Текст книги "Время кобольда (СИ)"
Автор книги: Павел Иевлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Общажные одинаковые комнаты. Клетушки без окон, узкие, с высокими потолками. Где одна кровать, где две. Где пусто, а где спят. Чаще по одному, но кое-где кровати сдвинуты, и там пара. Некоторые кажутся знакомыми, но не сильно. Как и положено соседям по общаге, наверное. Просыпаться не спешат, даже если будить. Не думаю, что это нормально. Куцая память подсказывает – какая-то херня творится. Но это и так понятно.
Одна комната больше других, в ней есть шкаф и полки, заставленные каким-то хламом. Старый электрический утюг, пластиковая убогая мыльница, гипсовый бюст неизвестно кого с отбитым носом, стеклянная пивная кружка, фарфоровая пастушка с барашком – краска на лице потёрта, и кажется, что она с бодунища. Стопка сероватой бумаги. Стальная строгая чернильница без чернил. Ну и так далее.
Как будто тут живёт коллекционер-помоечник, подбирающий экспонаты рандомным выбором. Вон там живёт, где кровать за занавесочкой.
На кровати два… Существа мужского пола. Один постарше («Стасик», подсказала мне моя дурацкая недопамять), другой – помоложе, память имени не подсказала. Позы их недвусмысленны, хорошо, что одеяло скрывает лишнее. Кажется, я не очень толерантный. Или точнее, за что-то сильно не люблю Стасика. Подошёл, дёрнул за ногу – реакции нет. Зажал нос двумя пальцами, накрыл рот ладонью. Кислородное голодание не проигнорируешь.
Стасик задёргался, закрутил головой – но я держу крепко. Замахал судорожно руками, задрыгал ногами, заизвивался, спихнув на пол своего партнёра, потом забился, выгнулся – и только тогда глаза открылись. Ещё чуть – так и потерял бы сознание, не приходя в него.
– Кто вы? – прохрипел он, сфокусировав мутный взгляд. – Что вы тут…
– Имею аналогичный вопрос к тебе.
Стасик прокашлялся, сел на кровати, обнаружил, что голый, прикрылся.
– Мы с вами… Э-э-э…
– Нибожемой. Вон там твой любовник валяется.
Он наклонился через кровать, внимательно посмотрел.
– Неплохой экземпляр. Жаль, не помню.
Я подумал, что у меня та же фигня, но ничего не сказал. Не его собачье дело.
– Не могли бы вы мне напомнить, уважаемый… Простите, не помню вашего имени… Что мы тут делаем? И где именно? И кто, кстати, мы? Особенно я.
– Стасик ты, – сказал я невежливо.
Я так и не вспомнил, почему он мне неприятен, но в своём отношении уверен. Может, он ко мне домогался? Нет, не припоминаю. Придётся доверять интуиции, которая однозначно убеждена, что за Стасиком числится какое-то говно.
– Стани́слав! – вскинулся педик. – Стани́слав, не Стасик.
«Хуи́слав!» – прозвучало у меня в памяти почему-то приятным женским голосом.
– Ну, с неймингом тебя, Стасик.
– Почему вы мне грубите и фамильярничаете?
– Потому что ты мудак.
– Это всё, что вы можете про меня сказать?
– Вероятно, это всё, что про тебя стоит помнить.
– Отчего-то мне кажется, – прищурился на меня Стасик, – что вы тоже не очень приятный человек, Кэп. О, вас зовут Кэп!
Я тут же вспомнил, что да, зовут. Хотя это не имя, но сойдёт.
– Рад, что не нравлюсь тебе, Стасик. Мне задница для другого нужна. Я ей сру.
– Вы грубый и невоспитанный гомофоб.
Я почему-то сдержал себя от ответа: «А ты пафосный пидор».
***
Азиатку я всё же разбудил поцелуем. Но зажав нос. Дурацкая идея – девушка оказалась неожиданно сильной, отреагировала бурно. Я было подумал, что ребро сломано – но обошлось.
– Сто за нахрен? – сказала она злобно, но с очаровательным мурлыкающим акцентом. – Ты сто есё за мудак?
– Я думал, ты мне объяснишь.
– Посему я в постери, горая с какой-то страсной бабой?
– И это объяснение я надеялся получить от тебя. Потому что я тоже проснулся в этой постели.
– Твою ипёну в сраку росадь…
– Лошади не было.
– Я фигурарьно.
