Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

15

Вымахнув на взгорок, Кудрявцев оглянулся. Всадники уже скакали вдоль поезда.

– Наддай, ну же! Прибавь ходу, чес-слово! – кричал он, словно надеясь, что машинист услышит его.

Тот и вправду отозвался гудком, колеса завертелись быстрее, и всадники начали отставать.

Взгляд Кудрявцева ухватил, как через рельсы на переезде перевалил танк, поводил из стороны в сторону стволом с набалдашником, выстрелил в домик стрелочника, к которому приближались верховые. Взметнулась и рассыпалась черепичная крыша. Испуганные кони шарахнулись, передний споткнулся и завалился, всадник перелетел через его голову.

Кудрявцев покрутил вожжами, погоняя своих лошадей и без того взвинченных шумом поезда, криками, стрельбой, видом грохочущих страшилищ с крестами на боках. Его тоже оторопь взяла – он чувствовал себя букашкой перед ними. Повозка вынеслась на малоезженую дорогу в мелколесье. Последнее, что успел заметить на полустанке Кудрявцев, был скрывшийся в лесу хвост поезда, и всадников, сыпанувших в заросли по другую сторону железной дороги.

Проехал еще немного по незнакомому пути и решил, что лучше обождать тут, чем запороться неведомо куда и наскочить на немцев. Свернул в сторону, остановился. При бешеной гонке и тряске тело Зины сползло к задку повозки, ноги свесились. Он приподнял его, уложил ровно.

Долго, может быть, целый час, сидел и думал, что ему делать дальше. Один остался, один из всей комендатуры. Горько, безысходно было на сердце. А вдруг не один? Серега Шустов ждет его. Прислушался. Рев танковых моторов терялся вдалеке, справа и слева приглушенно погромыхивало.

Повернув лошадей, Кудрявцев поехал обратно. Перед полустанком вновь задержался. Не затаились ли бандиты, гнавшиеся за ним? Не караулят ли его? Вокруг было тихо. Догорала, чадила будка стрелочника. Крадучись, он пробрался к противопожарному щиту, снял лопату и топор.

В перелеске, на сухом возвышенном месте вырыл могилу, устелил ее ветками и похоронил жену начальника штаба. Постоял над холмиком, горестно думая о судьбе, так нелепо и жестоко распорядившейся жизнью этой молодой, малознакомой ему женщины.

К запомнившемуся изгибу дороги, где он оставил Шустова, ехал с предосторожностями, держал винтовку на взводе и ждал: вот откуда-нибудь из-за куста окликнет его знакомый голос. Но напрасно ждал. Шустов лежал там же, у поваленного дерева, но теперь не изготовившись к стрельбе, а на спине, разметав руки. Один глаз его был открыт и глядел в безоблачное небо, на месте другого зияла рана. Бровь и кожа вокруг глаза опалены. Похоже, стреляли в упор.

Карманы у гимнастерки оказались расстегнутыми и пустыми. «Обшарили, шпана», – с негодованием подумал он. На поляне валялись стреляные гильзы, но винтовки не было. Значит, бандиты забрали и ее.

Он увел лошадей с дороги, перенес на лужайку Шустова и начал копать могилу, уже вторую за последний час. Пока хоронил товарища, негромко говорил сам с собой, то ли подбадривая себя, то ли стараясь не думать о свалившемся на него одиночестве, не замечая, что из глаз льются слезы.

– Украли мерзавцы твою красноармейскую книжку, а я и без нее помню твой домашний адрес. Напишу твоим отцу-матери, а еще лучше – сам съезжу к ним, когда уволюсь со службы, и расскажу, какой ты у них геройский парень, чес-слово. Ведь ты собой меня прикрыл, жену командира и его дочку. Ты настоящий пограничник, Серега, даром, что молодой боец. Не знаю, смог бы я поступить так, как ты, хотя я и старослужащий.

