Текст книги "Время кобольда (СИ)"
Автор книги: Павел Иевлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
– Вы… кто, блядь… – надо же, чисто по-русски. Тут все более или менее изъясняются на языке осин. Кроме тех, кто принципиально не хочет.
– Просто прохожие, – ответил я уклончиво. – Если тебя отвязать, ты кусаться не будешь?
– Я – нет. Но есть те, кто будут.
– Ну, вот когда будут, тогда и посмотрим.
– Готово, – с удовольствием сказала Натаха, сматывая цепь и запихивая её в чемоданчик. Бездонный он, что ли?
– Сто мы будем дерать дарьсе? – спросила Сэкиль. – Мы есё не всё осмотрери.
– Бежать… Будете… Быстро… – выдохнула негритянка.
– От кого?
– От тех, кто вас изнасилует, убьёт, снова изнасилует и съест. Если догонят.
– Какая приятная перспектива, – вздохнул я. – И где же эти милые люди?
– Скоро придут, чтобы сделать это со мной.
– Думаю, не надо их здать! – сказала нервно азиатка. – Я не рюбрю, когда меня насируют. Надо уходить.
Она достала из сумки и надела рубашку. Видимо, одетой чувствовала себя более защищённой от насилия. Поколебавшись, вытащила запасную футболку и дала негритянке.
– Что делаем, Кэп? – спросила Натаха.
Интересно, конечно, что за нечисть тут водится, но чернявую мадам надо буквально на себе тащить, не чувствую я боеготовности вверенного мне подразделения.
– Уходим, – решился я. – Натаха, тащи эту немочь, Сэкиль, выводи их отсюда, я прикрываю. Пошли.
Натаха молча обхватила негритянку за талию – та только сдавленно пискнула – и взвалила на плечо, как мешок. Сэкиль быстрым шагом двинулась впереди с фонариком, я пошёл замыкающим, оглядываясь в темноту сзади. Поэтому именно я увидел мелькание света среди переплетения труб.
– Давайте быстрее! Девочки, ускорились!
За нами бегут люди с тусклыми чадящими факелами, переплетаясь тёмными силуэтами с мечущимися тенями. Выглядит неприятно. С такой целеустремленностью они вряд ли просто хотят поздороваться. Бегут быстро, молча, сопя и топоча. Факелы трещат во влажном горячем воздухе.
Я достал из кобуры пистолет и, поколебавшись, выстрелил вверх. Дал, так сказать, предупредительный. Всё-таки у нас только слова негритянки, которую мы видим первый раз в жизни. Предупреждение вышло на славу – пуля, отрикошетив от потолка, пробила трубу на стене, и оттуда ударила струя пара, в которую как раз и вбежали с разгона преследователи. Чёрт, стрелять на поражение вышло бы более гуманно. Дикий вопль боли дал понять, что мы с ними точно не подружимся.
Да не очень-то и хотелось.
Натаха, свалив на меня костлявую негритянку, обмотала решётку трофейной цепью и защёлкнула замок. Мы некоторое время стояли, пытаясь отдышаться, и смотрели на подпертую столом деревянную дверь тамбура. Никто в неё не ломится, преследователи то ли напуганы выстрелом, то ли пострадали от ожогов. Прохладный сухой воздух на лестничной площадке кажется необычайно приятным.
– Выход был познавательным, но малопродуктивным, – подвёл я итог. – Всей прибыли – одна сильно загорелая мадам.
– Не уверена, что она стоит потраченного патрона, – недовольно пробормотала Натаха.
Тут я с ней солидарен, пополнить боезапас негде. И всё же, что-то подсказывает, что избежать близкой встречи с факелоносцами было верным решением.
– Обидно, что мы не смогри посмотреть этаз… – вздохнула Сэкиль.
Не поспоришь. Технический уровень – это интересно. Мало ли что там есть ценного. Инструменты для Натахи, например. Ну и вообще любопытно разобраться, как всё устроено.
– Может, мы туда ещё вернёмся, – сказал я.
Из-за двери раздался сильно приглушённый, но вполне различимый вопль боли, ужаса и отчаяния. Надсадный, на разрыв глотки вой невыносимой муки. Он тянулся и тянулся, продирая нутро мелкой дрожью. Потом захлебнулся и смолк. Стало тихо.
– А мозет, и нет, – сказала Сэкиль.
