Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

9

Значит, на Коростень… Дальше будут города Ровно, Львов, там и граница. Как хотелось приблизить этот час. Целыми днями Ильин мотался из одного батальона в другой. Полк значительно пополнился, во все подразделения пришла молодежь. Парни двадцать шестого года рождения. Разговаривая с ними, он глядел в их мальчишеские лица и видел в глазах тоску по только что оставленному дому, узнавал о том, что многие из них, проводив отцов и старших братьев на фронт, оставались в семьях кормильцами. По двенадцать – четырнадцать часов в сутки стояли за станками в заводских цехах или ходили за плугом, недоедали, недосыпали. Теперь и сами ушли вслед за отцами и братьями. Тяжкие думы одолевали их об оставленных без опоры братишках и сестренках, об измотанных матерях, задерганных неразрешимыми заботами о том, чем накормить, как одеть детей.

«Сейчас во многом от них, – думал Ильин, – зависело когда будет освобожден этот самый Коростень, на который нацелилась армия и охраняющий ее тылы пограничный полк». Чтобы поскорее эти мальчишки стали настоящими бойцами, по возможности меньше несли потерь, он без устали уплотнял время, отведенное на боевую подготовку. Проверял, чему они научились на краткосрочных сборах после призыва, добивался, чтобы они умели метко стрелять, не только из своего оружия, но и из трофейного. Собственный горький опыт показывал – в скольких случаях выручало его знание оружия противника и умение владеть им. Жаль, что с трофейным оружием существуют сложности. Придуманные кем-то не очень умным, считает Ильин. Бывает, особенно в наступлении, его собирается немало в подразделениях. Следует приказ – немедленно сдать. Горошкин из поисков приносит. И тут особисты не дремлют.

Неужто не понимает этот кто-то, что бой требует от солдата и командира таких знаний. Вот же он, из плена бежал, отбиваясь от немцев их оружием. А линию фронта как перешли?

– Ничего себе машинка. Если б не она… – и махнул рукой.

* * *

После ужина Ильин побывал в своем батальоне. Народ там был уже новый, единицы остались от прежнего состава. Веют теперь над погибшими ребятами приднепровские ветры, влажные туманы окутывают скромный обелиск над братской могилой. Вернувшись, вспоминал о боях на плацдарме, долго сидел на кровати, растирая колено снадобьем. После третьего ранения оно постоянно болело. Боль перетерпится, постепенно утихнет. Беспокоило другое.

После медсанбата его отправили в госпиталь и продержали там почти два месяца. Изрядно помурыжили невропатологи, выпытывали, быстро ли соображает, не нарушена ли координация движений, нормальная ли реакция на раздражители. В чем-то сомневались, собирали консилиум. Ильин твердил, что чувствует себя хорошо, и попросил поскорее отправить в полк.

На комиссии обрадовали – на фронт он поедет. Но советов разных надавали, до конца жизни хватит. Председатель добродушно усмехался:

– Не смотрите на нас, как на лунатиков. Посылаем на войну, а наставляем беречься от волнений, огорчений, стрессов и тому подобного. У вас серьезная контузия головы. Об этом не забывайте и остерегайтесь.

* * *

Неделя минула после госпиталя. Много было всего за эту неделю. Хомут начальника штаба полка нелегок. Но пока опасения медиков не оправдывались.

Со двора донесся говор. Главный полковой разведчик уговаривал хозяйку отварить для майора курицу, которую он принес, дескать, Андрей Максимович в госпитале отощал, надо его подкормить. Ну, опекун нашелся, вроде тех медиков.

– Вася! – позвал Ильин.

Дверь рывком отворилась, по полу прокатилась волна холодного воздуха.

– Есть, старший лейтенант Горошкин! – протиснулся тот в узкий проем двери, козырнул.

– О какой курице ты гудел? – Ильин обмотал колено согревающей повязкой, опустил штанину, надел сапог. – Сознавайся, где изловил ее. Немцы здесь давно всю живность слопали, на развод не оставили.