Потом долго и отрешенно сидел возле холмика, смотрел на Серегину фуражку, положенную сверху. Мысли тяжело ворочались в голове. Сколько было всего за день, как много свалилось на него необычного, никогда им не виданного в жизни, жестокого, бесчеловечного, что никак не укладывалось в сознании. Вот пообещал Сереге написать родителям, а то и заехать. Эх, Ваня, забыл, где ты сам и каковы твои дела.

Не заметил, как и вечер опустился, надо было куда-то прислониться. К кому ни попадя не сунешься. Дедушка-то утром что сказал: бандюги повылазили из щелей, как тараканы. Вчера еще за Советы вроде были, а сегодня немец пришел, они будто ждали его, служить ему начали. На своих накинулись хуже бешеных собак. Кудрявцев понимал, конечно, хороших людей больше. Но ведь очертя голову не сунешься и к тому, кого за своего почитаешь. Скажем, к деду утрешнему. В его хате запросто может засада притаиться.

Ладно, утро вечера мудренее, что-нибудь придумает. Он заехал еще глубже в лес, спустился в распадок, к ручью. Распряг, напоил и пустил пастись вконец измотанных за день лошадей. Но спохватился, а если уйдут в комендатуру? Там их дом, где каждый день кормили овсом. В повозке нашлась веревка – ночью ведь за травой поехали. Вбил крепкие колья, привязал лошадей. Корма им тут хватит.

Кто его самого покормит? Некому, так и думать об этом не стоит. Завернулся в брезентовый плащ и, утомленный многочисленными потрясениями, неожиданно уснул, как провалился в темную глухую яму.

Проснулся Кудрявцев от того, что кто-то толкал его в бок. Резко сел, схватил винтовку. Возле телеги стояли лошади, мотали головами, легонько всхрапывали. Он похлопал их по нахолодавшим, повлажневшим спинам, погладил. Кони уткнулись ему мягкими вздрагивающими губами в ладони, мягко заржали.

– Славные мои трудяги. Зерна просите? Вот беда, нету, чес-слово. Но я добуду, обещаю вам, насыплю по полной торбе.

Рассвело, по верхушкам деревьев рассыпалась позолота. Сразу вчерашние мысли вернулись, забились, ища разрешения. Есть выход! Как это сразу не пришло ему в голову? Он сейчас поедет на стыковую заставу, к капитану Ильину. Не может того быть, чтобы его командир отступил. Он там, бьется с врагом, и еще один штык будет для него не лишним.

Кудрявцев запряг лошадей и поехал. Постепенно выбрался на дорогу, по которой можно было миновать их городок.

Бывал тут со старшиной на хуторах: ездили за овощами, заготавливали картошку и сено на зиму. Ехал шагом, быстрее не позволяла извилистая, местами заросшая дорога. Часа полтора тащился, как услышал в стороне негромкий возглас:

– Хлопче, ты куда правишь?

Как и давеча, со сна, схватился за винтовку.

– Это я, не пужайсь, – из-за толстого дерева вышел знакомый лесник.

– Гнат Тарасович! – обрадовался Кудрявцев, соскочил с повозки, долго тряс руку леснику. – До заставы правлю, думаю податься к капитану Ильину.

– Ой, лышенько, та кругом нимакив до биса, як ты досе на них не наскочив, – быстро заговорил Гнат Тарасович, еще не старый человек, густо заросший черным волосом и внешностью своей напоминавший, что живет он постоянно в лесу.

С пограничниками у лесника давняя и верная дружба: они и лес берегут, и живность, какая в нем водится.

– На заставе наших нема, – с горечью сказал лесник, теребя широкую бороду. – Зараз видтиля прибег парубок. Полегли прикордонники в бою с ворогом. Тильки немногие уйшли. Завертай, хлопче, до мене.

У Кудрявцева словно оборвалось что в груди. Такая ясная и, казалось ему, спасительная цель рухнула.

На хуторке у лесника он пробыл недолго. Первым делом Гнат Тарасович позвал его за стол.

– Не откажусь, – поблагодарил боец. – Сегодня понедельник, а я в последний раз ел в субботу.

