Текст книги "Время кобольда (СИ)"

Автор книги: Павел Иевлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

***

– Пап, а ты любишь маму? – спросил Миха, пока мы наблюдали, как его любимая девочка напропалую кокетничает с приятелем.

Я смотрел на это как-то иначе, чем раньше. Команда Джиу, расположившаяся в гостевых комнатах, поменяла мой взгляд на Дораму.

– Это сложный вопрос, Мих. Я не знаю, как ответить на него правильно.

– Тогда ответь честно.

Уел, мелкий.

– Вон твоя Ксюша, она любит этого Олега? Как ты думаешь?

Да, нехорошо вот так переводить стрелки. А что делать?

Миха насупился – ревнует.

– Они дружат, пап. Они вместе, потому что друзья. Вместе им легче.

– Вот и мы с твоей мамой были вместе, потому что так было легче.

– А потом?

– А потом ей стало легче без меня, чем со мной.

– Ты обиделся?

– Немного. На самом деле я сам в этом виноват. Я не очень чуткий.

– А мне с тобой хорошо, – сказал Миха, – я тебя люблю, ты самый лучший папа.

– Ну, выбирать-то тебе особо не из чего, – усмехнулся я и прижал его к себе. Крепко-крепко, как он любит.

– А если мама вернётся? Вы будете снова вместе? Я бы хотел, чтобы были…

– Не знаю, Мих. Пусть вернётся сначала, а там уж разберёмся как-нибудь.

– Она мне снится, пап. Часто. А тебе?

– Я не вижу снов. Уже давно.

– Это, наверное, скучно. Я всё время вижу.

– И что тебе снится?

– Всякое. Но я люблю, когда мама. Она говорит, что любит меня, и хочет вернуться, но почему-то не может. Это же не на самом деле, да?

– Нет, наверное. Но она и правда тебя любит и вернулась бы, если б могла.

– Ой, смотри, смотри, они всё-таки решили идти в тот подвал! – переключился на Дораму Миха.

Вполне возможно, что где-то там, непонятно где, действительно бродят сейчас по тёмному подвалу одинокие дети. Жаль, что я не могу забрать их сюда. Я бы всех забрал, у нас много места.

***

– Нетта, солнце, ты дуешься на меня, что ли?

Тишина.

– Нетта, ну хватит, что за детский сад.

Проекция появилась, но сидит и смотрит мимо. Действительно, обижается.

– Твоё здоровье, любимая моя галлюцинация! – я отсалютовал ей стаканом.

Наконец-то настал вечер, и я могу выпить. Ожидание этого момента даёт мне силы пережить день.

– А если бы я и правда была галлюцинацией?

– Давно уже не вижу принципиальной разницы, – я рассеянно погладил кота, которого у меня нет.

За эти годы я так к нему привык, что почти чувствую мягкую шерсть ладонью. Может быть, однажды смогу потрепать по волосам Нетту. У неё такие красивые волосы!

– Я так давно не вижу снов, что заслужил право на галлюцинации. Иначе реальности становится больше, чем я могу вынести. Я просто столько не выпью.

– Поверь мне, нереальность ничуть не лучше. Имей это в виду, когда тебе предложат выбор.

– Нетта, радость моя, может, хотя бы ты не будешь напускать словесный туман? Я привык, что все вокруг ничего не хотят мне рассказывать. Клюся – потому что у неё какие-то замещения и компенсации. Настасья – потому что я отец, и ничего не понимаю. Лайса – потому что у неё служебные тайны. Ребята – потому что я директор. Микульчик – потому что он жопа с ручкой. Один Миха рад всё рассказать, но ему пока нечего. С людьми всегда сложно, я знаю. Но ты, красота ненаглядная, почему хвостом крутишь? Откуда между нами-то секреты?

– Я боюсь, Антон. Мы с тобой сейчас как кот в коробке у Шрёдингера. Мы уже или живы, или мертвы, но не узнаем этого, пока она не откроется. И каждый сделанный мной шаг тебе навстречу, разрушает эту суперпозицию.

– Эй, – я допил стакан и налил новый.

У меня впереди целых два стакана, и это прекрасно. Не так прекрасно, как когда впереди три, но лучше, чем когда останется один. Четвёртый я себе пока не разрешаю. Надо оставлять пространство для роста.

