Текст книги "Время кобольда (СИ)"
Автор книги: Павел Иевлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
– Это риторический вопрос, я надеюсь?
***
– Нетта, ты не могла бы… Нетта?
Тишина.
– Ты опять дуешься на меня? Эй! Ну перестань. У меня важные новости про Марту.
Тишина.
– Да блин, ну, Нетта!
Тишина. О, женщины! Когда и чем я успел её обидеть?
Замерцал вызов проекции. Вот так, да?
– Нет… А, привет, Микульчик. Ты что-то забыл мне сказать? Сделал переучёт капсул и нашёл ещё пяток моих знакомых?
– Так это не ты?
– Не я! Клянусь! А что случилось?
– Две капсулы в твоём заведении переведены в режим суточной загрузки и активированы. Я подумал, это ты ушёл в вирт-загул на радостях, но решил проверить. К слову – ставить капсулы на максимальный срок опасно для психики.
– Да уж я в курсе.
– И ты не знаешь, кто это? У тебя что, к ним свободный доступ, как в сортир? Антон…
– Заткнись, Микульчик. Будь на связи, я проверю.
Я знал, кто там. Догадаться несложно – доступ, кроме меня, только у одного человека. У дочери. Чтобы она, если что, могла отключить меня.
– Микульчик, их можно вытащить? – спросил я, разглядывая незнакомую комбинацию огоньков на крышке.
– Только аварийным протоколом. Но я не советую. Очень травматично для психики.
– Более травматично, чем проторчать там сутки?
– Никакого сравнения.
– Тогда чёрт с ними, пусть гуляют.
– И кто это у тебя там?
– Не твоё дело. Я разберусь.
Микульчик обиженно отключился.
У моей дочери довольно необычное свидание. Но может быть, это и к лучшему. По крайней мере, что бы между ними там ни случилось, маленьких Эдуардиков она в подоле не принесёт. Не в этот раз.
– Нетта! Да Нетта же! Где ты, когда так нужна?
Тишина. Игнор. Одиночество. Хреновый денек. И ночь не обещает быть безмятежной. А не пойти ли мне поспать? Я уже не так молод, чтобы скакать сутками.
Вернулся в комнату, немного поразмышлял на тему, является ли внеплановый отход ко сну конвенциональным поводом для внепланового приёма алкоголя. Пришёл к выводу, что является, но полуповодом. То есть, граммов сто, не больше. Ну ладно, сто пятьдесят.
И немедленно выпил.
***
Разбудил меня Миха – пришло время смотреть Дораму.
– Я хочу себе такую сестренку! – сказал он, глядя как девочка отважно преодолевает препятствия между собой и конфетами.
Табуретка, стол, табуретка на стол… Упорная и целеустремлённая девица в полосатых гольфах.
– У тебя есть сестра, – напомнил я.
– Она взрослая!
– Эта девочка тоже однажды вырастет.
– Это ещё когда будет!
Я подумал, что дети вырастают куда быстрее, чем кажется.
– Пап, у неё же нет родителей. Ты можешь её, как это… усыновить?
– Удочерить, Мих, девочек удочеряют. Знаешь, чтобы дружить с девочкой, она не обязательно должна быть твоей сестрой.
Миха задумался, осмысляя новую концепцию. В «Макаре» все дети старше него минимум на пять лет, это пропасть в таком возрасте. Я смотрел, как девочка, опасно балансируя на табуретке, набивает карманы конфетами. Если она их слопает, у неё что-нибудь слипнется.
– А давай ты её возьмёшь? К нам, в «Макара»?
– Я бы забрал, но она же в Дораме.
– А Дорама где?
– Я не знаю точно, Мих, – признался я.
– Но ведь Джиу пришла к нам! А ещё я видел там твою подружку, значит, это не далеко!
– У меня есть подружка?
– Нетта же! Она сегодня там была. Ой, она просила тебе передать! Я совсем забыл!
– Ты смотрел Дораму без меня?
– Чуть-чуть, – признался Миха. – Тебя нигде не было, а я хотел посмотреть, как там Ксюша.
– Ну, Мих! Мы же договаривались!
– Но я же совсем капельку!
– Миха!
– Ладно, ладно, пап. Я больше не буду. Разве что иногда… – и со смехом увернулся от подзатыльника.
– Так что Нетта?
– Открыла Ксюше дверь. Она никак не могла, а Нетта влезла в окно и открыла изнутри. А ещё сказала, что пойдёт за Настей. Просила тебе передать, чтобы ты нашел её на берегу срочно. Но сначала ты спал, а потом я забыл. Ничего не случилось?