***
Негритянку, остававшуюся пока безымянной и полуживой, пронесли под любопытными взглядами мимо столовой и разместили в пустой комнате. Сделавшего стойку на сестру по расе Смитти я немедленно выгнал ко всем чертям. Пусть барышня оклемается. Велел Натахе присматривать и никого не пускать. Поить компотом в целях ликвидации обезвоживания. Как очухается – звать меня. Если она может рассказать что-то интересное, я должен услышать это первым, а до остальных любопытствующих довести в части касающейся.
Любопытствующие были недовольны. Первым припёрся Стасик, котлету ему в глотку. Глядя на то, как я чищу разобранный на части пистолет, он сглатывал слюну от зависти и нудил.
– Вы должны ставить руководство в известность о планах и результатах. Что за самодеятельность?
– Какое ещё в жопу руководство? Не знаю никакого руководства.
– Я демократически избранный руководитель общины!
– Не знаю никакой общины. Ты про ту толпу распиздяев, которые просиживают стулья в столовке, играя в подкидного дурака и сплетничая, кто с кем спит?
– Вы очень неуважительно отзываетесь о нашем сообществе, Кэп. А если я доведу это до их сведения?
– То мне будет похуй. И им будет похуй. Всем будет похуй, кроме тебя, Стасик, потому что тебе я хлебало разобью. Не потому, что мне не похуй, а чтобы в твою пустую башку не забредала больше мысль меня пугать.
– Вы что, стреляли из пистолета? – соскочил с темы самозваный староста, демократически избравший сам себя просто потому, что всем было насрать.
Ишь ты, догадался сосчитать патроны.
– Не твоё дело.
– Патроны – невозобновляемый запас общины, критически влияющий на её безопасность! Вы не можете распоряжаться ими самовольно и безответственно!
Ну да, прежде чем стрелять, я должен был сбегать и поставить вопрос на всеобщее голосование.
– Я инициирую общественные слушания по изъятию у вас оружия и переводу его на ответственное хранение общины.
То есть самого Стасика, потому что кто тут ещё самый ответственный?
– Мало ли что может случиться, пока вы шляетесь с единственным пистолетом незнамо где?
– В чём проблема? Найди второй, – я собрал пистолет, вставил магазин, дослал патрон, поставил на предохранитель и убрал в кобуру. – А то пиздеть все горазды.
– Общественность будет недовольна.
– На фаллосе я её вращал.
– Никто не отрицает важности вашей миссии, Кэп, – сказал Стасик, скривившись. – Но раз вы сами не хотите брать на себя ответственность за организацию людей, не желаете взваливать на свои плечи бремя руководства – так не мешайте тем, кто готов это делать! Говорят, вы притащили ещё кого-то? Женщину? Почему я узнаю об этом последним? Почему кадровый вопрос не согласован со мной? Вы, Кэп, при всём уважении, не будете ей заниматься. Вам что – подбросили проблему и усвистали по лестницам гулять. Почему вы решили, что имеете право увеличивать численность общины, ни у кого не спросив? А как же нагрузка на инфраструктуру? У нас одна душевая на всех, одна столовая… Гуманизм гуманизмом, но я должен в первую очередь заботиться о своих людях!
– Стасик, – сказал я проникновенно. – А пошел-ка ты нахуй. Не доводи до греха. При всём уважении.
– Я этого так не оставлю, Кэп! – «народный староста» гордо выпятил животик и покинул помещение.
Сразу как будто легче дышать стало.
***
Тщательно проверив коридор на предмет слежки, отнёс пистолет в тайный закуток. Сдал на хранение Бурому, простимулировав его куском котлеты, закрутил обратно гайки. Вернувшись, застал в комнате Сэкиль, одетую в одну полурасстёгнутую рубашку. Причём, мою.
– Я всё постирара, Кэп, – захлопала она раскосыми глазами. – Всё мокрое!
– Зачем пришла? – спросил я, стараясь не смотреть ниже лица.
– Ну посему вы такой бука? – засмеялась Сэкиль. – Я сюствую, сто вы рады меня видеть!
Ну, местами рад, факт. У организма свои резоны. Может, и правда, запереть сейчас дверь да завалить её в койку. Она явно не против. Так, так, хватит этих мыслей, а то потом не успокоюсь.
– Что рассказала вам сёрная зенсина, Кэп?
Ах, вот зачем она пришла.
– Ничего пока. Пусть отдышится.
– Вы зе позовёте меня с ней говорить?
