Текст книги "Все. что могли"

Автор книги: Павел Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

21

Поутру, вслед за хозяйкой, на хуторе появился широкогрудый, кряжистый мужчина лет пятидесяти. Лицо его заросло рыжеватой бородой. Светлые глаза, показавшиеся Ильину узкими из-за нависающих над ними столь же рыжих, как и борода, лохматых бровей, смотрели выжидательно и осторожно. Назвался коротко:

– Гринюк.

Склонив голову набок, он вдруг улыбнулся, морщины на лбу разгладились, вислые усы шевельнулись:

– Сдается, обличье ваше мне знакомо. Встречал я вас, товарищ командир.

Ильину вспомнились прошлогодние командирские сборы. Огневая подготовка проводилась тогда на новом стрельбище, землю под которое пограничникам отвел председатель сельрады Гринюк. Пограничники вместе с селянами насыпали охранительный вал от разлета пуль.

– Если мне память не изменяет, Тихон Лукич? – спросил Ильин, подумав о том, что ему определенно везет на встречи с людьми, на которых можно положиться.

– Зовите просто Лукич, – кивнул Гринюк. – В селе меня все так кличут.

Настороженность с обоих как рукой сняло. Ильин пояснил, почему не отошел вместе с погранотрядом:

– День на заставе продержались, к вечеру немцы обложили со всех сторон. Оказались мы в ловушке. На другое утро подошла на помощь горстка бойцов, и мы прорвались. Но со своим отрядом не соединились.

Гринюк свернул цигарку. Маленькая комнатка наполнилась ядреным, дерущим глотку дымом самосада.

– Отряд ваш в мясорубку попал, – Лукич прокуренным пальцем прочертил по столу, как шли от границы танковые колонны-клинья. – Будто смерч пронесся. Под ним и стрелковый полк не устоял.

Лукич нахмурился, вислые усы ощетинились. Окутываясь дымом, горевал:

– Те, первые, нас не зацепили, быстро прошли мимо. Но потом нас форменным образом обчистили до нитки. Свели скотину со дворов, забрали вещи и продукты. Окончательно разорил село молодой Богаец. Вы об этом помещике должны знать. Пришел с немцами, и сам в немецкой форме. Служит им. Остатних племенных коров угнал, многих мужиков и баб заарестовал. До сих пор не вернулись.

«Широко распространился господин Богаец», – подумал Ильин, и заныло в груди, клещами схватило. Это имя разбередило память, словно незаживающую рану, о разгромленной комендатуре, погубленных семьях.

Он поднялся, опираясь на тросточку, заковылял по комнате, как подшибленный скворец.

– Лукич, надо защищать селян, пресекать грабеж, сопротивляться, – говорил он председателю сельрады, но мысленно обращался к себе: «Тоже пока на печи лежим. Надо, чтобы немец знал, что, отправляясь за шерстью, сам вернется стриженым».

– Собралось нас в лесу десятка полтора мужиков, – Лукич сердито подергал вислыми усами. – А толку-то… На всех у нас два дробовика, да и к тем припасов немае. Люди мы не военные. Прибились к нам и такие, кто в драку не полезет. Им лишь бы переждать лихую пору, готовы схорониться у баб под подолом.

– Что слышно, далеко ли шагнул немец? – спросил Ильин.

– Разное болтают. Что якобы Ленинград обложил, на Москву прет, – у Лукича покривился рот, будто он удерживал слезы.

– Трудно поверить, – выдохнул Ильин, спотыкаясь на ровных половицах. – Где наши-то силы, почему не остановят?

Рушилась его надежда вырваться к своим, под корень рубили ее такие вести.

– У нас тут всякая мразь, какой раньше хвост прищемили, повылазила, – покусывал ус Лукич. – Старосты, полицаи появились. Новый порядок. Всех велят поить, кормить.

– Нам с вами, Тихон Лукич, надо объединиться. Организуем отряд. Оружием мы поделимся, потом начнем отнимать его у немцев.

– Во це дило, – обрадовался Лукич, попросил послать с ним бойцов до его лагеря, чтобы дело в долгий ящик не откладывать.

Вернувшись, Горошкин рассказал, что никакого лагеря у Лукича пока нет, стоит на островке посреди болота несколько шалашей из веток и камыша.