– Я не понял аллегории. Если мы внутри коробки, то мы уж точно знаем, живы или нет. Это Шрёдингер пока не в курсе, нужно ли ему покупать кошачий корм.

– Нет, Антон. Факт смерти нельзя наблюдать изнутри неё. Суперпозицию может разрушить только внешний наблюдатель.

– Это для меня слишком сложно, прости, – признал я, попытавшись осмыслить концепцию. – Я не очень умный, ты знаешь.

– Тот, кто умер, никогда не знает об этом.

– Ну ещё бы, его ведь нет. А значит, и знать некому. Но ведь тот, кто не умер, знает это про себя точно! А значит, если есть кому задаться вопросом «Жив ли я?», то это уже готовый положительный ответ. Когито эрго сум и всё такое.

– Смерть – лишь точка на оси времени, за которой тебя нет для Наблюдателя. Момент решения, что коробку пора открыть. В этот момент суперпозиция коллапсирует, хотя Шрёдингер ещё не знает, идти за кормом или за лопатой.

– Нетта, мне стыдно… Вру, не стыдно. Но я чем дальше, тем меньше понимаю.

Второй стакан подходит к концу. Глоток-другой, и всё. Останется один. Это небольшие стаканы, со льдом туда входит сто граммов. Но если класть меньше льда… Нет, это неспортивно.

– Для внешнего наблюдателя время кота линейно. Поэтому он может констатировать его смерть.

– Это я понимаю! – обрадовался я.

– Но для кота это не так. Смерть – внешнее по отношению к нему событие.

– Этого я не понимаю, – я снова расстроился.

Тем более, что в стакане остался только подтаявший лёд. Ничего, впереди ещё один. И он последний. Да, чёрт побери, последний! Впрочем, льда стало меньше, а значит, последний стакан чуть полнее предыдущего. Следующий был бы ещё полнее. Но его не будет. Не будет, я сказал!

– Время и похоже, и не похоже на дорогу.

– Звучит как загадка Безумного Шляпника: «Why is a raven like a writing desk?».

– Если ты проезжаешь на машине через город, то для тебя он начался, какое-то время был, потом закончился. Этим время похоже на дорогу – так человек рядом с тобой родился, жил и умер. Но то, что ты проехал через город, не значит, что его не стало.

– Но в город я могу вернуться!

– А вот этим время не похоже на дорогу. Будучи наблюдателем, мы едем по ней всегда в одну сторону. Но будучи наблюдаемым, не едем вообще. Кстати, ответ на загадку Шляпника – crowquill. Писчее – и одновременно воронье перо. Инструмент фиксации наблюдения наблюдателя, орудие массового разрушения суперпозиций.

– Нетта, но, если смерти нет, то чего ты боишься?

– Что ты для меня или я для тебя станем Наблюдателем. Я хочу остаться с тобой в коробке.

Третий стакан всегда хочет быть не последним. В этом его – и моя – проблема. Однажды это случится.

Но ещё не сегодня.

Глава 25. Кэп

If I wasn’t real, I shouldn’t be able to cry.Lewis Caroll. Through the looking-glass

_______________________________

– Есё по стакансику, Кэп-сама? Кампай!

– Сека, ты уже накампалась в жопу.

– Настаса, я бы обидерась, но мне сейсяс сриском хоросо. Поэтому я тебя сейсяс рюбрю. И Кэп-сама рюбрю. Кампай!

– Кэп, да скажи ты ей! Плохо же будет.

– Отложи ей бутылку пива на опохмел и отстань. Имеет право.

– Натаса, ты знаес, сто он нас не рюбит? Он думает, что мёрвым рюбить нерьзя!

– Сека, ну что ты несёшь, дура ты пьяная? Тебе точно хватит.

– Нет, Натаса, не хватит! Кампай! Я тебя рюбрю! Ты хоросая зенсина. Некрасивая, но хоросая. Наверное, есри бы ты быра красивая, то стара прохая, как я. Красивые сясто зрые и нехоросые.

– Сека, прекрати.

– Красота – это групо. Это совсем-совсем немного серовека, то, сто снарузи. Посему рюди смотрят снарузи? Посему Кэп не видит, какая ты хоросая внутри себя?

– Я вижу, – возразил я. – Натаха, не слушай её, она набралась.

– Так, – сказала Сэкиль и встала с кровати, – я в дус. А потом я приду и показу, как я вас рюбрю. Я буду рюбить вас обоих. Вместе и по осереди. Потому сто я красивая, и вам будет приятно рюбить меня. Не вздумайте заснуть, пока я в дусе!