– Не знаю пока. Пойду, пожалуй, проверю.
– Так мы возьмём Ксюшу?
– Если она попросит – обязательно.
– Спасибо, пап, ты самый лучший!
***
– Клюся, можно к тебе?
– Я не одета!
– Значит, нельзя?
– Значит, можно! Но хотя бы сделай вид, что не пялишься.
Клюся в трусах и майке на лямках. По бёдрам вьется кельтский орнамент наноскина, по плечам – абстрактный узор. Может быть, даже цветной. Мой выборочный дальтонизм окрасил только светящуюся оранжевую каплю люминесцентной серьги.
– Ты все равно пялишься.
– Разве наноскин не для этого?
– Защитный камуфляж. Все видят его и не видят меня. А ты смотришь на мои ляжки! Это неприлично, похотливый старик!
– Тьфу на тебя. Я по делу.
– Да уж кто бы сомневался. Перед ним роскошная молодая женщина фланирует в неглиже, а он, игнорируя её красу…
– Так пялюсь или игнорирую?
– Пялишься на ляжки, игнорируя меня.
– Клюся!
– И клюськаешь. Ладно, что тебе надо, кроме как облапать меня взглядом?
– Мне кажется, Настя в беде.
***
– Давай я уточню ещё раз – твоя галлюцинация явилась к твоему сыну в Дораме и сказала…
– Нетта – не галлюцинация. Ты её видела, Настя её видела, Миха её видел…
– Не обижайся, но ты фиктор. То есть, метаэксгибиционист – галлюцинируешь на публику. Иногда мне кажется, что я тоже «Эротическая фантазия Аспида номер два».
– Номер два?
– Номер один, разумеется, Нетта. Куда мне до неё… Так что ты от меня хочешь?
– Подежурь у капсулы. Подай сигнал на выход, если я не выйду сам.
– Говно вопрос. И да, я ничуточки за тебя не волнуюсь, не думай.
Однако наноскин на её руках (штаны она всё же надела) помрачнел и ушёл в готику.
***
На берегу Нетты нет. Следы босых ног на песке ведут в пещеру, где раньше был гроб Фигли, нашей самоназначенной покойницы.
Сейчас гроба нет, да и пещеры, в общем, тоже. Белая деревянная дверь с пластмассовой единичкой, прибитой бронзовыми обойными гвоздиками к полотну. Я нажал кнопку, противно зазуммерил электромеханический звонок, шаги, замок щёлкнул.
– Заходи, пап.
Настя посторонилась, пропуская меня в небольшую тёмную прихожую.
– Можешь не разуваться, Нетта всё равно песка натащила…
Нетта сидит в продавленном старом кресле, поджав под себя босые загорелые ноги. Рядом на тумбочке голубой пластмассовый телефон с диском. Провод по-прежнему короткий. Её янтарные глаза смотрят на ту, что стоит у окна. Окна на скучную улицу почти забытого мной города.
– Здравствуй, Антон.
– Привет, Анюта. Не думал, что увидимся.
– Мы всё ещё кружим в ночи, и нас всё так же пожирает пламя. Но у нас с тобой прекрасная дочь.
– Самая лучшая. Хорошо, что ты её увидела. А это… – я показал на Нетту.
– Мы уже познакомились. И нет, я не ревную тебя к твоему одиночеству.
Нетта очень серьёзно и благодарно ей кивнула.
– Ты всё понимаешь, – сказала она, вставая. – Я сделаю чай.
– Сахар в шкафчике над столом, чай в жестяной банке со слонами, левую конфорку не зажигай, она сломана, ставь чайник на правую, – напутствовала её Анюта, и Нетта пошлепала босыми ногами в темноту коридора.
– А где Эдуард? – спросил я Настю.
– На кухне, болтает с Рыбаком. Присоединишься? – ответила вместо неё мать.
– Не знаю. А надо?
– Как хочешь.
– Как ты тут… – я хотел сказать «живёшь», но осёкся. Анюта, поняв моё затруднение, засмеялась. Тем самым хрустально-колокольчиковым смехом, от которого у меня всегда обмирало внутри.
– Живу, Антон. Оказалось, что смерти, и правда, нет, но от этого ничуть не легче.
Она отошла от окна, присела на тахту, и я смог разглядеть её. Выглядит ровесницей дочери – да они и есть ровесницы. Настя присела рядом, прислонилась к ней плечом. Похожи. Но не слишком. Анюта, пожалуй, красивее, подпортил я дочери генотип своим рылом.
