Текст книги "Колчаковщина (сборник)"

Автор книги: Павел Дорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Глава вторая
Конец Чернораевой заимки

1

Овраг проходил в версте от Чернораевой заимки. От прошлогодних ометов шла к оврагу узенькая тропка, проложенная в сухом почерневшем бурьяне, спускалась вниз по крутому желтому берегу и терялась в густой мелкой заросли на дне оврага. Кузница, с середины зимы вырытая рядом с землянкой, работала день и ночь. Ковали наконечники для пик, чинили старые поломанные дробовики, точили заржавевшие шашки. Любовно просматривали каждую винтовку, отнятую у солдат и милиционеров. Работали на переменках кузнец Василий с Петрухиным да за молотобойцев Иван Каргополов со стариком Чернораем. Наезжал Прокофий из Костиной и целыми неделями оставался в кузнице, когда Петрухин отправлялся в очередной объезд по деревням.

По ночам со стороны Иртыша сворачивали в овраг мужики, закутанные в теплые собачьи дохи, говорили условный пароль точно из-под земли выраставшим часовым и молча проезжали в глубь оврага. У кузницы нагружали широкие розвальни еще не отточенными наконечниками для пик, радостно перекладывали сеном, туго-натуго перетягивали веревками И тихо смеялись в лохматые воротники.

– Пшеничку на базар везем.

– Шибко не поздоровится колчаковцам от этой пшенички.

Алексей выходил провожать мужиков и, шагая рядом с ними по глубокому снегу, давал последние указания.

– Точите, товарищи, скорей, вот-вот понадобятся.

– За нами, товарищ Петрухин, дело не встанет, проходила б зима скорей, а то, вишь, снегу-то, ни пройти, ни проехать.

Шла весна. Под горячим весенним солнцем искрилась каждая снежинка, и глазам было больно смотреть в сверкающие степные просторы. Черными нитями протянулись по ним рыхлеющие дороги. Редкие лесные колки, уходящие к Иртышу, заволакивались синей дымкой. С утра капало с крыш, и солнце, как в хрустале, разноцветными огнями играло в ледяных сосульках.

Удерживать мужиков от преждевременных выступлений было все труднее и труднее. В трех-четырех местах разоружили милиционеров, разгромили волостную управу. Петрухин почти все время проводил в разъездах, – надо было готовиться к близкому выступлению, воодушевлять колеблющихся и малодушных, удерживать наиболее нетерпеливых. Нередко брал с собой Настасью, меньше было подозрений, – едут, мол, люди по семейному делу и пускай их едут. Приходилось Настасье ездить и одной, выполнять разные поручения Алексея. Раза три возила в город важные сообщения от Петрухина, – наложит в сани десяток кругов масла да сала бараньего, сунет записку за пазуху и едет. Кому придет в голову останавливать бабу и расспрашивать – кто, чья да откуда? Так потихоньку и доезжала до города. В городе прямо к Ивану Кузнецову, деповскому молотобойцу, сдаст записку – и на базар, а заедет с базара – у Ивана готов и ответ.

2

Чумлякские поднялись, когда на Иртыше только что проплыли последние льдины. Из города шли разные слухи. Несмотря на газетные уверения о победе, о том, что от большевиков отвернулись рабочие массы, что в Большевизии – так колчаковцы называли Советскую Россию – голод, слухи, один другого тревожнее, упорно проникали в народные массы. Говорили, что на фронте неблагополучно, что солдаты колчаковской армии переходят к большевикам и в одиночку и целыми полками, в полном вооружении, нередко вместе с командным составом… Говорили, что никакого голода в Большевизии нет, что отношения к оставшейся у большевиков интеллигенции благожелательное, что даже буржуев-де щиплют не очень уж шибко…

Откуда ползут эти слухи, в какие щели наглухо законопаченной Сибири проникают – не определить. А слухи все настойчивее, все тревожней.