– Я подумаю над этим.
– Это знасит «нет», я знаю. Посему вы мне не доверяете, Кэп?
– Не в тебе дело, Сэкиль. Извини.
– Если вам сто-то будет надо – сто угодно! – я рядом.
– Я знаю, Сэкиль, спасибо.
– Сто угодно, Кэп! – напомнила она и удалилась, как была, в моей рубашке.
Надо на ночь майку постирать, авось к утру высохнет.
– Кэп! – заглянула Натаха. – Чернявая хочет с вами перетереть.
– Оклемалась?
– Здоровей здорового. Вроде худая, смотреть не на что, а живучая. Что ей сказать?
– Ничего. Сам зайду. Посторожи снаружи, чтобы никто уши под дверь не просунул.
– Не вопрос. Оторву любому.
– Не сомневаюсь.
– Абуто. Меня зовут Абуто.
– Меня тут называют Кэп.
– Это не настоящее имя?
– Хватит и такого.
– Ты спас меня, спасибо.
– Обращайся.
– Чего ты хочешь?
– Расскажи, как ты оказалась в такой заднице?
Вечером я сижу и вывожу тонким маркером по подклеенному к гармошке летописи листу бумаги:
«Абуто как я – всё забывает ночью. К вечеру вспоминает, но такое, что лучше бы не помнить. Из важного – утверждает, что тут есть нечто вроде пожарной лестницы…»
В дверь тихонько поскреблись. Я убрал рукопись в стол и сказал: «Открыто».
Чёрт, она ведь даже не красивая! Худая, безгрудая, с широким носом и толстыми негритянскими губами. Мне никогда не нравились негритянки, у них непривычная внешность и странный запах. Но трахались мы как безумные, как осатаневшие от воздержания кролики, как дорвавшиеся, как последний раз в жизни. На полу, на кровати, на столе, стоя, сидя и лёжа. Её мокрая чёрная кожа блестела в темноте, сияли белые зубы и белки глаз. Она стонала, плакала и хохотала. Наверное, я тоже. Не помню. Это было какое-то безумие. Мы так и не сказали друг другу ни слова, а потом она ушла.
Я несколько минут пытался отдышаться, потом достал летопись, чтобы внести сие грехопадение в анналы, и тут меня обресетило.
Здравствуй, жопа, новый день.
Глава 4. Аспид
Everything’s got a moral, if only you can find it.Lewis Caroll. Alice in Wonderland
__________________________________
Марта. Боль моя, позор и слабость. Я думал, рождение сына всё поменяет. Чёрта с два. Уже через год – гастроли, и она пропадает со связи. Потом объявляется, признаётся в измене, рыдает, кается, просит прощения, говорит, что дура и сожалеет. Прощённая, устраивает мне секс-марафон, ходит по квартире голая, клянётся в любви. Потом исчезает снова. Какие-то мужики, какое-то безумие, ночные пьяные звонки, рыдания – и возвращение. Сколько раз это повторялось? Не считал.
– Я люблю и ненавижу тебя, – призналась она в последнюю нашу встречу. – Не могу без тебя жить и не могу жить с тобой.
Сидела на подоконнике в одних трусах, смотрела в окно и говорила, говорила:
– Я постоянно тебе изменяю, убегаю от тебя и возвращаюсь, ты терпишь. Это невыносимо. Наори на меня, ударь, выгони – я пойму… Но ты отвратительно терпелив, ты всё понимаешь, ты не осуждаешь и жалеешь – и это невыносимо. Меня жрёт моя вина, я устала считать, сколько раз ты меня спасал и сколько всего мне простил. И ведь ты меня даже не любишь.
– Марта…
– Молчи. Дай мне хоть раз выплеснуть это из себя!
Я не стал напоминать, что это далеко не первый разговор. Если ей это надо – пускай выскажется.
– Ты никого не любишь! Для тебя что я, что твои драгоценные подростки, что мой сын…
Ни разу не сказала «наш сын». Мы не выясняли, кто отец, хотя сейчас это просто и недорого. По крайней мере, я не выяснял. Решил – да плевать. Какая, нафиг, разница. У меня тогда на шее повисло больше двух десятков детей происхождения и вовсе странного. Я стараюсь быть ему отцом – как могу и умею.