– Надеюсь, Эдуард привёл тебя сюда не для того, чтобы просить руки и сердца у матери?
– Папа! Мы просто друзья!
Мы с Анютой рассмеялись синхронно, Настя было надулась, но потом засмеялась тоже. На целую секунду мне стало невообразимо хорошо, и за эту секунду я готов простить Эдуарду многое. Но не всё.
– Нет, Антон, – сказала Анюта, посерьёзнев, – он пришёл к Рыбаку. Настя только открыла ему дверь. Ведь это и её дверь, помнишь?
Я помнил.
***
Взгляд снизу пронзительно-синих, с тёмным ободком глаз, и вопрос, поставивший меня в тупик.
– Папа? Это ты?
Оказалось – я. И глаза у нашей дочери всё такие же синие.
– Зачем ему Рыбак?
– Спроси сам, если интересно, – отмахнулась Анюта.
– И как теперь у нас всё будет?
– У нас? – улыбнулась она. – У нас не будет ничего. Не вздумай вцепиться в меня снова! Дочь, вон, люби. Она прекрасная.
– Они хотели её забрать! – наябедничал я, кивая в сторону кухни.
– Это не Рыбак, а те, кто хотел сделать из неё новую нейку.
– Да что такое «нейка»?
– «Заложное дитя». Якорь Хозяина Места. Тот, кто держит его в этом мире.
– Я опять ничего не понял…
– Помнишь легенду про князя-рыбака? Так вот, на самом деле ему отрубила пальцы не жена, а дочь. Её обманули, ей манипулировали, её убедили, что так будет лучше для всех. Ей было шестнадцать, она очень любила отца, искренне считала, что отказ от битвы спасёт и его, и город. Город пал, все были убиты, искалеченный отец не смог её защитить, она погибла, упав с обрушившейся башни на обломки частокола. Горечь предательства, отчаяние и одиночество замкнули судьбу в кольцо. Князь стал Рыбаком, дочь – его нейкой. С тех пор его дочь рождается, живёт и умирает в Стрежеве, он любит её и страдает. Сила этого страдания делает город тем, что он есть.
– Это ведь ты, да? – осенило меня.
– Я этого не знала. Я никогда не знаю. Но он хотел увидеть внучку.
***
– Ну, здравствуй, зятёк!
Рыбак держит чашку с чаем тремя оставшимися на правой руке пальцами и выглядит очень обычно. Мужчина под шестьдесят, седой, с обветренным загорелым лицом, в потёртых грязноватых джинсах. На закатанном рукаве фланелевой клетчатой рубашки присохла чешуя. На ногах носки, левый продран на пальце. Заметив мой взгляд, Рыбак хмыкнул и убрал ноги под стол.
– Плесни своему творцу чайку, милое дитя, что за разговор без чая?
– Я селф-мейд-вуман! – фыркнула недовольно Нетта, но подала мне старую чашку с цветочным орнаментом.
Чай чёрный, без сахара, крепкий, горький, с ароматом детства. Такой пил отец. Я тогда предпочитал сладкий с молоком, но некоторые вещи надо любить именно за горечь.
– Спасибо за внучку, зятёк. Этого знаешь? – ткнул пальцем в Эдуарда.
Тот сидит на табуреточке чуть в стороне, грызёт печенье, его кружка стоит на подоконнике. Вид имеет смиренный, но, кажется, недовольный.
– Знакомы.
– Не нравится он тебе?
– Да не особо.
– Отцам никогда ухажёры не нравятся. Я от тебя тоже не в восторге. Не решай в сердцах.
– Ладно, – не стал спорить я. Послать женишка на хрен я и потом смогу.
– Ты это оставь, – повернулся он к Эдуарду. – Не выйдет из тебя Хозяина.
– Да почему?
– Твой мир на стене нарисован. Страдания там потешные, а боль значком обозначена. Картиночкой с грустным котиком, – рыбак ткнул мизинцем в эдуардов наноскин на руке.
Котик был невесёлый.
– А я хочу, чтобы не было страданий! Кто придумал, что надо непременно страдать? Вы плодите тоску, а я хочу дарить радость! Кто сказал, что побеждать смерть надо непременно болью?
– «Кто сказал…», «кто придумал»… Мир так устроен, малец. Сила обретается через боль. Жизнь – через страдания. У любой бабы рожавшей спроси.
– Сейчас им эпидуралку делают, – буркнул Эдуард.
