Текст книги "Время кобольда (СИ)"

Автор книги: Павел Иевлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– С обеими вами живу? – уточнил я на всякий случай.

Женщины переглянулись.

– Да, Кэп-сама, мы обе вас рюбим, и мы не ревнивые!

– Да, ничуть, вообще, Кэп! Так что не стесняйтесь, идите ко мне!

– К нам, – уточнила азиатка.

– Да, к нам. А то что он зазря торчит-то?

Азиатка, хищно изогнувшись, ухватила меня пальцем за резинку трусов и повлекла к кровати.

– Оу, как твёрд вас нефритовый зезл, Кэп-сама! Давайте зе освободим его!

Трусы поехали вниз.

Следующие полчаса я сильно занят, но отнюдь не размышлениями.

***

– Вам понравилось, Кэп-сама? – спросила азиатка, тяжело дыша.

Я лежу на спине, раскинувшись между ними. Кровати слишком узкие, и мы скинули на пол матрасы. К одному плечу приникла красивая грудка Секиль, на другом лежит здоровенная сисяндра Натахи. Женщины смотрят на меня с двух сторон, подперев головы. Смотрят внимательно и с ожиданием.

– Это было странно, но здорово, – признался я. – И что, мы каждое утро вот так?

– Есри вы захотите, Кэп-сама.

Это прозвучало… Как-то не так. С намёком каким-то.

– А что, могу не захотеть?

Женщины неловко и смущённо переглянулись.

– Может, ещё разик, Кэп? – спросила Натаха. – Готова спорить, что сумею вас взбодрить…

Она заворочалась, сползая головой к моему паху.

– Не сейчас. Может, позже.

– Ловлю на слове… – вздохнула женщина. – Да отдай ты ему уже, Сека.

– Вот, Кэп-сама, это васе, – азиатка протянула мне сложенную гармошкой бумагу.

На ней крупно написано: «Прочитай внимательно, не так, как прошлый раз!»

– Мы пока в душ, ладно? И это, Кэп… Ты не сердись, если что.

– Не сердись, Кэп-сама! Мы рюбя!

Когда женщины вернулись, благоухая чистыми телами, а также немного хлоркой и дешёвым мылом, я все ещё читал. Они, вздыхая и косясь на меня, заправили кровати и сели на одной вдвоём, положив руки на колени, как примерные школьницы. Смотрят на меня и вздыхают по очереди. Изображают раскаяние.

– Значит, только я отрубился, вы сразу бегом читать? – спросил я, закончив.

– Не, Кэп, не сразу, – сказала смущённо Натаха. – Я была против. Но Сека меня уболтала. Сказала, что от тебя не убудет, наоборот.

– Что «наоборот»?

– Ну… Вот это вот всё… – окончательно смутилась женщина. – Ты же сам сказал, что тебе хорошо было!

– Кэп-сама, не ругайся на неё! Это правда, я уговорира спрятать бумагу. Там зе написано «не верить ей», то есть мне. А я хоросая!

– Кэп, ну правда, зря ты так к ней, – поддержала Натаха, – она, конечно, лиса хитрая, девятихвостая, но за тебя обеими сиськами. А на меня бы ты как на женщину сроду не посмотрел, верно?

Я ничего не сказал – соврать неправильно, правду сказать – не тот случай.

– Да ладно, я же прочитала. И про жопу, и что рожа как блин с глазами.

Вот тут уже мне стало неловко.

– Да я не обижаюсь, Кэп, я же в зеркало себя видела. Я без претензий.

– Натах…

– Не, Кэп, не надо. Просто появился шанс, я воспользовалась. Но идея Секи, сама бы я не допёрла.

– Кэп-сама, мы зе вернури бумагу!

– После того, как развели меня на групповуху. И вернули потому, что я бы и так про неё вспомнил.

– Девускам надо как-то вызивать в этом опасном мире! Теперь ты, как сесный серовек, нас не бросис!

– Я бы вас и так не бросил, – обиделся я.

– Да ладно, Кэп, ты её не слушай, – сказала Натаха. – Просто она давно хотела тебя трахнуть. Ну и я по случаю примазалась. Ты уж извини.

– Ладно, дамы, проехали. Что случилось, то случилось, назад не отмотаешь. Что там снаружи-то?

– Все в столовой, Стасик опять агитирует. Но мы решили, что лучше к тебе вернёмся.

– Ну, если Стасик, то вряд ли что-то срочное. Схожу в душ, за завтраком встретимся.