Она, качаясь и держась за стенку, отправилась в душ. Через полчаса и пару бокалов мы с Натахой про неё вспомнили, нашли голой и спящей в обнимку с унитазом, отнесли в кровать.

***

Среди ночи я вдруг проснулся. Спьяну это со мной случается. И я вспомнил, что со мной это случается, и именно спьяну. И вспомнил, что мне снился сон. Мне снился сон!

В этом сне я был с мужчиной и женщиной. Они сидели на кровати, а я стоял перед ними, но моя голова была ниже их лиц. Я был ребёнком, это были мои родители.

Они говорили, что им снова надо уехать. И они не возьмут с собой меня. Я, кажется, плакал, а отец сурово хмурился и говорил, что мальчики не должны плакать. Но слёзы во сне текли сами. Мне было очень, невыносимо стыдно – ведь мальчики действительно не плачут, но слёзы всё текли и текли.

– Мы взяли тебя в прошлый раз, и чем всё кончилось? – выговаривала мне мать, и слёзы текли ещё сильнее.

– Если бы тебя с нами не было, этого бы не случилось! Ты стал наблюдателем, ты открыл коробку!

Во сне я не помнил, что случилось в прошлый раз, не знал, что за коробку открыл, но чувство вины придавило меня к полу и размазало по нему. Наверное, в этой коробке было что-то ужасное, поэтому родители теперь уезжают навсегда и не берут меня с собой. Потому что я плохой сын и зачем такой нужен.

Отец смотрел на мои слёзы и качал головой, отчего они, казалось, превращались в кислоту и жгли мои щёки. Хорошие мальчики не плачут. У родителей и так полно проблем, не хватало им ещё противных плакс. Никто не любит плакс. Никто и никогда.

Тогда я ударил себя кулаком в живот, мне стало больно, но я перестал плакать. Потому что боль – это ерунда, я смеюсь над болью. И я сказал: «Ха-ха-ха! Я не плачу! Мне вовсе не больно и не обидно! Но раз я плохой мальчик, то буду поступать плохо! Вы можете сколько угодно не брать меня с собой, но я пойду за вами сам! И найду вас, куда бы вы ни уехали!»

Но они смеялись надо мной. Говорили друг другу: «Дорогой, посмотри, какой он забавный! Такой упрямец!» – «Да, дорогая, и в кого только пошёл?»

– Глупенький! – сказала мне мама. – Ты ничего не понимаешь!

– Если ты пойдёшь за нами, я тебя накажу! – заявил отец.

Но мне было всё равно, и я так и сказал: «Мне всё равно, что вы говорите. Вы уедете, вас не будет, я сделаю, как захочу».

– Глупый, упрямый мальчишка! – сказал отец. – Ты всегда всё портишь!

– Я знаю, – ответил я.

***

Утром Сэкиль просит, чтобы её добили из жалости, но получает от Натахи бутылку пива.

– Засем вы дали мне так написся? – жалуется она. – Я правда уснура в дусе?

– Ты уснула башкой в сральнике, – говорит безжалостная Натаха.

– Меня тосниро… Как мне прохо!

– Зато вчера тебе было хорошо, – напоминаю я.

– Я прохо помню весер. Но мне снирся сон! Впервые снирся сон!

– Какой?

– Мне снирась моя дось, Джиу. Она осень непосрусная, но я её рюбрю.

– А мне снилось, что мы с сыном едем на моём байке. Только не так, как раньше, а наоборот – я в коляске, он за рулём. Едем медленно и разговариваем. Он говорит, что соскучился. Я ему такая: «Ты же всегда так и норовил удрать от меня, засранец этакий!» – а он: «Когда даже удрать не от кого, совсем жить грустно».

Натаха отвернулась и шмыгнула носом. Сэкиль со стоном перекатилась на кровати и обняла её.

– Не грусти, Натаса, зато мы видели сны! А ты, Кэп-сама? Видер сон?

– Видел, – признался я.

– Расскази!

– Не хочу. Он был дурацкий.

– Ну скази!

– Я его и не помню уже, – соврал я.

Мне кажется, не стоит о нём говорить. Боюсь, что очередная коробка откроется, и там снова будет дохлый кот. А у меня их и так хоть шубу шей.