– Боже, как мне стыдно перед ним… Каждый раз возвращаюсь и думаю – всё, с этим покончено! Я вымолю прощение и буду жить с вами, стану примерной женой и матерью. Но потом… не чувствую себя живой. Только обузой, никчёмной чужой тульпой, подобранной из жалости. Очередной твоей воспитанницей, которой самое место в детдоме для трудных подростков! Я изменяю тебе, чтобы почувствовать себя настоящей, кому-то нужной, хотя бы ненадолго. Вместо этого чувствую себя дурой, дрянью и шлюхой, но не могу остановиться. Я бы сбежала от тебя навсегда, но без тебя я начинаю медленно умирать, растворяться, как сахар в чае… Может быть, я однажды так и сделаю. Не вернусь, растворюсь и исчезну.
Ненавижу женские истерики.
– Марта…
– Я знаю всё, что ты мне скажешь!
Я тоже слышу это не первый раз, но её же это не останавливает? Сейчас она порыдает, получит порцию утешений, заверений в том, что она нужна мне и нужна сыну, зальётся слезами раскаяния, скажет, что больше никогда нас не бросит, мы займемся сексом, но уже через пару недель она начнёт прикидывать, куда бы поехать за приключениями. И всё повторится.
Почему я это терплю? Потому что я невыносимый сексист (версия дочери). Считаю, что во всём всегда виноват мужчина. Не справился, не предотвратил, не уберёг, не научил, не помог. Дочь считает, что этим я унижаю женщин, относясь к ним, как к неполноответственным особям. Отказываю в естественном человеческом праве быть говном.
Или дело в чувстве вины и чувстве ответственности, которые у меня неразрывны. Принял ответственность за Марту – но не справился. Не смог сделать счастливой. Так и не осилил полюбить.
– Почему мама нас не любит? – спросил Мишка как-то.
Что можно ответить на такой вопрос сыну?
– На самом деле любит, – сказал я. – Тебя так уж точно. Просто с ней однажды случилось плохое и страшное. Она как человек, который когда-то сильно ударился. Понимаешь?
– Нет.
– Представь, что кто-то катался на велосипеде и упал.
– Конечно, я сто раз падал.
– Не просто упал, а сильно ушибся и ещё сильнее испугался. Так сильно, что боится сесть на велосипед. И даже видеть его не может, потому что это страшный предмет, который сделал ему больно. Но ему надо ехать, и он пытается. Едет, крича от страха и зажмурившись, поэтому постоянно падает, начинает бояться ещё сильнее.
– Так пусть бросит велосипед и идёт пешком!
– Если бы всё было так просто…
***
Однажды Марта в очередной раз «бросила велосипед». То есть, меня. Пополнила мою коллекцию записочек-ухожулек. «Я ухожу, я ужасная дрянь, не ищи меня, на этот раз я точно не вернусь…» Она удивительно старомодна в своих драматических приёмах. Сейчас принято оставлять «видеотоки» – короткие послания с индивидуальной визуализацией, но она свои «ухожульки» пишет на бумаге, округлым аккуратным почерком.
На основании предыдущего опыта я ожидал первого пьяного видеопослания примерно через две недели – там она, полуголая, имитируя наноскином размазанный макияж, будет сквозь слёзы извиняться и уверять, что теперь ей нет прощения, поэтому она не вернётся. Еще через неделю следует ждать трезвый и грустный сеанс проекции, где она будет спрашивать, как мы с Мишкой, и рассказывать, что у неё всё хорошо, не надо о ней беспокоиться. Она, конечно, скучает по сыну, но недостойна быть его матерью. Предложит развестись, чтобы я нашёл уже женщину, которая составит мне счастье и будет любить Мишу как своего сына. А сама она – ну что тут поделать – тихо угаснет от тоски, с достоинством приняв заслуженную судьбу.
Потом будет приступ натужного веселья, где она будет уверять, что всё прекрасно и нам будет лучше друг без друга. Потом несколько «прощальных» посланий, каждое всё более «последнее». А потом она заявится и падёт мне в ноги, рыдая. Будет молить о прощении, готовить завтраки, ходить голой и устраивать секс-марафоны, как будто в компенсацию очередной порции развесистых рогов.
Но ничего этого не случилось. Возможно, она нашла велосипед поустойчивее. Трёхколёсный, например.
– Привет, пап!
– Здорово, Мих.
Сын встретил меня в холле, напрыгнул и повис на талии, обняв ногами и руками. Я подхватил его, оторвал, подбросил и закинул на плечо. Так и пошёл наверх, помахав свободной рукой детям в гостиной. Они, воодушевленно жестикулируя, смотрели Большую Дораму.