В полдень он засобирался, проверил и зарядил последней обоймой винтовку. На тревожный взгляд хозяина отозвался:

– Пойду гляну, что творится в комендатуре.

– Не дело ты задумал, сынок. Там цих нимцив, як муравьев в муравейнике.

– Я только гляну, – упрямо повторил Кудрявцев, вскинул винтовку на ремень, неторопливо шагнул в лесную сень, будто в пограничный наряд отправился.

Оглянулся, лесничий крестил его вслед.

– Лошадок поберегите, Гнат Тарасович, – махнул рукой на прощание.

Взобравшись на то же дерево, с которого наблюдал еще вчера, увидел, что лесник говорил правду. Двор комендатуры был оживлен. Подъезжали автомашины, с них выгружали мебель и заносили в особняк. Казарму, в которой до вчерашнего дня жил Кудрявцев, заново побелили, в окнах заменили стекла, разбитые в перестрелке. Из-за особняка показались и двинулись через двор несколько немцев. Когда они вышли за ворота и остановились на лужайке под деревом, Кудрявцев разглядел устроенную там виселицу. С толстого сука свешивалась петля, под ней стояла табуретка. В окружении врагов увидел старшего лейтенанта, начальника штаба комендатуры, без фуражки, в располосованной гимнастерке. Его держали за руки двое солдат. Немецкий офицер в высокой фуражке, в серебряных, отсвечивающих на солнце погонах кричал на старшего лейтенанта, затем стал бить его наотмашь. Наконец, офицера потащили к виселице. Он оттолкнул солдат, с трудом шагнул к дереву, приволакивая ногу.

«Они его… вешают?» – забилось в голове Кудрявцева, он вспомнил, как погибла вчера жена начальника штаба и как хоронил ее.

Он положил винтовку на сук и начал тщательно выцеливать немецкого офицера. Сосредоточившись, посадил на мушку его голову и плавно нажал на спусковой крючок. Немец взмахнул руками и, словно деревянный, плашмя опрокинулся на спину. Начальник штаба рванулся в сторону от виселицы, но, видно, ноги служили ему плохо, он не успел доковылять до кустов, как солдат хлестнул по нему из автомата. Старший лейтенант упал. Кудрявцев передернул затвор, пальнул в кучу немцев, потом еще и еще… Расстрелял обойму, обдирая в кровь ладони о жесткую кору, соскользнул с дерева и побежал через рощу.

Сзади раздались резкие, отрывистые команды, загремели автоматные очереди. Кудрявцев не заметил, как выскочил на опушку, успел подумать, что в этом его ошибка, хотя в этом же, наверное, могло быть и его спасение, проскочи он прогалину и скройся в глухом лесу.

Пуля достала его в ногу, другая вонзилась в бок. Тело сразу стало непослушным, и он упал лицом в траву. Слышал, как к нему подошли, перевернули на спину. Почувствовал, кто-то навис над ним. «Выстрелят в голову, как в Серегу Шустова…» – пронеслась последняя мысль. Но пуля вошла ему в грудь. Он почти не слышал выстрела и почти не ощутил новой боли.

16

Глухая ночная тьма висела над землей, когда поезд вкатился в неосвещенный город. Колеса заговорили на стрелках, вагон закачало. Надя глядела по сторонам, и ей становилось жутковато от вида слепых, темных провалов окон в казавшихся нежилыми громадах зданий. Лишь изредка мелькал одинокий несмелый огонек и сразу гас, как придушенный. Однако, приглядевшись, Надя поняла, что темнота была обманчивой. На улицах ощущалось движение, у переезда скопилась длинная вереница грузовиков.

Лязгнув буферами, поезд остановился, возле вагонов появились люди. Внезапно в глаза ей ударил сноп света.

– Погаси фонарь, дура! – грубо прикрикнул кто-то.

– Зря глотку-то не дери. Тут пассажиры, – ответил глуховатый мужской голос, и Надя разглядела невысокого железнодорожника с фонарем.