Она встала и, брезгливо морщась, собрала одежду с пола. Никакого смущения.
– Радно, мы с тобой трахарись, – сказала она, одевшись. – Допустим. Но кто эта некрасивая зенсина? И кто эти сёрные рюди? И кто ты? И, заодно, кто я?
– Я Кэп, – выдал я единственную доступную информацию, и тут же пришло кое-что еще. – Ты – Сэкиль, это Натаха.
– Звусит знакомо. Дарьсе?
– Дальше провал, – признался я, – ваши имена только что вспомнил.
– Ты всегда забываешь имена тех, кого трахнур? Какой ветреный музсина…
– Я забыл даже то, что вас трахнул. Предположил по контексту. Если просыпаешься в кровати с голыми женщинами, вряд ли это были курсы макраме.
– Говно срусяесся.
Она потрясла за плечо Натаху:
– Проснись, торстая зензина!
Та не отреагировала.
– Она покрыта ирезуми как онна-оябун, – азиатка не смущаясь рассматривает татуировки, – это зенсина из якудза?
– Понятия не имею. Эти картинки что-то значат?
– Некоторые. Эту, – она показала на дракона, расположившегося между лопаток, – обысьно дерают в бандах. Или групые туристы. Но эта сдерана хоросо, у настоясего ирезуми-сокунин. Ознасяет «Я могу помось тем, кто срабее меня».
– Странный символ для бандита.
– Якузда – не просто бандиты. Это срозная традисия. Странно, я много помню про якузда, но совсем не помню про себя… Эй, вставай, зенсина-якудза!
Натаха не реагирует, сладко похрапывая и пуская слюни.
– Буди её! – командует Сэкиль. – Меня зе расбудир? Я тосьно не собираюсь с ней сероваться!
– Я тоже воздержусь, пожалуй.
Накрыл рот рукой, зажал нос. Да, внешность имеет значение.
Натаха – сильная женщина, и за кислород она боролась, как медведь с дубовой колодой. Сэкиль пришлось навалиться ей на ноги.
– Вы что, меня насилуете, что ли? – возмущённо спросила Натаха, когда я, увидев в глазах осмысленную злость, отпустил её рот.
– Нет, дусим, – уточнила Сэкиль.
– Хер жопы не краше. Нахрена вы меня душите, извращенцы? И кто вы такие? И кто я такая? И где это мы?
– Тебя зовут Натаха, – сообщил я. – То есть, наверное, Наталья.
– Натаха сойдёт.
– Сэкиль считает, что ты якудза, потому что у тебя на спине дракон.
– А на жопе у меня чорт, и кто я теперь? Чортова срань?
– Тебе виднее, странная зенсина. Мозет быть. Мы нисего про тебя не знаем.
– Чего вы на меня пялитесь? Сама вижу, что не фотомодель. Дайте одеться, извращенцы.
– Мы не изврасенсы! – возмутилась Сэкиль. – Хотя… Казесся, у нас быр секс втроём.
– Да хоть впятером… – Натаха села на кровати и стала одеваться.
– Это вряд ли, – сказал я, – те двое, кажется, сами по себе.
***
Абуто и Сэмми – имена я вспомнил быстро – разбудились гораздо легче. Негритянка, ловко выкрутившись у меня из рук, отпрыгнула в угол – как была, голой, – и оскалилась белоснежными зубами, встав в боевую стойку. Парня будила Натаха, а у неё, похоже, не сорвёшься – охватила ручищами, прижала к обильной груди и забормотала успокаивающе:
– Да не дёргайся ты, заяц шоколадный, не обижу! Дыши, дыши, уже всё, уже проснулся, всё будет хорошо… А ну, смирно сиди! Ух, ты, а у тебя встал, надо же! Это кислородное голодание, или ты рад тёте Натахе?
Бедный негр еле вырвался из заботливых объятий и заметался в панике, разыскивая одежду.
Я встал напротив негритянки и, стараясь не смущать пристальным рассматриванием, быстро сообщил:
– Тебя зовут Абуто, больше мы ничего не знаем, что происходит не в курсе, нападать на тебя не собираемся. Можешь одеться и успокоиться. Ты вообще меня понимаешь? Ду ю спик рашн?
– Ты Кэп, да? – спросила она внезапно.
– Говорят, что да.
– Я тебя почти помню.
