Текст книги "Колчаковщина (сборник)"

Автор книги: Павел Дорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья
На пароходе

1

В большой рубке первого класса народу немного: два-три чиновника, высокий старик в широчайшем чесучовом пиджаке до колен, два польских офицера в изящных картузиках с малиновым околышем и две уже немолодые, расфуфыренные дамы. При дамах – по дочке, – одной лет двенадцать, другой четырнадцать-пятнадцать. Поляки звякают шпорами, в изящных поклонах сгибают перед дамами тонкие спины, умильно заглядывают в глаза. Дамы жеманно смеются и млеют от удовольствия. Девочки гуляют по палубе рука об руку и, проходя мимо рубки, недружелюбно взглядывают на поляков и веселящихся мамаш. Чиновники ведут неспешный разговор про спекуляцию. Старик в чесучовом пиджаке шумно прихлебывает с блюдечка чай.

Димитрий спустился в третий класс. И тут про спекуляцию. Низенький, коренастый мужик с расстегнутым воротом, без опояски и босой, решительно наседает на городского человека в хорошем черном френче.

– Нет, ты мне, паря, спекуляцию-то свою не разводи, ты мне прямо говори – вор или не вор спекулянт?

– Почему же вор! Это ты, друг, от большого ума загнул. А можешь ты мне доказать законом или священным писанием, что спекуляция – вредное существо для цивилизации народа и российского прогресса?

Босоногий мужик опешил, – поди-ка, докажи. В кучке слушателей напряженное внимание. Босоногий почесал большим пальцем одной ноги другую и вдруг с яростью набросился на Френча.

– Ты мне ученых-то слов не загибай! Он те, Колчак-то, наступит на хвост за спекуляцию, он те хвост-то дверью прижмет!

В толпе насмешливо смеются.

– Эк, ты, голова, хватил, – прижмет. Колчак-то, может, и прижал бы, да министры согласья не дадут, со спекулянтами-то, брат, они заодно…

Городской человек во френче с чувством полного превосходства хлопает босоногого по плечу.

– Нет, ты мне этого про спекуляцию не говори, она, брат, не нами с тобой выдумана, ее ученые выдумали.

Городской человек торжествующе оглядывает слушателей. Те поражены.

– Ври больше, скажет тоже – ученые выдумали!

– А очень просто. Выдумали и книжку о том написали. Слыхал, книжка есть такая – по-ли-ти-че-ская э-ко-но-мия. Вот в этой самой книжке спекуляция и выдумана.

Пораженные слушатели молчат. Уж если спекуляцию выдумали ученые, тут разговор короток: с учеными спорить не будешь. Ишь ты, политическая экономия.

Босоногий мужик, однако, не сдается. Презрительно окидывает худощавую фигурку Френча.

– Ты сам-то, паря, видать, не шибко из ученых!

Френч самодовольно улыбается.

– Знаем кое-что и мы. А слыхал, как новый министр-то?

– Что мне слушать про твоего нового министра, плевать я хотел…

– Смотри, проплюешься.

Лицо человека во френче на минуту делается строгим и внушительным. Но желание показать слушателям, что он знает все, что делается у высшего начальства, побеждает.

– А то, как он собрал ученых всех да и говорит: прискорбно мне слышать, как народ наш непонимающий спекуляцию нехорошим словом костерит. Объясните мне, господа ученые, как будет по-вашему, по-ученому. А это, говорят, и в науке нашей не то чтобы уж очень ясно сказано, – хорошо это или плохо – спекулянт. Иные прочие полагают, что спекуляция – очень хорошо и благородно, потому как рыск большой. И за рыск, говорят, ихний им бы даже награду положить следовало…

– Егория бы вам, сукиным детям!..

Френч смутился. Вперед, расталкивая толпу могучим плечом, продвинулся огромный мужик с черной пушистой бородой во всю грудь. Презрительно оглядел Френча сверху вниз, как маленькую ненужную козявку, вытянул руку с растопыренными пальцами.

– Никак нельзя стало жить народу.

Мужик сжал в кулак пальцы, крепкие и черные, как железные зубья, опять разжал и медленно, как бы не зная, что делать с рукой, опустил ее.