Чумлякские парни бежали из города десятками. Ловить дезертиров приехал в село отряд милиционеров. Мужики попрятали сыновей по заимкам у родных да односельцев, в степи по ометам да по глубоким степным оврагам. Начальник отряда дал мужикам три дня сроку. Мужики угрюмо посматривали на милиционеров, о чем-то перешептывались друг с другом и сыновей не выдавали. Не дождавшись в положенный срок ни одного из дезертиров, начальник приказал собрать всех мужиков, у которых сыновья значились в бегах, выстроил стариков в ряд и выпорол каждого четного. В ту же ночь мужики подожгли дом, в котором остановились милиционеры, несколько человек ухлопали, остальные ускакали. В перестрелке было убито четверо мужиков. К утру подоспели скрывавшиеся по степям ребята, быстро сорганизовали отряд, объявили село на военном положении и всюду выставили патрули. Мужики понимали, что стычка с милиционерами даром не пройдет, и вооружались кто чем попало: отнятыми у милиционеров ружьями, выкованными в овраге за Чернораевой заимкой пиками, вырытыми из земли заржавленными шашками, железными вилами.

К Петрухину из Чумляка поскакали гонцы.

Через два дня к селу подходили две роты солдат. Чумлякцы окопались за поскотиной и встретили отряд дружным залпом из нескольких десятков ружей. Ночью повстанцы покинули село.

3

Петрухин был в это время в городе. За несколько месяцев отсутствия Алексея многое изменилось, и он жадно ко всему присматривался и прислушивался. Торопливым шагом бегут по улицам озабоченные люди. И озабоченность у них какая-то особенная, своя. Битком набиты кафе и столовые. И всюду эти озабоченные люди. И разговоры у них тоже какие-то свои, особенные:

– Омск… Манчжурия… Харбин… Владивосток… Омск… Харбин…

Какой вдруг понятной становится эта озабоченность. Да ведь это же город спекулянтов и политических шарлатанов. Из Питера, из Москвы, с Урала, со всего Поволжья собрались делить шкуру еще не убитого сибирского медведя.

Слухи, как ветер степной, – не знаешь, откуда пришли, куда побежали. Промчался ветер, а травы степные все еще шепчутся, все еще шепчутся, все еще головами колышут. Слухи пришли и ушли, – но все еще никнут человечьи головы ухом к уху, чуть слышным шелестом шелестят тонкие губы:

– Шу-шу-шу-шу.

– Идут, идут, идут.

– Слышали? Слышали? Идут от Кустаная, от Челябинска, от Тюмени, из Семиречья. Слышали? Слышали?

…Получили большевистскую прокламацию.

Прилетел вражий аэроплан, пустил по фронту сибирскому тысячи белокрылых птичек-прокламашек.

– Приказ Троцкого.

– Офицеры, добровольно перешедшие в советскую армию, не должны бояться мести, – ее не будет… Про солдат и говорить нечего, – иди к нам, наше дело общее и враг у нас один – капитал…

Великое смятение началось в офицерской среде. Приказу верили и не верили.

– Надо идти, ведь одна у нас мать, брат на брата войной идем.

– Врет, обманет.

– Не обманет, ведь приказ. Публичный документ.

– Не верим. К черту приказ!

Офицерство разбилось, обособилось в отдельные группы. Офицерской молодежи военного времени, состоящей из учителей, студентов и мелких служащих, больше всего хотелось верить приказу. Хотелось бросить надоевшую войну, хотелось домой, в Россию, где у многих оставались семьи. Только и разговоров было, что о приказе. Шушукались сначала в укромных уголках, потом все громче и громче. Тысячью черных кошек пробежал приказ по офицерской среде, разделил ее, разбил. Ударный офицерский кулак разжался, уставшие пальцы не слушались.

Для солдатской массы все было проще и понятнее: все чаще и чаще слухи о переходе к большевикам.

– Слышали? Н-ский полк перешел в полном составе…

– Да ну?!

– Да, да. С музыкой… выкинули красный флаг… всех офицеров перебили.

– Не может быть! Сплетня!