– Да у вас вся жизнь под наркозом, – отмахнулся Рыбак. – То-то вы просрали всё.
– Вы, можно подумать, не просрали! Пришло время Кобольда!
– Молодой ишшо, – вздохнул Рыбак, обращаясь ко мне. – Думает, что времена бывают разные. Эй, нежить, взбодри там ещё чайку! Больно он у тебя хорош выходит!
Нетта зачиркала у плиты спичками.
– А знаешь, – Рыбак ткнул мне под нос кисть без двух пальцев, – они болят. И эта боль никогда не проходит.
***
У капсулы меня встретила нервная злая Клюся.
– Наконец-то вылез! Эй, ты весь тут, или мозги там оставил?
Я всё ещё переживал прощание с Анютой и был задумчив. Когда-то я её очень любил, а сейчас? Наверное, осталась только боль. Боль всегда остаётся. Прав Рыбак – мир держится на боли, это единственная постоянная среди множества переменных.
– Спасибо, Клюсь.
– Спасибом не отделаешься! Лайса меня уже пристрелить обещала, если я тебя не вытащу!
– О, мадам полицейская тут? Значит, и нам пора собираться.
– А эти двое? – Клюся показала на капсулы.
– Пусть. Там есть кому за ними присмотреть.
В конце концов, Настя встретилась с матерью, им найдётся, что обсудить. Например, какой я плохой отец.
Глава 27. Кэп
Begin at the beginning and go ontill you come to the end: then stop.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
_______________________________
– Ты будес доситывать, Кэп-сама?
– Не торопи его, Сека. Думаю, там не написано ничего приятного.
– Родитери – это срозно… – вздохнула Сэкиль.
– Не то слово! – поддержала её Натаха. – Мой папахер угробился на байке, когда мне было восемь. Прихватил с собой мамашу и меня – но я выжила, потому что была пристёгнута в люльке. Плохо его помню, но бухал он здорово. Когда мы разбились, был пьян в сосиску.
– И сто с тобой старо?
– Что-что… В детдоме жила. Вон, с Кэпом. Кэп, ты меня помнишь?
– Я плохо помню детдом.
– Ну да, что тебе некрасивая девчонка на два года младше. А для нас ты был герой. Один не прогнулся, хотя мудохали тебя поначалу страшно. Я в тебя влюблена была до мокрых трусов.
– В восемь рет? – удивилась Сэкиль.
– Ну, до трусов – не в восемь, конечно. Это уже потом, как сиськи вылезли. Но мне ничего не светило, я всегда была страшненькая и не очень умная. Когда он выпустился, я думала, не дотяну свои два года. Без Кэпа там вообще хреново стало. Любой детдом – говнище, а уж наш – вообще тюряга беспросветная. Как специально сделали. Я по выходу накуролесила по дури ума и присела чуток, могу сравнить. Так вот – на киче и вполовину не так погано, как у нас было. Если бы не Кэп, совсем бы рехнулась, наверное.
– Его так и звари – Кэп?
– Не, это мы его так прозвали. Подружка моя придумала. Он сколотил компашку из малолеток и защищал нас от старших, а от сверстников мы и сами могли, колхозом-то. Так и выжили. Я ж недавно ничего не помнила, а его сразу, как увидела, Кэпом назвала. Так он мне, видать, в душу запал за восемь лет. Так и пошло – Кэп да Кэп.
– А имя его помнис?
– Конечно, его звали…
– Не надо, – остановил я её. – Останусь Кэпом. Я давно не тот, кого звали тем именем.
– Ну и зря, Кэп. Я в твою честь сына хотела назвать, но мужик мой тогдашний упёрся как баран – Степаном, мол, назовём, в честь деда. И назвали. А зря – всё равно этот мудак нас бросил через три года. Но не переназывать же?
– Ну и хорошо, – сказал я, – не самая завидная судьба перешла бы ему с именем.
– Ой, можно подумать, ему так-то счастье привалило. Мать – дурная байкерша, вырос в люльке мотоцикла. Но я его всегда пристёгивала и пьяная ни разу за руль не садилась. Чтобы не как папаша мой. А он сейчас где-то один…
– Скорько ему, Натас?
– А сколько мы здесь, как ты думаешь?
– Не знаю, Натас. Иногда казется, сто весьность.
– То-то и оно… Пятнадцать ему было, когда… Кстати, когда что? Кто-то вспомнил, как мы тут очутились?
Я молча покачал головой. Догадываюсь, что это связано со мной. Но как?
– Моей тозе пятнадцать. Джиу её зовут.