– Я тебя тоже. Почти. Это Натаха, Сэмми и Сэкиль. Интернационал тут у нас, надо же. Где мы, почему и зачем – пока сами без понятия. Но здесь есть сортир, душ и столовка. Думаю, всем пригодятся.
– Особенно душ… – Натаха задумчиво подняла руку и понюхала небритую подмышку. – Мне чертовски нужен душ!
***
Пока все моются, я караулю вход, задумчиво рассматривая пистолет. Ремень с кобурой обнаружил в столе. Пистолет выглядит знакомо, в руку лёг привычно. Тело помнит лучше меня. По коридору слоняются ошалелые люди. Похоже, что пробуждение настигло не только нас. Не Стасик же их всех будил? Видя меня с пистолетом, шугаются, близко не подходят. Я решил убрать его в целях снижения уровня тревожности, и обнаружил, что в кобуре лежит скомканный, потёртый и выглядящий так, как будто им неоднократно вытирали жопу, документ. «Прочти внимательно!», надо же. Хотел прочесть, но не успел – ко мне деловито направился Стасик.
– Так, вот сразу нахуй пошёл, – ласково встретил его я.
– Это неконструктивный подход!
– Похуй.
– У нас общие проблемы, и их надо решать сообща!
– Слушай, Стасик, – вздохнул я, – я мало что помню, но почему-то не сомневаюсь, что ничего общего у нас с тобой нет. С тобой на соседнем очке присесть – и то зашквар.
– Это потому, что я гей, да?
– Нет, это потому, что ты мудень.
– Кэп, вы мне тоже крайне неприятны, как неприятны все тупые агрессивные гомофобы. Однако я вынужден настаивать – вам придется принять во внимание если не меня, то сообщество, которое я представляю.
– О, ты уже кого-то представляешь?
– Кто-то должен был принять на себя ответственность. Для начала, людям не нравится, что у вас оружие. Вы пугаете их. Кроме того, я считаю, что право на насилие, а также его инструменты должны быть делегированы общественным структурам.
– Это тебе, что ли?
– На данный момент – да. В дальнейшем мы, применив соответствующие демократические процедуры, выделим из состава общины условных «силовиков». Возможно, именно вы войдете в их состав, вы выглядите как человек решительный и умеющий обращаться с оружием.
– Не сомневайся. Умею.
– Вот видите!
– Вижу, что оружие, с которым я умею обращаться, уже у меня. И хер я его кому-то отдам. Даже если придется это умение продемонстрировать.
– Если вы плюнете в общество, общество утрётся. Если общество плюнет в вас…
– То зубами подавится… – меня накрыло ощущение дежавю.
– Вы совершенно невыносимы. И, кстати, почему вы мне «тыкаете»?
– С целью вербально подчеркнуть отсутствие уважения к собеседнику.
– Вы удивительно неприятный тип. Просто воплощение всего отвратительного, неуместного и нетолерантного. Таким, как вы, не место в обществе.
– …раздался голос из параши… – не удержался от детской подначки я.
– Вы мне омерзительны! Я этого так не оставлю! – Стасик развернулся и гордо ушёл.
– А вы умеете заводить друзей, белый маса! – прокомментировал Сэмми. – Кстати, вы только гомофоб или ещё и расист?
– А как насчет сексизма, Кэп? – поинтересовалась сзади Натаха. – Женщина должна знать своё место?
– Я толерантен и ненавижу всех мудаков одинаково. А женщина, разумеется, должна знать своё место. Но имеет полное право это место выбрать.
– Тогда я с вами, Кэп, – ответила Натаха. – Этот дятел мне отчего-то сильно не нравится.
– И неудивительно, – добавила Абуто, – он же неоднократно пытался нас убить.
– Откуда ты знаес?
– Нашла у себя в кармане интересную бумажку. Вроде письма самой себе. Похоже, мне не впервой терять память.
Однако, надо бы и мне свою бумажку прочитать.
– Так, кто голодный? – спросил я бодро. – Приглашаю в столовую. Кормят там откровенным говном, но я съел и не умер.
– Да тебя, Кэп, походу, ломом не убьёшь… – буркнула Натаха, но против столовой никто не возразил.
Там уже скучковался обалделый от происходящего народ. Когда мы вошли, все разом смолкли и уставились. В центре торжествующе взирает на нас Стасик, явно воспользовавшийся всеобщей растерянностью для укрепления руководящей позиции.
Да и хрен с ним.
Мне повторять завтрак не хочется, так что ограничился котлетой, куском хлеба и компотом. Вкуснее всё это не стало.