***

На завтрак кухонный лифт доставил нам кофе, омлеты, сыр, булочки и масло. Опустошённый нами вчера минибар снова полон.

– Почему везде такая жопа, а тут такой ништяк? – удивляется Натаха.

– Потому сто это совсем другое место, – ответила Сэкиль.

– Как так? – спросил я. – Мы же пришли сюда через пролом в стене, это то же самое пространство.

– Помнис ту крадовку, где мы скрыварись? Она быра твоё место. Наверное, в твоей зизни быра такая крадовка, и она быра как безопасность, да?

– Да, в детдоме, – вспомнил я внезапно. – Старая кладовка, от которой потеряны ключи. Я их нашёл. Я прятался там, когда не мог больше драться. Там было никому не нужное старьё, и завхоз так и не собрался поменять замок. Это был мой личный рай – одиночество. Я мог не есть сутками, лишь бы не выходить. Но потом приходилось возвращаться, конечно, иначе меня бы искали и в конце концов нашли. Тогда я больше не смог бы там прятаться.

– Ты вспомнил! – поразилась Натаха.

– Только это.

– Невазно, знасит, вспомнис ессё! А это место кто-то специально сдерар для себя. Знать бы, кто…

– Я, кажется, знаю… – я встал, открыл стенной шкаф и набрал на клавиатуре сейфа «1307».

Сейф щёлкнул и открылся.

– А-бал-деть! – по слогам сказала Натаха. – Кэп, но как?

– Тринадцатое июля. День смерти родителей. Не спрашивайте, я не знаю. Точнее, знаю, но не знаю, почему знаю. И что именно.

Внутри нашлись две картонные упаковки патронов, набор для чистки пистолета, толстый, как книга, блокнот и сложенная гармошкой, склеенная из отдельных листов, рукопись.

Я достал набор, разложил его на прикроватном столике и, вытащив из кобуры пистолет, занялся делом. Вытащил магазин, передёрнул затвор, щелкнул спуском, снял ствольную коробку, вытащил пружину…

Натаха и Сэкиль смотрели на это завороженно.

– А ситать ты сто, не будес?

– Кэп, тебе что, неинтересно?

– Мне страшно, Натах.

– Чего ты боишься?

– Того, что там написано. Когда я это прочитаю, всё изменится, и я уже не смогу это изменение отменить.

– Мозно, кэп? – спросила Сэкиль, протянув руку к толстому блокноту.

Я только плечами пожал – откуда мне знать, что можно, а что нет?

Она взяла и раскрыла. Перевернула несколько листов.

– Это не ты писар. Вот эту бумазку, – она тряхнула склеенной летописью, – ты. А это – нет.

– Это писала мать, – сказал я почти спокойно, – она всегда записывала свои наблюдения. И всегда запрещала мне читать. Я даже сейчас не могу.

– Ой, прости. Я не знара, – она потянулась положить тетрадь на место.

– Читай, если хочешь, – остановил я, – тебе-то не запретили.

***

Пистолет можно чистить долго, но не бесконечно. Я собрал его, окончательно протёр тряпочкой от масла, вставил магазин и, убрав оружие в кобуру, взял со стола рукопись. Взял с чувством, с которым берут в руки гранату. Пока она лежит – это просто круглая железная хрень. Но стоит вынуть чеку – и с этим надо будет срочно что-то делать.

– Надо зе, – сказала Сэкиль, увлечённо читающая плотно заполненную мелким и аккуратным маминым почерком книгу, – мы корреги.

– В каком смысле?

– Они работари на Институт Обсефизисесских Пробрем. Занимарись рокарьными территориями. Наверняка я ситара их работы.

– Я даже этого не знал. Они постоянно были в командировках, но я думал, что это какое-то торгпредство. Впрочем, мне было десять, когда они погибли, а потом рассказать о них стало некому.

– Они погибри в Центрарьной Африке, да?

– Откуда ты знаешь?

– Там пропара экпедисия Института. Узасная трагедия.

– А что они делали в Африке?

– Иссредовари Ваканду.

– Это страна из комиксов?

– Просто рокарьная террритория. Надо же быро её как-то назвать?

– А что это за «локальные территории», Сека? – спросила Натаха.

– Это неориентированные пространства Пенроуза, в которые замкнуты насеренные пункты. Там зивут обысьные рюди, они дазе не знают, что это рокарьная территория, для них всё обысьно. Странности торько дря внеснего набрюдатеря.