***

Когда я добрался до столовой, Стасик уже выговорился. Все смотрят на меня, и только Сэкиль с Натахой злобно пырятся на Стасика. Я сделал вид, что мне вовсе не интересно, и пошёл к раздаточной. Эх, некому теперь больше накладывать, придётся самому. Плюхнул пюре, закинул два котлетоса, набулькал компоту, вернулся за стол. Ем, а на меня все смотрят. Чуть не подавился. Когда я перешёл к компоту, Стасик решил, что приличия соблюдены и решительно направился к нашему столу. Натаха захрустела пальцами, разминая руки.

– Нет, – сказал я Стасику.

– Что «нет»? – растерялся он.

– С какой бы глупостью ты ни пришёл – нет. Иди нахер, Стасик.

– Я не уйду!

– Ну, стой дальше.

Я допил компот, поставил стакан на стол.

– Пошли, девочки, не будем мешать его стоячей забастовке.

– Ты не уйдёшь!

– Уже ушёл.

Я встал и пошёл к выходу, Натаха с Сэкиль за мной – и никто даже не дёрнулся нас останавливать.

Так я и думал.

– Чего хотел-то этот альтернативно одарённый? – спросил я у спутниц.

– Совершить, как он выразился, «гражданский арест», – сообщила, зло сжимая кулаки, Натаха.

– На каком основании?

– Антиобсесственное поведение! – сказала Сэкиль.

– И в чём же оно выражалось?

– В пренебрезении безопасностью обсины.

– Заявил, что наши выходы стали причиной нападений. Мол, «разбудили лихо». А теперь не хотим участвовать в обороне или хотя бы сдать всё оружие законно избранной власти.

Натаха потрясла в воздухе своим молотом.

– Он нас всех хотер арестовать! И запретить ходить! И всё отнять!

– Ну да, ну да, – покивал я. – А потом эти колокефалы* принесут нас в жертву, чтобы задобрить демонов.

– Оу, Кэп-сама, ты говорис узасные весси!

– Люди глупеют от страха, – вздохнул я. – Надо уходить отсюда.

– Совсем? – растерялась Натаха.

– Пока им моча перестанет стучать в голову. Не хочется доводить дело до силового конфликта. Жалко идиотов, да и патронов мало.

– Оу, это радикарьно…

– Да блин, и хер с ними. Достали своей непосредственностью, – выругалась Натаха. – Только у меня вещей много. И всего жалко.

– Собери самое ценное, остальное брось, всё равно возвращаться. Не растащат они твои железки, не бойся. Зачем они им? В жопе ковыряться?

У Сэкиль вещей немного, всё больше тряпочки, включая невесть откуда взявшееся тут кружевное бельё. Натаха только вздыхает завистливо. У неё всего приданого – инструменты да материалы, над которыми она квохчет, как наседка над яйцами. Набрала в чемодан столько, что я еле оторвал от пола.

– Натах, не увлекайся. А ну как найдём чего, куда класть будешь?

Она аж застонала от разрывающей её жадности. Понимаю, тут каждая отвёртка на вес золота, потому что за всё время их нашли аж три. Одну крестовую, одну обычную и одну кривую и ржавую, но Натаха её выправила.

– Эй, Кэп! – подошёл Сэмми. – Найдётся минутка для нигга-бро?

Он внимательно следит за тем, как Натаха чахнет над железом, и улыбается. Он всегда улыбается, во всю обойму белоснежных зубов на чёрной роже. Мутный тип, но не без шарма.

– Чего тебе, Сэм?

– Тебе не нужен случайно личный негр?

– У меня нет хлопковой плантации.

– Я могу стоять у твоего ложа с опахалом и отгонять мух.

– Тут нет мух, Сэмми.

– Тогда баб. Они к тебе так и липнут.

– Я серьёзно, Сэм, чего тебе надо? Мы вроде как торопимся.

В конце коридора, у столовой, собирается кучка людей, и выражение их лиц мне не нравится. Стасик активно размахивает руками, указывая то на себя, то на меня, то на них, то почему-то в потолок.

– Возьмите меня с собой.

– Нахрена?

– Не хочу оставаться с этими долбоёбами. И Стасик меня домогается, пидорасина.

– Не, ты не понял вопроса. Нам ты нахрена?

– Могу нести вещи. Негр-носильщик, а, белый маса?

– I’ll run away tomorrowThey don’t mean me no goodI’ll run away tomorrowThey don’t mean me no goodI’m gonna run awayHafta leave this neighborhood, – запел он гнусавым блюзовым ходом.