– Тондоныч! – вскинулась мне навстречу Милка. – Вас тут искала…
– Потом, Мил, зайди в кабинет через часик, всё расскажешь.
– Ты опять занят, пап? – расстроенно спросил висящий на плече Мишка.
– Небольшое совещание. Я помню, что обещал. Непременно посмотрим.
– Сегодня?
– Сегодня. Но когда именно – не знаю. Так всё навалилось…
– У тебя всегда…
Да, у меня «всегда». «Тондоныч», он же «Антон Спиридонович», он же, за глаза, «Аспид» отвечает за всё и за всех, и что такое «свободное время», я уже не помню. Мишке меня не хватает, хотя он тут всеобщий любимец. Подростки его балуют и развлекают, но, лишённый матери, он бы не отлипал от меня, если б мог.
– Я люблю тебя, Мих.
– Я люблю тебя, пап.
А Марта с её: «Ты никого не любишь!» – просто дура. Надеюсь, у неё все хорошо. Или хотя бы как-нибудь.
– Беги, я тебя позову, как освобожусь, – опустил его на пол, и он умчался к нашим казённым апартаментам, ставшими мне домом уже семь лет как.
– Клюся и Настя у тебя в кабинете, – Нетта визуализировалась полностью и теперь идёт рядом по темному коридору. Чёрно-белая на чёрно-белом. Мне иногда хочется её обнять, прижать к себе, взъерошить тёмные волосы, заглянуть в янтарные глаза, сказать: «Нетка, ты классная! Ты мой лучший друг!»
Доктор, я сумасшедший? Доктор Микульчик считает, что да. Но – «в социально приемлемых границах». И вообще, кто сейчас, во Время Кобольда, нормальный?
– Отец, ты решил, наконец? – сходу атаковала меня Настя.
– По Алёне Митрохиной? Я как раз хотел посоветоваться с вами.
– Да причем тут Алёна! Подумаешь, подростком больше, подростком меньше… Я про действительно важный вопрос!
– Что такое? – заинтересовалась Клюся. – Что опять натворил этот склочный старикашка?
– Мой несознательный родитель решил кинуть общественность на свой юбилей.
– Нашему винтажному директору стукнет сто? Или двести?
– Я сама его стукну, если он будет и дальше уныло отрицать свой сороковник. Как будто, если его не отмечать, он не настанет!
– Всего сорок? – потешно выпучила глаза Клюся. – А кряхтел-то, кряхтел… Нет уж, уважаемый Аспид, право называться «противным старпёром» надо заслужить! Так что даже не думай уклониться. Иначе мы соберёмся под дверью кабинета и будем тебя хором «хеппибёздить», пока уши в трубочку не свернутся.
– Да всё уже, всё, понял, осознал, исправлюсь. Делайте что хотите. Хоть военный парад с боевыми слонами устраивайте. Я всё вытерплю ради вас.
Если к делу подключилась Клюся – сопротивление бесполезно. Я её считаю кем-то вроде взрослой приёмной дочери, наверное. Но если Настасью можно как-то переспорить или, в крайнем случае, воззвать к своему шаткому родительскому авторитету, то Клюся – это стихия и ураган. Всё сметёт на своём пути. Вон как глазки-то заблестели, точно теперь будет фонтан идей.
– Но это вы потом обсудите. А теперь по приблудной девице Алёне Митрохиной.
– Видела её, – кивнула Настя. – Она косплеит эту, как её, из Большой Дорамы… Джитсу?
– Джиу, – поправила её Клюся.
– Так ты смотришь эту дурь? – подняла брови Настя.
– А ты, можно подумать, нет.
– По крайней мере, не эту дурацкую линию для любителей комиксов.
– Можно подумать, ваш депрессивный артхаус лучше.
– Ничего ты не понимаешь в искусстве!
– А твой унылый папахен вообще её не смотрит, представляешь? Может, он больной?
Наноскин на её лице сдвинул вверх брови и расширил глаза, сделав забавно-озабоченную мультяшную рожицу.
– Он здоров, – серьёзным тоном сказала Настя, – просто он зануда.
– Спасибо, подруга, успокоила. Этот диагноз я ему поставила ещё при первой встрече.
Я только вздохнул и головой покачал. Эти девицы могут трындеть бесконечно.