– Насчет курицы не сомневайтесь. На хуторе за наши советские денежки купил, – отозвался Горошкин, помолчал немного, продолжил как-то неуверенно, что с ним редко случалось: – Об чем я хотел доложить-известить вас… Пока вы у немцев были, нас здесь следователь допрашивал. Меня, солдат. Полковника Стогова тоже. Как так получилось, что исчез майор Ильин? Почему никто не видел?

– Наверное, разобраться хотел, был человек и не стало. Считаю, дело обычное.

Горошкин сдвинул шапку на затылок, потоптался.

– Может, и так. У следователя работа-обязанности известные. Вопросики его мне не понравились. Зацепки-подковырки: не было ли в исчезновении майора какого-то умысла?

– Здесь он пусть не загибает, – коротко, как бы безразлично, сказал Ильин, хотя сознание неприятно царапнуло.

– Я ему то же самое втолковывал.

– Ладно, разберусь с этим.

Так вот почему полковник Стогов завел с ним разговор о своем друге Семене Кирюхине. Настораживал, предупреждал и заверял, в случае чего, один не останешься.

Горошкин развел руками, как бы извиняясь, что пришлось огорчить майора, но в то же время не известить об этом не мог. Проговорил как можно беззаботнее:

– Думаю-соображаю, Андрей Максимович, перемелется, мука будет. Извините, за неприятным разговором забыл о главном, – он сунулся в карман, достал конверт. – Почтарь только что привез. От Надежды Михайловны…

* * *

«Родной мой! Вот мы и дома. Мы – это я и Андрюшка, наш сынок, Андрей Андреевич Ильин. Появился на свет восьмого ноября. Трудно мне достался сынок, непривычно тяжело шел, будто в первые роды. Смешная я, не правда ли? Зачем тебе знать о наших бабьих страданиях? Вернулась в палату, а там из радиодинамика марши несутся. По поводу взятия Киева торжества. Я предполагала, что ты где-то там. Может, поблизости от Киева, а то и в самой украинской столице, если, конечно, вышел из госпиталя. Ты ведь писал, ранение у тебя легкое, долго не залежишься».

Ильин оторвался от письма. Верно, Наденька, Киев взяли. Без него, правда, он в это время еще на госпитальной койке валялся. К тому же, и полк его прошел севернее. Но для того, чтобы Киев был освобожден именно в эти дни, сделал все, что мог. Потому и носит полк теперь почетное наименование «Днепровский». Командующий армией о нем свое слово сказал, полк попал в приказ Верховного Главнокомандующего. За плацдарм и за переправу…

Вспомнился немец, обещавший повесить его в Киеве на площади. Сам-то успел ноги унести? «Если уцелел, будет случай, еще повстречаемся. Впрямь, не мешало бы встретиться», – подумал он и снова взялся за письмо.

«Андрюша все больше спит. Насосется молочка и посапывает себе. Ехала в больницу, боялась, как бы молоко не пропало, не сказались бы фронтовые передряги. В снайперах-то померзла, помокла изрядно. К счастью, обошлось. Еще потому, думаю, все хорошо со мной, что ты у меня есть. После нашей встречи тем и живу, тем держусь: ты у меня есть. С этой мыслью ложусь спать и просыпаюсь среди ночи, когда сынок заплачет, кушать захочет. Гляжу на него, как он губами чмокает, лобик морщит, словно тебя вижу. Он так же, как и его старший братик Димка, удивительно похож на тебя. Говорят, по такому малышу трудно определить, похож или нет. Я отчетливо вижу, нахожу твои знакомые, родные черты. Любуюсь мальчиком и слезы лью. Тот жуткий день на Волге встает перед глазами, когда война отняла у нас наших деточек Машеньку и Димку. Наших крошек. Сердце так и зайдется, заболит».

Ильин оторвал затуманенный взгляд от листка. Каждое слово Нади вызывало у него воспоминания, давние, радостные и горестные. Строки о родившемся сыне раз пять перечитал.