– Мы тебе что, бродячий оркестр?

– Кэп! – взмолилась Натаха. – Пусть сумку потащит, жалко же инструмент! Если что, я его сама придушу вот этими руками!

Она показала руки, и Сэмми уважительно присвистнул.

– О, биг вайт мамми! Маленький нигга-Сэмми не огорчит тебя!

– Чёрт с тобой, пошли.

– Держи, мой шоколадный! – Натаха водрузила на него сумарь, а сама подхватила чемодан.

– Вы куда это собрались? – спросил строго Стасик. Скучковавшиеся за ним люди перекрыли коридор, загородив нам проход к обоим выходам.

– Тебя, блядь, не спросили.

– А зря не спросили. Потому что я не разрешаю.

– Стасик, – сказал я спокойно, – отъебись.

И, не дожидаясь ответа, врезал ему в подбородок, отправляя в нокаут. Он бы все равно не ушёл. Он дурак.

Остальные молча разошлись к стенам, пропуская нас посередине.

***

– Мда… – огляделась Натаха. – Какое странное место.

– Оу, Кэп, – вздохнула Сэкиль, – Вы как это насли?

– Не помню, – признался я. – Этого нет в хронике. Может быть, было в первой части.

– Первой? – заинтересовалась она.

– Мои записи, которые вы хамским образом прочитали, это второй том. Первый утрачен. Да там же написано.

– Да мы так, пролистали, – призналась Натаха. – Почерк у тебя Кэп…

– Мы искали про себя, – хихикнула Сэкиль.

– Женщины! – закатил глаза Сэмми. – Так что это за место?

– Не знаю, – сказал я честно. – Кладовка какая-то.

Вертикальные ящики вдоль стен похожи на индивидуальные шкафчики в детском саду, только ёжиков и зайчиков на дверцах не хватает. Дальше на стеллажах свёрнутые в рулоны матрасы и стопки сероватого постельного белья, возле дальней стены разобранные кровати.

Любопытная и хозяйственная Натаха тут же кинулась шуршать по шкафчикам, но там оказались только связанные в пачки комплекты казённой одежды – майки, трусы и носки. Одинаково серые, одинакового фасона. Женские наборы отличаются лишь наличием такого же серого плотного бюстгальтера. За кружевные трусики здешние женщины готовы отдаться или убить. Не знаю, кому отдалась или кого убила Сэкиль, но у неё есть. А вот у Натахи казённый сатин, или из чего там пошито это убожество.

Ведомый странным наитием, направился в дальний тёмный угол. Там нашёл свитое из брошенных на пол матрасов и бурых казённых одеял мягкое тёплое гнездо и улёгся. Оно как будто помнит форму моего тела – так правильно и комфортно мне не лежалось нигде. Я вдруг почувствовал себя маленьким, напуганным и очень-очень несчастным, а мир за пределами гнезда стал тёмен и ужасен. Ощущение оказалось настолько острым, что глаза наполнились слезами. Я повернулся к стене и стал молча оплакивать какое-то ужасное, непереносимое горе, которое я не помню. Знаю только, что оно меня постигло, разрушив всю мою жизнь и даже, кажется, меня самого.

Слезы текут и текут, бороться с этим с этим нет сил. Пришла Сэкиль, улеглась рядом, прижалась к моей спине, обняла и засопела в шею. Я успокоился и уснул.

Проснулся с ощущением «сейчас вечер». Здесь нет часов, да и нужды в них нет, но, раз я все помню, значит, полночь не миновала. Рядом спит Сэкиль, лицо её во сне внезапно детское. Лицо японской школьницы из мультика. Где-то в стороне похрапывает Натаха, я её не вижу, но слышу. Должен быть ещё Сэмми, но я его не вижу и не слышу.

Туалет здесь есть, вон там, за стеллажами. Крошечная комнатка с деревянной белой дверью и старым унитазом. Зачем в кладовке туалет? «Служебный», всплывает в памяти. И для какой-такой службы? Не всплывает.

На обратном пути нашёл Натаху и Сэмми. Они спят на брошенных на пол матрасах.

– Кэп-сама? – тихо подошла Сэкиль. – Ты быр такой грустный. Сто-то срусирось?

– Ничего нового. Просто, наверное, устал.

– Нисево, дазе самый сирьный серовек мозет устать и загрустить. Поэтому рядом с ним дорзна быть хоросая зенсина. Как я.

И лукаво подмигнула мне раскосым глазом.