– Я вам говорю… С фронта сейчас человека видел…

Все чаще на улицах тревожные слухи, все торопливей шаг военных, все громче и зловещей автомобильные гудки.

…Скачут базарные цены.

– Погодите, вот красные придут, растрясут ваши барыши. Ишь, живоглоты, подступу ни к чему нет.

– А-а, большевик! А знаешь, что за такие слова? Шомполов захотел?

– А ты шомполами не пугай, не из робких, себя береги.

– Красные придут, накормят вас. Слыхал, сами собачину да кошек жрут.

– А вы здесь человечину жрете, вон животы-то отпустили.

Базар – как бурное море. И слухи – волны морские – бьются о берег людской тревожными всплесками.

4

Петрухин еще по дороге из города слыхал о каком-то восстании в Чумляке. К слухам Алексей отнесся не совсем доверчиво, так как привык к тому, что они большей частью бывали значительно преувеличены, но все ж таки полагал, что дыма без огня не бывает. Дома Алексея ждали чумлякские гонцы.

– Эх, еще бы немного потерпеть, – задумчиво сказал Петрухин, выслушав гонцов, – не везде мужики отпахались.

Один из гонцов махнул рукой.

– Какая теперь пашня, товарищ Петрухин: уж не говоря о молодых, старики так и рвутся, так и рвутся.

– Не до пашни теперь, – подтвердил другой.

Петрухин что-то обдумывал.

– Ну, что ж, объявим Колчаку войну. Вы когда приехали?

– Вчера утром.

– Значит, завтра или послезавтра у вас будут солдаты.

– Они, может, уж и есть. По такому делу ждать долго не будут.

– Так. Выходит, что оружия вам мы вряд ли успеем доставить. Попытаемся, однако.

Чумлякцы ускакали. Не успели отъехать и десятка верст от Чернораевой заимки, как встретили других гонцов, спешивших к Петрухину с извещением о том, что отряд колчаковских солдат уже занял Чумляк.

Кузнец Василий, Иван Каргополов и Прокофий помчались по ближним деревням с приказом от Петрухина – немедленно собраться к оврагу за Чернораевой заимкой.

Самого старика Чернорая Алексей послал в Костино.

– Не съездить ли тебе, дед, в волость, взять бумажку, – еду, мол, в город хлеб ссыпать.

– Ну что ж, съезжу.

Запряг старик любимого жеребца, накрутил вожжи на руки, гикнул помолодевшим голосом и вихрем помчался зазеленевшей степью.

«Может, от бумажки польза какая в Алексеевом деле, – думал старик, – на том свете легче Михайле будет».

Через час Чернорай был в волости. Волостной секретарь, старинный дружок Чернорая, обрадовался деду.

– Здорово, старина, что давно не бывал?

– Да ты и сам, однако, с год ко мне не заглядывал. А медовушка у меня седни шибко забористая.

– Ну? Загляну как-нибудь. Ты что, дед, по делу в волость?

– Да вот бумажку бы мне; хочу возочка три пшеницы отвезти в город.

– Так и вези, зачем тебе, бумажку, никакой бумажки не требуется.

– Ну все-таки, – уклончиво сказал Чернорай, – спокойнее с бумажкой. Остановит кто дорогой, сейчас ему бумажку, – вот, мол, казенный хлеб везу.

Секретарь засмеялся.

– Эк тебя, старина, напугали, да кто ж тебя остановит, кому надо?

– Ну все-таки, – стоял на своем Чернорай.

Положил Чернорай бумажку в карман и, не заезжая к свату Степану Максимычу, помчался обратно.

5

В ночь с Чернораевой заимки выехали три груженые подводы. На передней сам старик Чернорай, на задней Настасья. Алексей, идя рядом с Настасьей, проводил их далеко в степь. Стали прощаться.

– Ну, будь здорова, Настасьюшка!

Настасья вдруг припала к Алексеевой груди, крепко обвила его шею руками и всхлипнула.

– Что ты, что ты, Настасьюшка! – удивился Петрухин, впервые увидевший Настасьины слезы.

Молодая женщина вытерла глаза углом платка.