«Надя, женушка моя милая, ты всегда рядом со мной. Говоришь, ранение мое легкое? – задумался, снова пробежал взглядом по строчкам. – Не знаешь ты, Надюша, всего, что привело к этому ранению. Да и не надо тебе знать. Хотя бы пока…»

Прежде никогда и ничего он не скрывал от жены. На границе перед ее глазами проходила жизнь заставы и комендатуры, их служба, происшествия, задержания нарушителей, солдатские радости и печали. Его командирские дела и заботы. Хотел бы что-то утаить, да невозможно было. Думается, и не надо.

Но это на границе, когда они были рядом. Здешняя его фронтовая жизнь во многом ей неизвестна. Последние события вовсе будут за семью замками. Встретятся, обязательно расскажет. Теперь ей нельзя волноваться. Улыбнулся: «Еще ненароком молоко пропадет».

Посмотрел на множество штемпелей на конверте. Письмо где-то долго путешествовало. Ведь уже вторая декада декабря, сынку его за месяц перевалило, а он только узнал о нем.

Жена коротко написала про Дубовку. В село вернулись жители, убежавшие от немцев. Порушенные, сожженные хатенки приводят в порядок. Со стонами, слезами, а вытаскивают родное гнездо из разрухи. Не трудно себе это представить, когда в деревне одни женщины да старики.

Хотя Надя полгода уже не в строю, а в курсе фронтовых событий, происходящих на том участке, где воевала последнее время. В каждом письме что-нибудь да и сообщит ему о снайперской команде, о Ленинградском фронте. Вот и в этом немного написала. Трудно повсюду, но там особенно. Нынешним январем разорвали блокаду, но до сих пор Ленинград фронтовой город, немцы у его стен. С самолетов забрасывают бомбами, обстреливают из тяжелых орудий. Беспрестанно гибнут люди. Надя сама все это пережила. Напомнила, что в охране ледовой дороги на Ладоге участвуют пограничники. «Такой же, как твой, пограничный полк».

Военная цензура вымарала строчки о Ленинграде и пограничниках. Но небрежно, видно, самой непонятно было, зачем вычеркивать правду, то, что известно многим, особенно тем, кто пишет и кому пишется. Напрягая глаза, он прочитал их, подумал о жене, наверное, уже в сотый раз: «Пограничница ты моя. Помнишь о границе. Спасибо за это. Обещаю, мы вернемся с тобой туда».

«Дорогой мой Андрюшенька, – читал он на последней страничке, – все думаю, когда же эта проклятая война кончится? Когда мы дождемся тебя? Хочется быть вместе. Где угодно, только вместе. Родной мой, любимый, как я тоскую по тебе.

А это сынок шлет привет своему папе».

Ниже – обведенная карандашом маленькая ладошка с растопыренными пальчиками.

«Милые вы мои, и я тоскую о вас. Верю, будем вместе. Мечтаю об этом, во сне вижу», – мысленно разговаривал он с Надей.

Скоро газик мчал его по неровной зимней дороге, снежинки били в лобовое стекло. Где-то впереди, за вихревой снежной пылью, чудились ему, возникали словно наяву жена Наденька и сынок Андрюшка, которого он еще не видел, но уже вылепил в своем воображении.

10

Приезды генерала Рябикова в полк вызывали у Стогова ощущение зыбкости собственного положения. Он знал, что Рябиков любил нагрянуть внезапно, все равно куда: в штаб полка или батальона, в заслон или пост на шлагбауме, поразить проницательностью, умением вскрыть изъян в службе, ошарашить взысканием. Стогова выводило из равновесия непостоянство Рябикова в требованиях, шараханье из одной крайности в другую. Если наряд на дороге останавливал машину и спрашивал, как у всех проезжающих, документы, генерал возмущался, почему подчиненные не знают своих командиров и начальников. Если же предупрежденный предыдущим постом караул не проверял его, поднимал шлагбаум, Рябиков вскипал: потеряли бдительность, готовы пустить в прифронтовую полосу, в расположение части первого встречного.