– Вот те на, откуда они взялись? – на площадку поднялся и грузно затоптался человек с винтовкой. – Свети, я плащом прикрою. Гражданочка, а ну, предъявите документ. Кто такая, почему на спецпоезде оказалась?

Огорошенная таким оборотом дела, Надя не нашлась, что ответить. Двумя словами не объяснишь, не пересказывать же, как она садилась на поезд, что перед этим пришлось увидеть и пережить.

– Какие тебе документы, служивый? Разуй глаза, тут дите малое да женщина эта… в тягостях, – вступился железнодорожник. – Должно быть, сам проморгал, когда они садились, а теперь строгости разводишь, личности выясняешь.

– Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу – беженки, – в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. – Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.

Он сокрушенно крутил головой.

– Вставай, милая, поезд дальше не пойдет. Под разгрузку его подали. Зерно в вагонах-то, хлебушко, – сказал железнодорожник и, видя, что Надя не может подняться, затекли ноги от долгого и неудобного сидения, помог ей, подхватив под руку. – По моему разумению, машиниста наградить надо. Приятель мой хороший, между прочим. Рядом живем. Вчера в Германию повез, да вот возвернулся, не отдал немцам пшеничку нашу.

Словоохотливым, видимо, был человеком. Что на уме, то и на языке. Слушая его, Надя вдруг подумала, что при разгрузке могут хватиться недостающего вагона, и машинисту, чего доброго, попадет за пропажу. Охраннику, требовавшему с нее документы, в первую очередь.

– Вы знаете, нас бомбили… еще там, в приграничье, – остановилась Надя на ступеньке. – Бомба разбила последний вагон. Он под откос упал.

– Ой-ей, а я ведь и не знал этого, – заохал и ссутулился охранник, вроде бы и ростом меньше стал. – Жду-пожду кондуктора, он как раз и находился на площадке последнего вагона. Ой, горе-беда, побегу докладывать начальству. Спасибо тебе, голубушка. Если спросят, так подтвердишь, что видела?

Охранник торопливо ушел.

Железнодорожник помог Наде сойти, потом снял Машеньку. У Нади билось в голове непривычное, пугающее слово «беженки».

– Куда вы теперь? – участливо спросил железнодорожник.

– Домой добираемся, в Воронежскую область. К моим родителям, – ответила Надя, озираясь, куда ей идти.

Легко сказать, добираются домой. А куда сунуться, что предпринять, не знает. На своих двоих не далеко уйдешь, у нее ведь не было даже денег на билет.

Железнодорожник понял ее растерянность.

– Как звать-то вас?

– Меня Надей. Это дочка моя Машенька.

– Меня Петром Матвеевичем. Вот что, девоньки… думаю, до утра надо подождать, там разберемся что к чему. Мы со старухой в своем домике живем. Переночуете у нас, места хватит, – решительно молвил он.

С кем-то коротко переговорив, предупредив об отлучке, он повел их от станции по узенькой тропинке среди тополей.

Жена его, вовсе и не такая уж старуха, как он назвал ее, встретила участливо, поставила греть воду, удивляясь, как Наденька решилась… в таком положении да с малолеткой дочкой пуститься в длинную дорогу.

– Мать, не стони, не нагоняй тоску, им и без того не сладко. Поскорее корми да спать укладывай, – пробурчал Петр Матвеевич. – Я пойду, на дежурстве подменить меня некому.

– По доброй воле разве пустилась бы. Муж мой, ее папа – командир-пограничник. Где он теперь, мы не ведаем.

Не пускаясь в подробности, Надя рассказала все, что произошло с ними. У жены Петра Матвеевича глаза наполнились слезами. Она молча вытирала их чистым, вышитым по углам передником.

«Ох ты, напасть, горе-горькое, – вздыхал старый путеец, шагая на станцию, удрученно вспоминая, как малышка обрадовалась, заплескавшись в большом тазу. – Такая кроха, может статься, уже и сирота. По радио-то говорили, границу немецкие войска атаковали на всем протяжении. Превосходящими силами… И ребеночку, что еще не родился, суждено ли батьку увидеть?»