Толпа любопытно сдвинулась вокруг мужика, отсовывая в сторону Френча.

– Что так?

– Утесненье опять пошло. Подати плати, за землю плати. А уж мы ли за нее не платили?!

В толпе сочувственные лица, сочувственные голоса, разговор о таком близком, родном, а главное, понятном. Тесней сдвигаются возле большого черного мужика.

– Чего там, сто разов заплатили.

– Вот теперь я из города, в управу земельную ездил. Помещик у нас под боком, Кардин по фамилии, тыща десятин у него в аренде от переселенческого управления. Нам без этой земли зарез, – свой-то участок у нас безводный, – ну, снимали мы у Кардина. Остальную сам засевал. Потом, как пришла революция, мы Кардина того коленкой под это самое место, землю себе взяли.

– Правильно, – посластовался и будет.

– Ну и жили себе без горюшка. А теперь, ишь, другая власть появилась, и Кардин опять появился, землю у нас назад отбирает.

– Отбирает?

– Форменно. Мы туда-сюда, туда-сюда, ничего не поделаешь.

– Ничего?

– Ничего.

– Они такие, как пьявки: присосется, не оторвешь ничем.

– Да уж и этот пососал из нас немало. Вот теперь из земельной управы еду. Как, говорю, без земли будем, ведь безводный наш-то, помирать нам без этого участка. Нельзя, говорят: Кардина именье культурное.

– Культурное? Ну, раз культурное, не отдадут нипочем. У нас этак же вот…

– Какое культурное, когда мы же ему и пашем, – всю работу, как ему, так и себе. На наших лошадях, нашими орудиями, – как ему, так и себе. А чтобы там по-ученому какие работы, ничего этого нет.

– Нет?

– Нет. Бывают урожаи и лучше, бывают и хуже наших, это по земле глядя, какая земля.

– Значит, опять помещики?

– Выходит, так.

Толпа молчит. Босоногий задумчиво скребет под мышкой.

– Н-да, дела, язви их в душу.

Человек во френче придвигается ближе, прислушивается. Димитрий взглядывает на человека и вдруг вспоминает, что где-то видел это слегка рябоватое лицо, эти белесые, закрученные поросячьим хвостиком усы. Но где, где? Этого Димитрий никак не может вспомнить.

– Вот учредительного собрания дождетесь, – говорит Френч, – тогда вся земля ваша будет.

Большой черный мужик сердито отмахнулся.

– Будет уж, дождались. Сколько жданья было, все сулили: вот седни, вот завтра. Сулили-сулили, а теперь опять помещики.

Френч обиженно пожимает плечами и отходит.

Димитрий поднялся на верхнюю палубу, остановился на корме. Ночь была теплая, мягкая. Вверху дрожали яркие крупные звезды. Красиво поблескивали огни парохода, отражаясь в реке. По берегам горели редкие костры. И тьма вокруг костров еще гуще, еще плотней.

Прошел в свою каюту, спустил на окно деревянную решетку. Только было стал засыпать, – под окном каюты услыхал тихий разговор, сдержанный смех. Киселев открыл глаза. Через деревянную решетку плеснулся молодой женский голос.

– Нет уж, будя, не согласна я второй раз узду надевать. Порвали одну, другую не надену, будя. К попу ты меня не заставишь идти.

– Ну гражданским.

– Это другое дело.

– Ах ты, большевичка моя распрекрасная!

И вместе с шорохом ночи в каюту залетел сочный поцелуй.

2

Утром поляки пьют чай за одним столом с дамами. Младшая девочка хмурится и упорно смотрит в окно. Старшая сидит за пианино, играет что-то грустное. Дрожат длинные ресницы девочки, ползут тени по лицу. Вот-вот бросит играть, склонится над клавишами ее маленькая хрупкая фигурка и сквозь нежные белые пальцы закапают частые слезы обиды. За столиком раздается особенно громкий взрыв хохота. Девочка встает и уходит, за нею уходит и младшая. Киселев долго следит, как они ходят по палубе, обнявшись, обе печальные и тихие.