Припоминались случаи, когда Рябиков по каналам, одному ему ведомым, узнавал, что где-то в подразделении солдат вовремя не накормили горячим обедом или не помыли в бане. Тогда он изображал дело так, будто в полку только и ждали его приезда, чтобы он лично занялся тыловым обеспечением солдат. Рябиков ловко выхватывал такие факты, возводил их в степень, называя при этом чуть ли не сознательным вредительством. Стогов не раз убеждался, на генерала не действовали никакие объяснения. Нередко дело-то не стоило выеденного яйца. Что на войне не случается? В роте снарядом разбило полевую кухню, пока подошла другая, солдат снабжали сухим пайком. Или баню устраивали тогда, когда находили подходящее помещение во вновь занятом селе.

Такие пояснения распаляли Рябикова, командиру полка он учинял разнос, будто тот, по меньшей мере, сорвал масштабную боевую операцию.

В этот раз генерал, вопреки своим излюбленным правилам, по пути никуда не заезжал, не набивал полевую сумку фактами об устрашающих недостатках, а нагрянул прямо в штаб. Был мрачнее тучи. Умостившись за столом в штабной хате, предложил всем офицерам, кроме командира полка, удалиться. Стогов, судя по нахмуренному виду генерала, решил, что в полку стряслось нечто кошмарное, о чем он еще не знает, но командованию войск по охране тыла фронта о ЧП известно, и это усугубляло его положение. Стало быть, клади, полковник, голову на плаху.

Как всегда, Рябиков был безупречно одет. Генеральская форма на нем сидела, как влитая, подворотничок отсвечивал голубоватой белизной, сапоги сияли. Будто не в боевые порядки собирался, а на строевой смотр. Нахмуренный, занятый своими мыслями, Рябиков, закуривая, тем не менее, не забыл, прежде чем сунуть папиросу в рот, обжечь ее мундштук пламенем спички. Пустив струйку дыма сложенными трубочкой пухлыми губами, поиграв крутыми, в скобочку, бровями, он огорошил Стогова неожиданным вопросом:

– Вы в своем уме, полковник?

Озадаченный, тот пожал плечами, но ответил невозмутимо:

– До последней минуты полагал себя в здравом рассудке.

– Да? Я сомневаюсь.

– Прошу пояснить, когда, где, по какому поводу я «свихнулся».

– Вы оставьте ваше ехидство при себе. Соберитесь с мыслями, чтобы оправдываться. Ваш начальник штаба майор Ильин попал в плен, побывал в руках противника, а вы его представили к присвоению звания Героя.

Так вот в чем дело, вот что вынудило Рябикова сорваться с места, выехать, что он делал без особой охоты, из отдаленного от фронта городка на передовую. Стогов вспомнил все, что писал в своем представлении на Ильина, упрямо тряхнул головой:

– Майор Ильин совершил подвиг, который не всякому по плечу. Захватил плацдарм и удержал его… по сути, ценой собственной жизни.

Рябиков сморщился, недовольно глянул на собеседника.

– Только не надо меня агитировать, проводить со мной политбеседу. Ваше «творение» я читал. Мне странным кажется, что вы не понимаете всей серьезности вопроса – ваш офицер оказался в плену. Не кто-нибудь, начальник штаба.

Чтобы не взорваться, не наговорить дерзостей, окончательно не испортить отношений, Стогов помолчал минуту, поразмыслил и, взвешивая каждое слово, убедительно заговорил о том, что еще не известно, как повели бы себя другие, окажись они на месте Ильина. В плен он не сдался, а был захвачен в бессознательном состоянии, когда вызвал огонь артиллерии на себя и получил контузию.

– Мы речь ведем не о других – о майоре Ильине, – наставительно заметил Рябиков. – «Другие» – на кого вы намекаете? – генерал сузил глаза, полыхнул на Стогова злыми огоньками. – Вы не дали себе труда проанализировать, что выстроилась некая цепь: раньше Ильин проболтался целый год в тылу противника, теперь этот плен…

Стогов понимал, разговор заходил в тупик. У Рябикова сложился определенный вывод, очевидно, он обкатал его с командованием войск по охране тыла фронта, может быть, и выше. Поэтому действовал по принципу: есть два мнения – мое и неправильное. Вот так. Покидали волейбольный мяч через сетку. Не по игре, а по признаку власти перевес у Рябикова.