– Мужики дельные, на мой взгляд. Заволновались-зашевелились, как автоматы да винтовки увидели. Эти пойдут в бой. Но есть и такие – исподлобья на нас поглядывают. Для этих мы москали.

– Ладно, все образуется, – пообещал Ильин.

Как только нога его окрепла, он тоже перебрался в лагерь. Убедился, Горошкин говорил правду: ни партизанского отряда, ни лагеря практически не существовало. Место расположения выбрано неудачное. Для активных действий островок не подходил. Ни маневра тебе тут никакого, ни занятий провести нельзя.

– Зима придет, болото замерзнет, и мы как на ладони у врага. Сожмет он ее, и от нас мокрое место останется, – втолковывал Ильин Лукичу. – Надо забираться в лес, где поглуше. Он нам укрытие и защита. Землянки строить.

– Неужто зимовать придется? – поднял брови Лукич.

– Вы сами говорили, как далеко немец зашел. От нас будет зависеть, как его тылы здесь станут себя чувствовать. Надо, чтобы у них земля под ногами горела.

Через неделю Ильин повел бойцов в засаду на дорогу. С ним пошло и несколько селян. Вылазка эта хотя и оказалась удачней первой, но снова погибли двое пограничников и один крестьянин.

Это событие по-разному подействовало на людей. На первый взгляд, показалось, у них разгорелся боевой азарт, тем более, что они добыли два немецких автомата и десяток гранат с длинными деревянными ручками, но… утром пятерых мужиков недосчитались.

– Втиклы до своих хат, – угрюмо сообщил Лукич. – Злякались нимця. От бисовы диты.

Он не осуждал селян, даже вроде бы оправдывал, убеждая Ильина, что оторвать их от семей невозможно. Боятся, как бы немцы не казнили жену и детишек, не спалили хату.

– Значит, так: волков бояться – в лес не ходить?

– На деле-то… ерунда получается.

– Будем считать так: дело это мы с вами организовали плохо, – жестко сказал капитан. – Надо поправлять его. Людей подбирать, которые не испугаются борьбы. Другого пути нет, Лукич.

Последующие дни показали, что «злякались» не все. Вместо ушедших в отряде появились другие, их было гораздо больше. По селам разлетелся слух о смелых людях, которые на дорогах бьют немцев. Крестьяне стали искать этих людей.

Лукич принимал их всех, без разбору. Но иные, прожив в отряде неделю, отправлялись домой на побывку, «з жинкою повидаться, худобу погодуваты…». Возвращались, приводя с собою «то свояка, то кума», приносили самогон.

– При таком порядке, вернее, беспорядке, мы и не заметим, как в отряд затешется вражеский лазутчик, – втолковывал Ильин Лукичу.

– Та ни… все свои мужики, им не можно с ворогом знатыся, – непонятно почему упрямился Лукич, может, не хотел недоверием обидеть земляков.

Мягко, но настойчиво Ильин доказывал Лукичу, что бесконтрольное хождение в села не имеет ничего общего с дисциплиной, разлагает отряд. Партизанский отряд это почти воинское подразделение. В нем должен быть жесткий внутренний распорядок. Людям надо понять, командиру прежде всего, что объединились они не ради забавы. Сошлись добровольно, силком их никто держать не собирается. Но коли записался в отряд, надо подчиниться строгому порядку, за нарушение отвечать по всей строгости военного времени. Только при условии высокой организованности можно создать действительно боевой кулак и добиться результата в борьбе с врагом.

– Вы человек военный, вам лучше знать, – в конце концов уступал Лукич. – Согласен. Вы налаживайте такой порядок, я побачу, як воно будэ…

Ильин разбил людей по трем взводам, назначил командиров, по общему согласию из числа пограничников. Партизаны сами высказались за это:

– Хай обучають, мы и ружжя держать не умеемо.

– Будэмо пидчинятыся.

На разведку поставил Горошкина. Это одобрили: «Знаемо Васыля, як свово…» Ильин видел, полюбили мужики старшину, увидели в нем родственную крестьянскую душу и хватку боевую узнали. Ни одна вылазка, ни одна засада на дороге не обходились без участия Горошкина.

Наладил Ильин дежурство по лагерю, охрану. «Вроде на пограничной заставе», – подумал он как-то, обходя посты.