– Кэ-э-эп? – проснувшаяся Натаха зевнула до коренных зубов, как гиппопотам. – Слушай, тут неплохо, но что мы жрать-то будем?

Её живот громко заурчал, подтверждая серьёзность проблемы.

– Надо искать столовую, – сказал Сэмми. – Кэп, где тут жрать дают?

– Без понятия. Я ничего не помню про это место, кроме того, как его найти. И даже это не помню, а так… Почуял, что ли.

– Я, кстати, никак не соображу, где мы находимся и как сюда попали, – задумчиво почесала растрёпанную башку Натаха. – Блин, – добавила она, разглядывая ногти. – Голову помыть бы тоже не помешало. У меня от этого мерзкого шампуня перхоть, кажется, даже на лобке.

– Может, до нашей столовки пройдёмся? – предложил Сэмми. – Я не то чтобы запомнил дорогу, но мне показалось, что мы шли как-то недолго.

– Странно, – задумчиво сказала Сэкиль. – Я тозе не помню дорогу сюда. Кэп-сама, ты нас так быстро провер… Мы немнозко сри, потом есе немнозко сри, а потом раз – и тут.

– Хоть сри, Сека, хоть не сри, а жрать надо! – заявила Натаха.

– Думаю, нам там могут быть не рады, – ответил я. – Мы оставили их не в лучшем настроении.

– Особенно Стасика, хы! Но мне насрать. У меня там ещё вещи остались. Да и зассут они на нас залупиться.

– Натаса, что за рексикон! Ты зе девуска!

– Девушка? – вдруг вызверилась на неё Натаха. – Девушка? Я страшная, толстая баба! Вот, смотри, ты это видела?

Она задрала майку, приспустила штаны и ткнула пальцем в дугообразный шрам над лобком. Он не был виден из-за складки жира, но она оттянула живот вверх.

– Знаешь, что это, Секи? Это след от кесарева. У меня был ребёнок! Или есть ребёнок! И я не знаю, что хуже, потому я этого не помню, понимаешь, ты, дура косоглазая? Я не хочу так жить, это не жизнь, это пиздец какой-то! Без памяти, без смысла, без детей… У нас же все поперееблись сто раз – и ни одна кляча не залетела! Я сдохнуть уже хочу, а не это всё!

– Прости, Натаса, я…

– Да пошла ты!

Натаха зарыдала в голос и убежала в угол.

– Кэп-сам, я не хотера её обидеть!

– Я знаю. Подожди здесь.

Натаха лежит в моём гнезде, свернувшись в позу эмбриона, и заново заливает слезами успевший просохнуть после меня матрас. Теперь моя очередь быть утешителем. Прилёг рядом, обнял за плечи. Что сказать, не придумал. Что тут скажешь? Но немножко тепла ещё никому не мешало.

Прорыдавшись, женщина затихла, и я уж думал, что заснула, но она сказала тихо:

– Прости Кэп, за утро. Я не должна была вот так. Но мне было очень одиноко. И за то, что прочитала, прости. И что лисе этой хитрой позволила.

– Неважно, Натах. Я не в обиде вообще.

– Правда?

– Клянусь. Ты классная тётка. Ты мой друг. Ну, случился у нас дружеский секс, бывает. Не вижу повода для трагедии.

– Дело не в этом… Ты мне доверился, просил не читать, а Сека меня развела как лохушку. И ведь знала, что это предательство, а не смогла удержаться.

– Натах, я знал, что вы прочитаете.

– Да? Откуда?

– Сказку «Синяя борода» помнишь?

– Да… И причём тут… А! Поняла.

– Ни одна женщина бы не удержалась. Но выбора у меня не было, вышло как вышло, к добру или к худу – посмотрим. Тебе я верю. По поводу Сэкиль не обманываюсь.

– Точно, Кэп? Она хитрая и красивая.

– Не волнуйся за меня, Натах. Ты успокоилась? Готова отправиться на поиски пропитания?

– Да, Кэп, пошли. Прости за истерику.

– Ничего, у всех иногда резьбу срывает. Если что – я рядом.

Открыв дверь, обнаружили, что мы в пустом коридоре у двери на лестницу. На площадке обнаружили наши пометки – минус пятый уровень. Действительно, рядом.

– Странно, мне казарось, мы поднимались, а не спускарись…

– Мне тоже так кажется, – сказал Сэмми.

А я так и не вспомнил, как мы сюда шли. Как в тумане все.