Высокий старик в чесучовом пиджаке садится рядом с Димитрием.

– Далеко изволите ехать?

– В верховья.

– По делу или так, интересуетесь?

– По делу. Командировка у меня.

– Дозвольте полюбопытствовать, по какому делу?

– Земец я, от земства еду. Лесные заготовки у нас в верховьях.

– Та-ак. Хорошее дело.

Офицеры-поляки, закончившие чаепитие с дамами, проверяют документы в сопровождении двух вооруженных винтовками солдат. Долго рассматривают документы Димитрия. Он спокойно ждет, знает, – отношение властей к земцам и кооператорам подозрительное, и сейчас поляки задерживаются не на личности его, Димитрия, а на выданных земской управой документах.

– Это не удостоверение личности, – говорит офицер, – это командировка и видом на жительство служить не может.

– Да, это только командировка, – спокойно замечает Киселев, – вид на жительство обыкновенно остается в управе.

Поляк молча возвращает документы и проходит дальше.

Старик кивает на поляков головой:

– Что, хозяева наши?

– Хозяева.

– И кто только нам не хозяин. Чехи, поляки, Колчак, Анненков, Красильников.

– Зачем так много, один хозяин – верховный правитель.

Старик машет рукой.

– Где там, в том-то и дело, что не один. Много их. Кто палку в руки взял, тот и капрал. Беда. Ну, да и дождутся, сами на себя беду накликают.

– Что?

– Да вот, хошь поляков этих взять. Всю Обь ограбили. Караванами гонят баржи в Новониколаевск. И скот там у них, и птица, и одежда, и всякое добро мужицкое, – всего через край. Все по усмирениям ездят: вишь, бунтуются кое-где мужики, волостные земства не хотят, – Советы давай.

Старик подождал, не скажет ли чего Киселев. Димитрий молчал.

– Я и мужиков не хвалю, погодили бы малость, не время еще, ну да и так нельзя тоже, – прямо с корнем деревни вырывают. Натло жгут. Весь народ в тайгу ушел. Пойдет теперь кутерьма надолго. Большевики опять появились.

– Ну, неужели появились?

– Да они и не пропадали. Которые в горах жили, которые по заимкам хоронились.

Пароход проходил под крутым обрывистым берегом. Внизу, у самой воды, на крошечном клочке суши жалобно кричал ягненок, должно быть, сорвавшийся с берега. К ногам ягненка подкатывались волны, сверху засыпало землей. У борта столпился народ, смотрят, жалеют. Одна из барынек нервничает:

– Ах, боже мой! Капитан, где капитан? Надо просить капитана спустить лодку, – погибает ягненочек. Надо спасти его! Бедный ягненочек! Капитан, капитан!

Старик обращается к Киселеву:

– Вот она. Рассея-то матушка: снизу волны хлещут, сверху землей засыпает. Кто спасет ее?

На лице старика глубокое раздумье, в голосе печаль. Смотрит на берег, вздыхает. Ягненок мечется, тоскливым, почти детским криком провожает уходящий пароход. Снизу вода, сверху крутой берег, – деваться некуда.

Барыня тоскует.

– Капитан, капитан, остановите пароход, – засыплет ягненочка!

3

Максим официантом на пароходе «Коммерсант» пятый год. У Максима почтенная наружность. Высокий, в меру полный, с тщательно выбритым подбородком, большими пушистыми усами. Одет всегда хорошо, почти щегольски…

Когда-то Максим учился в двухклассной школе, но за смертью отца бросил и ушел в город. Служил мальчиком в трактире, потом половым. Был официантом в ресторане и после на пароходе. Презрительного отношения к себе Максим не забудет никогда.

В трактире было просто.

– Эй, шестерка, пару пива!

Иногда сажали с собой. Постоянные посетители трактира при встрече на улицах раскланивались. В пору безденежья брали в долг пару пива.

Другое в ресторане!

Заказывая обед или ужин, посетитель не видел почтительно изогнувшегося перед ним официанта.

– Э, послушайте, подайте мне… Как это называется…

Официант, почтительно согнув спину, дожидал, пока посетитель не вспомнит, как называется то или другое кушанье.