Все вершилось от имени командира отряда Гринюка, и партизаны как должное принимали нововведения. Но однажды Гринюк удивил Ильина, заявив:

– Надо тебе быть командиром отряда. Ты тут всему голова. Принимай команду.

Задумался Ильин. В искренности Лукича он не сомневался, был уверен, говорил тот не из чувства уязвленного самолюбия. Он поверил в боевой опыт капитана.

– Думаю, такой шаг оказался бы политически неверным, – сказал Ильин, садясь напротив Лукича. Хотя тот и перешел с ним на «ты», Ильин в ответ не позволил себе того же. – В житейском смысле тоже, вы представитель Советской власти. Этого звания и народного доверия вас не лишал никто. Побьем немцев, и вы вернетесь к исполнению своих прямых обязанностей народного избранника. Собственно, вы их и сейчас выполняете. К нам люди идут, хорошо зная вас, полностью доверяя вам, а не мне, незнакомому для них человеку, – Ильин доброжелательно улыбнулся, заключая: – Вы – командир нашего партизанского отряда. Полностью опирайтесь на меня в военных вопросах. Вместе мы сможем убедить людей, чтобы в бой они шли сознательно. Враг вынудил нас биться с ним не на жизнь, а на смерть, и тут жалеть себя не приходится.

22

Кашель сотрясал Ильина. В груди царапало. Но лежать не мог, то и дело выходил из землянки. Ждал Лукича, ушедшего с партизанами на операцию. Все сроки возвращения прошли.

Так же, как и вчера, и на прошлой неделе, было сыро, знобко, падал мокрый снег. В такую же слякотную погоду он лежал в засаде и промок насквозь. Гимнастерка и брюки его износились донельзя, не держали тепла, сапоги пропускали воду.

Температура подскочила, в горле першит, голова раскалывается. Полечить некому. Чудодея-лекаря, спасшего ему ногу, уже не было. Спрятал он двух раненых командиров, выхаживал тайком, да дознались немцы…

Лукич принес из дома кожух, шапку, полную крестьянскую справу.

Ильин переоделся, а обмундирование припрятал до лета. Еще пригодится.

В родном селе Лукича обосновалась немецкая комендатура, при ней – рота полицаев. Шерстят они округу, но до партизанской стоянки их руки пока не дотянулись. Возможно, тактика, избранная Ильиным, оберегает? У Горошкина в разведке подобрались дельные ребята, потому обстановка не только в селах, но и в городе, ему хорошо известна. После каждой вылазки он уводил партизан как можно дальше, и каратели теряли их след. Ильин подумывал о том, чтобы провести диверсию на железной дороге. Добыли взрывчатку, но не было пока минера.

На этот раз партизаны с Лукичом и Горошкиным ушли на шоссе перехватить немецкий обоз с награбленным у жителей имуществом. Если бы не кашель, слышный за версту, Ильин повел бы группу сам.

Ильин примечал, у Лукича с каждым днем прибавлялось воинской сметки, к нему приходил опыт партизанского вожака, по-крестьянски неторопливого, хитроватого, рассудительного. От одного, пожалуй, он так и не избавился – был неоправданно доверчив. Считал, если знает человека, то не обманется в нем. Не учитывал, что обстоятельства изменились, а вместе с ними нередко меняется и человек.

Но пока большинство партизанских вылазок сходили удачно.

Почему на этот раз он не вернулся вовремя? Если изменилось время отправки обоза и группе пришлось задержаться, Лукич обязан был послать нарочного, известить, но не сделал и этого. Почему?

Неподалеку прохаживался часовой. Тоже покашливал, шмыгал носом, стучал сапогом о сапог. Погода дрянь, а одежонка у партизан аховая.

Глянув еще раз на низкое, без единой звездочки, затянутое мутной, сырой пеленой небо, Ильин зябко передернул плечами, вернулся в землянку. Не зажигая свечи, прилег на топчан. В часы вынужденного бодрствования, как сегодня, его часто одолевали воспоминания о заставе, где принял первый бой, о своей пограничной комендатуре, погибшей в неравной схватке с немцами, о жене Наде и дочке Машеньке, принявших мученическую смерть от бандитов.