17

К вечеру раненая нога в колене сильно распухла и еще больше разболелась. Ильин тем не менее все бодрился: вот стемнеет, и он отправится к бывшей своей комендатуре, потом к сыродельному заводу, выведает, может, кто-то из пограничников остался, узнает, куда делись жены и дети командиров. Попытается выручить их. Он не верил в безвыходность положения. Попросил пасечника смастерить ему костыли. Старшина Горошкин отговаривал капитана, сказал, что пойдет сам и все сделает в лучшем виде. Но Ильин не успокоился, пока не были готовы костыли. Оперся на них, шагнул раз-другой, споткнулся и упал, ударившись раненым коленом. Долго сидел, привалившись к дереву, вытирал холодный пот.

– Ступай, Василий, – впервые назвал он по имени старшину. – Не ходок я. Пусть Сырков пойдет с тобой. Еще двоих сам подбери. Две у тебя задачи: связь с пограничным отрядом установи и разузнай что-нибудь о пограничниках комендатуры и семьях. На рожон не лезь… очень прошу – вернись.

– За сутки постараюсь обернуться, – пообещал Горошкин.

Замполитрука Синяев тоже порывался в разведку, дескать, не сидеть же тут, пасечника объедать. Но комендант приказал ему:

– Здесь хватит дела. Наверняка наши бойцы с других застав могут в лесу оказаться. Вышли дозоры. Надо собирать силы. Сложа руки сидеть не станем.

– Есть! – оживился Синяев.

Он достал из полевой сумки тетрадь, переписал пограничников, произвел боевой расчет, назначил дозоры.

– Вот так и действуй впредь, не ожидая приказа, – одобрил капитан. – По полному распорядку пограничной заставы.

За ночь и следующий день к Ильину присоединилось еще одиннадцать бойцов и сержантов. Все они были с винтовками, но почти без патронов.

Никифорович приготовил отвар из каких-то, одному ему ведомых трав, прикладывал смоченные в нем тряпицы к ране Ильина. Постепенно жар и ломота спали.

Лишь на четвертые сутки возвратился старшина Горошкин. За ним – уставшие, заросшие щетиной, едва тащившие ноги переводчик Сырков и боец.

– Обещал я скоро возвернуться, да не вышло – не получилось, – разлепил старшина спекшиеся губы.

– О главном скажи: встретил наших, что приказал начальник погранотряда?

Горошкин поежился, будто ему стало холодно, тронул вздрагивающими пальцами заострившиеся скулы.

– В том месте, где сборный пункт был назначен, вся земля снарядами перепахана, танками избита. Наших – никого. Видно, отошли дальше, потому как сдержать этакую силищу не смогли. Не совладали, – Горошкин покачал головой, отвернулся.

В горле его глухо клокотнуло. Ильину показалось, старшина всхлипнул. Но не такой был Горошкин человек, чтобы заплакать. Когда он снова взглянул на капитана, тот поразился: глаза старшины будто пеплом подернуло.

– Понагляделись же мы за эти дни, товарищ капитан. Что вытворяют, гады ползучие! Если бы не ваш приказ ни во что не встревать…

– Но ты же не послушался, – Ильин кивнул на висевший у него на груди немецкий автомат и подсумок на ремне с запасными обоймами к нему.

– Зазевался там один… не упускать же случая, – насупился старшина.

Потом он рассказал, как подбирался к особняку пограничной комендатуры.

– Часовых понаставили… Я понял из разговоров, что в поместье остановился какой-то генерал, – вмешался молчавший до этого Сырков. – Пока мы наблюдали, подъехали две легковые автомашины. Офицеры там… холеные морды, каблуками щелкают, козыряют. Но и осторожничают. Кто-то из наших подошел близко к комендатуре и застрелил немецкого офицера.

– Кто застрелил?

– Про облаву еще говорили. Возможно, из-за этого случая и понатыкали охрану повсюду.