Уходя, небрежно протягивает двугривенный.

В душе Максима кипела злоба. Он презирал себя, презирал свою должность.

О себе говорил:

– Я – пресмыкающая животная.

– Но жить было надо…

На пароходе за внешность, за изысканный костюм и лакейскую почтительность Максиму щедро давали на чай. Но за чаями пряталось пренебрежение к лакею, к хаму.

Максим был официант, но не человек.

Брал и ненавидел дающих ему.

– Души, души моей не видят!

Революция ничего не изменила.

Первые рейсы на пароходе каталась чистая, нарядная публика.

Расплачиваясь с Максимом, неловко останавливались:

– Дать или не дать?

Дашь – обидится, не дашь – обидится.

Некоторые спрашивали:

– Послушайте, товарищ, на чай теперь не полагается?

Это скоро прошло.

По-прежнему пассажиры первого класса, рассчитываясь за съеденное и выпитое, клали перед Максимом лишнюю мелочь и небрежно говорили:

– А это возьмите на чай.

У конечной пристани пароход стоял два дня.

Максим получал с последних пассажиров, проходил в свою крошечную каюту и запирался на ключ.

Залпом выпивал полбутылки водки, ложился на койку и ждал, когда водка начнет действовать. Тогда вставал с койки, мрачно сдвигал брови и выходил в рубку.

Здесь все было прибрано. Две горничные и официант второго класса с подобострастными поклонами встречали Максима.

Максим, не замечая, проходил в рубку, садился за стол и сильно нажимал кнопку электрического звонка.

Подлетал официант.

– Что прикажете, Максим Иванович?

Максим вскидывал голову, изображал на лице недоумение.

– Разве ты меня знаешь?

– Помилуйте, Максим Иванович, кто вас не знает! По всей Оби, так сказать.

Максим довольно улыбается. Перед ним карточка с обозначением блюд. Делает вид, что не замечает карточки, приказывает:

– Принеси карточку!

– Слушаю-с!

Долго и внимательно изучает карточку.

Начинал Максим всегда с водки и закуски.

– Полбутылки николаевской!

– Извините, Максим Иванович, как, значит, запрещено…

– Запрещено?

Вскидывал на официанта презрительно прищуренные глаза.

– Плачу вдвое, живо!

– Слушаю-с!

Потом выпивал еще полбутылки. Вызывал официанта третьего класса и заставлял служить себе вместе с другими.

Опьянев, Максим требовал буфетчика.

Жадный буфетчик знал, что теперь Максим будет куражиться и щедро бросать на чай. Быстро поднимался наверх и самолично начинал прислуживать Максиму.

Потом все усаживались за один стол с Максимом – угощал всех.

Вдруг вспоминал пассажира, особенно брезгливо протянувшего Максиму рубль.

– Ха, душу мою купить хочешь. Сволочь… Целковый… Я сам четвертной билет дам! На, знай наших!

Вынимал из бумажника деньги и бросал на пол. Хозяин, официанты, горничные бросались подбирать. Заработанные ценой унижения человеческой личности чаевые целиком переходили к хозяину и товарищам Максима…

Начинался рейс.

У двери рубки первого класса неслышно вырастал Максим. Тщательно выбритый, расчесанный. Почтительно склонялся перед пассажиром.

– Что прикажете?..

4

Официант первого класса Максим заметил, что перед окнами рубки несколько раз останавливался человек во френче и упорно всматривался в высокого бритого пассажира из каюты номер пятый. Раза два человек во френче прошелся по коридору первого класса.

Лицо Френча Максиму не понравилось.

Что ему надо?

Среди пассажиров первого класса этого человека Максим не замечал, дела у него здесь не могло быть. Странно, что ж ему, этому рябому Френчу, надо?

В проходе, у маленького столика, возле своей каюты Максим приготовлял посуду. С палубы входил офицер-поляк. Сзади его догонял человек во френче.

– Господин комендант!

Офицер остановился.

– Что вам?