Стогов пытался ухватиться за последнюю возможность:

– Об Ильине хорошо отзывается командующий армией. В представлении к награде он это подтвердил: сделал приписку и поставил свою печать. А имя командующего сейчас широко известно, не раз отмечено в приказах Верховного…

Рябиков передернул плечами. Понимай так, при чем тут командующий? Он может давать оценку своим людям, пограничный полк ему напрямую не подчинен. Инструкция Наркомата внутренних дел запрещает вмешиваться кому бы то ни было… В таком серьезном документе, как представление к награде, недопустимы никакие приписки, тем более посторонние. Наградной лист испорчен.

Пока, оседлав своего привычного конька, Рябиков вразумлял несговорчивого командира полка, тот с досадой думал: «По инструкции… Мы. Они… Тут фронт, и многое происходит вопреки вашим инструкциям. Перед опасностью смерти здесь все равны, независимо от того, к какому наркомату отнесены. Чем чваниться, поняли бы эту простую истину. Ишь ты, испорчен документ. Да если бы в вашем наградном листе появилась такая приписка, как у Ильина, до неба подскочили бы. За честь почли бы оказаться так высоко оцененным столь прославленным военачальником».

Чем дольше размышлял Стогов, тем больше ожесточался. Мысленно спрашивал Рябикова, за какие такие заслуги он сам получил звание генерала, когда поехал на фронт? Кажется, ни по прежней его должности в главке, ни по теперешней генеральство штатом не предусмотрено.

Обжигая мундштук очередной папиросы спичкой, Рябиков как бы между делом, но очень значительно, заметил, что последним пленом Ильина заинтересовались следственные органы.

«Что значит последним? – забеспокоился Стогов. – У него не было другого плена. Не с вашей ли подачи, генерал Рябиков, возник этот самый интерес?»

– Вообще, полковник Стогов, складывается впечатление, – неприязненно заключил Рябиков, – что в оценках своих подчиненных вы слишком мягкотелы и либеральны. Вам изменяет политическое чутье. Командование войск не намерено далее терпеть подобное положение.

11

Полк Стогова готовился к наступлению в составе стрелковой дивизии. Комдив передал ему напутствие командующего армией – первым выйти на государственную границу. Генерал-полковник уверен, скоро, очень скоро очистим нашу землю от оккупантов. Чтобы быстрее это случилось – вперед на запад, пограничный Днепровский!

Стогов, вспоминая свою последнюю встречу с Рябиковым, втайне торжествовал. Кажется, кончалась власть его над пограничным полком. Теперь не помашет перед носом командира заветной инструкцией, за которой чувствовал себя, как за каменной стеной. К счастью, в составе командования войск по охране тыла нашлись люди умней и дальновидней Рябикова, за инструкцию прятаться не стали.

Задачи полка коренным образом менялись. Подразделения его пополнялись до штатной численности и даже сверх того: людьми, оружием, боеприпасами, горючим. Стогов не раз видел, как солдаты в предвидении боев, вместе с консервами клали в вещмешки патроны и гранаты. Командир и штаб круглые сутки не знали покоя.

В самый разгар одного из хлопотных дней к Стогову подошел незнакомый офицер, предъявил документы военного следователя и потребовал к себе майора Ильина.

«Значит, не отступился Рябиков от того, что замыслил, – сокрушенно подумал полковник. – Поскольку наградной похерил, будет доказывать, что сделал это не зря».

Показалось, он где-то видел офицера. То ли в особом отделе, то ли в военной прокуратуре. Да не все ли равно, где? Какое имело значение – видел не видел? Главное, следователь начнет в полку копать, внесет разлад, заронит в головы людей сумятицу и тревогу.

Ответив, что Ильин находится в третьем батальоне, надо подождать его, пока вернется, Стогов начал соображать, как отвести беду от Ильина и от полка. Не трудно предположить, чем это могло кончиться для самого начальника штаба.