– Красивая, небось, девчонка?
– Красивая.
– Мой-то в меня пошёл. Но парню не страшно. Может, встретится с твоей красоткой, поправит гены для внуков! Шучу, шучу, твоя, небось где-нибудь в Корее, или откуда ты там…
– Нет, Натаса, мы осень давно уехари из Кореи. Я иссредовара то, сто не законсири его родитери, и мы зири на их родине. Моя дось говорит по-русски руцсе, сем по-корейски. И гораздо руцсе, сем я. Но я тозе не помню, как попара сюда. Всё, но не это.
– Может, оно и к лучшему… – у меня нарастало мрачное предчувствие. – И как тебе мои родители? Раз уж ты их исследовала…
– Я иссредовара их работы, Кэп. Они быри настояссими усёными! Осень цереустремренными, погроссёными своей работой порностю!
– Это факт, – мрачно согласился я.
– Ты дорзен гордисся такими родитерями!
– Они тоже так считали.
– Они сдерари уникарьное теоретисесское описание феномена рокарьных пространств Пенроуза!
– Я счастлив этому, но, увы не унаследовал достаточно ума, чтобы оценить.
– В этой книге, – Секиль торжественно потрясла рукописным томом, – работа их зизни. Это верикая работа! Верикая! Она изменит мир!
– Почему-то мне всё равно, – вздохнул я и потянулся к своей рукописи.
***
«…Не понимаю, как это работает, но в этом месте родители имеют странную власть на реальностью. Каждое утро они, видя взрослого меня, теряются, возникает мучительная неловкость, но потом… Сила их отрицания меня как субъекта настолько велика, что реальность прогибается, и мне снова становится десять. Наверное, если бы их не убили, так и происходило бы. Только с меньшей наглядностью. Я не раз видел, как взрослые, самостоятельные, сильные и жёсткие люди, встретившись с родителями, снова становятся обиженными детьми. Даже если их седая борода при этом никуда не девается.
Боюсь, что однажды я так и проснусь десятилетним.
Дети идеализируют родителей и считают виноватыми во всём себя. Взрослым умом я понимаю, что никто не идеален, но мой взрослый ум пропадает при контакте с ними. Может быть, потому что это их место. Может быть, потому, что они мои родители. Если бы я вырос с ними, то однажды разорвал бы эту зависимость. Со скандалами, криками, пубертатными демонстрациями и так далее. Кто знает, как сложились бы наши отношения? Сумел бы я пройти это болезненное отделение без потерь? Смогли бы они его принять, или бы мы разругались навсегда? В любом случае, они погибли раньше, и проклятие подчинения с меня не снято.
Каждый новый цикл я пытаюсь пробить эту стену, но тщетно. Для них я всегда был объектом применения воспитательных техник, а не тем, кто может иметь собственное мнение. Полуфабрикатом, сырьём, из которого можно по специальной методике создать человека. Главное – соблюсти верную последовательность действий: школа, курсы английского, музыка и рисование… Впрочем, за секцию бокса спасибо, пригодилось.
Интересно, что бы было, если бы у них получилось? Вот так, шаг за шагом, как написано в педагогических книгах? Ребёнок вырос, все ритуалы завершены. Что дальше? Сработал бы некий триггер? «Всем спасибо, все свободны…» Стал бы я для них полноценным человеком, имеющим равную субъектность? Или это бесконечно отодвигалось бы, как линия горизонта? Мне кажется, что в пределе ребёнок должен бы стать ими, обеспечив таким образом некое странное бессмертие. А поскольку ребёнок никогда не станет своим родителем, то и его право на субъектность никогда не будет признано. «Ты взрослый? Это неправда, ведь взрослый – это я. Ты – не я, значит – ты не взрослый. Приходи, когда станешь мной».
Моё присутствие здесь неуместно. Если бы они хотели меня видеть, то я бы тут был изначально. Как минибар с их любимыми винами, как кухонный лифт с их любимыми блюдами, как кабинет с их любимыми книгами и драгоценной работой. Как наш покойный чёрный кот, которого однажды забили на лестнице какие-то уроды. Может быть, он перешёл им дорогу, а они были суеверны. Но, скорее всего, они были просто уроды.
Кота родители считали частью своей жизни. Меня, видимо, нет».
***
– Васи родитери иссредовари пространства Пенроуза и сдерари верикое открытие. Там они не довери работу до конца. Но заверсири её здесь.
– И в чём суть? Попроще, для их тупенького сына?