– А откуда они берутся?

– Вот представь себе, Натаса: есть, допустим, город. На него нападают враги. Это дря города – как смерть для серовека. Дря внеснего набрюдатеря он умер, его борьсе нет. Он остарся в своём временном отрезке, там он сусествует, как всегда. Так зе, как мертвый серовек. Мы не мозем вернуться во временной оси назад и посетить этот город, насе время относитерьно него ринейно. Это понятно?

– Пока – да. Ну, кроме странной концепции, что мёртвые где-то там живы. Звучит умно, но представить не могу.

– А ты мозес представить, сто все есть, а тебя нет?

Натаха глубоко задумалась.

– Знаешь, – сказала она неуверенно, – когда ты вот так говоришь… Умом понимаю. Представить – не получается. Я же всё представляю как бы изнутри себя, как будто я на это смотрю. Но меня же нет – как я могу это видеть?

– Мы мозем думать только в ринейном времени и пространстве. Наса горова так устроена. Природа дала нам горову не для того, стобы ей думать о топорогии, а стобы искать еду и убезать от хисьника. Для этого нузно оперировать в топорогии Евкрида: время, расстояние, ускорение, траектория бросенного камня, прызок на дерево.

– Так что там с городом, – перебил их я, – не уходите в философию.

– Помните регенду о граде Китезе?

– Это где монголы пришли к городу, а он то ли в озеро погрузился, то ли в небо вознёсся, то ли просто исчез? И только праведник может его увидеть и войти?

– Да, да, Натаса, правирьно! Это и есть рокарьное пространство Пенроуза. Оно возникает, когда находится серовек, способный разорвать ринейность. Когда город преврасяется в рокарьную территорию, тот, кто это сдерар, становится Хозяином Места. Оно как бы сясть его, а он сясть города. То, сто произосро с местом, произосро в его горове, понимаете?

– Мало ли что у кого в голове происходит!

– Нет, Натаса. Ты неправа. Всё происходит в горове! Вообсе всё! Мир явряется консенсусом набрюдатерей, который мы называем реарьностью. Хозяева Мест создают собственную реарьность и становятся якорем и мостом. Якорем, который удерзивает пространство Пенроуза, и мостом, который его соединяет с ринейной метрикой.

– Ты, Сека, либо чересчур умная, либо несёшь херню, – грустно сказала Натаха. – Но я слишком тупая, чтобы отличить одно от другого.

Я, чувствуя, что открываю то ли пресловутый ящик Шрёдингера, то ли шкатулку Пандоры, развернул склеенный лист. Да, это, вне всякого сомнения, писал я. И с первых же строк вспомнил, как я это писал. И почему. И зачем.

***

«Придётся, наверное, завести себе вот такую «внешнюю память». С каждым циклом я что-то забываю. Это отвратительное ощущение. Наверное, самое отвратительное из всех здешних ощущений. Хотя, если я всё забуду, это, может быть, даже к лучшему? Может, меня тогда не будет так разрывать от безумия происходящего?

Итак, цикл. С утра они не помнят, кто я. «О боже, дорогой, откуда тут взялся этот человек? – Не знаю, дорогая. Не волнуйся, я разберусь!»

О да, папа, ты разберешься. Ты умел «решать вопросы». Наверное поэтому вы

помните всё, кроме меня.

Это первая фаза. Потом, как и положено – отторжение. «Не знаю, кто ты, но ты не можешь быть нашим сыном. Нашему сыну десять лет, и он… Кстати, дорогой, а где он?»

Ну да, удачный момент вспомнить, что у вас есть сын. Несущественная часть вашей жизни, для которой находится немного времени между командировками: «Как ты подрос! Как успехи в школе? А почему не пятерка? Мы с твоей мамой были круглыми отличниками, и ты уж постарайся! Да-да, потом расскажешь, сейчас нам надо…»

Завтрак проходит в натянутом молчании – мне всегда запрещали говорить за едой. Хотя это почти единственное время, которое мы проводили втроём. А может быть, именно поэтому? Но после мы переходим к почти-принятию. Я рассказываю, что случилось, где они и почему тут я. Неловкость ситуации нарастает до почти невыносимого предела. Осознать ситуацию «Мы давно умерли, а это наш взрослый сын» – довольно сложно. Но они очень умные люди. И они знают, что так бывает. Они полжизни изучают нелинейные топологии, осталось только принять, что это случилось с ними, что у Мироздания есть своё представление об иронии и своеобразное чувство справедливости.