– Возле завода мы тоже были. На окраине городка кое-кого из жителей поспрошали о семьях командиров, – продолжал старшина.

– Не тяни, Василий, – взмолился Ильин, уже из предисловия поняв, что ничего обнадеживающего добыть разведчикам не удалось.

– Так нам сказывали-толковали, не знают, где семьи. Арестовали, увезли куда-то.

– Где второй боец, что с вами уходил?

– Возле комендатуры мы на патруль наскочили. Дали деру. Нам вдогонку из автоматов чесали. Убили его, мы унесли и похоронили.

Посреди ночи Ильин обнаружил, что Горошкин лежал с открытыми глазами и тяжко вздыхал. Потом поднялся, зашагал по поляне из конца в конец, будто что-то тяготило его, мучило, гнало сон прочь.

– Чего маешься, Вася? – приподнялся на локте Ильин. Старшина постоял минуту в раздумье и опустился рядом.

– Верно, товарищ, капитан, маюсь-мучаюсь, – глухо сказал он. – Вы меня не казните. Когда докладывал, духу не хватило всего открыть.

– Я догадался, что ты чего-то недоговаривал.

– Один человек якобы сам видел. Женщин и детей с комендатуры, директора завода и кое-кого из рабочих загнали в сарай – заперли… – Горошкин замолчал, как бы надеясь оттянуть то, что неизбежно он должен будет сказать. Ильин сидел молча, понимая, что приговор вынесен. – Поизмывались над ними и… подожгли.

Ильину показалось, будто обрушилась тяжелая глыба, придавила, трудно стало дышать.

– Я был там. Дотла сгорел сарай, – Горошкин скрипнул зубами, уткнулся лбом в кулаки, невнятно, медленно ронял слова: – Не забуду никогда, как малышка ваша радовалась, когда соты ела… В чем она-то виновата? Клянусь, мстить буду, пока жив, пока дышу.

Ильин не мог говорить. Лежал, закрыв глаза, видел Надю, как, проводив его, шла по высокой росистой траве, оглядываясь, улыбаясь ему, и скрылась за легкой пеленой утреннего тумана. Это видение повторялось много раз.

За ночь он так и не сомкнул глаз. После подъема объявил пограничникам:

– Будем пробиваться к своим. Мы – солдаты, нам надо в строй, воевать, бить немцев.

Горошкин сходил на хутор, как он сказал, к знакомому мужику, принес старенькое седло.

– Вам удобнее было бы на повозке, да ведь по дороге не поедешь. На дороге теперь немец господин, – бурчал старшина, седлая повозочную лошадь. – Знамо, это не ваш гнедой, но коняга надежная для тех троп и глухомани, по которым пробираться придется, самая подходящая. Не подведет.

С трудом держался Ильин в седле. Лошадь будто чувствовала, что всадник сидел неловко, некрепко, и ступала осторожно, не тряско.

За первый переход отмерили километров десять. И то на глазок.

– Темпы – черепашьи. Так и до зимы к своим не выйти, – недовольно высказался Ильин.

Шли они ночами, днем было опасно. Горошкин с Сырковым приносили из дозоров нерадостные вести. Местные жители рассказывали, якобы немец занял Минск, идет на Киев, до осени грозился захватить Москву. Ильин этим слухам не доверял, но иной информации не было.

Как-то днем, когда бойцы, схоронившись в лесной чаще, отсыпались, Горошкин растормошил Ильина.

– Недалеко отсюда, – шептал он, – немцы на грузовой машине приехали. В речку купаться полезли.

– Много их?

– Четверо. Шаромыжники, какие по деревням шастают, кур ловят, свиней режут.

О том, чтобы воспользоваться каким-нибудь транспортом, Ильин говорил не раз, но подходящего случая не выпадало.

– Рискнем? – старшина был заряжен нетерпением, словно наэлектризован.

Бойцов подняли по тревоге.

– Видите, двое у костра. Вроде бы охрана и повара. Котелок подвесили, варят что-то. Кашевары… – Горошкин сплюнул. – Двое купаются. Набарахолились, жарко стало.