– Все пространства Пенроуза антропогенны. Созданы болью и страданием. Отрицанием насторько сирьным, сто реальность сдаварась перед ними. Этом могут торько рюди. И торько такой ценой.
– И какую цену заплатили мои родители?
– Они умерри.
Почему меня это не удивляет?
***
«…Этот цикл уничтожает меня. Я всё меньше помню, я устал пытаться, я растворяюсь и пропадаю. Пора признать – я не нужен родителям. Им нужна только их работа. Они закончат её, и на этом закончится всё. Так чего я жду?
Вчера я открыл дверь и просто вышел. Они даже не заметили этого и сразу же забыли, что я тут был. Оказывается, у меня всегда была дверь. Её не надо было искать, про неё надо было просто вспомнить. Точнее, прийти в состояние достаточного отчаяния, чтобы вспомнить, что выход есть.
Что за дверью?
Мой старый добрый личный ад. От родителей можно уйти только туда. Но в нём я буду собой.
Я оставлю рукопись и уйду. Не хочу помнить то, что было здесь. Это, в конце концов, унизительно.
Лучше вообще ничего не помнить…»
***
– Кэп, эй, Кэп? Ты о чём так глубоко задумался?
– О том, что и жизнь говно, и смерти нет.
– Какой-то парадокс, да? А, чёрт с ним. Вы мне скажите – эта дверь всегда тут была?
– Нет, Натаса, она появирась, когда мы законсири.
– Уже всё, Сека? Нам пора уходить?
– Да, Натаса.
– А как же Кэп? Он с нами?
– Нет, Натаса. Эта дверь и есть он. Он и вход, и он выход. Торько он мог привести нас сюда.
– Я не брошу Кэпа. Это свинство.
– Ты не мозес его бросить, Натаса. Тебя тут нет. Меня тут нет. Тут вообсе нисего нет, кроме Кэп-сама.
– Я не понимаю, – Натаха свела редкие бесцветные брови на круглом лице. Воплощённое упрямство. – Но я ему дохрена чем обязана.
– Не мне, – вздохнул я, – тому пацану в детдоме. А он просто пытался доказать что-то мёртвым родителям, которым и при жизни-то было наплевать. Я правильно понял, что всё было ради этой книжки?
– Это осень вазная книска, Кэп-сама, – Сэкиль прижала к себе работу родителей. – Она не долзна быра пропасть вот так.
– Кэп, если тебе это важно, – сказала Натаха, – я вспомнила только сейчас. Я не разыгрывала тебя в тёмную, честно. Просто кто-то должен был сломать это чёртово место, а ломать я умею.
– Кэп-сама! Я это всё придумара, прости меня. Мне присрось. Но здесь я тозе не помнира, кто я и засем. Сто-то внутри меня помниро, но не я. Ты хоросий серовек, Кэп-сама, ты мне нрависся. Не сердись на меня, позаруста.
– Я так не могу. Вы сами себя слышите? Это какой-то бред. Вот он Кэп, я его вижу, я его трогаю, – Натаха крепко двинула меня в плечо. – Я с ним трахалась, в конце концов. Я с первых месячных, может, мечтала его трахнуть. Я была с ним в аду, Сека, тебе не понять. Мне было восемь, ему десять, вокруг был ад, я шла через него восемь лет. Шла через ад, глядя на Кэпа, чтобы не видеть остального. Плевать, что он даже не знал обо мне. Сука, мне надо выпить, а то разревусь. Я с восьми лет не ревела.
Натаха всхлипнула, отвернулась и зазвенела стеклом в минибаре.
– Кто хочет водки, ребзя?
– Наривай! – решительно сказала Сэкиль.
Бутылку водки всосали и не заметили, потом та же судьба постигла коньяк. Мы несём какую-то чушь, много смеёмся, алкоголь почему-то не берёт. Даже легковесная Сэкиль пьёт как не в себя и только хохочет.
– Нет, Кэп, это не любовь, конечно, ты прав! – горячо говорит пьяная Натаха. – В детстве я в тебя, конечно, была влюблённая, факт. Но где то детство? Ни хера бы у нас не вышло. Мы с тобой на всю любилку отбитые. Кэп, я тебе всегда хотела сказать – ты охрененный. Отморозок, но ох-ре-нен-ный! За любого, кто младше, в драку кидался на раз! А когда тебя старшаки спросили, почему, помнишь, что ты им ответил?
– Не помню, Натах. Я вообще детдом почти не помню. Вытеснение, наверное.