– Какое говнисе! – с чувством сказала Сэкиль.
– Недовольные могут убираться из общественной столовой! – заявил Стасик.
Люди одобрительно забормотали, кивая. Эх, не возьмут меня в местную милицию – или что там за «силовые структуры» задумал самоназначенный лидер.
– Стасик, ты не мог бы подойти? – спросил я.
– Это ещё зачем?
– Да вот хочу тебе ебало разбить, но вставать лень.
– Вы видите, видите! – заволновался он. – Совершенно антиобщественные типы! Враги народа, можно сказать! Необходимо срочно принять меры!
Но народ как-то не возбудился на репрессии. Все плохо соображают и дезориентированы. Им бы понять, кто они и где они, тут не до мер социальной защиты.
– Тьфу, хоть бы погрели, что ли… – недовольно бурчит Натаха, – по-моему, у меня лёд на зубах хрустит.
– Тёплое говно, холодное говно – всё равно говно… – философски заметил Сэмми.
***
После обеда я предложил устроить «публичные чтения» – вернуться в комнату, где мы проснулись, и зачитать найденные у меня и у Абуто дневники. Может, поймём, что происходит.
– Эй, – неожиданно вмешался Стасик, – если у вас есть какая-то информация, она должна быть общим достоянием!
– Что за информационный коммунизм? – удивилась Абуто. – Это личный дневник, кому хочу, тому читаю.
– В общине личное уступает общественному!
– Тогда в жопу общину, – отмахнулась она. – Пошли отсюда.
– Личное буду пропускать! – предупредила она после того, как мы заперли дверь. – Я тут позволила себе оценивать вас…
– Ну вот, – расстроилась Натаха, – самое интересное не расскажут…
– Простите.
– Твоё право, – отмахнулся я.
– У меня описаны всего пара дней, и в основном про себя. Та я, которая это писала, уверена, что умерла и попала в ад. Но у неё – то есть у меня, – был очень тяжелый личный опыт. Её поймала шайка каких-то сумасшедших с фанерными масками на мордах и измывалась над ней. Я, наверное, всё-таки буду говорить в третьем лице, потому что мне не хочется думать, что это всё проделывали со мной…
Абуто рассказывала недолго, но рассказ впечатлил всех.
– Это ж какими ебанутыми тварями надо быть! – сказал Сэмми с чувством, когда она закончила. – Кэп, вы же их убили, я правильно понял?
– Я ещё свой манускрипт не читал, – напомнил я.
– А вы тозе будете пропускать рисьное? – прищурилась Сэкиль. – Мне интересно!
– А уж мне-то… – отвела глаза Натаха.
– Ничего не обещаю, – ответил я и осторожно развернул потрепанную бумажку.
«Итак, ты стоишь в трусах с тупым непониманием происходящего на небритой морде».
– Вот узе нет! – хихикнула Сэкиль.
– Не перебивай, узкоглазая! – пихнула её кулаком в плечо Натаха.
«Узкоглазой не доверяю. Слишком липнет. Хотя сиськи у неё классные…»
– Это неправда зе! Ну, кроме сисек.
– Да молчи ты, горе!
Я читал долго и ничего не пропускал. Ну, почти. Комментарии внешности и сексистские наблюдения… Нет, мне не стыдно. Но мне с ними ещё общаться.
– То есть, раньше мы память не теряли? – спросила по окончании чтения Натаха.
– А мы теряли, – добавила Абуто.
– Странно. Посему всё изменилось?
– Есть у меня нехорошее подозрение, – нехотя сказал я.
Глава 18 Аспид
We’re all mad here. I am mad; you are mad.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
_____________________
Тёмная комната, фигура в кресле, гендерно-неопределённый голос удивительно комфортного тембра. К такому хочется прислушаться. Такому хочется отвечать.
– Давайте вернёмся к вашему детству, Антон.
– Зачем?
– А что вас смущает в моём предложении? Чего именно вы не хотите касаться?
– Детство прошло. Его больше нет, оно не вернётся, какой смысл туда лезть?
– Практически всё, что происходит с нами в зрелом возрасте, имеет свои корни в периоде становления личности.
– Я знаю, что психотерапия зациклена на детстве и родителях, я не совсем всё-таки дикий. Но мне это кажется абсурдным.
– Почему?