Рябой подошел ближе и быстрым шепотом заговорил:

– Я из контрразведки… Высокий бритый пассажир из пятой каюты мне подозрителен. Мне кажется, я узнаю его лицо. Это большевик, задержите его.

Офицер недоверчиво взглянул на рябого.

– А если вы ошибаетесь?

Максим перестал стучать посудой и напряг слух.

– Нет, не ошибаюсь, собачье чутье у меня на это. Ну, отберите у него пока документы, без документов куда с парохода денется.

– Хорошо.

Офицер, позванивая шпорами, прошел дальше. Френч вышел на палубу.

Максим решил действовать…

До обеда оставалось еще часа два. Звонков из рубки нет, пассажиры – кто сидел на палубе, кто отдыхал в своих каютах. Максиму не терпится. Несколько раз заходил в рубку, – не закажет ли чего пассажир из пятой каюты. Киселев сидел в углу спокойного мягкого дивана и перелистывал книгу, время от времени поглядывая в окно на плывущие мимо зеленые берега. У противоположной стены рубки тихо перешептывались девочки. Максим волновался – как сказать пассажиру, что его собираются арестовать?

Подошел обед. Пассажиры один за другим появлялись в рубке и требовали себе то то, то другое. Киселев отложил книгу и вышел на палубу. Через некоторое время вернулся, взял книжку, сел за отдельный столик у окна, но обеда как будто заказывать не собирался.

Максим не выдержал. Подошел к Киселеву, почтительно склонился перед ним.

– Прикажете подавать обед?

Димитрий изумленно вскинул на официанта глаза, улыбнулся каким-то своим мыслям и сказал:

– Хорошо, подавайте.

После обеда Киселев заказал кофе. Максим негодовал про себя.

«Вот захотел кофе не вовремя, просил бы скорее счет».

Подавая Димитрию счет, Максим с особым выражением в голосе сказал:

– Вот счетец, проверьте, пожалуйста.

Киселев, не глядя на счет, полез в карман за деньгами.

Максим, не выпуская счета из рук, держал его перед Киселевым и тихо настаивал:

– Нет, уж вы проверьте, пожалуйста.

Димитрий нагнулся над счетом.

Борщ малороссийский… вас хотят арестовать… свиная котлетка… рябой человек во френче шпион… стакан кофе.

– Верно-с, господин?

– Верно, – спокойно ответил Киселев и протянул Максиму деньги. Максим взял деньги, счет, собрал посуду и ушел.

…Роман поляков офицеров с барыньками быстро развивается. После обеда один из офицеров запирается в каюте с барыней, матерью старшей девочки. Другой со своей дамой гуляет по палубе. Девочка подходит к каюте, стучится.

– Мама!

Ей не отвечают. Девочка бледнеет, отходит, склоняется над пианино. Все ниже, ниже. Вздрагивают худенькие плечи. Из-под пальцев льются печальные, щемящие звуки.

Плачет девочка, плачет пианино…

Димитрий поднялся и вышел на палубу. Прошелся несколько раз взад-вперед и спустился вниз. На корме, среди кучки мужиков, увидал человека во френче. Димитрий с равнодушным видом подошел ближе.

Огромный мужик, ходок в земельную управу, рассказывает:

– Ну и дела пошли. У нас, в Сизовке, каждый день увозят народ, прямо с поля берут. Придут домой, дома нет, народ весь на пашне. С пашни и берут, не ждут, когда вернутся. Так и пропадают люди.

– А за что берут?

– Да ни за что. Так, по злобе кто сболтнет или сдуру, – большевик, дескать. А то сам неосторожное слово скажет, ну и готово, и сгиб человек.

Френч не выдерживает.

– Ну, это ты, дядек, зря. Так ни за что не возьмут, за что-нибудь берут, не в бессудной земле живем.

– То-то и есть, что в бессудной!

Димитрий мельком взглядывает на Френча и спокойно обращается к ходоку из Сизовки:

– Куда ж их берут?

– Нам об этом не говорят – куда. А только назад никого из них нет.

Димитрий постоял еще немного и поднялся наверх. Остановился у борта, глядит на широкую мутную реку. Снаружи – человек, которому деваться некуда от скуки, а внутри – неустанная напряженная работа мысли.