– Других поблизости нет?

– Разведал – никого, – лицо Горошкина покрылось красными пятнами. Он вытаращил глаза, сделал зверскую рожу, коверкал слова, передразнивая немцев: – «Матка, яйки, шнель!» Мы вам покажем «шнель». Самих подпалим, как свиней.

Он назначил четырех стрелков, каждому указал цель.

– Берите их на мушку, – свистящим шепотом распоряжался он. – По моей команде… чтобы боец прищурился, немец окочурился. Только без промаха.

Двое купавшихся солдат вышли на песчаную отмель. Те, что были у костра, начали раздеваться.

– С удобствами живут. Пли!

Выстрелы рассыпались дробью. Солдаты попадали, но один сразу вскочил и метнулся к оружию. Горошкин опередил его, коротко громыхнув из автомата.

– Мазила, черт те в печенку-селезенку! – выругал он промахнувшегося бойца.

– В бою стрелял, издалека. Тут рядом человек, почти стволом в него уперся, рука дрогнула, – оправдывался пограничник.

– Человек… Это он-то человек? И он… – старшина переводил взгляд с одного убитого на другого. – Гляди у меня… «по живому человеку». Надо, чтобы они скорее мертвыми становились. В другой раз промахнешься, сам в ответ пулю схлопочешь. Запомни это. Он тебя не пожалеет.

Костер загасили, убитых солдат оттащили в кусты.

– Поведешь машину? – спросил капитан своего прежнего водителя мотоцикла. – Или не совладаешь?

– Хитрого ничего нет. Совладаю, – уверенно сказал шофер. – Горючего маловато… долить бы, – он оглянулся, будто бензозаправка была где-то поблизости. – Вот дорога… по лесу-то не проедем.

– На шоссе выберемся, с ветерком помчимся, – усмехнулся капитан.

– Тогда другое дело, – отозвался боец, словно его беспокоило только бездорожье.

– Значит, ребята, переодевайтесь, чтоб за своих там выглядеть… с точки зрения, – Горошкин уже примерял немецкий мундир, трещавший по швам на его широких и сильных плечах.

В кабину рядом с водителем сел старшина, потом переводчик. Бойцы разместились под тентом в кузове. Ильин пристроился у заднего борта, приказал всем держать оружие наготове.

Вечером подъехали к шоссе, понаблюдали с полчаса. Когда движение поутихло, Горошкин тронул водителя за локоть:

– Ну, с Богом! Пусть едущие впереди думают, что мы – следующая колонна.

Километров двадцать отмахали, их обогнала легковая машина, сопровождаемая двумя мотоциклами. Один из мотоциклистов поравнялся с грузовиком, приостановился, что-то закричал и погрозил кулаком. Сырков, загодя поглядевший в солдатскую книжку владельца мундира, назвал воинскую часть, объяснил, что они хозяйственники, их задержала плохая дорога. «О, майн готт, у этих русских такие скверные дороги, особенно в Деревнях, – осмелев, разглагольствовал Сырков. – К тому же продукты на тарелочке не подносят».

Для убедительности Сырков потряс автоматом. Пока он говорил, Горошкин сидел напряженно, направив за дверцей ствол на мотоциклиста.

Удовлетворившись ответом, тот газанул и укатил. Сырков приподнялся, выставился в окно, согнулся в почтительном поклоне, рявкнул вслед:

– Яволь, герр официр!

Повернулся к Горошкину, глядевшему на него с некоторой долей восхищения, как ловко тот отбрехивался от немецкого начальника.

– Пока не опасно, – сказал Сырков, снимая пилотку и вытирая выступивший пот. – Лается, дескать, почему отстали, канальи, под суд захотели? Приказал догнать свою часть и доложить командиру, чтобы всыпал нам как следует.

– Ну уж, сразу и под суд, – засомневался Горошкин.

– У них с дисциплиной строго. Я на границе во время встреч насмотрелся. Младшие перед старшими тянутся, из порток выскакивают, – рассмеялся Сырков.

