Пред мысленным взором стоял ее муж, каким она запомнила его при расставании на шоссе. Мотоцикл увозил Андрея, он снял фуражку и долго махал ей, пока не скрылся из глаз. – Андрюша, родной мой, буду ждать тебя, пока сама жива».

13

Как только танк, подбитый Петренко, загорелся, а другой отвернул в сторону, Ильин решил: пожалуй, и эта атака немцев захлебнулась. Он понимал, что враг лишь на короткое время приостановился, держа под непрерывным огнем заставу. Танк обошел опорный пункт, достиг передовой ячейки и проутюжил ее.

– Ну, ты погляди, поганец-паразит! – бежал Горошкин наперерез танку со связкой в руке.

То ли механик обнаружил старшину, учуял опасность для себя именно в нем и крутанул машину, то ли Горошкин не точно швырнул гранаты – бросок не был удачным. Взрыв не остановил машину, не поджег. Танк продолжал крушить траншею. Через минуту машина въехала на крышу пункта боепитания и сбора раненых и обрушила ее. Ильин зажмурился, так поразила его эта картина. Танк возился в яме, двигатель ревел до звона в ушах, гусеницы перемалывали бревна наката, рушили стены, месили землю, а вместе с нею и раненых.

Ильин потом не мог восстановить в памяти, как у него в руке оказалась связка, как в полный рост бежал он к танку и не бросил, а сунул гранаты в моторную часть. Взрывной волной его отбросило назад и ударило спиной и головой о стенку траншеи. На короткое время сознание отключилось, и он очнулся оттого, что рев двигателя внезапно стих, а внутри танка рвануло, и башня его сползла рядом с машиной.

С трудом поднявшись на ноги, придерживаясь за стенки, Ильин медленно пошел по ходу сообщения, ощущая во всем теле слабость.

Появился Горошкин, с лицом, залитым кровью. Он проводил ладонью по лбу и щекам, стряхивал кровавые капли и бормотал:

– Пуля-дура, зацепила-скобленула.

– Живой! – крикнул Ильин, почти не слыша своего голоса, испытывая головокружение и удивляясь, как не раздавило его и даже не ранило.

– Будем жить-поживать, товарищ капитан, пока немцев не перебьем.

Подбежал санитар, начал бинтовать старшине голову.

Тотчас повсюду зачастили разрывы мин, запели осколки, поднялась пыль, в легкие полезла тяжелая и удушливая гарь от взрывчатки.

– Давай к «максиму», – сказал Ильин, глядя, как Горошкин ощупывал повязку, мотал головой, убеждаясь, что ничего серьезного с ним не случилось. – Кончится налет, будет новая атака.

Однако Горошкин не успел добраться до ячейки, в ней трескуче лопнула мина, взрывом искорежило и выбросило на бруствер пулемет.

Артналет, против обычного, затянулся. Атаки не было, и Ильин пытался разгадать, что задумал противник. Немцы неожиданно растеклись вокруг заставы и замкнули кольцо.

Это было совсем плохо, он вынужден будет растягивать людей по кольцу окружения. Нет, так нельзя, сомнут враз. Надо держаться вместе.

– Всем в подвал! – крикнул он. – Передать по цепочке – в подвал.

Но не было цепочки, тут и там в обороне зияли бреши, жили только одинокие островки, огрызались огнем отдельные ячейки. Горошкин пошел по окопам собирать пограничников. Скоро старшина доложил:

– Вместе с вами – четырнадцать штыков. Большинство раненых-подстреленных. Оперуполномоченный больно тяжелый… едва дюжит.

«Сдюжим ли все мы?» – невольно подумал Ильин, старшину спросил:

– Как с боеприпасами?

– Окопы облазил, что нашел, собрал. По паре обойм на брата наберется. На «дегтяря» полтора диска. В подвале есть ящик россыпью.

– Не густо. На одну немецкую атаку не хватит.

– Гранат пяток, – невесело добавил старшина.

Последний раз Ильин окинул окрестности взглядом. На западе, над бывшей границей, садилось солнце. Он удивился этому, не поверил, что наконец-то кончался, казавшийся вечностью, день, превратившийся в кромешный ад. Вместе с тем, он был горд, что, несмотря на беспрерывный обстрел, атаки, утюжку окопов танками, застава еще жила, а он, по воле обстоятельств ставший ее командиром, даже не ранен. «Погоди, капитан Ильин, почему ты подумал над бывшей границей? – одернул он себя. – Не бывшая, а настоящая граница. Мы вернемся, восстановим ее. Ты веришь в это?»