– Эй, у нас совещание по административному вопросу.
– Точно, зануда! – кивнула Клюся. – Ну да ладно. Что ты решил?
– У меня пока нет ответа, – признался я. – Там что-то странное. Вроде не во что ткнуть пальцем, но…
– Знаменитая интуиция?
– Я просто директор детдома, мне интуиция по должности не положена. Справляюсь как умею – кнутом, пряником, врождённой харизмой и благоприобретённой склочностью.
– И что тебе подсказывает твоя склочность в этом случае?
– Что за этой девицей придут проблемы.
– Тебя это никогда не останавливало, – фыркнула Настя.
– Я не знаю, как лучше. Минусы понятны – нездоровый прецедент. Если мы её возьмём, не побегут ли к нам другие семейные детишки?
– Ты переоцениваешь свою харизму, – сказала Клюся.
– А ты недооцениваешь склонность подростков шантажировать родителей своим уходом. Несколько случаев – и мы станем «пугалкой для предков».
– Отец, никто сейчас не говорит «предки». И «родаки». И «старики» тоже, – вздохнула Настя.
– А что говорят?
– «Доцики». Доцифровые, то есть.
– Не, – заспорила с ней Клюся, – «доцики» – это не столько родители, сколько взрослые вообще. Я слышала «матрица и патриций». А ещё «мои грамсы», не знаю, почему.
– Этимологически восходит к «Grandma». А может, и к «граммофону» как символу аналогового мира, – пояснила Нетта.
– Господи, Настюха! – всплеснула руками Клюся. – Прикинь, мы с тобой уже старые! Не понимаем молодёжь! Аспид, проклятый старикашка! Я тебя ненавижу! Ты заразил нас своим старпёрством! Давай обнимемся и поплачем друг другу в седины!
Она, хохоча, рухнула мне на колени и громко поцеловала в щеку.
– Клюся, прекрати лапать моего отца!
– Не жадничай, дай потискать!
– Ни за что!
Она втиснулась на кресло рядом и обняла меня за шею.
– Моё!
Я обхватил обеих руками и прижал к себе. В этот момент мне было хорошо. Я был счастлив, любил этих смешных девчонок, у меня было всё отлично, и я даже сам себе казался не таким унылым говном, как обычно. А потом сообразил, что меня попросту догнали принятые полчаса назад антидепрессанты. Но это почти не испортило момент.
***
– Антон! – как только девочки ушли, на стул спроецировалась Лайса.
В проекции она добавляет себе пяток сантиметров. Причём в ноги. Ноги у неё и так красивые, просто ростом она метр сорок. Но это ничуть не мешает ей быть начальником городской полиции. Никому бы не посоветовал несерьёзно отнестись к этой невеличке.
– Майор Волот?
– Какого хрена, Аспид?
Дурацкое прозвище, которое дали мне воспитанники, прилипло как жвачка к штанам. Хотя происходит просто от неудачного сочетания имени и отчества.
– Какого хрена что?
– Зачем ты припёрся к Митрохиным?
– Что за вопросы?
– Ещё скажи, что ты не знал!
– Чего не знал?
– Та-ак… Ладно, допустим. И всё же – зачем?
– У них проблемы с дочерью. Она заявилась в «Макара» и стала проситься жить.
– И ты, разумеется, согласился.
– Ты удивишься, но нет.
– Да ладно, ты же подбираешь всех, кому приспичит помяукать под дверью.
– Не преувеличивай. Но да, мне показалось, что с ней что-то не так.
– Ты даже не представляешь, насколько. Для начала, ещё вчера у Митрохиных не было никакой дочери.
– Но я видел там фото…
– И фото не было. Да что там, ещё три недели назад не было и самих Митрохиных.
– Не понял.
– Никто не понял. Но я за ними наблюдаю. И тут туда прёшься ты. Что я должна была подумать?
– Что?
– Что ты с фирменным изяществом пьяного слона снова лезешь в полицейское расследование.
– Эй! В прошлый раз ты сама меня пригласила!
– И до сих пор разгребаю последствия. Кстати, после твоего визита Митрохины исчезли.
– Уехали?
– Не приезжали. Не было никаких Митрохиных.
– А кто меня тогда вином облил?
– Вином? Отлично. Одежду не стирал? И не стирай. Я пришлю ребят.