– Потому что да, корни там. Вот вытащите вы их на свет, допустим. Они, как и полагается корням, будут корявыми и уродливыми. Ну и что? Они уже таковы, каковы есть. И ствол таков, какой вырос на этих корнях. И листья, и цветочки-яблочки, и червячки с дятлами. Препарированием корней это не изменишь.
– Вы считаете, Антон, что вы уже неизменны?
– В мои-то почти сорок? Боюсь, что да.
– А почему «боитесь»?
– Просто словесная форма.
– То есть, вы не хотели бы измениться?
– Я в любом случае изменюсь. Постарею, поглупею, потеряю форму, перестану воспринимать мир критически, стану мерзким вонючим старикашкой, уже окончательно никому не нужным… А потом сдохну.
– А вы ощущаете себя ненужным?
– Вот не надо этого. Я точно знаю, что я нужен. У меня сын растет, ему семь, значит, ещё лет десять-пятнадцать буду нужен точно. У меня воспитанники, которых надо дотянуть до выпуска так, чтобы они ничего не поломали себе ни в голове, ни в тушке.
– А потом?
– Что потом?
– Вы так это сказали, как будто вы существуете, только пока нужны детям. А когда они вырастут?
– Дальше они уже сами себе злобные буратины.
– Вы общаетесь с выпускниками? Теми, кто вырос?
– Нет. Какое-то время общались, а потом всё закончилось.
– Вас это расстраивает?
– Немного. Но я предпочитаю считать, что это признак благополучия. Если я им не нужен – у них всё хорошо. Им есть на что опереться, кроме меня.
– Им есть. А вам?
– Не понял.
– На что опираетесь вы, Антон?
– На себя. На те самые корни, которые вы хотите вытащить на свет.
– Вы боитесь, что вам тогда будет не на что опереться?
– Я ничего не боюсь. Я не из пугливых. Но какие бы они ни были кривые, косые и травмированные, я на этих корнях стою. И это дает возможность опереться на меня другим. А вытащишь корни на свет – и что? Не думаю, что это пойдёт им на пользу. То, чему надлежит быть под землёй, пусть там и остаётся.
– Вы болезненно реагируете на попытки обратиться к воспоминаниям детства – они так для вас травматичны?
– Какой странный вопрос. Все травмы, которые я получил в детстве, я получил в детстве. Они были травматичны тогда. От них остались шрамы на коже и костные мозоли на переломах. Нельзя войти в ту же реку дважды, нельзя снова выбить те зубы, которые выбили в интернате, понимаете?
– Понимаю, – ответила сидящая в кресле проекция, и я понял, что впервые обратился к ней, как к человеку, которым она не является. – У вас большая обида на родителей? Они ведь оставили вас выживать в одиночку.
– У них не было особого выбора. Они умерли. Их убили. Зверски, оторвав головы, залив кровью всё вокруг, выставив головы на изуродованные тела так, чтобы их мёртвые глаза смотрели на… – я понял, что срываюсь, но не удержался. – Да твою мать! Не смей трогать родителей!
– Простите, Антон, давайте пока отойдём от этой темы. Хотя отмечу, что реакция, которую вы сейчас продемонстрировали, – это реакция обиженного ребёнка. Обиженного тем, что его родители позволили себе умереть и оставили его одного.
Я сдержался и промолчал, хотя мне было что сказать.
***
Однажды, уже став военным журналистом, я вернулся в ту жопу мира в Африке, где когда-то убили родителей. Попытался разобраться, что же произошло. Почему убили людей, которые снабжали лекарствами и едой? Сожгли больницу, где лечили раненых и принимали роды у женщин? Почему не убили меня?
С трудом нашёл пару человек из бывшего местного персонала. Прошло пятнадцать лет, а в тех местах долго не живут. Разговаривал, пытаясь что-то выудить из их «пиджин-инглиш». Они рассказывали обречённо, с нескрываемым ужасом косясь на сопровождавших меня головорезов из ЧВК, но рассказали всё. Страшно удивились, когда их отпустили живыми – там это как-то не принято. Контрактники, кстати, вполне могли пустить их в расход – в то время и в тех местах контрактили только отморозки, отбитые на всю башку. Комгруппы, которого я отчасти подкупил, отчасти подпоил, отчасти развёл на сочувствие историей об убитых родителях, по большому счёту отличался от местных упоротых ребелзов из «New Seleka» только цветом кожи, бородой и русским языком.
Ах да, ещё он вряд ли был каннибалом.