«Как уйти?»

Снизу поднимался Френч. Быстрыми глазами обшарил палубу, увидал Киселева, остановился невдалеке.

– Далече изволите ехать?

Киселев равнодушным взглядом скользнул по рябому лицу Френча.

– Далеко, за Барнаул.

– По делу?

– По делу.

– Где изволите служить?

– В земстве. Лесные заготовки у нас в верховьях.

Димитрий говорит спокойно, скучно позевывает.

Плюет за борт, наклоняется и следит за плевком. Человек во френче тоже делает равнодушное лицо, склоняется над бортом, плюет в воду.

– Слыхали? Омск взят, – вдруг ошарашивает Френч.

Киселев спокойно улыбается.

– Ну что вы? Кто его возьмет?

– Большевики пришли.

– Откуда вы слышали?

На пристани телеграмма была.

Димитрий смеется.

– Вранье! Откуда быть большевикам? В газетах пишут, – большевики за Уралом.

С равнодушным, скучающим видом отворачивается от Френча и неторопливо спускается опять на нижнюю палубу.

«Где же я видал этого человека?» – напрягает Димитрий память.

Среди матросов и пассажиров третьего класса настроение приподнятое.

На пристани встречный пароход передал последние слухи из Омска.

– Неустойка у белых. Опять обилизацию делают.

– Делают?

– Делают, да не идут.

– А почему не идут? – горячится пожилой мужик, хорошо одетый, коренастый и жилистый.

– Ты почему не идешь?

– А ты почему?

– Мы хлеб зарабатываем, пашем, некогда нам.

– Ну, а я не зарабатываю, по-твоему, ворую, што ли? И я зарабатываю, и мне некогда.

– Никому, видать, неохота на войну-то…

– Конешно, кому охота.

– Работать-то молодых бы оставили, а нас, стариков, брали. Почему такое – стариков не берут?

– Тоже, паря, возьми-ка стариков, они те хвост и подкрутят.

– Знамо, подкрутят, а то как же.

– Нет, вы меня берите, а детей моих оставьте… оставьте мне их, а меня обилизуйте.

– Эк ты какой прыткий, а куда ты пойдешь? Обилизовать тебя обилизуют, а пойдешь-то ты куда?

– В каких это смыслах?

– А все в таких же. Может, ты к большевикам уйдешь?

– Ну, это тоже как понимать.

– Вот то-то, как понимать… А молодые тоже не дураки, они тоже свою голову берегут и туда идут.

– Идут?

– А думаешь, не идут. Ведь это скрывают только, а идти идут.

Подошел, шныряя по толпе глазами, Френч. Киселев окончательно убедился, что Френч неотступно за ним следит и сейчас высматривает именно его, Киселева. Спокойно остался слушать дальше.

– Скоро, что ли, конец-то?

– Да, конец надо. Конца нет и порядку нет.

– А разве этот порядок для тебя плох? – встревает в разговор Френч.

– А для тебя хорош?

Сверлят друг друга глазами, осторожно нащупывают нужные слова. Кто знает, что за народ, скажешь слово да и закаешься потом.

– Вишь, оружья не хватает, а без него драться как!

– Не хватает, союзники пришлют. Гляди, френчи какие понадели все, как женихи солдаты-то.

– Тоже, паря, пришлют, дожидайся. А и пришлют, так шкуру-то сдерут за это.

– Уж это как водится…

– С нас ведь все это и за френчи эти самые и за оружие.

– А то с кого же? За все мужикам расплачиваться…

– Ну, скоро конец, раз до Омска дошли, мириться будут.

– Ни в жисть большаки с Колчаком не помирятся!

Человек во френче нервно поднимает брови.

– Это почему же?

– А все потому же… Колчак-то чью сторону держит?

– Ну, чью?

– То-то, чью.

– А ты договаривай, чью?

– Вашу. Вот таких, как ты, во френчах-то модных… Сколько народу сгибло, да замиряться. Ни в жисть не замирятся.