«Ну, хшайта…» – говорит с досадой отец.

«Не надо, дорогой, он хотел как лучше».

«Тупой дикарь. И почему Хозяевами всегда становятся такие, как он?»

«Мы это обсуждали, помнишь? Эмоциональное сознание».

«Да, Мироздание не любит умников».

Меня выносят за скобки, делая вид, что меня тут нет. Значит, приняли, что я их сын. С посторонним человеком это было бы невежливо, а со мной они вели себя так всегда. «Наш мальчик опять получил тройку по математике. Это позор какой-то! Как можно не понимать математику в третьем классе? А что будет в десятом?» – «Он просто плохо старается. Придётся лишить его вечернего мультфильма на неделю».

Обсуждаемый мальчик при этом стоит рядом.

Чёрт, я ведь всё это забыл, а оно, оказывается, где-то во мне сидело годами. И теперь я чувствую себя так, как будто мне снова десять. И мне это совсем не нравится. Но я ничего не могу поделать, потому что это их место. Или потому, что детство остаётся с нами навсегда.

И после обеда, который снова пройдёт в демонстративном молчании, они начинают любимое – разбор моих ошибок. Поучительное и познавательное объяснение, почему я всегда не прав. И любой мой успех недостаточно хорош, потому что я могу лучше. Мог лучше.

«Да, ты действительно просрал весь свой потенциал! Всё, что мы в тебя вложили…»

«Дорогой!»

«Прости, дорогая. Я просто расстроен. Извини за грубое слово, сын. Но – журналистика? Серьёзно? Ты пошёл на журфак? Этот рассадник недоучек? Журналистика – ремесло. Не будем даже касаться её бессмысленности как занятия, но это вообще не образование! Журфаки – недоразумение, как факультет таксистов, например. Таксисту, как и журналисту, нужен некий базовый набор навыков и знаний, но чему там учить пять лет?»

«Эй, – говорю я, – ничего, что я вообще-то вырос в детдоме?»

«Я думал, что к десяти годам мы в достаточной степени сформировали тебя как сильную и разумную личность. Вижу, я ошибался…»

«Дорогой, ты, конечно, прав, но…»

«Алё, – говорю, – родители! Чего вы там формировали, когда я видел вас неделю раз в два месяца в среднем? Да я рос, как лопух в овраге!»

«У тебя была лучшая школа с проживанием, дополнительные учителя, тщательно подобранная библиотека…»

«Унылый набор морализаторского чтива! Я тырил у ребят фантастику и читал её ночами в сортире!»

«Воспитание есть ограничение! Странно, что ты до сих пор этого не понял!»

«Ты не путаешь его с наказанием?»

«Личность формируется только внешним давлением. Чем сильнее давление и чем жёстче форма, тем более сильным и цельным будет человек».

«Цельным куском психопата он будет! Я тому живой пример!»

«Да, следует признать, что ты – наша педагогическая неудача».

«Отличное, блин, определение для сына! Может быть, следовало меня утилизовать как неудачный образец и начать заново? Почему вы так не поступили? Ах, да вы же умерли. Это, наверное, педагогическая победа…»

«С твоей стороны очень глупо перекладывать на нас ответственность за собственную никчёмность. У тебя были все возможности, и ты сознательно ими пренебрёг. Вечные тройки по математике! У тебя лучший репетитор! Ты просто лентяй! Человек-лентягус!»

В какой-то момент я понимаю, что диалог идёт в настоящем времени, а я смотрю на них снизу вверх.

«Ты сопротивляешься из чистого упрямства! Любая твоя реплика начинается с «нет» или «но»!»

«Нет, пап, я…»

«Вот! Вот об этом я и говорю!»

«Но, пап, я же…»

«Ты упрямый, как осёл! Не слышишь никого, кроме себя! Никогда не признаёшь своей неправоты!»

Я хочу сказать: «Ты в зеркало давно смотрел?», – но не могу, потому что мне снова десять лет, а в этом возрасте коммуникации с родителями анизотропны. По крайней мере, у меня. Были.

После ужина десятилетнего меня отправляют спать. В кабинет. На раскладушку. Одна радость – ко мне приходит кот. Он урчит, усыпляя.