Но это не точно.
Толку было чуть:
«Кто их убил?»
«Импундулу».
«Какое ещё, нахер, «импундулу»?»
«Страшное!»
– Очередная местная чупакабра, Тох, – сказал комгруппы, затягиваясь толстой самокруткой, – ты их не слушай. Негры всегда пиздя́т.
«Чего этой импундуле надо было?»
«Её хшайта прислать».
«А зачем?»
«Кто его знает, он же хшайта».
– Это колдун ихний, – глаза комгруппы повеселели. От самокрутки нестерпимо несло горелым навозом.
«Как найти этого «хшайта?»
«В Ваканда».
«А где ваканда эта?»
«Только хшайта знать…»
– А давай их завалим к херам, – сказал окончательно развеселившийся комгруппы. – Хули ты их слушаешь? Ваканда-Стаканда, калдун-малдун, хшайта-хуяйта… Хочешь знать, как всё было? Я тебе сам расскажу! Эти черножопые мудозвоны решили, что незачем получать гуманитарку по записи, ведь жизнь коротка, и можно забрать всё разом. Такая мысль обязательно однажды приходит в их пустые кучерявые тыквы. Сдали миссию охлоёбам с мачете из «New Seleka» в надежде подобрать ништяки, когда те всех вырежут. Они и нас сдадут, если успеют. Это сраная Африка, тут всегда так. Давай ебанём тут всё из огнемета, а? Ты когда-нибудь работал с огнемета, Антох? Охуительное ощущение. Бог огня! Прометей хулев, реально!
От его мечтательной улыбки в широкую рыжую бороду местные чуть не обосрались, даже не понимая по-русски. Такая она была добрая.
– За родителей – дело святое, Антох. А огнемётом я тебя научу, там несложно вообще…
Я не стал ему объяснять, что Прометей – не бог огня, и жечь деревню тоже не стал. Может, зря.
***
– О чём вы так глубоко задумались, Антон? Какие воспоминания так повысили ваш пульс?
– Сущая ерунда, – соврал я, – размышлял об альтернативных методах преодоления детских психотравм.
– Поделитесь?
– Вам не пригодится. У вас же нет огнемёта.
– Вы считаете, что разговаривать о детстве бесполезно?
– Ошибки, которые я сделал в детстве, уже сделаны. И это не мои ошибки, а того пацана. Который не имел жизненного опыта, был мал и достаточно глуп, чтобы верить людям. Я – давно не он.
– Вы про Антона, который только что потерял родителей, был привезён на родину военным транспортом в компании закрытых гробов и немедля после похорон отправлен в интернат?
***
Мне не было страшно. Мне не было тоскливо. Мне был пиздец.
Совершенно один. Никому вообще на всём свете не нужный. Привезённый казёнными людьми по казённой обязанности, даже не пытавшимися изобразить сочувствие. Оставленный в мрачном коридоре специнтерната, тускло освещённом ртутными лампами по схеме «одна через три». Лампы неприятно на грани слышимости зудели, а я думал, что мне пиздец.
«На самом деле я умер там, в Африке, – был уверен я тогда. – А это мой ад».
Про ад мне рассказывала моя полусумасшедшая тётушка. С ней меня оставляли в детстве, когда родители радостно сваливали в очередную командировку. Потом тётушка двинулась по фазе окончательно, родителям пришлось сдать её в дурку, а меня взять с собой. Они не хотели, договорились пристроить в какой-то интернат. Может быть, даже этот самый. Но я впервые в жизни устроил такую истерику, что сумел настоять на своём. Несмотря на уговоры мамы и жёсткое давление папы. Упёрся как баран.
«И вот результат, – думал я, – родители из-за меня умерли, поэтому я в аду. Ведь это я виноват, что так случилось. Не послушался маму и папу. И стою тут мёртвый…»
Ощущение «Я мёртвый» было непереносимо, невообразимо, непередаваемо омерзительным.
***
– Антон?
– Что?
Отпустило меня так же внезапно, как накрыло.
– Наш сегодняшний сеанс окончен, спасибо.
– Что это было сейчас?
– Что конкретно вы имеете в виду?
– Наверное, ничего.
– Тогда до следующей встречи.
***
– Слушай, ты, мозгосеря, – спросил я Микульчика, – это вообще насколько обкатанный метод? Не перегорит у меня ничего в тыкве от вашей вирт-терапии?