– Ты считаешь, не опасно? На заметку мы, думаю, попали, – озабоченно сказал Горошкин.

Скоро стемнело. Шедшая впереди колонна остановилась. Ничего другого не оставалось, как подъехать почти вплотную к ней. Можно было бы попытаться обогнать. Предлог есть – разыскивают свою часть. Но это привлекло бы к себе еще большее внимание. В темноте их неизбежно остановили бы. Но и тут не оставили в покое. К машине подошел солдат, оглядел ее и побежал вперед, что-то крича.

– Плохо дело, – встревожился переводчик. – Сзывает своих – дескать, поживиться можно.

– Сворачивай! – толкнул шофера Горошкин. – Сколь есть мочи, гони в лес.

Взревев мотором, машина неуклюже перевалила через кювет и помчалась в темноту, с треском подминая кусты и мелкие деревца. Метрах в трехстах от дороги увязла в чаще.

Пограничники выскочили из кузова, помогли Ильину.

– Хана, товарищ капитан, – выпалил Горошкин. – Чудом не заглянули к вам. Надо уходить-сматываться, пока не прищучили.

– Уводите вместе с Синяевым людей подальше. Станут догонять, я прикрою.

– Есть! – ответил Синяев и негромко скомандовал: – Не отставать, из вида друг друга не терять.

Пограничники моментально растворились в лесной густоте.

– Э, нет, товарищ капитан, телега впереди лошади не ходит, – грубовато произнес Горошкин, подхватил Ильина, забросил его руку к себе на плечо, остановил Сыркова: – Берись, дружище, и нажмем-поторопимся.

Они повлекли капитана столь резво, что тот едва успевал переступать здоровой ногой.

Сзади, у покинутой машины, раздались крики. Похоже, там не понимали, почему вдруг она сошла с дороги и вильнула в лес. Куда исчезли ехавшие в ней солдаты?

Сырков переводил:

– Ругаются: какого черта прячетесь? Не тронем вашего добра. Тоже мне добыча – три дохлые курицы. Эй, где вы, болваны? Фельдфебель, они разбили машину. Наверное, пьяные. Потому и скрылись. Не сносить головы ребятам. Зовите офицера. Это дезертиры. Бросьте глупить, у победителей не может быть дезертиров. Парни спьяну нарушили приказ и наклали в штаны. Автомашина не нашего полка. Уверяю вас, подозрительные типы. Эй, трусы, отзовитесь, вам нечего бояться. Здесь нет вашего командира.

– Пока разберутся, что к чему, а они непременно скоро поймут, в чем загадка, нам надо подальше уйти, – тяжело дыша, проговорил Ильин. – Поймут, вцепятся, как репей собаке в хвост. Тогда пиши пропало.

Они успели пройти еще сотню шагов, у машины гулко, с раскатами, застучали автоматные очереди. Пули щелкали по стволам деревьев, осыпали сухую кору, секли ветки. Коротко вскрикнув, резко согнулся Сырков и, шатаясь, побрел в сторону.

– Ребята, кто поближе, ко мне, – позвал Горошкин.

Подбежали двое бойцов.

– Поглядите, что с ним, – указал он на переводчика.

– В плечо ранило, – отозвался тот.

– Идти можешь?

– Смогу.

– Зажми рану рукой, чуть отбежим, перевяжем. Не отставай.

Автоматные очереди, хотя теперь и гораздо глуше, сотрясали воздух.

– Наугад лупят, вкруговую. Потом прочесывать начнут, – обеспокоенно говорил старшина. – Я уже видел, как они шарят-вынюхивают. Надо уходить дальше.

Сцепив зубы, Ильин едва держался, чтобы не свалиться. Раненой ногой то ли зацепился за вылежину, то ли наскочил на сучок. Чувствовал, опять пошла кровь. Горошкин по тому, как напряглась рука капитана, опиравшаяся на его плечо, понял, что с ним творилось что-то неладное.