5

Приближался вечер. Димитрий прошел в свою каюту, пересмотрел все вещи в чемодане, отложил то, что было необходимо и что могло поместиться в карманах. Вырвал листок из записной книжки, написал на нем:

«Возьмите мой чемодан».

Положил записку в бумажник. Был спокоен. Только бы до вечера не арестовали. Никакого плана еще не было, но была твердая уверенность, что сумеет уйти.

Решил, в свою очередь, наблюдать за Френчем. Опять спустился вниз и увидел Френча среди кучки матросов. Невдалеке остановился.

Матрос таинственно сообщает:

– Брусилов идет. Троцкий надо всем голова, а под ним Брусилов. И Польша присоединилась и Кавказ. Вот почему и бегут здешние-то, сибирские.

– Все лето туда народ везем, а оттуда ни убитых, ни раненых. – Пожилой матрос качает головой. – И куда, братцы мои, деваются, неужели все туда переходят?

– И то сказать, теперь одна дорога – перейти.

Человек во френче не выдерживает. Нервно обращается к матросу:

– Подходят, говоришь?

Матрос смущенно мнется.

– Да, говорят.

– Ну, а ты как думаешь?

– Да я что ж, как другие, так и я.

– Большевик, значит?

– Ну, зачем большевик…

– А знаешь, я могу тебя за эти разговоры арестовать!

Матросы угрожающе сдвигаются вокруг Френча.

– А ты, парень, не шибко…

– Всех не переарестуешь…

Человек собирается что-то сказать, но вдруг замечает Димитрия и в раздражении уходит.

Димитрий заказал себе кофе. Стал расплачиваться, положил в деньги заранее приготовленную записку. Максим с равнодушным лицом стоял возле. Записку заметил, не считая, взял деньги, небрежно сунул в жилетный карман, почтительно поклонился и ушел.

Когда Киселев проходил в свою каюту, его остановил поляк офицер.

– Будьте добры, ваш документ!

Киселев притворился очень удивленным.

– Вы же смотрели.

Офицер пожал плечами.

– Так надо.

– Хорошо. Но утром вы мне возвратите, мне утром сходить.

– Конечно, конечно.

Офицер улыбнулся. Улыбнулся и Димитрий. Каждый улыбался наивности другого…

Поздно вечером пароход пристал к Щукинской пристани. Димитрий без фуражки, с чайником в руках спустился вниз, смешался с толпой, сгрудившейся у сходней. Рядом тотчас же выросла фигура человека во френче.

Человек ласково улыбнулся Димитрию:

– Молочка захотели купить?

– Да, молока попить захотелось.

Вместе с толпой Киселев сошел на берег. Пошел между рядами торгующих всякой всячиной баб. Френч ни на минуту не отставал. Так и шли – впереди Димитрий, за ним Френч. Киселев переходил от одной бабы к другой, пробовал молоко, торговал, – вел время. Человек во френче шел шаг за шагом.

Второй свисток.

Френч забеспокоился.

– Опоздаем!

Киселев засмеялся:

– Ну, куда торопиться, мне еще не скоро сходить.

Стал расплачиваться за молоко, нарочно протянул бабе крупную бумажку.

Баба затужилась.

– Ах ты, господи, никак я тебе и сдачу-то не насбираю!

Френч услужливо выхватил из кармана бумажник.

– Я вам дам мелочь, пожалуйста.

Димитрий отказался.

– Нет, спасибо, мне все равно разменять надо.

С парохода подали третий свисток.

– Скорее, опоздаем!

Киселев протянул Френчу чайник с молоком.

– Возьмите молоко, бегите, я сдачу возьму.

Человек торопливо схватил чайник и побежал. Киселев получил сдачу и не спеша стал складывать деньги в бумажник.

Матросы убирали сходни.

– Скорее, скорее, уходим! – волновался Френч. – Да погодите вы убирать сходни, человек на берегу.

– Ждать всякого будем. Не мешай!

Матросы грубо отсунули Френча. Тот размахивал чайником, из чайника лилось молоко.

– Капитан, капитан, остановите пароход, человек остался!

Капитан спокойно командовал:

– Ти-ха-ай!