Не так давно Лайса из зама стала ИО, а потом и начальницей. Её босс свалил на раннюю пенсию. Так что теперь в Жижецке «мадам полицеймахер».
– Тебе подпола-то когда дадут? – спросил я. – По должности положено.
– Не заговаривай мне зубы, Аспид! – ответила сердито майор Волот. – И не вздумай быдлить на криминалистов, как ты любишь. Демонстрировать свой фирменный говнизм.
– Клянусь оказывать полное содействие правоохранительным органам! – поднял я руку в позицию присяги.
– И не ёрничай. Боже, как с тобой трудно всегда…
И Лайса отключилась, истаивая, как Чеширский кот. Только вместо улыбки последними исчезли коленки.
Пижонка.
***
Алёна сидела на полу, поджав колени под подбородок и обхватив руками ноги.
– Что-то случилось? – спросила она сразу.
– Да. Или нет. Как посмотреть.
– Митрохины?
– Вот так, не «папа с мамой»? Алёна?
– Зовите меня Джиу.
– Это ты полиции будешь рассказывать.
– Фу, как скучно.
– Сейчас ты общаешься с моей административной ипостасью, она не очень веселая.
– А остальные?
– Остальные ещё хуже. И все они не знают, что с тобой теперь делать.
– Передайте им, что ничего уже делать не надо. Спасибо, что попытались.
Приехали криминалисты, и с ними молодой старательный следачок. Он выслушал мою версию событий, предупредив, что ведется запись. Был корректен, не нарывался, не комментировал то, что Алёны в комнате не обнаружилось, хотя никто не видел, чтобы она выходила. Я отдал залитую вином одежду, полицейские отбыли.
Воспитанники уже вовсю шушукались по углам, сообразив: что-то случилось. Визит полиции не скроешь. Я прошествовал через гостиную с каменным лицом, демонстрируя, что комментариев не будет.
Я тот ещё говнюк.
Глава 5. Кэп
Most serious things that can possiblyhappen to one in a battle – to get one’s head cut off.Lewis Carroll. Through the looking-glass
_________________________
Небритая морда в зеркале имеет невыспавшийся вид. Я бы не доверил этому парню кошелёк, поэтому хорошо, что кошелька у меня нет. Есть казарменно-общажная комната, разбросанная одежда, разворошенная и пахнущая недавним сексом постель.
Ах да, ещё есть неприятная пустота в голове.
«Прочитай ВНИМАТЕЛЬНО, а не как в прошлый раз!» – сложенный гармошкой, склеенный из многих листов рукописный документ обнаружился в ящике стола.«Хорошая новость – сейчас память начнёт возвращаться. Плохая – толку от этого немного».
– Оу, Кэп-сама! Не знала, что вы любите черненьких!
Делаю морду тяпкой, прикрываюсь полотенцем. Азиатка в душе стоит без малейшего смущения, груди задорно торчат. Хорошо, что я успел прочитать своё послание, а то черт те что бы подумал.
– Не надо дерать вид, – смеётся она, – вы кричари, как весенние нэко под цветущей сакурой! Весь коридор вам так завидовар!
Изобразил физиономией невозмутимость кирпича. Кажется, вчерашний я небрежно отнёсся к заполнению ведомости свершений.
– Оу, Кэп-сама! – Сэкиль приложила ладошки к щекам и мультяшно округлила глаза. – Вы есё не вспомнири, да? Ой, как неровко…
Что-то чёрное, блестящее в темноте глазами и зубами, припоминалось. Но смутно. Я не лучший кандидат для прочных отношений.
В столовой все на меня пялятся.
– Ну, Кэп, вы вчера с той чернобуркой зажгли! – лыбится Натаха. – Гром гремит, кусты трясутся, что там делают?
И заржала в голос.
– Сто там дерают? – заинтересовалась Сэкиль.
– Вот это самое и делают. Хы-хы.
Мда, повеселил я народ. Чёрт бы побрал здешнюю безжалостную акустику.
– Ну и как она? – громким шёпотом поинтересовался Васятка, накладывая синеватое пюре.
– Без комментариев.
– Не вспомнили, что ли? Такое обидно было бы забыть…
– Без комментариев.
– А что она к завтраку не вышла? Это вы так её заездили? Уважаю…
– Отвали, Васятка. Не твоё дело. Я же не спрашиваю, какая рука у тебя любимая.
– А чо сразу «рука»? – глазёнки его блеснули торжествующе. – Я, между прочим…
Глаза его метнулись в сторону столиков, он побледнел и заткнулся.