– Ничего… Это я так… Сердце чтой-то щемит.

Алексей нежно обнял ее.

– Может, не нужно бы тебе ехать.

– Нет, нет, я не о том… За тебя боязно.

– Глупая, – усмехнулся Петрухин, – да чего ж за меня бояться.

Улыбнулась и Настасья.

– Я не знаю. Так.

Крепко расцеловался Алексей и со стариком Чернораем и долго смотрел им вслед, пока вдали не замолкло легкое постукивание бричек.

На другой день к вечеру, когда до места оставалось немногим больше десятка верст, Чернорая с Настасьей остановила разведка, высланная из Чумляка.

– Стой, старик, куда едешь?

– Хлеб везу в продовольственный комитет.

– Развязывай!

Чернорай стал слезать с брички.

– Да чего развязывать, – подошла к солдатам Настасья, – не видите, что ль, пшеницу в город везем, пощупайте, если глазам не верите.

Солдаты весело рассмеялись.

– Пощупать бы тебя, молодка, стоило.

Настасья стыдливо отвернулась.

– У, охальники, жеребцы стоялые!

Чернорай вынул полученное в волости удостоверение и протянул старшему.

– Вот бумажка от волостной управы.

Тот заглянул в бумажку, ткнул на всякий случай пальцем в воз, – действительно, пшеница.

– Чего ж, старый хрен, молчал, что бумажка есть! Старший поглядел на молодую женщину, которая все еще делала вид, что продолжает сердиться, и слегка ударил ее по плечу.

– А ты, молодка, не шибко дуйся, пошутили мы.

Когда отъехали от солдат, облегченно вздохнули.

– Ну, пронесло грозу, – сказал Чернорай, – посмотрим, что дальше будет.

Настасья промолчала. Она думала об Алексее, который появился неизвестно откуда, властно вошел в Настасьину жизнь и заслонил собою все остальное. Как будто не было никогда и мужа Михайлы, три года замужества с которым были прожиты если не в любви, то в полном согласии. Молодая женщина безоглядно полюбила Петрухина, знала, что и Алексей ее любит, и эта зима была медовым месяцем Настасьи. Жизнь Алексея была ее жизнью и дело Алексея – ее делом. Теперь вместе с весной для Петрухина начиналась пора, полная лишений и смертельных опасностей, и молодая женщина готова была на всякие жертвы, лишь бы уберечь любимого человека…

Дробно постукивали брички, фыркали лошади. Весенняя ночь окутывала мягкой прохладой. Чернорай время от времени оборачивался к Настасье и вполголоса окликал:

– Не спишь, Настасья?

Молодая женщина отрывалась от дум, подхлестывала лошадь.

– Нет, не сплю.

– Не спи, однако, теперь близко.

У самого села окликнул часовой.

– Стой, кто едет?

– Хлеб в продовольственный комитет ссыпать.

– Не велено ночью пускать.

– Да у меня бумажка, – сказал Чернорай.

Солдат лежал на земле в десятке шагов от дороги, ему лень было подняться, и он уже совсем добродушно спросил:

– Покурить нет, земляк?

– Нет, парень, нету.

– Ну ладно, поезжай.

Во втором проулке налево Чернорай свернул и остановился у третьей избы с краю. Тихо стукнул в окно. В избе кто-то зашлепал босыми ногами, подошел к окну, вгляделся сначала и негромко окрикнул:

– Кто там?

Чернорай прильнул к окну и так же тихо отозвался:

– Отворяй, Кузьма, это я, Чернорай.

Через минуту въехали во двор.

– Ссыпай скорей пшеничку, парень.

Кузьма просунул руку в полог, нащупал под пшеницей ружья и довольно хмыкнул:

– Эдак-то шибко ладно.

За час до рассвета Чернорай выехал со двора Кузьмы с пустыми подводами. Селом не встретилось ни одного солдата: должно быть, крепкий предутренний сон сморил всех. Только на выезде из поскотины, когда Чернорай открывал скрипучие ворота, из шалашика возле ворот выглянула чья-то голова и сонный голос спросил:

– У те документ есть?