Медленно захлопали плицы. Зашумела под колесами вода.

На, верхней палубе стоял Максим. Под пушистыми усами дрожала радостная улыбка.

«Ушел! Молодец!»

Внизу в отчаянии метался Френч.

– Капитан, капитан, именем закона…

Вдруг человек далеко отбросил чайник с молоком и с размаху прыгнул в воду.

6

Димитрий быстро шел вдоль берега.

Подавлял в себе радость, но внутри неудержимо клокотало.

«Ушел! Ушел!»

Лихорадочно работала мысль, – как быть, что делать дальше? Ясно, что по всем пристаням сообщат немедленно и пробираться вверх по Оби было бы безумием.

Село осталось позади. Пошел несколько тише, – надольше хватит сил.

Вдруг услыхал сзади быстрые шаги.

– Эй, господин, постойте!

Что за черт, голос человека во френче. Димитрий продолжал идти дальше.

Человек настигал.

– Постойте!

Киселев остановился.

– Что надо?

– Куда вы?

– Тебе какое дело?

Киселев решительно повернулся и быстро зашагал вперед. Видел, что человек один, и решил завлечь его подальше от села.

– Нет, вы постойте, я вам хочу что-то сказать!

Френч схватил Димитрия за рукав, а правую руку сунул себе в карман.

– Пойдемте со мной!

Резким движением Димитрий вырвал руку и со страшной силой ударил ногой человека в живот.

Человек упал.

Прыжком дикого таежного зверя бросился на упавшего, впился ему в горло железными пальцами. Человек захрипел, задергал ногами. Киселев наступил ему коленом на грудь, крепче и крепче сдавливаются пальцы вокруг тонкой жилистой шеи человека. Человек перестал хрипеть, страшно блеснул в темноте огромными белками вытаращенных глаз, дернулся еще раз и стих.

Киселев продолжал сдавливать железное кольцо пальцев вокруг горла человека, и в его душе не было ничего, кроме животного чувства самосохранения…

С трудом разжал пальцы, опустился на землю возле неподвижно распростертого человека и глубоко вздохнул. Во всем теле почувствовал вдруг невероятную слабость, дрожали ноги, судорогой кололо пальцы. Знал, что надо кончать, но не было сил подняться…

А внутри беспокойная мысль настойчиво приказывала:

«Скорей, скорей!»

Киселев поднялся, нащупал во внутреннем кармане шпиона бумажник и переложил его к себе. Из другого кармана вынул револьвер. С чувством глубокого физического отвращения взял человека за ноги, подтащил к берегу и столкнул в воду. Внизу раздался плеск. С берега с тихим шуршаньем посыпались комья земли.

Тихо.

Димитрий нагнулся над обрывом, – во все стороны от берега расходились широкие круги…

Долго сидел на берегу, ни о чем не думая. Потом встал, выбрал пологий спуск, сошел к реке, освежил холодной водой лицо и голову.

Занималась заря…

7

На рассвете Киселев вернулся в село весь мокрый, в грязи, без фуражки. Прошел в волостное земство, потребовал председателя. Волостной сторож, удивленный необычайным видом неизвестного человека, бросился исполнять приказание. Председатель быстро явился.

– Я из контрразведки, – строго сказал Киселев. – Вчера с парохода на вашей пристани убежал большевик, я его преследовал. Немедленно мне лошадь, он далеко не уйдет.

Димитрий вынул бумажник, взятый у шпиона, и полез за документами.

Председатель не стал смотреть.

– Я знаю. Вы вчера с парохода прыгнули.

Димитрий с улыбкой осмотрел себя с ног до головы, широко развел руками.

– Видите, весь мокрый. Надо переменить одежду, пока седлают лошадь.

Через десять минут Димитрий, переодетый в сухое платье, вышел из волости. Распрощался с председателем за руку.

– Догоню, никуда не уйдет.

– Може, вам людей дать, поспособнее бы было.

– Нет, не надо, один справлюсь.

Вскочил на оседланную лошадь, взмахнул плеткой, радостно гикнул:

– Вперед!

Из-за леса с ласковой улыбкой показалось солнце.