Надо же, какие чудеса творятся. И кто же его пожалел-приголубил?
Натаха почти успела убрать под стол внушительный кулак, которым призвала пацана к молчанию. Густо, свёкольно покраснела.
– Оу, Натаса! – хихикнула Сэкиль. – Тебя мозно поздравить? Я думара, в твоей яшмовой вазе узе завелась паутина!
– Отстаньте. Эти такой концерт устроили, что меня разобрало… Но, если он кому-то скажет, я его урою! – она снова показала кулак Васятке, он сглотнул и нервно закивал.
– Совет да рюбовь!
– Заткнись, узкоглазая. Какие планы, Кэп?
Вчерашний день уже всплывает в памяти, записи я оставил подробные. Вот только ночные приключения упустил. Ладно, и так понятно, что было хорошо. Освежим при случае воспоминания, если Абуто будет не против.
– Думаю, для начала проверим вчерашний этаж. Не выломали ли решетку. Нам же не нужен тут отряд извращенцев?
– Я возьму железок, укреплю, – кивнула Натаха. – Вчера наскоро замотала цепью, не дело.
– Хорошо. Потом попробуем найти лестницу, про которую говорила Абуто.
– Абуто это та негритяноська? – уточнила Сэкиль. – И что за рестница? Ты нисего не сказар!
– Надеюсь, она нам покажет. Это может быть интересно.
– Ты думаешь, есть обходной путь? – скептически хмыкнула Натаха. – Я вот думаю, что нам просто нужна дверь.
– Натаса, ты думаес? – всплеснула в притворном удивлении тонкими руками Сэкиль. – Засем? Тебе не идет!
– Заткнись, Секи, – рассердилась Натаха. – Не такая уж я дура!
– Дверь ведь может быть где угодно, верно?
– Вроде так, – кивнула Натаха.
– Значит, и на той лестнице тоже.
– Уговорил, Кэп. Собираемся?
– Собирайтесь. Я зайду к Абуто. И не для того, о чем вы тут захихикали, а спросить, не покажет ли она нам дорогу.
– Мозно с тобой, Кэп? Хосю посмотреть на зенсину, которая заставила тебя так крисять!
Я постучал в комнату негритянки. Раз, другой. Тишина.
– Оу, Кэп, ты та-а-акой сирьный мусина! – сказала ехидно Сэкиль. – Девуска совсем устара!
Но у меня росло ощущение беды, и я толкнул дверь. Она распахнулась, открыв картину, от которой у меня внутри неприятно ёкнуло, а азиатка сдавленно пискнула.
Небольшая, зеркально отражающая мою, комната уделана кровью. Так, как будто кто-то плясал с оторванной башкой, заливая стены фонтаном из разорванной артерии. Только стена напротив двери, где в нормальных общагах бывает окно, почти чистая. Мелкие брызги по краям и посередине нарисованный кровью непонятный символ.
– Ой, за что вы её? – Сэмми. Вот же вовремя припёрся. – Вы же с ней ночью так… А потом вот так, да?
Он метнулся в сторону и начал громко извергать наружу утреннее пюре. Сэкиль побледнела, но, к моему удивлению, сдержалась.
– А где сама девуска? – спросила она, сглотнув.
Хороший вопрос. Тела нет, и спрятать его негде. Я выглянул в коридор, осматривая пол – если бы её тащили, то были бы следы. Нет, чисто. Сэмми понял меня неверно, и стремительно, хотя и пошатываясь, удалился. Наверное, решил, что я сейчас буду убирать свидетеля. Но я даже его блевотину не буду убирать. Сам пускай убирает.
– Всё осень прохо? – с просила азиатка. От нервов её акцент усилился.
– Да уж чего хорошего.
– Кэп, Кэп! – закричала издалека бегущая сто стороны столовой Натаха. – Там Сэмми несёт всякую чушь! Говорит, что вы свою негритянку… Ой!
– Не смотри туда! – сказал я запоздало.
Натаха последовала примеру Сэмми. Кто там по графику дежурный? Не повезло ему.
– Уф… – сказала она, отдышавшись. – А я ему в лоб дала, чтоб не брехал. Зря?
– Правильно дала. Я этого не делал.
– Кэп, я за тебя кому хочешь закатаю в рог. Но, блин, у тебя же память вырубает! А вдруг сделал, да не помнишь?