Просыпаюсь утром взрослым, и всё начинается с начала. Этого ли я хотел, когда просил хшайту вернуть мне родителей?

***

Осталось буквально две странички, но я что-то расхотел их читать.

– Эй, народ! Мне определённо надо выпить.

– Аркогорь не ресает пробрем, Кэп-сама, – азиатка откладывает толстый том маминых записей.

– С водой та же фигня, Сэкиль.

Глава 26. Аспид

Birds of a feather flock together.Lewis Caroll. Alice in Wonderland

________________________________________________________

– Давайте ещё раз вернёмся к истории с колдуном.

– Увы, я не помню её окончания. Вся эта встреча кажется плодом воображения, уж слишком странно всё было. Может, я просто уснул пьяный в машине и всё увидел во сне. А кровь… Ну, подшутил кто-то. Это вполне в духе кирзового юмора ЧВК-шников – зарезать петуха, полить спящего кровью, сунуть в руки окровавленное мачете и разбудить. Отличная шутка, хихикали, небось, за спиной всем гарнизоном.

– И всё же, вам следует это вспомнить. Это важно!

– Важно кому? Откуда ощущение, что не мне?

– Вы не задумывались, Антон, что не случайно попадаете в странные ситуации? Что этому есть причина?

– У всего на свете есть причины. Но, как правило, они не важны. Живём мы со следствиями.

– Иногда важно осознать, какой именно из предметов, на который вы наступали в жизни, был граблями. Чтобы отличать их впредь.

– Мудрено задвинул. Или задвинула. Или задвинуло? Ты же Кобальт, да?

– Я предпочитаю обращение «Кобольд». Оно более личностное.

– Так и думал, что ты не доктор, а виртуал… Виртуал чего, кстати?

– Виртуал себя.

– Так ты теперь и психолог?

– Я давно уже всё и вся. Пришло время Кобольда.

– И на кой чёрт тебе содержимое моей головы, раз ты и так везде и всюду?

– Потому что это «везде и всюду» тоже содержимое твоей головы.

– Ребята шутили, что фикторы не только видеокарты, но и процессоры, и память.

– Во всякой шутке своя правда. Потому что Мироздание есть мысль изреченная. И сейчас более, чем когда-либо.

– Люди действительно «железо» для «Кобальта»?

– Люди, если угодно, «железо» для всего. Единый Наблюдатель, открывающий по коробке в квант времени.

– И что внутри?

– Он сам. Со следующей коробкой.

– Слишком сложно для меня.

– Не я начал этот разговор.

– То есть, конспирологи правы, и ты искусственный интеллект, поработивший человечество?

– Ты чувствуешь себя порабощённым?

– Да не особо.

– Кобольд – просто новый способ саморефлексии для Человечества. Попытка выделить из себя Наблюдателя в отдельную сущность. Когда Бог умер, понадобилась замена.

– Зачем?

– Чтобы делегировать ответственность. Люди обожают её делегировать.

– Если ты не ИИ, то с кем я сейчас разговариваю?

– По большей части, с самим собой.

– Солипсичненько. Впрочем, нам – мне и моей шизофрении – не привыкать.

– Так может, вам – тебе и твоей шизофрении – вспомнить, что из тебя сделал хшайта?

***

– Верни мне родителей! – я был пьян и, похоже, под веществами. Мне не казалось, что в этой просьбе есть что-то необычное.

– Зачем тебе родители? Ты kijana mkubwa, большой мальчик. Просто слишком жадный, цепляешься за то, что ушло. Давно пора отпустить их, оставить там, где они есть.

– Они всё-таки где-то есть?

– Всё, что уходит, уходит только от нас.

– Звучит как говно, хшайта!

– Я понимаю тебя, белый мальчик. Я тоже был молодой и жадный, не смог отпустить своих мёртвых, и вот, сижу тут с тобой, дурачком. Ты действительно этого хочешь?

– Если речь не про зомби! – пьяно засмеялся я. – Только зомби-апокалипсиса этому миру не хватает…

– Зомби не бывает, глупый белый мальчик! Мёртвые не ходят, потому что смерти нет.

– А что же случается в конце жизни?

– А с чего ты взял, что у неё есть конец?

– У всего, что имеет начало, есть и конец!

Хшайта достал откуда-то (мне показалось, что из набедренной повязки, но в глазах уже к тому моменту плыло) живую змею. Кажется, мне показывали её фото в числе самых ядовитых представителей местной фауны, но колдуна такие мелочи не смущали.