– Ты сказал… Эй, Сэкиль, послушай, что он сказал! Ты сказал: «Вы уже говно. Я уже говно. А у них есть шанс говном не стать!»
– Так и сказар, Натаса?
– Клянусь тебе, Сека, я на всю жизнь запомнила! Ух, как его отмудохали тогда, впятером на одного-то. Я тогда решила, что ни за что не стану говном, раз за меня так человеку наваляли. Но, потом, конечно, всё равно стала. Все мы стали. Потому что жизнь такая. Как же хорошо нам без памяти жилось, а мы и не ценили!
– Это правда, Натаса. Я тозе многое хотера бы забыть. Но карма всех одназды накрывает.
– Карма-хуярма, – отмахнулась Натаха, – давайте лучше выпьем!
Мы пили, целовались, смеялись, плакали, обнимались, занимались сексом, потом опять пили, и снова падали в постель, не в силах оторваться друг от друга. А потом они ушли. Молча, потому что всё было сказано. Сэкиль нежно поцеловала меня на прощание. Натаха молча обняла, стиснув так, что хрустнули рёбра.
Я сел на кровать, некоторое время смотрел в стену. Потом выпил. Полежал. Сходил в душ. Полежал ещё, глядя в потолок и ни о чём не думая.
Наконец время пришло, хотя никакого времени тут нет. Взял пистолет, упёр ствол под подбородок и нажал на спуск, хотя никакой смерти нет тоже.
Глава 28. Аспид
I don’t see how he can ever finish, if he doesn’t begin.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
_________________________
– Охтимнечки мне, сколько же вас собралося? – удивилась Фигля. – Это что, экскурсия?
– Проблема? – спросила Лайса.
Она всё-таки притащила Ивана, который мрачно переминался с ноги на ногу и старался ни на кого не смотреть.
– Дойти-то не проблема, – ответила Фигля, – проблема вернуться. Но это не моя проблема. Я с вами только туда.
– А дальше что? – поинтересовался я. – Там останешься?
– Никто не вернётся таким, как ушёл. А может, и вовсе никто не вернётся.
– Мы знаем, – твёрдо сказала Джиу.
– Это моя работа, – отмахнулась Лайса.
– Я с Аспидом, – заявила Клюся. – Выведу его назад, раз эта шлындра болотная не хочет.
И только Иван промолчал, отводя глаза.
– Ну что, все готовы? – спросила Фигля. – Если кому чего, так время до полуночи есть.
– Эй, можно войти? – раздалось от входа.
– Микульчик? – удивился я. – Тебе-то что запонадобилось на ночь глядя?
– Мне, собственно, ничего, но вот эти две дамы очень настаивали. Были готовы голышом по городу бежать, пришлось доставить.
Рядом с доктором щуплая симпатичная азиатка неопределённого возраста и некрасивая полная женщина средних лет с лицом вполне отечественным. Одетые в больничное, но очень решительные.
– Вот, восстали из капсул обе две, – сообщил Микульчик. – И сразу сюда намылились. Я бы их подержал на реабилитации денька три, но они очень торопятся.
– Мама? – спросила Джиу. – Всё получилось?
– Маманя? – спросил Степан. – Ты как в целом?
– Порусирось, доська, – кивнула азиатка.
– Говённо я, Стёпка, – вздохнула вторая и странно посмотрела на меня. – Но мы справились.
Мальчик неспешно подошёл к матери, и они крепко обнялись. Семейное сходство заметно, но мальчикам проще.
***
– Погоди, сынуля, – некрасивая женщина, отстранив сына, подошла ко мне. – Кэп, ты прости, блин. Я не думала, что будет вот так.
– Мы знакомы? – удивился я. – Хотя… Кэпом меня звали в интернате. Лет прошло много, но… Кажется, Наташа? Ната… Как там бишь…
– Ната-барагоз, – смущённо призналась женщина. – Ух, я и не думала, что вспомнишь.
– Вы… То есть ты, из младшей группы была, да?
– Да, верно. А того, что было в этом, ну… Не помнишь?
– Натаса, я зе говорира. Это быр не совсем он, – укоризненно сказала азиатка.
– Ну, должна же я была проверить… Извини, Кэп, всё нормально. Точнее, странно. То есть, странно, но нормально, что странно. Не бери в голову.
– Очень хорошо понимаю, – вежливо согласился я.
– Привет, Нат, – подошла к ним чёрная девица.
– Абуто? Или как там тебя теперь.
– Отуба.
– Ах, ну да, разумеется, извини.
– Было плохо?