Позвонил командиру дивизии. Тот с лету схватил суть, посоветовал послать следователя к едрене-фене, мол, наступление вот-вот начнется, не до него. Что тут еще выяснять? Экая невидаль – побывал офицер в плену. Есть такие и в дивизии. Неважно, где побывал человек, важнее, как он воюет. А таким, как Ильин, за то, что он совершил на плацдарме, при жизни бы памятник ставить. Короче говоря, в такой ответственный момент командир дивизии против всякого отвлечения офицеров на решение посторонних вопросов.

– Впрочем, моими рассуждениями ты от этого деятеля не отобьешься, – резко повернул комдив. – Записывай телефонограмму: «Майору Ильину срочно прибыть в штаб армии на рекогносцировку. При себе иметь рабочие карты по организации взаимодействия. НШ армии такой-то…» Не беспокойся, все законно, собираем представителей всех частей. Телеграмму сейчас же подпишу у кого следует. Ильину прикажи, пусть немедленно подгребает сюда.

– Понял. Спасибо.

Командир дивизии вдогонку сердито пробурчал в трубку: «Братию эту, резвую на вынюхивание врагов среди своих да на допросы с пристрастием, отправить бы на передовую, в боевые порядки. Да автоматы дать, пусть бы в атаки побегали, узнали, почем фунт лиха».

Через час следователь снова пришел к Стогову. Тот сказал, что Ильина затребовали в штаб армии, а приказ вышестоящего командования для него закон.

– У меня тоже приказ вышестоящего руководства, – перебил следователь.

– Придется подождать. Подготовку к наступлению не отложишь. У вас же, как я понимаю, вопрос не «горящий», – кинул пробный камень Стогов.

– Это по-вашему. Мы на него смотрим иначе, – заявил офицер.

Очевидно, показалось Стогову, он что-то заподозрил, может, подумал, что его водят за нос. Не сказав больше ни слова, ушел, бросив на Стогова не обещающий ничего доброго взгляд. Этим он как бы напоминал о том, что и командир полка, и те, кто стоит ниже и выше его, подвластны ему, как бы ни пыжились. Не ему конкретно, а тем органам, которые он представляет, и которые все видят, понимают, все знают о полке, его командире, и даже то, что они сами о себе не знают.

Стужей повеяло от этого взгляда. Стогов поежился, упрямо покачал головой, сбрасывая наваждение.

Через два дня Ильин возвратился из армии. Тут же появился следователь, словно он прятался где-то поблизости. У Стогова возникло мистическое ощущение, что у «них», действительно, все обо всех известно и от этого не уйдешь.

Разговор с Ильиным следователь начал вполне миролюбиво. Поинтересовался службой, как она лично у начальника штаба протекает, в полку в целом. Но уже через минуту Ильин понял, что его вовсе не трогали боевые успехи полка, их будто бы не существовало, а если они и были, то для дела не имели никакого значения. Значение имело нечто другое, стоявшее за чертой, отделяющей успехи, и что это иное толкало личный состав на опасный и даже враждебный путь.

Начал сыпать фактами, словно из лукошка. Их оказалось у следователя столько, что Ильин ужаснулся. Если бы не профилактическая работа органов, которые этот человек представляет, то не трудно вообразить, что случилось бы.

Но Ильина не просто сбить с толку. Он ежедневно жил жизнью полка. Факты, предназначенные для того, чтобы подрезать начальника штаба под корень, виделись самому Ильину не в столь мрачном свете. Это была повседневная жизнь войскового организма, ее приметы, в которой в избытке всего: хорошего и не очень, и совсем плохого. Больше – обнадеживающего, боевого, что позволяло полку исправно воевать, заслужить почетное наименование. И, конечно, совсем не было такого, что толкало бойцов и командиров, по словам следователя, в объятия врага, к предательству. Ильин так ему и сказал, что не потерпит подобного поклепа на свой полк.