Доктора я нашёл на крыше – в шезлонге и с бокалом красного. И это, между прочим, в рабочее время!
– А что, есть причины для волнения? – проницательно спросил наш эскулап, глядя на солнце сквозь багровый напиток.
– Ну, так… – уклончиво ответил я. – В какой-то момент, знаешь, довольно неприятно торкнуло.
– В терапии вообще мало приятного, – отметил он. – Как и во всей медицине. Это как аппендикс вырезать – больно, противно, но перитонит хуже.
– Умеешь ты успокоить, да.
***
– Что это было, Нетта?
– Антон, меня там не было.
– Я думал, ты всегда в некотором смысле со мной.
– В очень «некотором». Клиника меня пугает.
– В смысле, «пугает»? Ты же вирп, что тебе сделается?
– А что сделалось с остальными вирпами?
– Их нет.
– Именно.
– Эй, ты же меня не бросишь сейчас?
– Нет, – вздохнула она так натурально, что у меня аж сердце кольнуло. – Ты без меня пропадёшь. Но это так неправильно…
– Да почему неправильно, чёрт меня подери?
– Я костыль. Без меня было бы тяжелее. Но, пока ты опираешься на меня, ты не можешь опереться ни на что другое. Для меня это кошмар логического замыкания – тебе будет очень больно, если меня не станет. Но ты не вернёшься в норму, пока я с тобой.
– В жопу норму, Нетта. В. Жопу. Норму. Норму, где нет тебя. Поняла?
– Поняла, Антон. Давно поняла.
– Ты и дети – лучшее, что у меня есть. В конце концов, вдруг эта ебучая терапия меня вылечит? Буду и с тобой, и нормальный, разве плохо?
Ничего не ответила Нетта. Ну и ладно. Она всё равно классная.
***
– Антон Спиридонович!
– Чего вам, Эдичка?
– Я хотел бы высказать несколько замечаний по поводу нашего с вами взаимодействия.
– Хотите – высказывайте, – равнодушно ответил я и, отодвинув его плечом, пошёл в столовую.
– Но вы меня не слушаете!
– А вы мне хотели высказать? Я думал, тем, кто вас сюда прислал.
И ушёл. А то обед остынет. Удивительно, как время пролетело с этим мозгоклюйством. Казалось, ну что мы там поговорили, а несколько часов как жопой сжевало.
Увы, Эдик, нимало не смущаясь, подсел ко мне за стол. Может, на него суп случайно перевернуть?
– Антон Спиридонович! – сказал он укоризненно. – Это просто несерьёзно!
– Эдичка, – ответил я, глядя в тарелку, – когда я ем, я глух и нем.
Я отметил, что ребята смотрят, как мы сидим рядом, а по их рукам и плечам бегут картинки. Социопсихологи считают, что скин-толк – это полноценный метаязык, который конкурирует с вербальной речью как минимум на равных. Но лично я думаю, что социопсихологи – долбоёбы.
– Вы, я вижу, не спешите включаться в скин-толк-коммуницирование? – отметил Эдик.
Я промолчал, наворачивая суп. Гороховый Тоне особенно удаётся.
– Почему вы лишаете себя такого канала общения с воспитанниками? Вы так много упускаете…
Строгая, но смешная рожица на его предплечье забавно подмигнула мне, но я не проникся.
– Смысл подростковой коммуникации – исключение из неё взрослых, – сказал я, переходя ко второму блюду. – Раньше эту роль исполнял сленг, сейчас – скин-толк. Предпочитаю оставить их наедине друг с другом хотя бы там.
– И вам совсем не интересно?
– Не настолько, чтобы нарушать личное пространство. В интернате его и так очень мало.
– Вы многое упускаете.
– Если кому-то что-то от меня надо, он всегда может подойти и сказать это старым добрым оральным способом. Если не надо – то и лезть не стоит.
– У вас поразительно устарелый педагогический подход. Сказывается отсутствие профильного образования. Вы хотя бы слышали о межгенеративной инклюзии?
– Это когда воспитатель должен садиться на горшок вместе с детишками?