Он побывал на месте сгоревшего сарая возле сыродельного завода. Там теперь стоял приземистый барак, в котором размещалась охрана завода. Над забором вокруг него протянулись ряды колючей проволоки. На проходной рабочих поголовно обыскивали.

Особняк в роще пустовал. Старый пан вернулся в поместье под Варшаву. Молодой Богаец обретался в городе, состоял на службе у немцев. Ильин все чаще посылал Горошкина или Синяева в город. С ними ходил и переводчик Сырков. Они добывали газеты, слушали, о чем говорили жители. Неутешительной была собранная информация, горькой. Жизнь под палкой, под постоянным страхом – не жизнь. Немцы шли все дальше в глубь страны. Ильин со дня на день ждал, что разведчики наконец-то принесут желанную весть: немцев остановили, погнали назад. Но ожидания его не оправдывались.

В городе разведчики засекли Богайца. Заматерел он в управе, а на «операциях», вроде той, какую провел в селе Лукича, говорили люди, неплохо грел руки. На одной из них и накрыл его Ильин. Но везучим оказался господин Богаец. Бросил свою команду и удрал на легковой машине. Горошкин вслед ему швырнул гранату. Взрывом выхлестнуло в машине стекла, но не остановило ее.

Утек пан Леопольд потому, что упорно, до последнего отстреливались предательски брошенные им солдаты. В той схватке погиб Синяев.

Послышались торопливые шаги, скрипнула дверь. Ильин чиркнул спичку, зажег свечку. У порога стоял весь мокрый и взъерошенный Горошкин.

– Беда-несчастье, товарищ капитан, – сдернув шапку с потной головы, от которой повалил пар, торопливо заговорил старшина. – Лукич в засаду-ловушку попал.

– Лагерю – тревога! – вскочил капитан.

– Ему уже ничем не поможешь, – Горошкин бросил шапку на топчан, присел. – Ноги не держат. Погиб Лукич. Переводчик наш тоже, и вся группа.

– Где, как это случилось?

Руки у старшины вздрагивали. Он потянулся к ведру с водой, долго пил, запрокинув голову. Тяжело выдохнув, коротко бросил:

– Да на хуторе.

– Почему вы на хуторе оказались? Есть же приказ: после операции никаких остановок…

– На дороге у нас все получилось, как надо. Правда, обоз притащился почему-то не утром, как мы рассчитывали, а на ночь глядя. То ли не получилось что у немцев, может, не все грабанули-сбарахолили, то ли еще что… – старшина говорил неторопливо, будто и сам обдумывал, почему же случилось несчастье. – Ну, обозников мы прижали-прищучили. Добра там… в лесу припрятали. Лукич плановал, как раздать его крестьянам. Весь день мы в мокре, на холоде, трое раненых, надо нести их. Лукич засомневался, мол, не дотянем до базы. Говорит, завернем на хутор, обогреемся. Я ему: капитан не одобрит. Он свое гнет. Я все ж настоял, чтоб сзади охранение осталось, прикрывало партизан. Сам с тремя бойцами и вызвался. Думаю, каратели начнут догонять, прикрою. Немцы-то похитрее оказались. Не иначе, предатель навел их на хутор, – Горошкин грохнул кулаком по столу, вскочил, забегал по землянке. – Определенно тот паразит-мерзавец знал весь наш план, слышал Лукичевы слова о хуторе и успел опередить партизан. Примерно в километре был я со своими ребятами, слышим, автоматы трещат-заливаются, гранаты рвутся. Мы бегом… примчались на хутор, а там все наши побитые лежат. Хозяйка на суку висит, хата полыхает. Как пить дать, ждали-притаились, и в упор за одну минуту всех кончили. Я хвать-похвать, ни души ни следа. В голову стукнуло – вдруг тот гад-предатель повел карателей на лагерь. Ну, я сюда…

– Кто мог навести немцев?

– Когда наши отходили с дороги, я приметил-засек: Лукич почему-то беспокойно оглядывался, будто потерял кого-то. Спросил его, он усы свои пощипал, но отмолчался, – Горошкин схватился за голову, простонал, будто у него неожиданно заныли зубы. – Ух, тетеря-размазня я, мне бы добиться, пусть сказал бы. Теперь так прикидываю, он кого-то искал взглядом, да не нашел. Наверняка, кто-нибудь из его селян, а то и из «друзей-приятелей». Потому и не сказал. Горой за них всегда стоял.

– Что теперь гадать? Скажи дежурному, пусть поднимает всех до единого. Отойдем метров на пятьсот от лагеря. Прежде чем сунуться, немец может минами закидать.

Но до утра ничем не была нарушена тишина, стоявшая вокруг. Ильин терялся в догадках: чем объяснить такое «упущение» немцев? Ведь если предатель знал дорогу на хутор, ему известен и путь к лагерю. Почему каратели не воспользовались столь подходящей возможностью довершить разгром отряда? Впрочем, наивно думать, что они дураки. Наверное, полагают, и совершенно правильно, что двух головокружительных удач подряд не случается.

Возможно, и не так мыслил противник, как за него решил Ильин, однако ночь прошла спокойно. Наступил хмурый, слезливый рассвет. С приходом его Ильин снова недосчитался в строю девяти партизан.

– Худо дело, Василий, – угрюмо поглядел он на Горошкина. – И эти «злякались». От отряда остались рожки да ножки. Надо срочно менять место расположения лагеря. Ни минуты промедления.

23

«Дорогой отец! Наверное, взглянув на штемпель полевой почты на конверте, вы удивитесь. Да, она незнакома вам, но теперь обер-лейтенант Леопольд Богаец ее адресат. Вы хотите спросить, где она находится? В районе самой Москвы, столицы покоренной нами России. Нам остается сделать последний шаг, и мы войдем в нее. Через замечательную цейсовскую оптику в солнечный день видны купола кремлевских церквей. Там лежит Красная площадь, где русские проводили свои военные парады. На этот раз, седьмого ноября, в годовщину их национального праздника по знаменитой площади триумфальным маршем пройдут немецкие победоносные войска.

Так сказал фюрер, а его слово свято, оно – закон. В числе марширующих победителей, дорогой фатер, будет ваш сын. Я в это верю, в этом я убежден, как в том, что вернусь к вам победителем. С нетерпением жду завтрашнего дня, он еще на несколько километров приблизит нас к Москве.

Конечно, вы спросите о том, как получилось, что я здесь? Почему не сообщил вам о своем отъезде? Все произошло стремительно, я не успел даже написать. С дороги не захотел, подумал, пусть это станет моим сюрпризом.

Скажу вам откровенно, господин Стронге не сразу меня отпустил. Но, поразмыслив, он поддался моим верноподданническим чувствам. «Поезжайте, мой мальчик, – сказал он. – Вы представите там наше управление. Потом вернетесь со славою и мы продолжим совместную работу, так необходимую рейху. Я знаю, – добавил он, – ты обязательно отличишься и там, новые чины и награды не заставят себя ждать». Я облачился во фронтовую форму, господин Стронге дал мне рекомендательное письмо к командованию. И вот я здесь, я офицер фронтового тыла. Хочу успокоить вас, отец, эта служба не опасная. Она не опаснее той, какая была у меня вблизи от родного дома.

Не хотел вас расстраивать, но не могу и умолчать. Там за мной охотились, меня выслеживали. Во время последней операции бандиты (партизаны) напали на меня. Осколком гранаты мне пропахало борозду на щеке. Но я расквитался с ними, провел акцию возмездия. Перед моим отъездом на фронт мы уничтожили банду партизан. Рана моя зажила, господин Стронге, провожая меня, вдохновил: «Боевые шрамы и рубцы украшают мужчину. Ты боевой офицер, Леопольд, и фронтовики сразу это оценят и поймут, что мы недаром едим свой хлеб». Так и произошло, я быстро стал своим в среде фронтовиков.

И еще один сюрприз, майн либер фатер. В губернском городе я отыскал наш антиквариат. Он хранится в тайнике, известном мне и еще одному человеку. Некоторые люди, имевшие отношение к сокровищам, устранены, как враги рейха. Другие, кто содействовал в их спасении, вознаграждены. Им обещан еще больший гонорар за сохранение ценностей в полном порядке. Они дождутся меня.

Итак, нах Москау!

До встречи, ваш сын Лео».

«Сынок, мой славный мальчик! Слезы умиления застилали мне глаза, пока я читал твое письмо. Нет, то, что ты оказался на фронте, в самой гуще событий, не напугало, не расстроило меня. Ведь ты станешь свидетелем и участником исторического события. Ты достоин его. Ты из рода Богайцов, а они всегда были на первых ролях в обществе. Меня радует и то, что ты заслужил внимание и благосклонность господина Стронге.

Я благословляю тебя, верю, ты войдешь в Москву победителем. Этим ты отомстишь красным за нашу поруганную честь, за лишение нас родового гнезда.

Рад сообщить, особняк твой (подчеркиваю – твой!) в полном порядке. Управляющий, стараниям которого я поручил его, ведет хозяйство рационально, надеюсь, к твоему возвращению приумножит его. Я за этим присмотрю.

Завод наш продукцию поставляет в армию. Мне удалось повернуть дело так, что интендантство переводит на мой счет значительный капитал. Микола Яровой сторожит завод. Но, как я подметил, он большой плут. Поэтому я поручил управляющему контролировать, как он исполняет обязанности. В свою очередь, и Яровой доносит мне, как соблюдает наши интересы управляющий.

Извини, что утомил тебя излишними деловыми и хозяйственными подробностями. Но скажу еще об одной коммерческой новости. В Варшаве один мой конкурент имел неосторожность нелестно отозваться о новом порядке, установленном немцами. Кого надо я об этом поставил в известность. Теперь фабрика по производству сукна стала моей. Через посредство господина Стронге сукно тоже идет для армии. Мы с ним негласные компаньоны. Я делю с ним доходы, он поставляет даровую рабочую силу. По возвращении и ты получишь свою долю прибыли.

Жду тебя. Подумай о женитьбе, пора тебе обзаводиться семьей. Здесь имеется для тебя блестящая партия. Первый пробный шар я бросил и получил благосклонное согласие ее родителей. Будешь доволен и счастлив.

Обнимаю и еще раз благословляю на подвиг.

Твой отец».

«То, что я хочу сообщить вам, отец, не пропустит военная цензура. Поэтому посылаю письмо с попутчиком. Мы встретились с ним в госпитале. После излечения он едет в отпуск и побывает у вас. Примите его.

Минула неделя, как меня привезли сюда, сделали операцию и почти по локоть отняли раздробленную левую руку. За эту неделю я еще не отошел от того ада на фронте, какой разверзся подо мной, не свыкся, да вряд ли и свыкнусь со случившейся со мной трагедией.

Мы были у стен Москвы. Я слышал от многих официальную версию – русская армия окончательно разбита нами и развалилась. И вдруг грянуло ее наступление, как снег на голову, которого здесь так много, что мы увязли в нем, а мороз приморозил наши ноги к подмосковным ледяным полям.

Но самое главное, на нас неожиданно обрушился удар огромной силы. Артиллерия била так, что качалась и стонала земля, взлетала в воздух мерзлыми глыбами и хоронила под собой наших солдат. Особенно эти «катюши», как русские называют свои реактивные минометы. Они швыряют на наши головы снаряды с огненными хвостами. Войска бежали, слышались вопли раненых, мольбы не оставлять их в снегу на погибель. Слава Господу, мне помогли взобраться в отъезжающий грузовик. Одного такого дня достаточно, чтобы постареть на десяток лет.

Извините, отец, нервы… они натянуты, как стальные струны. И не только я, другие фронтовики тоже, кто в состоянии, вскакивают со своих кроватей, когда до слуха долетают звуки разрывов. Кажется, что русские подошли и сюда, в наш глубокий тыл.

Прошу вас, отец, не поймите это изображение русского наступления за мою растерянность. Дух мой не сломлен. Я и одной рукой смогу не только держать оружие, но метко стрелять. Я буду жестоко мстить за крушение моей мечты.

Либер фатер, после госпиталя я приеду к вам, отдохну, потом отправлюсь в свое имение. Очевидно, господину Стронге я больше не пригожусь. Но, как вы помните, у меня еще остались важные дела в губернском городе.

Теперь та «блестящая партия», которую вы мне прочили, не откажется от однорукого жениха?

Мне очень хочется встретить Рождество дома, под вашим отчим кровом, в семейном кругу. За два месяца я столько увидел крови, страданий, трагедий и смертей, что душа просит покоя и отдыха. И все-таки… прежде я побываю в губернском городе. Я должен убедиться, что в моей единственной руке лежат мои ценности. Только это принесет успокоение».