Следователь намекнул, чтобы он был поосторожней в выражениях, ибо они могут быть приплюсованы к «тому»… но о «том» речь впереди. Пока, как расценить, что начальник штаба Ильин постоянно потворствует разболтанному, распущенному на язык Горошкину? Какой он разведчик, если нигде и ничему не учился?

– Его обучила война, – коротко обронил Ильин.

– Хм, война должна была научить и командиров, чтобы в их присутствии подчиненный не выбрасывал такие коленца, как было при допросе пленных. Вы полагаете, у вас в полку все шито-крыто? Можете вытворять что угодно? Вы догадались, что я имею в виду тот случай на Сталинградском фронте, – иронизировал следователь.

– Победителей не судят.

– Нам хотелось бы знать, что думает об этой истории командир полка и почему он не доложил о ней в свое время куда следует.

– Кому это «нам» и куда следовало доложить? – спросил Ильин осуждающе, – хранить вот этакие факты, вроде камня за пазухой, вы считаете «профилактической» работой?

– Думаю, вы пожалеете о своих словах.

Следователь вдруг перескочил из прошлого в сегодняшний день, снова пообещал начальнику штаба полка: он еще пожалеет и о том, что на все лады превозносит перед личным составом боевую мощь противника, в частности, расхваливает его оружие.

«И это мне в «заслугу», – как-то отрешенно подумал Ильин, не считая нужным опровергать высказанную следователем нелепость. – Кто-то настучал… Сейчас главный козырь выложит – Янцена. Докопались до него или тайна сохранилась?» Однако Янцен не был упомянут.

Следователь начал рисовать картину боя батальона на днепровском плацдарме, но опять же давая странные характеристики действиям начальника штаба, якобы тот, не веря в силы и героизм своих солдат, вместо того, чтобы отражать атаку немецких танков, снял их с позиции, а положение вынуждена была спасать наша артиллерия.

«Что за чушь городит?» – накалялся яростью Ильин, но сдержался в очередной раз, и проговорил:

– Судя по погонам, вы военный человек. Потому должны знать тактический прием, когда в критическую минуту приходится вызывать огонь на себя, чтобы внезапно обрушиться на противника, ворвавшегося в оборону.

Следователь не отреагировал на его слова, развивая свою схему дальше, наконец, заявил, что это был не столько тактический прием, сколько хитрый ход, чтобы незаметно сдаться в плен. Но были глаза, которые это видели, и есть головы, распознавшие «хитрость» начальника штаба.

– Вам не совестно эту чушь городить? – спросил Ильин, не веря, что перед ним такой же офицер, как и он, сослуживец по армии. – Как поворачивается язык?

– Признавайся, за что продался немцам! – вскипел следователь и поднял голос до крика.

– Что ты мелешь, шкура? – выдохнул Ильин.

– За «шкуру» тоже ответишь. Сознавайся, какое задание немецкой разведки выполняешь. Нам все известно.

Наивно и глупо выглядел следователь в своих попытках нагнать страху.

– Сведения об Ильине вы, конечно, получили из «первых» рук? От немцев, которые меня допрашивали? Без малого успели меня убить за то, что я им «продался».

– Это ты здесь такой отважный, – зловеще сказал следователь. – Мы возьмем тебя туда, где ты моментально растеряешь свою храбрость и расколешься до конца. Не такие…

Дальше Ильин уже ничего не слышал. Он привстал, рывком выхватил из-под себя табуретку, резким взмахом опустил ее на голову следователя. Тот рухнул за стол.

Охранник, стоявший за спиной Ильина, дернулся было, но не смог сдвинуться с места.

– Стереги этого… – прикрикнул Ильин и, шатаясь, вышел из хаты.

Голова раскалывалась, в затылке страшно ломило, ноги подкашивались.

– Что с тобой? – вывернул из-за угла Стогов.

Блуждающими, помутневшими глазами Ильин глянул на командира полка, но ответил вполне осознанно и внятно:

– Он сказал мне, что я продался немцам. Требовал признаться.

– Ну… – побурел Стогов.