– Верю! – вслух сказал он, с трудом разлепляя пересохшие губы. – Как верю в то, что завтра снова взойдет солнце. Буду ждать того часа, когда мы вернемся сюда. Все сделаю для того, чтобы это случилось поскорее.

Он вошел в подвал, бойцы зашевелились. Последние закатные лучи брызнули в бойницу, залили небольшое низкое помещение багровым светом. Перед ним были его бойцы, всего горстка от шестидесяти с лишним человек, встретивших сегодняшний рассвет. Он видел безмерно уставшие, задымленные копотью, с потеками пота лица, грязные повязки, порванные гимнастерки, потерявшие зеленый цвет от налета пыли фуражки, запавшие, глядевшие одни с угрюмой сосредоточенностью, другие с лихорадочной верой во что-то глаза.

В углу на матрасе лежал оперуполномоченный особого отдела Курилов. Под располосованной от воротника до подола гимнастеркой на плотно перевязанной груди бинты намокали кровью. Он тяжело и часто дышал. Ильин склонился над ним. Курилов почувствовал это, поднял веки, глянул на него.

– Ильин… видишь, как получилось, – прерывисто проговорил он. – Я ведь за тобой приехал. Ты знаешь, почему. А тут эта страшная провокация.

– Не провокация, Курилов. Война!

– Значит, правильно тебя защищал начальник отряда. Ругал, но перед нами отстаивал, – Курилов еще чаще, судорожно задышал, и Ильин увидел, что щеки его быстро бледнели, нос заострился, стал будто фарфоровым. Глаза безвольно закрылись.

– Ты, Курилов, держался в бою молодцом. Если доведется вырваться отсюда, доложу командованию о тебе по справедливости. На прорыв пойдем, здесь тебя не оставим, вынесем.

В течение дня он, действительно, не раз видел Курилова. Сначала тот стрелял по атакующим немцам из винтовки, потом стоял за пулеметом. Темные, спутанные волосы его липли ко лбу, левый рукав гимнастерки был в лохмотьях.

Курилов опять приподнял веки, потянулся к карману гимнастерки, прохрипел:

– Ты, Ильин, настоящий… зла не помнишь. Со мной – все. Тут адрес, семье сообщи…

Рука его упала, изо рта запузырилась кровь, взгляд остановился.

Ильин сдернул фуражку, постоял над ним минуту, думая о превратностях судьбы, вздохнул и позвал Горошкина. Мертвым лежать, а живым надо заниматься тем, к чему их понуждала война.

– Пулемет сюда, – показал он на бойницу, в которой уже угасал свет. – Назначить наблюдателей и смотреть во все стороны.

Горошкин расставил бойцов.

– Покормить ребят можешь? – спросил капитан.

– Склад разнесло снарядами, все сгорело. Резерв находился… при раненых, – опустив глаза, старшина говорил как бы извиняясь за то, что не уберег в бою продовольствие. – Осталось три буханки хлеба да десяток банок консервов.

– И за это тебе спасибо. Раздели на две части и корми бойцов. Воды бы еще добыть.

– Как стемнеет, к колодцу проберусь.

Поскольку обещал, то и пробрался, достал ведро воды, напоил истомившихся от жажды людей.

– Как думаешь, если рвануть сейчас, пробьемся? – спросил Ильин.

– Немец не спит-караулит, – Горошкин покачал головой. – Если б бесшумно, ящеркой… Раненым это не под силу. Нашумим, и прихлопнут-раздавят нас.

– Надо хорошо прикинуть, какой момент выбрать для прорыва.

– Разрешите, товарищ капитан, сходить обстановку разведать? Неплохо бы на хуторе побывать. Нам, когда прорвемся, куда-то притулиться придется. Как считаете, далеко немец залез?

– Судя по тому, что над трактом весь день висела пыль, грохотала военная техника, немало войск вторглось. Наши армейцы должны были вступить в бой, – Ильин поразмыслил немного, положил руку на плечо старшине. – Ступай, разведай. Где армия придержала немца, и мы туда подадимся. Иди, я буду ждать тебя. Надеюсь, как на Бога.

Весь подобравшись, наливаясь угрюмой, злой силой, Горошкин хрипло ответил:

– Пройду и обязательно вернусь.

Он выскользнул из подвала и словно растворился в темноте.

У немцев то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Они как бы напоминали пограничникам, что не спускают с бойцов глаз. Ильин с опасением ждал, вот загрохочут автоматы, трассы огня пропорют мглу. Тогда, считай, каюк Горошкину. Но было тихо. Видимо, немец не хотел воевать ночью.

Успокоенный тем, что Горошкин наверное миновал немецкие заслоны, Ильин впервые за этот тяжкий день присел. Опустился на земляной пол, прислонился спиной к прохладной стенке. Сразу почувствовал, как накопившаяся от долгого напряжения истома разливалась по телу, не хотелось двигать ни рукой ни ногой.

Те из пограничников, кому разрешено было отдыхать, улеглись там, где сидели, иные уже похрапывали. Один боец спал беспокойно, вскрикивал, бессвязно бормотал и стонал. Он и во сне продолжал воевать.

Ильин перебирал в памяти события дня и придирчиво спрашивал себя, все ли, что требовалось от него, коменданта пограничного участка, сделал так, как диктовала обстановка? Все ли меры, какие были в его силах, принял, чтобы не уступить врагу, не сдать заставу? Да, отвечал себе, сделал то, что позволили ему имеющиеся возможности. Пограничники дрались стойко и заставу не отдали. Но какой ценой?..

Пока работал телефон, он успел связаться с другими заставами его комендатуры. Помочь ничем не мог, не было резервов, но заставы знали, что комендант на границе, воюет рядом с ними. Ильин всегда верил, что у него в подчинении толковые командиры и бойцы. Ни одна застава не отошла без приказа, не испугалась, не побежала. Комендант решил, что если ему суждено погибнуть, он отдаст жизнь вместе со своими бойцами. Понимал, сейчас немцы значительно сильнее, пытался представить, как они поступят, чтобы окончательно раздавить заставу. Пожалуй, не станут больше бросать солдат в атаки, с рассветом подтянут орудия на прямую наводку и с близкого расстояния ударят по бойницам. Автоматчикам останется только довершить разгром.

– Нет, шалишь! – прошептал он с ожесточением. – Мы огрызнемся.

14

В предутреннюю пору темнота сгустилась. Лишь где-то далеко, на восточном срезе небосвода обозначилась чуть розоватая полоска.

Старшина Горошкин появился так же внезапно, как и исчез, уходя в разведку. Он неслышно приблизился к подвалу, где уже с тревогой ждал его Ильин. Предупреждая доклад, капитан опять положил ему руку на плечо. Гимнастерка старшины промокла от пота.

– Садись, рассказывай.

– Вражеских войск много, – шепотом заговорил старшина, обмахивая разгоряченное лицо фуражкой. – Прут немцы больше по дорогам. На ближнем хуторе тоже побывали. Постреляли-половили кур, корову зарезали и уехали.

«Так, – размышлял Ильин, – стало быть, пока немцы серьезного спотыкача нигде не сделали. Но сделают. Не может того быть, чтобы наши не собрались с силами».

– Мужики рассказывали, – продолжал старшина, – до дикости злобствует немец. Иные села дочиста спалили, стариков, баб постреляли.

Горошкин удрученно замолчал, и капитан не торопил его с рассказом – не просто переварить груз горестных наблюдений. Но вот старшина встрепенулся, взмахнул рукой, словно отсекая что-то.

– Простите, размяк я малость. Но ничего… – он приподнялся, в самое ухо капитану загудел: – Об этом бы надо в первую очередь, а я раскис. Наших, с соседней заставы, встретил. Замполитрука Синяева, с ним семеро бойцов. Комендатурский толмач-переводчик тоже с ними.

– Да что ты… Сырков?

– Он самый. Когда я им сказал, что вы живы-здоровы, они рванулись сюда. Казните-милуйте, товарищ капитан, я своеволие допустил. Помните балочку, отсюда в полуверсте на север?

– Ну-ну…

– Вот там они остались. Условились, за полчаса до рассвета подойдут поближе и в упор жахнут по немцам. Пока те разберутся, что к чему, мы шарахнем. Вот, с точки зрения…

Ильин припоминал местность: балочка от дороги в стороне ведет к озеру, за ним болотина, лес. Пожалуй, дока Горошкин все учел, распланировал, как следует.

– Молодец, умно поступил, – похвалил он старшину. – Буди бойцов, надо готовиться.

– Бабы едой снабдили, – Горошкин приподнял сумку. – Горшок вареников да жбан молока. Дед один так высказался: «Вареник зьишь да молока врежешь, тоди и помирать не страшно».

– Наверное, дед насчет врезать имел в виду не молоко? – горько рассмеялся капитан.

– Точно угадали. Дида казав так: «Ковбасы круг да горилки з перцем ковш, тоди и…»

– Це инша мова, – капитан поднялся. – Угощай бойцов.

– Вам тоже подкрепиться не мешает.

– Мне, как и всем.

Через несколько минут горшок и жбан были пусты. Горошкин построил пограничников.

– Товарищи бойцы, друзья, – глухо и медленно роняя слова, заговорил Ильин. – Молча простимся с нашими боевыми соратниками, остающимися здесь навечно. Запомним их имена, поклянемся вернуться на родную заставу, – он прервался ненадолго, не видел в темноте, но по движениям пограничников чувствовал, как подтягивались они, крепче сжимали оружие, понимал, что и сегодняшний день не сулит им облегчения и что для любого из них он может стать последним. – К нам на подмогу придут бойцы соседней заставы. Начнут они, ударим и мы. Наш отход прикрывает…

– Есть! – перебив капитана, негромко, но энергично отозвался старшина. – «Дегтярь» проверен-заряжен, к бою готов.

– …Прикрывает старшина Горошкин, – продолжал капитан, хотя еще минуту назад у него было другое решение. Он рассчитывал взять на себя эту роль, понимая, что в прорыве из вражеского кольца, без надежды остаться в живых, это будет самым трудным. – В атаку – по моей команде. Осмотреть и подготовить оружие и гранаты. Выходить из подвала по одному и рассредоточиться в цепь, направление держать на север, к балке. Только тихо!

Чем ближе к утру, тем беспокойнее было на душе у Ильина. Ему начинало казаться, что с группой Синяева случилось что-то нехорошее, может, напоролась на немцев и погибла. До рассвета оставалось всего ничего. Атаковать днем – значит стать мишенью вражеских автоматчиков.

Подполз Горошкин, укрепил пулемет на сошке, приложился щекой к прикладу, проверяя, виден ли прицел.

– Запропал где-то Синяев. Неужто сорвалось? – возбужденно шепнул он.

– Пять минут ждем и атакуем сами, – спокойно отозвался капитан.

Эти последние пять минут казались вечностью. Но вот чуть левее балки и ближе к заставе ухнули гранатные разрывы, зачастили выстрелы, послышалось «ура!».

Немцы тоже открыли пальбу, и хотя не сразу нащупали, где атакующие, видимо, быстро сообразили, что атака жидкая.

Скомандовав «Вперед!», Ильин бросился первым. Пограничники подхватились за ним, полетели гранаты. Бойцы обрушились на позицию противника. Завязалась рукопашная. Ильин видел, атака может потухнуть, у немца сил больше, возьмет числом. Кое-кто из бойцов залег, начал пятиться. Тут Горошкин выскочил с пулеметом на бугорок, длинной очередью полоснул по немцам. Пограничники опрокинули заслон, и через минуту были в спасительной балке. Сзади еще немножко порокотал пулемет старшины, скоро и он сам присоединился к заставе.

К удивлению Ильина немцы не пустились в преследование. Скоро стало понятно почему – по балке тут и там вспухли минометные разрывы. Мины лопались с металлическим звоном, взлетала сырая земля, в воздухе свистели осколки. Один за другим падали бойцы, и казалось невозможно вырваться из огненного вихря.

Из обеих групп выбило больше половины. Ильину осколок ударил выше правого колена, сапог наполнился кровью, нога перестала слушаться. Двое бойцов подхватили его под руки, и он прыгал, как журавль, опираясь на их плечи.

В конце концов они вышли и из-под этого огня. Укрывшись в кустах, окидывали затуманенными взглядами окрестности, где пролегали еще недавно дозорные тропы и стояло разбитое здание заставы. Ильин наблюдал за молчаливым прощанием с границей, и у него подкатывал к горлу тугой комок.

Трогая запыленную, наползавшую на крутые черные брови повязку, Синяев коротко рассказал о бое своей заставы:

– Когда после приказа мы отошли, далеко углубляться в тыл все-таки не стали. Вот, думаем, придет поддержка, армейские части, и мы вышибем немца. Встретили же одного Горошкина.

– Вы нам крепко помогли. Ну, а немца, дай срок, выбьем, – сказал Ильин.

В полдень вышли к пасеке. Их встретил старик в длинной, почти до колен, холщовой рубахе. Ветер топорщил пушистый венчик седых волос вокруг широкой загорелой лысины, полоскал рубаху, висевшую на костлявых, высохших плечах.

Раненые, отправленные вчера Горошкиным, оказались здесь же.

– Двое выжили, – докладывал боец-возница. – Остальные еще по дороге… – и показал на свежий холмик под свисающими до земли ветвями старой замшелой ивы. – Дед говорит, мол, оставляйте ребят на хуторе, обещает уберечь и выходить.

– Будь в надежде, Андрей Максимыч, – подтвердил старик.

Он у пограничников был своим человеком. Одну зиму работал в пограничной комендатуре истопником. Постоянно проживал с семьей на хуторе, держал скотину, сажал огород, имел пасеку. От него привозил Горошкин гостинец комендатурским детям. По-русски старик говорил почти чисто. Рассказывал Ильину долгими зимними вечерами, когда топил печи, что еще в конце прошлого века ему, двадцатилетнему парню, довелось несколько лет прожить в России, где его хозяин покупал пшеницу для Европы. Работая у него грузчиком, Никифорович сдружился с русскими парнями, такими же батраками, как и он. Сколько бы горя ни мыкал в дальней стороне, после тепло вспоминал о России и своих друзьях.

– Что в нашем городке делается, не слышал, отец? – спросил Ильин с тревогой и тайной надеждой, может, миновала его горькая судьба, может, мимо него прокатилась вражеская орда.

Старик сокрушенно махнул рукой:

– Грабит немец, жгет хаты. Внучка прибегла оттуда ни жива ни мертва.

На его зов из домика-летника, сложенного из жердей и покрытого корой, появилась девочка лет четырнадцати в светлом, в синюю горошинку платье. Она слышала, о чем спрашивал Ильин, и ее широко открытые глаза налились слезами, по щекам пролегли дорожки. Девочка замотала головой, запричитала:

– Ой, ридный дядечко! Нимцив там богато… та що и инших… бульбакив, чи шо, я не знаю. Уси с ружжями, людей убивають.

Девочка заплакала навзрыд, узенькие плечи ее затряслись, она уткнулась головой деду в грудь, кропила слезами холщовую рубаху.

– Ладно, внучка, ступай в клуню. Успокойся, – старик заскорузлой ладонью погладил ее. – Я сам скажу.

Но ничего утешительного Ильин не услышал от него. По его рассказу выходило, что на пограничную комендатуру нападение было совершено еще до начала бомбежки.

– Люди балакали, яки-то парачисты… те, что з неба сигають. Да ще пан Богаець з бандюками. У поместьи зараз высоко немецько начальство. Прикордонникив усих побилы.

– А семьи командиров… что стало с ними? – чувствуя, как у него холодеет внутри и отливает кровь от лица, спросил Ильин. – Ты что-нибудь знаешь, Никифорович?

Старик развел руками, опустил голову и из-под набрякших век, как и у внучки, потекли слезы.

– Что же ты плачешь, отец?

– Слышал… да, может, и не совсем так было, – пасечник провел по глазам коричневым пальцем, стряхнул капли с сивых усов. – Дурные вести, сынок, разносятся быстрее, чем добрые.

Он пересказал то, что внучка его слышала от матери и соседок. Немецкие солдаты и местные бандиты ворвались в квартиры, забрали женщин и детей. Потом их угнали к сыродельному заводу. Защитить их было некому.

– Разве пограничники не оборонялись? – Ильин присел на пенек, долго умащивал раненую ногу – она наливалась нестерпимой болью.

«Освободить, – взвинчивал он себя. – Любой ценой вызволить женщин и детей».

Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.

– В точности не известно, все ли пограничники погибли, – продолжал старик. – Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.

– Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?

– Про то мне не известно, – пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. – Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…

Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.