– Есть, – сказал Чернорай.

Голова спряталась в шалашик. Настасья, сидевшая на передней подводе, хлестнула лошадь:

– Но, трогай!

И еще долго слышалась в предутренней мгле четкая дробь крепких Чернораевых бричек.

6

На закате следующего дня Петрухин с отрядом в двести хорошо вооруженных людей подошел к Чумляку со стороны степи. В двух верстах от села в неглубокой лощинке отряд расположился на отдых. Быстро наступала ночь. В селе засветились желтые огоньки. С церковной колокольни донесло десять гулких ударов.

– Ну, товарищи, пора, – сказал Петрухин.

Отряд вышел из лощины, и редкие цепи одна за другой медленно исчезали в ночной мгле.

Ровно в полночь в разных концах села раздались тревожные оклики часовых.

– Стой! Кто идет?

Ночную тишину разорвали два один за другим прогремевших выстрела. На гумне у Кузьмы вспыхнул омет соломы, бросая в улицу отблеск кровавого пламени.

Зазвонили в набат.

Село сразу ожило. Тоскливым воем завыли собаки, прячась в подворотни, мычали коровы, метались и ржали в конюшнях лошади.

По селу неслась беспорядочная ружейная трескотня, и под выстрелами повстанцев один за другим падали выбегавшие из домов полуодетые солдаты. Уцелевшие, отстреливаясь, бежали к церкви, где горнист играл сбор. Петрухин окружил площадь. Спастись успели немногие.

Утром в Чумляке была объявлена советская власть, и выплывавшее из-за Иртыша солнце весело заплескалось в ярком кумаче, выкинутом над волостной управой.

Вести о Чумлякском восстании и разгроме солдат, приумноженные и приукрашенные, понеслись во все стороны быстролетным ветром. Первые гонцы из ближних селений прискакали в Чумляк в полдень. Увидали толпы вооруженных мужиков да красный флаг над крышей волостной управы и поняли, что и спрашивать больше не о чем.

Прямо к Петрухину.

– Давай приказ, товарищ Петрухин, чтобы и у нас советская власть!

Восстание разрасталось все дальше и дальше. Через два дня на пятьдесят верст кругом везде были объявлены Советы и над бывшими волостными управами заполыхали красные флаги. У поскотин караулили матерые бородачи, вооруженные старыми, никуда негодными дробовиками да самодельными пиками, и важно требовали у проезжавших документы, которые сплошь и рядом не могли прочесть за неграмотностью. У пылающих горнов кузнецы день и ночь ковали пики из старого железного лома.

Чумляк был центром восставшего района. По всем дорогам бесперечь скакали гонцы. Спешили к Чумляку кое-как вооруженные, а то и совсем безоружные отряды. Подвозили арестованных милиционеров, председателей и членов волостных управ, случайно попавшихся чиновников.

В Совете шла горячая работа. Петрухин понимал, что колчаковское правительство двинет против восставших новые войска и не остановится ни перед какими мерами, чтобы подавить бунт. Надо было раздувать восстание все шире и глубже, создавать отряды, готовить оружие. Ближайшие помощники и сотрудники Петрухина – кузнец Василий, Иван Каргополов и Прокофий без устали мыкались по району, организовывали отряды и в страстных речах призывали население теснее сплотиться вокруг советской власти и идти на Колчака всенародной войной.

И по всему району – из края в край – неслось:

– Долой Колчака! Да здравствует власть Советов!

7

Первые стычки с правительственными войсками начались через неделю.

Василий окружил в степи шедшую от Иртыша сотню казаков и разбил их. От железнодорожной станции шли в повстанческий район пехотные части при пулеметах. Петрухин двинул навстречу войскам все свои силы и, избегая открытого сражения, нападал на солдат во время ночевок, уничтожал мелкие отряды, отстававшие от главных сил, отбивал обозы и всячески мешал продвижению колчаковцев в глубь района. По пути отряда горели деревни, и черные столбы дыма, бороздившие ясное весеннее небо, предупреждали повстанцев о приближении страшного врага.