– Вы напрасно обесцениваете эту педагогическую практику. Ликвидация поколенческого разрыва в воспитании, установление горизонтальных коммуникаций, моноуровневое взаимодействие педагога с коллективом…
– Эдичка, – прервал я его, с сожалением отрываясь от волшебно пожаренной картошки. (Тоня – это лучшее, что случилось с «Макаром» за всю историю его столовой.) – Не надо мне втирать вашу «моноуровневую» хуйню. Это дети, лишившиеся родителей. Им в хер не впёрлась ваша инклюзивность. Им нужен кто-то, кто стоит между ними и миром, давая возможность вырасти за своей спиной. Например, старый, злобный Аспид, который ни хрена, разумеется, не в теме, но зато никому не даст их обидеть. Если я начну вести себя с ними «инклюзивно», они сначала решат, что я ёбнулся, а потом – что их снова бросили.
– Антон Спиридонович! – на предплечьях Эдика появились целых две рожицы – одна возмущённая, другая – расстроенная. Они переглядывались и перемигивались, явно недовольные мной.
– Антон Спиридонович, вы, уж простите мою откровенность, дремучий замшелый ретроград. Вы не просто игнорируете обязательные методические рекомендации, вы делаете это с цинизмом!
– Эдичка, – вздохнул я, – «обязательные рекомендации» – это оксюморон. Можно либо рекомендовать, либо обязывать. И вот так в этой вашей «новой педагогике» всё. Какающие радугами единорожики с крокодильими ебальцами.
– Почему вы так враждебны?
– Потому что вы мне не нравитесь. У этих детей полно проблем, вы – ещё одна, новая. Но я справлюсь и с вами.
– А по-моему, Антон Спиридонович, их главная проблема – это вы! – он сказал это так громко, что на нас обернулись даже те ребята, которые ещё не пялились. Доступные взгляду поверхности их тел (это довольно большой процент) покрылись вязью эмоциональной инфографики.
Зато после этого пафосного заявления Эдик наконец-то ушёл, дав мне возможность спокойно доесть.
***
– Добавки, Антон? – спросила ТётьТоня (для детей) и просто Тоня для меня.
Наша бессменная повариха, завстоловой, главная по закупкам продовольствия и прочим проблемам питания.
– Спасибо, Тоня, я сыт. Картошка замечательная и суп, как всегда, выше всяких похвал.
– Приятно слышать, спасибо.
Я Антон, она Антонина, и это повод для шуток воспитанников. «Антонический дуализм», ага. Два столпа «Макара» – директор и повар. А что ещё надо?
– Достаёт вас этот новый помощник?
– Есть такое дело.
– Он и ко мне на кухню лез! Мол, питание у нас недостаточно здоровое и диетическое, не соответствует чему-то там…
– И что ты ему ответила?
– Что самое нездоровое, что есть на моей кухне, – это его дурацкие идеи.
– Молодец, так и надо.
– Но знаешь, Антон…
– Что?
– Он под тебя копает.
– Обломается, Тонь. Копатель из него такое же говно, как всё остальное. Ручки из жопки. Да, кстати, давно хотел спросить – как там Виталик?
– Ой, Антон, замечательно всё у моего сыночка! Жалко только, что не увидеться, но он часто отправляет проекции. Правда, всегда в записи, говорит, по времени не совпадает. Работает в Кобальте, хорошо получает, деньги мне шлёт постоянно – хотя зачем мне деньги? Я и так на всём готовом… Откладываю, пусть лежат. Вот женится – на свадьбу подарю!
– Не женился пока?
Виталик когда-то «романсил» мою дочь, но ничего ему не обломилось.
– Ну что ты, нынешние не спешат, сам знаешь…
– Знаю.
– Ох, не дождёмся мы с тобой внуков! Ну, может, ты, ты молодой…
– Ой, Тонь, какие твои годы, ты что!
Хотя наши дети ровесники, Антонина меня старше на десять лет и любит прикидываться этакой старушкой-вековушкой.
– А Виталик с остальными отношения поддерживает?
– Вот не знаю… – озадачилась наша завстоловой. – Как-то об этом не говорил. Раскидало ребят, а жаль – такой был выпуск! Талант на таланте… Нет, нынешние тоже хороши, слова дурного не скажу, но сам понимаешь…
– Понимаю.
Первый и последний выпуск по программе фикторов. Вроде не так давно было, пять лет всего прошло – а как другая эпоха. Ребята очень трудные были, но одарённые. А почему были? Они и есть. Кобальты их захапали прямо с выпускного – не зря спонсировали «Макара». Нет, никого не принуждали, конечно, но условия предложили такие, что только дурак не побежал бы, теряя тапки. Да и куда ещё идти фиктору? Там творилось самое крутое волшебство, и строился дивный новый мир!