– Кажется, я перехватил…

Стогов не понял его, но переспросить не успел. Ильин обхватил голову руками, покачнулся, колени его подломились, и он упал на спину.

* * *

Неимоверных усилий стоило Стогову успокоить следователя и убедить его не пороть горячку, скоропалительно не докладывать своему начальству о случившемся. Тем более, майор Ильин без сознания увезен в госпиталь и, как сообщили оттуда, находится в тяжелом состоянии. А ему не так уж сильно и досталось, табуретка скользнула по лбу, ссадина скоро заживет.

Видимо что-то сдвинулось в сознании следователя, он прислушался к мнению командира полка.

Но Стогов не хотел, чтобы собеседник неправильно истолковал его действия, и не подумал, что того уговаривают обо всем забыть. Понимая, что подвергает себя не меньшей опасности, чем Ильин, он перешел в наступление.

– Как вы могли обвинять офицера в измене, не имея на то никаких доказательств?

– Плен разве не доказательство?

– Плен плену рознь. Ваш приемник по отношению к Ильину – типичный шантаж.

Следователь возбужденно вскочил, пробежался по хате, набычившись, встал перед Стоговым.

– Товарищ полковник, я бы просил…

– Чего просить… Вы поставьте себя на место Ильина. Вообразите, что вы – это он, а он – это вы. И он вас «ошеломляет» вашим же способом.

– Каждому свое. Мне предписано… даны определенные права.

– Предписано шельмовать?

– Я прошу вас подбирать выражения, – у следователя побелели скулы на лице.

Стогов, как бы рассуждая, одновременно спрашивал его. Неужели он верит в то, что Ильин продался немцам? Ильин, который встретил войну на границе, видел, как на его глазах погибала застава, нашел пепел от сожженных живьем женщин и детей пограничной комендатуры, которой командовал? Ильин, у которого двое детей погибли от немецкой бомбежки при переправе через Волгу, а сам он и жена его сражались в Сталинграде? Ильин, чьи родители расстреляны немцами в Донбассе за то, что их сын командир-пограничник?

Голос Стогова рвался, когда он перечислял все, о чем следователь должен был в первую очередь узнать про офицера, прежде чем начинать его допрашивать и предъявлять чудовищные обвинения. Он сказал это, взглянув, как тому показалось, презрительно.

– Вы говорите со мной так, будто сомневаетесь, что я тоже человек, – наконец вымолвил следователь.

– Да, быть человеком – это самое важное, – продолжал Стогов, понимая, что задел его за живое, не зная еще, как тот поступит дальше. – Мы не можем жить только сегодняшним днем. Мы должны смотреть вперед. В будущем история спросит с каждого из нас, как жил и поступал, был ли в ладах с собственной совестью на этой войне. Уверен, спрос будет более строгим, чем сегодня. Что ответим? Что скажем, хотя бы о попытке из ничего сварганить «дело» майора Ильина, офицера боевого, много выстрадавшего и, безусловно, безгранично преданного своему Отечеству? Для чего, во имя чего нужно это «дело»?

Он молчал, наблюдая, как следователь торопливо достал платок и устало утирал взмокший лоб.

– Что касается поведения Ильина в плену, – успокоившись, совсем доверительно заговорил Стогов, – есть докладная старшего лейтенанта Фролова. Этого офицера-артиллериста и других пленных Ильин отбил на железнодорожном разъезде, завладев немецким оружием. С Фроловым они вместе бежали. Теперь артиллерист уже капитан, воюет на нашем участке. И еще. В соседнем полку взят в плен немец. Совершенно неожиданно выяснилось, что он был переводчиком при допросе Ильина. Вот такое стечение обстоятельств. Есть их показания, да и сами они могут подтвердить – Ильин мужественно вел себя в плену. Как героически воевал, так же не склонил головы и там. Настоящий человек остается им при любых обстоятельствах.

Следователь ошарашенно глядел на Стогова, раскрыв рот, как рыба, выброшенная из воды.

* * *

Через неделю пограничный Днепровский полк пошел в наступление. Пошел без своего начальника штаба майора Ильина.