Чумляк укреплялся. Рыли окопы, протягивали колючую проволоку. Части повстанцев медленно отходили к Чумляку, продолжая нападать на противника при каждом удобном случае. Сам Алексей неожиданно встретил в стороне от дороги заблудившуюся роту и напал на нее с безумной яростью. Солдаты побросали оружие и бежали. Настигнутые поднимали кверху руки и в истошный голос кричали.

– Товарищи, мы не сами!.. Мобилизованные мы!

Оставшимся в живых разъяснили, за что борются восставшие, снабдили отпечатанными на пишущей машинке воззваниями к колчаковским солдатам и отпустили.

Войска подходили все ближе и ближе. В Чумляке уже слышалась пулеметная трескотня, и народ в страхе бросился выгонять в степи скот, вывозить разный домашний скарб, прятать жен и детей.

Повстанцы упорно держались под Чумляком два дня. В ночь на третий Василий, Прокофий и Каргополов стали отводить свои части. С утра Петрухин, чтобы скрыть отступление, развил по колчаковцам бешеный огонь.

Противник стал окружать село с обоих флангов. Петрухин медленно отступал. К вечеру повстанцы оставили Чумляк.

Было ясно, что восстание сломлено. Удержаться против значительных сил регулярных войск, пока восстание не перекинулось в другие уезды, нечего было и думать. Надо было спасать людей. Главные силы повстанцев, руководимые Василием, Прокофием и Иваном Каргополовым, уходили все глубже и глубже в степи. Весь удар правительственных войск Петрухин с отрядом принял на себя и, отвлекая внимание от уходящих в степи, медленно отступал по Костинской дороге. Белые теснили небольшой отряд Петрухина и, окружая его с трех сторон, гнали к Иртышу.

8

Ночь, как сказочная птица, распростерла над степью черные крылья. В сухих стеблях прошлогоднего бурьяна шуршит ветер. Терпко пахнет полынью. Где-то кричат перепела. У края дороги, в трех верстах от Чернораевой заимки, притулилась разведка.

Хозяйская забота гложет сердца бородачей, и они тихо перешептываются о пашне, о покосе.

Вдруг один поднял голову, чутко прислушался.

– Чу, паря!..

Обернулись к дороге настороженным ухом и, крепко сжимая винтовки, впились в темноту зоркими кошачьими глазами. Было тихо. Ни один подозрительный шорох не нарушал степного безмолвия.

– Почудилось те, – прошептал другой.

Мужик приник ухом к земле и с минуту слушал.

– Топочут… Конница идет…

Приник к земле и другой мужик.

– Да, топочут.

Оба продолжали напряженно вслушиваться. Издалека донесся слабый, еле уловимый звук.

– Слышь, лошадь фыркнула.

– Казаки, быть больше некому. Давай сигнал.

Один из мужиков вскочил с земли, вобрал голову в плечи и вдруг завыл протяжным волчьим воем.

Казачий отряд, направлявшийся к Чернораевой заимке, остановился. Ехавший впереди отряда офицер невольно натянул поводья.

– Волки, – вполголоса проговорил казак рядом с офицером.

Протяжный волчий вой повторился. Почти тотчас же ему откликнулся другой, глуше и дальше, и замер вдалеке.

Лошади храпели и прядали ушами, беспокойно танцуя под всадниками.

– Странно, откуда быть теперь волкам, – тихо проговорил офицер.

– Здесь близко овраги, по оврагам водятся, – так же тихо ответил казак.

Офицер нагнулся в седле, посмотрел вперед и вдруг, выпрямляясь, сказал сердито:

– Глупости!

Больно хлестнул лошадь нагайкой и поскакал. Отряд тронулся за офицером.

Проскакав с полверсты, офицер придержал лошадь, ласково потрепал ее по шее и уже совсем спокойно сказал:

– Глупости.

Впереди почти одновременно грохнули два выстрела и гулко покатились по степи. