Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

7

В просторном, обставленном красивой мягкой мебелью кабинете господина Стронге были наглухо зашторены окна. Богаец уже довольно основательно усвоил привычки своего хозяина. Тот не терпел, когда с улицы доносились гудки автомашин, иные шумы. Не зажигалась там и большая, роскошная люстра. На полированном столе горела лампа с низким широким абажуром. Свет от нее падал лишь на бумаги да на массивный чернильный прибор. Даже лицо господина Стронге находилось в тени.

Наверное, так и полагалось наместнику фюрера в этом обширном крае. Отгородиться от всех и вся не только шторами, но и охранниками, которых не сразу разглядишь в кабинетном сумраке. Отстраниться от улицы, от людей, в том числе и от своих, допускать до себя только избранных, особо проверенных и преданных ему. Для всех остальных он есть где-то, и как будто его нет. Но тем не менее, всем движет его ум, воля, власть, высокое доверие фюрера. Это все создает ему огромный вес и авторитет, необъяснимую божественную силу, перед которой преклоняются большие и малые люди. В их числе и Леопольд Богаец.

Относится ли Богаец к избранным и доверенным? Наверное, поскольку его допускают в этот кабинет. Иногда даже отсылаются охранники, чтобы никто не мешал их разговору. Сам он считает, такое доверие оказывается не ему, обер-лейтенанту Богайцу, а его отцу, Казимиру Богайцу, богачу и коммерсанту, компаньону господина Стронге. Но как бы там ни было, а он вхож к наместнику, иногда получает от него личные распоряжения.

Вот и сейчас он шел к нему для доклада о выполнении подобного распоряжения. Как всегда немногословно, заранее отшлифовав в уме рапорт, он доложил четко и, как ему думалось, емко. Но сколько ни пытался, не смог разглядеть выражение лица Стронге, определить, доволен ли тот сделанным. Не видел, не улавливал взгляда, не знал, что в нем: одобрение или недовольство, равнодушие или злость.

Ведь если по достоинству оценить, непростое дельце обтяпал Богаец. Гестапо распотрошило известного в городе врача. Тот работал в военном офицерском госпитале, где недавно прогремел взрыв, погибло немало раненых. Кто пронес и поставил мину? Гестапо нашло, что не без участия этого врача. Якобы и медикаменты исчезли и оказались потом у подпольщиков, и бланки документов шли туда же, и дом свой врач превратил будто бы в место явок. Врача и его семью ликвидировали, дом перешел к немецкой администрации. В нем предполагалось разместить службу, задачи которой не легкие: организовать на месте производство теплой одежды и обуви для армии рейха. Недостающую изымать у населения. И правильно, с русскими морозами не шутят. Богаец знает, изведал под Москвой.

Молодчики из гестапо основательно перетряхнули дом врача. Богаец не мог понять, почему Стронге приказал именно ему проверить, как все это было сделано. Он уже по нескольким подобным случаям знал, что после гестапо там делать нечего. Это мастера, если сунешься туда после них, только нарвешься на насмешки. В этот раз смеялся Богаец. Про себя, конечно. Но уж так получилось, что именно он обнаружил в доме взрывное устройство, которое в последующем могло принести беду. Разумеется, Богаец искал не сам лично, нет, он своих рук не пачкал, а привел нужных специалистов из своей команды, и те под его наблюдением отыскали коварную ловушку, способную разнести дом и всех, кто в нем в этот момент мог оказаться. Прямая угроза его будущей конторе была устранена.

– Гут, обер-лейтенант, – выслушав доклад, высокомерно-снисходительно произнес Стронге, будто речь шла не о смертельной опасности для обитателей конторы, а о пустяковине.

Заметил Богаец, господин Стронге с недавних пор заважничал с ним. Он давно не слышал от наместника обращения к себе «мой мальчик», которое было в ходу у него в пору их знакомства.

– Гут, – повторил Стронге протяжно, с расстановкой, и, побарабанив по столу пухлыми пальцами, унизанными тяжелыми золотыми перстнями, нетерпеливо добавил: – Это все?

Богаец насторожился. Относится ли вопрос к его докладу или Стронге показались неглубокими выводы из факта по найденному в доме взрывному устройству, обер-лейтенант определить не мог. Он вспомнил о другой находке, совершенно пустяковой по сравнению с первой. Обнаружил ее в одном из ящиков комода, где в беспорядке после «работы» гестаповцев валялись салфетки, скатерти, фартуки. Это был продолговатый футляр с жемчужными бусами. Богаец долго рассматривал их, любуясь игрой света. Вспоминал свои драгоценности из бывшего отцовского особняка. Да, о них он мог пока только вспоминать. Ему было известно, они здесь, в городе, укрыты в надежном месте, но пока недоступны для него. И это мучительно сознавать. Богач без богатства.

Стронге на что-то намекнул. На что? Богаец лихорадочно соображал.

– Что еще вы хотели сообщить мне? – поторопил Стронге.

– Простите мою забывчивость, господин генерал, – Богаец изобразил смущение. – Но я так взволнован вашим вниманием и высокой оценкой моих действий. Извините, вот об этом я должен был доложить сразу.

Богаец достал из сумки футляр, раскрыл его.

– Откуда у простого врача дорогая вещь? – Стронге взял бусы, поднес их к свету. В маленьких шариках блеснули голубые искорки, но, кажется, этот блеск затмило рубиновое сияние камня в перстне Стронге. – Впрочем, именно у врача такое и могло оказаться. Презент благодарной богатой пациентки за исцеление от недуга.

– Шеф, вы, как всегда, правы, – поддакнул Богаец.

Спрятав украшение в футляр, Стронге подтолкнул его на край стола.

– Разрешаю вам взять эту вещь себе, – сказал он покровительственно. Помолчал, вжался в спинку кресла, глаза его опять ушли в тень. Не услышав в ответ благодарности или возражения, добавил: – Вы нашли. Это приз за умелую работу, – снова умолк, затем подался вперед, уперся тяжелым взглядом в Богайца. – Для коллекции. В вашей семье она была богатой, разнообразной, как в смысле историческом, так и художественном.

– Ее похитили красные. Еще в тридцать девятом году, когда нас лишили поместья. – Богаец нахмурился, страдальческая гримаса исказила его лицо. – Боюсь, она исчезла бесследно.

– Сочувствую.

Неожиданно для себя, еще больше для Стронге, Богаец торопливо проговорил:

– Поскольку вы милостиво пожаловали мне эту дорогую вещь, долг чести офицера указывает…

– Что такое? – брови генерала поползли к залысинам на широком лбу, по нему пролегли складки.

– С вашего позволения я передаю ценность в пользу рейха.

– Похвально, – равнодушно отозвался Стронге. – Пусть остается, направлю ее по назначению, прикажу занести этот факт в ваше личное дело. Теперь – в продолжение первого вопроса…

Богаец встал, склонил голову, обратился в слух.

– Завтра же в бывший дом врача завезите необходимую служебную мебель. Поставьте охрану. Новой службе приступить к работе немедленно. Вы – ее начальник. Вы отлично знаете местные условия.

В первое мгновение у Богайца мелькнуло в голове: возразить, решительно отказаться. Отец как-то верно высказался, что желал бы для сына на службе у немцев более «чистой» работы. Теперешняя Богайцу надоела до чертиков. То, что приказывал ему сейчас Стронге, ее продолжение в худшем варианте. Но поворота, видимо, нет и не будет. Он вытянулся, согласно кивнул:

– Яволь!

Медленно поднимаясь из кресла, будто раздумывая, встать или остаться сидеть, Стронге все-таки выпрямился, вышел из-за стола и направился к столику, где стоял сифон с водой. Но его опередил охранник, нацедил шипучки. Отпивая мелкими глотками бьющий в нос напиток, Стронге продолжал наставлять обер-лейтенанта:

– Возьмите под жесткий контроль все без исключения фабрики, ателье, частных владельцев, производящих меховую, шерстяную и вообще теплую одежду и обувь, – он поставил стакан на поднос и, постепенно зажигаясь, выталкивал из себя жесткие короткие фразы: – Чтобы ни одна вещь не ушла на сторону. Не выполнивший наших требований – поплатится головой. Затем – реквизировать теплую одежду у населения. Всю! Подчистую! Никакой поблажки! – он побагровел, выкатил глаза, покрытые сеткой склеротических прожилок. – Недалеко зима. Армия фюрера ждет от нас теплую одежду. Мы ее дадим. Вам ясно, обер-лейтенант? В вашем распоряжении солдаты и транспорт.

Богаец щелкнул каблуками, выбросил вперед руку, повернулся и вышел.

8

В прихожей Богайца встретила хозяйка квартиры, полная, молодящаяся, певуче, как и свойственно украинкам, приветствовала его:

– Добрый вечер, Леопольд Казимирович!

Была она по-украински хлебосольна, не стремилась жить «на немецкий лад», как это делали многие дамы из местного «общества». В ее доме Богаец чувствовал себя, как в старые времена.

– Вечер добрый, – кивнул он, сбросив на руки денщику мокрый плащ, и прошел в гостиную.

С коврика в углу вскочил золотисто-коричневый вислоухий сеттер. Преданно глядя на вошедшего, завилял пушистым хвостом, подошел, потерся о голенище сапога. Богаец нагнулся, потрепал его по шелковистому загривку.

Хозяева в своем одноэтажном, с толстыми кирпичными стенами доме, старинной постройки, отвели Богайцу две большие комнаты. Комнаты нравились Богайцу. Эта, средняя, очень просторная, по сути, тоже принадлежала ему. Хозяин дома служил в немецкой управе, часто находился в разъездах.

Он предупредил вопрос вошедшей за ним в гостиную хозяйки:

– Ужинать не буду. Заходил в казино. Если можно, только стакан горячего молока.

– Как не можно? Обязательно, – пропела она.

Позвав денщика, Богаец приказал затопить камин. Ушел к себе, переоделся и минут через десять появился в гостиной в домашних брюках, мягких тапочках и ворсистом халате. В камине потрескивали поленья. Подвинул к огню кресло, бросил денщику:

– Свободен. Можешь идти в роту.

Солдат был рослый и крепкий, лет тридцати. На его толстой шее едва сходился воротник. Он в нерешительности потоптался, будто хотел что-то сказать, однако промолчал и неслышно удалился. Его недавно прислали к Богайцу из военной комендатуры, не объяснив, почему заменили прежнего, молодого и очень исполнительного паренька. Новый без охоты убирал комнаты, чистил одежду и обувь. По всей видимости, для него эти обязанности были в тягость. Когда Богаец спросил, чем вызвана эта замена, в комендатуре ответили, что им так приказано. Кто приказал, не объяснили. Ну и черт с ними, не до этого.

Появилась хозяйка, принесла стакан, накрытый накрахмаленной салфеткой.

– Пожалуйста, пан Леопольд, горячее молочко, – глянула на него, участливо спросила: – Вы чем-то озабочены?

Она считала себя то ли дальней родственницей Богайцов, то ли близкой знакомой, вела себя с ним запросто, даже с некоторой опекой. Богаец кивком поблагодарил, ответил коротко:

– Устал. Было много работы. Невеселый дождливый день.

– Тяжелая у вас служба, – вздохнула хозяйка, понимая, что ее квартирант не расположен сейчас к разговору, неожиданно предложила: – Почему бы вам молодую панночку не привезти сюда? Вместе веселее. Уж я бы о ней позаботилась, порадела.

В ответ он вяло пожал плечами. Она не имела детей и, казалось, готова была излить свою доброту на Богайца и его жену. Но квартирант не давал повода сердобольной женщине хотя бы на время почувствовать себя матерью. «Неподходящие мы вам на роль детей», – мысленно ехидничал он. Не найдя отклика, хозяйка пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе.

«Так чем же вы озабочены, обер-лейтенант? – обращался он к себе. – Ваша озабоченность написана на роже и бросается в глаза людям».

Конечно, можно насмехаться над собой, злословить, но ведь, действительно, его угнетал последний разговор с наместником. Кто подсунул жемчужную безделушку? С какой целью? Кто был заинтересован в том, чтобы обер-лейтенант утаил ее и попался на этом? Господин Стронге? Да и это упоминание о ценностях из особняка Богайцов вовсе не случайно. Вообще, откуда генерал обо всем знает?

Вспомнился июнь прошлого года. Восторженное состояние после захвата пограничной комендатуры и освобождения своего имения еще до начала войны. Как упивался тогда легкой победой. Два десятка убитых солдат и его боевиков в счет не принимались. Как пьянили ощущения от внимания к нему высокого немецкого начальства, остановившегося в их родовом имении. Как возносился на седьмое небо, получив из рук генерала погоны обер-лейтенанта.

Помнится, отец при нем ни словом не обмолвился с генералом о том, что нашел свое имение разграбленным.

Сыну же потом намекнул, мол, высокое покровительство поможет поскорее вернуть состояние. Леопольд высказал несогласие: в столь щепетильное дело допускать посторонних нежелательно. Дальнейшие события подтвердили эти сомнения. Богаец мечтал, что Стронге после заверений о дружбе с отцом возьмет его к себе в адъютанты, на худой конец, в порученцы. Но не тут-то было. Первое поручение оказалось унизительным: отобрать у крестьян полсотни породистых коров для личной фермы Стронге. Так и их богатство может перекочевать в сейфы и кладовые Стронге.

Правильно он тогда заявил отцу: будет лучше, если господин Стронге не узнает об их антиквариате.

Неужели отец все-таки проболтался? Похоже, так оно и случилось. Разве при иных обстоятельствах взял бы Стронге его, безрукого, обратно на военную службу? Нет. Стало быть, он нужен Стронге именно по этой причине.

Мысли суматошно проносились в голове. Тревога, исподволь подбиравшаяся, завладела им. А это новое назначение, которым «обрадовал» Стронге. Разве такое мнилось ему?

Взял кочергу, пошевелил поленья в камине. Огонь вспыхнул ярче, закипела смола на сучьях, заплясали, заиграли веселые оранжевые язычки, отражаясь в зеркале напротив, в темных стеклах серванта. В них вдруг увиделось что-то зловещее. Опять наплыли картины прошлогодних июньских дней. Разгром пограничной комендатуры – и он хозяин огромного поместья, в его руках богатство. Но сразу разочарование. Будто ему, как ребенку, подсунули пустую обертку вместо конфеты. Расправа на собственной сыродельне: командирские жены и дети в огне. Бешеная погоня за женой коменданта. И все впустую.

Кто эти люди, которые вынудили его страдать, лишили богатства, обокрали? Все разузнал Богаец. Первый из них – пограничный комендант Ильин Андрей Максимович. Он упрятал содержимое особняка. Расставил Богаец силки, подослав к нему с ювелирными украшениями Миколу Ярового, верного своего подручного, надеясь, клюнет комендант на приманку, откроет тайну.

Не так же вознамерился поступить теперь с ним Стронге, подсунув нити жемчуга? Жадный до невозможности, не погнушался полсотней коров… То, что было в особняке, это тебе не коровы. Значит, он допустил ошибку, отказавшись от подарка? Стронге, калач тертый, понял, почему Богаец не польстился на малое. Потому, что есть большее. Подтвердил, что знает, где его имущество?

Он вскочил с кресла, засновал по гостиной. Пояс на халате развязался, полы развевались. Сеттер с веселым визгом, подхватившись с лежанки, запрыгал рядом.

– Пошел вон, – бормотнул Богаец, пинком отшвырнув собаку.

Рванув створку серванта, он схватил початую бутылку с коньяком и начал пить, запрокинув голову, громко булькая, почти не чувствуя обжигающей жидкости. Опустошив бутылку, плюхнулся в кресло. Постепенно приходил в себя, успокаивался.

«Господин Стронге, вы не проведете меня, – тыкал он рукой в пространство. – С носом останетесь, хоть и генерал».

Пережив обиду, сеттер приблизился, прислонился мягким боком к ноге. Потрепав его за длинные уши, Богаец достал тарелку, вылил в нее нетронутое молоко. Благодарно вильнув хвостом, сеттер зашлепал языком.

9

Над растянувшейся по степи нестройной цепочкой бойцов разнеслось пронзительно-тревожное:

– Воздух!

Цепочка мгновенно сломалась, растеклась в стороны, растаяла. Солдаты и сержанты отбегали шагов на пять – десять, бросались на прокаленную солнцем, продутую ветрами закаменевшую землю, торопливыми взглядами искали ямку, кустик бурьяна, прятались. Одни падали лицом вниз, обхватив голову руками, ждали разрыва бомбы, пулеметной очереди, на которые не скупились немецкие летчики. Другие ложились на спину, наставляли винтовки в белесое, безоблачное жаркое небо, безбоязненно ждали приближения вражеских самолетов с малой надеждой поразить такую цель из трехлинейки, но с большим желанием пульнуть в него, проклятого.

Соскочив с коня, Ильин оступился, подвернул ногу, хотя и залеченную, но временами донимавшую его тупой болью. Попытался положить лошадь, но коняга, видно, к этому не приученная, заупрямилась. Он бросил повод бойцу на повозке, лег неподалеку. Сегодня, качаясь в седле, не единожды вспоминал гнедого мерина, на котором прошлым летом ездил по заставам. Тот слушался с полуслова, повиновался малейшему движению повода. Вспоминал и коновода Ваню Кудрявцева.

Самолеты выметнулись из-под сверкающих лучей, пролетая низко, обжигали землю пулеметными очередями. Повозочная лошадь испуганно заржала, забилась в оглоблях, коняга Ильина вырвалась и поскакала в степь.

На втором заходе самолеты пронеслись еще ниже, опять стеганули пулеметами и растаяли в небе, как будто их и не было. Двух бойцов задело, обоих в ноги, да повозочную лошадь завалило. Пришлось запрягать лошадь Ильина. Легко отделались. Летчики ни одной бомбы не сбросили, видать, отбомбились в другом месте. Вдалеке слева поднимались клубы дыма. Наверное, там.

«И здесь они безнаказанно летают, – сердито подумал Ильин, вспомнив границу, свою комендатуру и случай со сбитым им самолетом. Недавно ему об этом напомнили. – Спасибо полковнику Стогову, что задним числом под трибунал не подвел. С головой человек, понял меня, на фронт помог уехать. За это тоже спасибо».

Поглядел в ту сторону, где скрылись самолеты. Черт знает, вдруг эти вернутся, еще хуже, прилетят другие, начиненные бомбами. От них не убережешься. Наших-то не видать. Надо признать, и здесь, в приволжской степи, на втором году войны, немцы в воздухе господа. И самолеты у них быстрее, и вооружение на них лучше. Наблюдая воздушные бои, он в этом убедился. Нет, он вовсе не хочет сказать, что наши летчики котятами кажутся перед немцами. Дерутся ребята отчаянно. Порой не уследишь, каких больше дымит и падает, с крестами на крыльях или со звездами. Но все же эти вот прилетели свободно, никто им не мешал. Погонялись за нами, как за зайцами, и отбыли восвояси…

Перед войной, Ильин это хорошо помнит, славились наши «сталинские соколы». Рекорды ставили, то на дальность, то на высоту. Через Северный полюс в Америку летали. Чкалов, Громов, Осипенко… Гремели их фамилии. Товарищем Сталиным были обласканы эти летчики. Пропаганда убеждала: у нас лучшая в мире авиация. На поверку-то оказалось, очки втирали. Но военное руководство обязано было знать, какова наша боевая авиация. Достижения были, но и недостатки нельзя скрывать. Вовремя увидеть да поправить, это только на пользу.

Очень надеялся Ильин, что еще здесь, под Сталинградом, наша армия своей высоты достигнет и немца колошматить станет так, что только пух от него полетит.

Перекинулись мысли на другое. Когда добирался сюда, в эти степи, фронт проходил где-то у Воронежа. Тешил себя, что напросится в разведку, проберется в Дубовку.

Но как предполагал, не получилось. Фронт постепенно откатывался на восток, в августе оказался в полусотне километров от Сталинграда. Да и с разведкой ничего не вышло, пришлось другие задачи выполнять.

В пограничном полку принял заставу. Большего не дали, по-видимому, не доверяли. Он в причины не вдавался, никого не спрашивал, почему после того, как он несколько лет прокомандовал пограничной комендатурой, ему дали только заставу. Он не в обиде, не за должностью гнался. Стремился воевать, добивался отправки в действующую армию и, наконец, попал на фронт. Хотя теперешняя жизнь была иной, чем на границе, все же она многим напоминала ту, прежнюю. Как и раньше, он высылал дозоры, секреты, заслоны. Но шли они теперь не по дозорным тропам, от одного пограничного знака до другого, а перекрывали дороги, ведущие к фронту, подступы к прифронтовым селам, прочесывали лес, овраги. Одним словом, как сказал ему командир полка при встрече, охраняли тыл действующей армии.

– Твоя задача, – наставлял подполковник, – бороться с десантниками, разведгруппами противника, его мелкими подразделениями, просачивающимися к нам в тыл. Чтобы к действующим частям не пробрался ни один шпион и диверсант и не ударил в спину. Уразумел?

– Азбука пограничной службы, – прервал Ильин не в меру разговорившегося командира полка.

– Верно, – смутился тот, очевидно, завороженный тем, что написано было на бумаге под сургучной печатью, привезенной Ильиным из Москвы. – На фронте подобное большой кровью пахнет, многих человеческих жизней стоит, может кончиться провалом боевой операции. Вижу, ты пограничник со стажем, но сказал… для порядка.

Вскоре Ильин убедился, что внушение командира полка было не лишним. Как-то подъехал он к одному из своих контрольно-пропускных пунктов. Только что туда подошел армейский старший лейтенант, этакий завзятый фронтовик, выписавшийся из госпиталя. Был он в новеньком, по фигуре подогнанном обмундировании. Щеголяя выправкой, позванивая медалями, угощал пограничников папиросами.

– Подремонтировали, во! – показывал он большой палец, сыпал скороговоркой. – Еще повоюем. Фронтовых корешей повидать бы. Соскучился.

Сержант, старший наряда, просматривая документы, не торопился их возвращать.

Ильин не вмешивался, наблюдая издали. Видел, сержанта вокруг пальца не обведешь. Себя он таким пока не считал, контрольно-пропускной службой раньше не занимался.

– Документы в порядке, товарищ капитан, – подошел к нему и доложил сержант. – Маленькая зацепка есть. Вот справка, вот аттестат. В разных службах получены, но росчерки в подписях схожи.

– Аи, молодец, парень. Глаз, что алмаз, – вглядевшись в документы, похвалил он сержанта и сказал: – Погоди-ка, я с ним потолкую.

«Одет в новое. Но ведь госпиталь обмундирование не выдает, – оценивая ситуацию, оглядывал он старшего лейтенанта и тут же одернул себя: – Самого-то в Москве обмундировали. Могла и с этим человеком произойти подобная история, как с тобой».

Как бы между делом, спросил, куда направляется старший лейтенант, хотя в командировочном предписании все было сказано. Тот назвал номер полка, свою будущую должность.

– К какой дивизии относится ваш полк?

Старший лейтенант поднял на него взгляд, развел руками.

– Чего не ведаю, того… Откуда мне это знать, до госпиталя я воевал на другом участке.

Как будто, все сходилось на том, что старший лейтенант именно тот, который значился по документам. А подписи в них? Ну, не оказалось на месте одного начальника, за него подписал другой. Такое тоже сплошь и рядом бывает. И все же… Предложил старшему лейтенанту поехать в полк вместе. Тем более, по пути.

В штабе с ним быстро разобрались. Оказался настоящим немецким агентом. Как выяснилось, напарника его еще надо искать. Оба в прошлом году сдались в плен, из лагерей попали в разведшколу, а теперь их забросили в наш тыл с самолета.

– С почином тебя, Ильин, – улыбнулся командир полка, видимо, вспомнив свой первый разговор.

* * *

…Пограничники, кто шутя, с соленой прибауткой, мол, немец, каналья, на этот раз «добрым» оказался, не бомбил, кто, наоборот, клял немца, зной, долгую дорогу, старшину, проспавшего время обеда и теперь не торопившегося с кормежкой, приводили себя в порядок и снова вытягивались цепочкой. Под ногами потрескивали сухие, подернутые сединой метелки ковыля.

Довольный, что налет немцев не принес ощутимых потерь, Ильин вспоминал, как два дня назад его вызвал начальник штаба полка, невысокий, сухонький и очень подвижный подполковник. На его тонком, ничем не бросающемся в глаза, лице особо выделялись усы. Длинные, пышные. Он их холил, то и дело подправлял, расчесывал.

– Слушай и соображай, Ильин, – тронул он желтыми от самокруток пальцами усы. – Немец прет, как оглашенный. Стрелковые части отступают. Соответственно, и мы тоже. Нам приказано сменить дислокацию.

Он недовольно подергал усами, помолчал, сердито сузив глаза, трахнул кулаком по столу.

– Не на тебя стучу, – предупредил он басовито. Голос у него тоже был не по комплекции раскатистый. – Допятились… туды-твою растуды… дальше пятиться некуда. Батьке нашему вилы в бок, – непонятно было, какого батьку он «перекрестил». – Гляди сюда: рубеж наш будет здесь…

Подполковник нашел на карте точку, быстро красным карандашом начертил несколько скобочек, отштриховал их. Ильин невольно вздрогнул, потому что скобочки эти пролегли по берегу Волги.

– Чего молчишь? – спросил начальник штаба.

– Чего говорить? Жду приказа.

– Раз ждешь, приказ такой. Своей заставой прикрываешь направления, на которых нес службу весь наш первый батальон. Знаю, сил у тебя для этого недостаточно. Просто мало, – усы пошевелились, предупреждая, чтобы Ильин не лез с возражениями. – Ты поднатужься. Я тебе три отделения с других застав подбрасываю. Батальонную разведку оставляю в полном составе. Бери своего Горошкина. Используй его с умом, по принадлежности. Через двое суток снимайся, если другого приказа не поступит. К сроку пришлю грузовики. Посадишь на них людей, и скорым маршем жми в расположение полка. Маршрут тебе будет такой…

По маршруту этому и передвигалась теперь застава. Но не на машинах, а пешком. Обещанного транспорта Ильин так и не дождался. Связаться с полком тоже не смог. Гонял радиостанцию до тех пор, пока батарея не села окончательно. Толку ноль целых, хрен десятых. Бросил Горошкина с его разведчиками вперед «прощупать» направление, снял заставу и повел на восток, к новому месту дислокации.