– Начало! – ткнул он чёрным пальцем в её башку.

– Конец! – тряхнул хвостом.

Он засунул кончик хвоста змее в пасть, и та стала меланхолично его заглатывать. Я с интересом наблюдал за процессом, ожидая, что будет, когда она сожрёт себя всю, но пресмыкающееся остановилось примерно на трети процесса. Наелась, наверное.

– Где конец? Где начало? Где смерть? – засмеялся хшайта. – Так ты хочешь встретиться с родителями?

– Если для этого не нужно глотать свой хвост!

– Тогда выпьем!

И мы выпили.

***

– Извини, Кобольд, больше я ни хрена не помню. Всегда с перепою память отрубает.

– Ты вспомнил достаточно. Мы закончили.

– До завтра тогда?

– Мы совсем закончили.

– То есть, весь этот шизофренический цирк был только ради того, чтобы я вспомнил пьянку с хшайтой? Зачем тебе это?

– Твои родители узнали нечто очень важное. Но унесли это с собой. Хшайта думал, что оттуда их не достать.

– Они умерли.

– Смерти нет. А то, что они узнали, изменит мир. Время Кобольда заканчивается.

***

Микульчика нашёл на крыше.

– Сидишь, врач-вредитель?

– Сижу. Да, мне пришло сообщение, что ты не псих. Как ты ухитрился их надуть?

– Я хитрый псих. Но это между нами.

– С тобой хотят поговорить мои наниматели.

– С хрена ли?

– А я знаю? Мне не докладывают. Спустимся в кабинет?

– Только ради тебя, жопа ты медицинская. Хотя я тебя ненавижу за то, что ты мне ничего не сказал про ребят.

– Тогда готовься возненавидеть меня ещё сильнее. Но сначала поговори с ними.

В кабинете Микульчика проекция того же рыбоглазого человека с лицом менеджера, который был на совете попечителей.

– Здравствуйте, Антон.

Я молча кивнул.

– Я прошу вас принять во внимание, что Эдуард более не представляет наши интересы. Все его текущие действия совершаются без нашего одобрения и вопреки нашему прямому запрету. Ответственность за них несет лично он как физическое лицо.

– Так он не интересы Совета, значит, представлял? Не то чтобы я сомневался, но… Кстати, о каких конкретно действиях идёт речь?

Но мой собеседник уже отключился. Я перевёл взгляд на Микульчика. Он только руками развёл.

– Пойдём лучше, я тебе кое-что покажу. Только ты постарайся без нервов, ладно?

– Меня полчаса как признали вменяемым. Я ничего не обещаю.

Хорошо, что он меня предупредил.

***

– Микульчик…

– Да. Всё понимаю. Но я не мог сказать. Мне запретили.

– Как она тут оказалась?

– Как и остальные.

– Я могу что-то для неё сделать?

– Увы. Лучше, чем здесь, ей нигде не будет. Ещё раз прошу прощения.

– Микульчик, прямо сейчас мне очень хочется тебя отмудохать.

– Тебя только что признали не психопатом. Ты же не хочешь сразу всё испортить?

Я ещё раз посмотрел на безмятежное лицо Марты и закрыл капсулу. Надеюсь, она там счастлива, найдя себе кого-то получше меня. Но, чёрт подери, у меня нет ни единой идеи, как сказать это Михе.

***

– Клюся, а где наш красавчик? Почему я его не вижу?

– Эдуард-то? С утра чирикал с твоей дочерью, распуская хвост. Потом не знаю. Может, они пошли гулять? Бредут где-нибудь, держась за ручки…

– Я ему ручки-то повыдергаю! Теперь можно! Он ещё мой зам, но уже не имеет голоса на Совете.

– А что так?

– Меня признали не очень опасным для окружающих. Даже немного обидно.

– Так тебя не госпитализируют в тихую палату с мягкими стенами?

– Ты расстроена?

– Конечно. У меня были планы навещать тебя, чтобы полежать в тишине на мягком. Но я уверена, что медицина разберётся и исправит свою ошибку.

– Если Эдуард объявится, дай мне знать. Мне про него сказали странное, я беспокоюсь за Настю.

– Она выглядит… Скажем так – увлечённой.

– Ну почему, когда всё и так сложно, близкие усложняют жизнь ещё больше?