– Быро осень прохо, но мы справирись, – сказала азиатка. – Завидую тому, сто ты не помнис. Ты с нами или с ними?
– С вами. Степан с мамой вдвоём справятся.
– Даже не сомневайся, девчуля! – усмехнулась Наташа.
Надо же, Ната-барагоз! Тесен мир. Кажется, она в меня влюблена была в интернате. Это капельку грело, я не избалован любовью. Но делал вид, что не замечаю, конечно. Там нельзя было показать, что тебе кто-то небезразличен. Впрочем, нигде нельзя.
– Так вы идёте? Луна ждать не будет… – недовольно высказалась Фигля.
– Идём, – решительно сказала Джиу.
– Свет не зажигать, помните? – Фигля достала из наплечной сумки блёндочку.
Мою блёндочку!
– Так вот кто её тогда подрезал!
– Извини, Аспид, тебе она не за надом была. А мне в самый раз пришлась. Да и об азовке память.
– За этой шлындрой глаз да глаз! – пихнула меня в бок Клюся.
***
За подвальной дверью «Макара» сыро. Под ногами лужи, воздух влажный, с потолка капает. Нарастающий шум насосов превратился в тяжёлый низкий гул, когда мы проходили мимо толстенных стальных труб.
– Они так и молотят всё время? – спросил я у Лайсы.
– Нет, сейчас просто большая луна, – ответил вместо неё Иван. – Она тянет мёртвую воду на поверхность, а насосы её обратно закачивают. Зато болот нет, и дождь прекратился. Таков договор.
Я не стал спрашивать, чей договор. Во-первых, и так догадываюсь, во-вторых – плевать. Я не сторона этого пакта, что бы там ни думали всякие.
Сумерла встретила нас в тёмном зале, где на каменном столе стоит бронзовый трёхсвечник, а остальное теряется в полумраке. Лицо её кажется очень печальным и очень детским. Я помню, что она нейка, что бы это ни значило, но когда вижу страдающего ребёнка, в башке моей что-то закусывает. Настя считает, что я проецирую.
– Пришли, – констатировала Сумерла спокойно, – долгонько собирались.
Все промолчали.
– Что ж ты, – обратилась она к Фигле, – раньше не привела?
– Так померла я, матушка Сумерла!
– Я никому не матушка. Чего ищешь, заложное дитя?
– Не хочу быть мёртвой.
– А чего хочешь?
– Ты скажи. Я отродясь своей воли не имела.
– Врёшь, – покачала капюшоном Сумерла, – если есть «не хочу», то и «хочу» найдётся. Тебе чего, стражница?
– Понять надо, – решительно сказала Лайса.
– Чего понять-то?
– Что это, новое. К добру или к худу, и что с ним делать.
– И зачем тебе?
– Работа такая.
– А ты зачем тут, покляпый? – переключилась Сумерла на Ивана.
– Себя ищу.
– Потерял?
– Отняли.
– Бывает, – согласилась та. – А тебе, безотцовщина?
– Ничего мне от тебя не надо, нейка, – ответила мрачно Клюся. – Врезать бы тебе, конечно, за всё хорошее, да без толку ведь.
– Чего пришла тогда?
– Приглядеть, чтобы ты Аспида не обидела.
– Любишь его, что ль?
– Дура ты! Чего б понимала!
– Да где уж мне. Ладно, с этими всё понятно. А тебя давно ждала, Аспид. Чего не шёл-то?
– Говорят, ты на меня в обиде.
– Глупости говорят. Знаю, что тебе нужно, но ты всё же скажи. Так принято.
– Ребят хочу вернуть.
– Ты ж сам отдал?
– Я отдал, я и заберу.
– И платы не побоишься?
– Кто ты Балию? – спросил я.
Кажется, я начинаю понимать, как это работает. И мне это сильно не нравится.
– Неважно. Теперь я нейка, его вечная рана.
– Какую плату он запросит?
– Это не плата, Аспид. Балий устал умирать за вас.
– Так, нежить, – Клюся решительно шагнула вперед, – ты этого разговора даже не заводи! Он же дурак! Он сейчас скажет: «А давайте я за всех помру»! И помрёт!
– Клюся…
– Не клюськай! Я знаю, что тебе жизнь не мила. Но мне наплевать! Потерпишь! Да, я эгоистка!
***
– Какое же вы унылое говно!
– Эдуардик? Ты же должен в капсуле в трубочку писать и моей дочери глазки строить?
– Мы в капсулах, пап. – Настя шагнула в круг света и провела рукой сквозь стол. – Я попросила дедушку.