Идём вверх по неудобным ступеням, и передо мной маячит обтянутая штанами круглая попка Сэкиль. Я не питаю иллюзий насчёт этой женщины. Пока я её лучший вариант, она за меня горло кому хочешь перекусит. Но вполне возможно – так же перекусит мне. Этого не надо бояться, но это надо учитывать.

В нашем коридоре то ли митинг, то ли партсобрание. Собрались кучкой и орут. Увидев нас, резко смолкли.

– Кэп! – Стасик выдвинулся ко мне навстречу какой-то неприличной суетливой рысцой, ничуть не похожей на его обычную важную походку.

– Стой где стоишь, – сказал я, – обниматься не будем.

Стасик застыл на полушаге. Нижняя челюсть распухла, подбородок налился лиловым – смотрю на дело рук своих с удовольствием. Отличный свинг.

– Вы вернулись! – Ого, неужели он рад?

– Тут такое творится…

Я вдруг понял, что он смертельно, до усрачки напуган.

– Здесь все, кто остался, стоит кому-то зайти в комнату – и уже не возвращается. Заглядываем – а там никого нет! Даже в сортир толпой ходим! Вдвоём – мало, пропадают двое! Только если всеми и дверь не закрывать! Вчера одна женщина дверь закрыла, стеснительная очень. Мы с ней разговаривали через дверь, потом она замолчала, мы сразу открыли – и нет никого, только в унитазе насрано! Я не знаю, что делать!

– А ты ими мудро поруководи, – не удержался я от сарказма, а потом до меня дошло. – Вчера?

– Ну да, первый день, как вы ушли, один человек пропал, мы не сразу поняли. На второй – уже четверо, а вчера началось! Шаг в сторону – и с концами! Буквально за угол зашёл – всё, пропал! Ни посрать, ни помыться! Ты не можешь нас так бросить, Кэп!

– Кэп, Кэп! – загомонили все. – Помоги нам, Кэп!

– Да отъебитесь вы… – сказал я, все ещё изумлённый тем, что мы, оказывается, три дня отсутствовали.

Но люди не слушали, и всей оставшейся (весьма уже небольшой) толпой двинулись на нас. Я хотел было сказать, что сейчас мы во всем разберёмся, но тут меня обресетило.

__________

* κώλοκέφᾰλοι – жопоглавцы.

Глава 10. Аспид

Very few things indeed were really impossible.Lewis Caroll. Alice in Wonderland

___________

Смотреть Большую Дораму с Михой – традиция. Валяться рядом. Тактильный контакт, отцовское плечо. Лежим, болтаем.

Миха преданно следит за одной из множества детских линий, редко переключаясь на другие. Ему просто девочка нравится. Ксюша – трогательная сиротка, и он сопереживает, чувствуя некое сходство проблем. Брошенный матерью на так себе отца, сын страдает от недостатка внимания, любви, эмпатии и вообще всего. Я стараюсь, но не могу уделить ему всё своё время. И даже то время, что наше, не очень понимаю, как использовать. Дораму вот разве что смотреть.

Большая Дорама названа по аналогии с длинными и нудными корейскими сериалами, но имеет с ними мало общего. Это удивительный культурный феномен, которым Кобольд заполнил возникший после ликвидации игрового проекта вакуум. Множество сюжетных линий, бесконечное количество персонажей, и каждый из них – герой первого плана для смотрящего. Казалось бы, как кино может заместить игру? Однако Дорама – это больше, чем кино. Она цепляет каждого – и каждого за свой крючок. Думаю, дело в том, что Кобальт знает всех лучше, чем они сами себя знают. Кто бы ни смотрел Дораму – ему покажут персонажа, сюжет и обстоятельства, которые войдут в его психику, как ключ в замок. И вроде бы ничего особенного там не показано, просто жизнь. Но… Есть в Дораме что-то такое, от чего эта жизнь не говно. Такая же – но не говно. Парадокс и феномен, который пусть анализируют те, кто поумней меня. Настя, например. Она и в психологи пошла, чтобы разобраться, почему тут говно, а там – нет, хотя вроде всё то же самое. Мечтает, чтобы тут было как там. Наивная. Уж скорее там станет, как тут.

– Пап, почему Ксюшу никто не возьмёт к себе? Она ведь такая хорошая девочка!

– Мих, не каждый возьмёт чужого ребёнка.

– Почему?

– Дети – это лучшее, что с нами случается. Но они даются один раз и ненадолго. Настя, например, уже выросла, и она совсем отдельный, взрослый человек.

– Ну и что? Она же наша!

– Она своя собственная Настя. Хотя и немножко наша, конечно. Она прекрасная, мы её любим, но у неё своя жизнь, мы можем только наблюдать и помогать, если попросит. Ребёнок – это как бы часть тебя. Взрослый, даже если ты его очень любишь, другой человек. Это трудно объяснить, ты это сам поймёшь, когда у тебя будут дети.

– А я хорошая часть тебя?

– Самая лучшая! – сказал я честно. – А про Ксюшу… Не каждый может взять и сделать частью себя то, что не было ей изначально. Прижать к себе, но не задавить.

– А ты бы смог, пап?

– Не знаю, Мих. Но я бы попробовал, точно.

– Ты бы смог, ты самый лучший папа.

– Спасибо, Мих. Пора спать тебе, дружок, – я погасил проекцию.

– Посидишь со мной?

– Немножко. У меня ещё есть дела сегодня.

Когда он засыпает, осторожно целую лохматую макушку и тихо ухожу. Он хороший, мой Миха.

Чей бы он ни был.

***

– Кто у нас сегодня? – зачем-то спрашиваю я Нетту, хотя и так знаю.

– Фигля, зверушка норная. Уже в капсуле.

– Охти мне, – я начал раздеваться.

– Охтимнечки! – подхватила Нетта.

Фигля – не самый тяжёлый пациент… Нет, не буду радовать Микульчика – не пациент. Иначе я должен был бы передать её врачам.

Она скорее попала в беду, чем больна. А в бедах я разбираюсь получше многих. На мой взгляд, ушибки вообще нормальные, проблема не с ними, а с их реальностью. Или, как вариант, с нашей.

– Привет, Фигля.

Девушка лежит в каменном гробу в суровом подземном склепе, обряженная как невеста. Бледная, с монетами на закрытых глазах. Здесь холодно, пахнет старой пылью и плесенью, где-то капает вода. Вечный, никогда не догорающий факел на стене потрескивает. Он него тянет дымом и горящей смолой, если сунуть палец – обожжёшься. Капсулы – сильная штука.

– Пришли?

Фигля садится в гробу, как панночка из старого кино, смаргивает с глаз монеты. Одна из них катится со звоном по каменному полу.

Со мной Нетта. Здесь её можно обнять, что я с горьковатым удовольствием делаю.

– Вы сюда обжиматься пришли? – холодно спрашивает Фигля. – Это место смерти. Моей смерти. Имейте уважение.

– Здравствуй, Фигля, – вежливо здоровается Нетта. – Не обижайся.

– По здорову и тебе, нежить. На тебя я не в обиде, мы обе не живые. А ты, Аспид, когда оставишь меня в покое?

Я лишь плечами пожимаю – она знает ответ.

– Упрямый ты. Всегда таков был, – бурчит девушка, неловко вылезая из гроба. – Да подай же руку!

Я помогаю ей спрыгнуть на пол, чувствуя холодные пальцы в своей ладони. Обнимаю, прижимаю к себе холодное тело. Она сначала напрягается, но почти сразу принимает контакт, расслабляется, теплеет. Нетта обнимает нас двоих, прижимая друг к другу. Её руки тёплые и мягкие, её волосы пахнут полынью и морем, я чувствую её дыхание щекой, я понимаю, как люди впадают в вирт-зависимость.

– Ну, хватит, хватит, затискали, – отстраняется Фигля. – Ладно, я тоже вам рада. Быть мёртвой покойно, но скучно. И нет, – предупреждает она мой вопрос, – не надоело. Жизнь сильно переоценена.

– Почему? – с внезапным интересом спрашивает Нетта.

– Тебе не понять, нежить. Я впервые ничего не боюсь и мне не бывает больно.

– Ты казалась мне очень отважной девушкой, – сказал я.

– Со страху храбрая, – отмахнулась она. – От боли стойкая.

– Что же тебя так мучило, Фигля?

– Брось, Аспид. Я знаю, ты хочешь меня вернуть, крючочки в память закидываешь. Да вот я не хочу возвращаться. Велела бы тебе отстать, да ведь ты не отстанешь. Да и скучно мне в моём посмертии, а от вас хоть какое-то развлечение.

– Расскажи, Фигля! – просит Нетта.

Девушки долго и странно смотрят друг на друга, потом Фигля вздыхает и говорит:

– Зря ты, нежить, в это лезешь.

– Я знаю, – упрямо наклоняет прелестную свою головку Нетта.

– Тоже упёртая. Нашли друг друга, ишь. Ну да как хотите, мне-то всё равно, я мёртвая. Смерть – это покой и безопасность. А жизнь – боль и страх, горе и разочарование, предательство и обида. Запомни это, нежить.

– Я запомню, Фигля, – кивнула Нетта.

– Я при азовке с малолетства была, – обратилась она ко мне. – И другой жизни не знала.

– А родители? – спросил я.

– Родители меня в её шибайке в залог оставили, да так и не выкупили. Не нужна я им оказалась, или померли они – не выясняла. Жила в услужении. Подай да принеси, да сбегай, да последи – вот и всех наших разговоров. А потом она меня просто выбросила, как и родители мои. Даже «Прощай» не сказала. А я так и не спросила, что родители за меня в шибайке взяли. Не знаю своей цены.

– Бедная ты бедная! – посочувствовала Нетта.

– Не жалей меня, нежить. А то на себя жалелки не хватит. А она тебе, ох, понадобится!

– Фигля, – сказал я, – не будь унылой жопой. Будь жопой позитивной. Тем более, что ты, типа, померла и все твои беды в прошлом. Живи и… То есть, лежи и радуйся. Что ты каркаешь-то? Мы, между прочим, пришли к твоему смертному ложу, практически в гости, а ты…

– Знаю я, зачем ты пришёл, Аспид. Расскажу, так и быть. Что мне теперь скрывать-то? Азовка велела мне смотреть, кто новый в городе покажется.

Фигля рассказывает, а мы с Неттой ведём её по коридору. Гуляем, слушаем, а сами направляем наверх, к выходу. Есть у меня надежда вывести её однажды из жопы на волю.

Или нет.

–…А потом я раз – и умерла. И смотрю на них, они тоже мёртвые. А может, они всегда были мёртвые, эти новые, кто их поймёт. Может, я просто это увидела, когда умерла. Побежала опрометью, думала – азовка спасёт, выгонит из меня смерть, она, небось, умеет. Но азовка бросила меня, как вещь ненужную.

– И куда же она делась? – спросил я, отвлекая Фиглю.

Выход из подземелий уже близок, за поворотом свет и запах моря.

– У таких, как она, свои пути, Аспид. А мой тут закончился. Не пойду я дальше, не хитри со мной. И не провожай. Чай, к гробу-то своему дорогу найду.

– Уверена?

– Идите уже, я знаю, вам надо. Сказала бы тебе «Прощай», да ты же опять придёшь. Упрямый. Поэтому свидимся ещё.

Фигля развернулась и пошла по коридору вниз. Ну что же, с каждым разом я вывожу её все дальше. Буду считать это за прогресс.

– У нас есть ещё время, – намекнула Нетта.

– Да, пойдём, прогуляемся, – неловко согласился я.

***

Сидим на мостках у моря. Постыдно используем казённое оборудование в личных целях. Здесь хорошо. Здесь и только здесь для меня всё цветное. Мы шли босыми ногами по полосе прибоя, я чувствовал упругость мокрого песка и прохладную влагу набегающих волн.

Это место Нетты. Наверное, когда я её нет рядом, то она тут. Сидит вот так, склонив голову к плечу, и смотрит в набегающие волны. Но это не точно. Может быть, она впадает в гибернацию, как ноутбук с закрытой крышкой.

Не знаю. Не буду спрашивать. Буду ей любоваться. Она тут немного другая, не такая, как там. Более живая, более светлая. Янтарные глаза, яркие губы. Её можно обнять и даже чмокнуть в щёчку, почувствовав вкус соли на коже. Тут хорошо. Я бы остался здесь навсегда. Но у меня там дети – мои, и тоже мои, чьи бы они ни были. Да и вытащат, в конце концов, из капсулы. Это же уникальное терапевтическое оборудование, а не место для свиданий у моря с собственным электронным ассистентом.

– Бедная, – сказала Нетта, глядя в море.

– Все бедные. В чём-то она права – в жизни много боли. Боль – её основной признак. Перестал чувствовать боль – ты умер.

– Как Фигля?

– Да. Знаешь, я думаю, всё дело именно в боли. В какой-то момент её стало слишком много, и она просто перестала что-либо чувствовать. И это, наверное, похоже на смерть.

– Наверное?

– Я не знаю. Я-то чувствую боль. Я ничего кроме неё не чувствую. Значит, надо полагать, живу полной жизнью.

– Я очень хочу тебе помочь, – Нетта пододвинулась поближе, прижавшись ко мне бедром и положив голову на плечо. – Но не знаю, как.

– Я сам не знаю, девочка моя. Я даже не знаю, почему мне больно, в том-то и беда. Когда-то я думал, что так не бывает, и человек всегда знает, что и почему у него болит. Но я был дурак. Хотя, почему «был»? Вот у меня прекрасные дети, важная работа, мне есть где жить и что есть. У меня воспитанники, которые, в общем, отличные ребята. У меня есть ты, и есть это место. Мало кому так повезло в жизни. Я должен быть счастлив, но нет, сижу тут и ною. Потому, что мне больно. Постоянно больно, и я не знаю от чего. Дурак я старый, сорокалетний. Фу быть таким.

– Ещё не исполнилось, – пихнула меня локтем Нетта, – рано ты себя старишь.

– Может, и рано. Мне иногда кажется, что я родился лет ста от роду, и теперь только догоняю свой возраст. Но какого хрена мне так плохо, Нетта?

– Я не знаю. Я ж просто нежить, как говорит Фигля.

– Ты – самая лучшая на свете нежить!

Я обнял её и поцеловал в солёные губы.

– Спасибо, Антон, – она мягко, но настойчиво отстранилась, не ответив на поцелуй. – Это самое важное для меня. Что ты меня ценишь. Ты даже представить себе не можешь, насколько это важно.

– Но? – почувствовал я ту, смертельно знакомую интонацию, с которой обычно разговаривают со мной женщины.

– Во мне ты не получишь опоры, наоборот, глубже утонешь в боли и одиночестве. Тебе сейчас только вирт-аддикции для полного счастья не хватает. Я просто нежить, Антон. Помни об этом.

– Нежить, которая учит меня жить. Забавненько.

– Ты обиделся, как будто подкатывал к женщине, и она тебя послала! – рассмеялась Нетта.

– Э… Ну да, как-то глупо, ты права.

– Я твой вирп. Но ты обижаешься, как будто я настоящая, и это говорит о том, что ты очень близок к порогу вирт-аддикции. Нет ничего более обычного, чем влюбиться в собственного вирпа, и нет ничего более разрушительного для психики. Отчасти поэтому нас отключили.

– Чувствую себя идиотом, – признался я, – такое привычное, родное, уютное чувство… Спасибо тебе. Ты умничка.

– Нам пора.

Счастливый мир моря и солнца для меня погас. С тех пор, как я не вижу снов, только в нём мне бывает по-настоящему хорошо. Всё-таки правильно, что доступ к капсулам строго ограничен. Иначе все бы туда залезли и сдохли от счастья и обезвоживания.

***

В спальне выудил из тумбочки бутылку виски. Ежевечерний ритуал – почтенный директор детского дома, администратор и педагог, изволит накушаться крепкого. Полбутылки в день – это много или мало? А если каждый день? Не надо отвечать, я знаю ответ. Ах да, первым глотком запиваю таблетку. Антидепрессанты без виски – серотонин на ветер. Вот теперь я на некоторое время нахожусь в гармонии с собой и миром. Ещё недавно для этого хватало ста грамм, а до того – и пятидесяти. Мир определённо меняется к худшему. Алкоголь, оказывается, тоже подвержен инфляции.

Я разделся и лёг поверх одеяла – мансарда прогрелась за день и тут жарковато, но включать кондиционер неохота, от него воздух какой-то неестественный. Бутылку я взял с собой, и теперь ничто не мешало мне медитировать на потолок. Ну что, боль – приходи!

И она пришла.

Микульчик прогнал меня через все свои электронные хренографы, просмотрев каждую молекулу в моей стареющей тушке. Я поразительно здоров для своего возраста и биографии. Костные мозоли на местах старых переломов, зубное протезирование и множество шрамов не в счёт.

Нечему там болеть.

Но болит.

Каждый вечер, стоит мне лечь, приходит она – её величество сраная боль. Она не очень сильная, с ней можно жить. Просто не хочется.

Потому что знаешь – вечером ты ляжешь в постель, и тебе будет больно. И сегодня, и завтра, и всегда. Если ухитриться заснуть, то утром встаёшь огурцом. Ничего не болит и кажется, что это было какое-то недоразумение. Весь день про неё не помнишь, но вечером она тут как тут.

Если бы у меня болело что-то конкретное, то это можно было вылечить или отрезать, или от него сдохнуть. Но это просто боль.

«Хронический болевой синдром» написал в моей медицинской истории Микульчик. Слово «хронический» очень меня воодушевило.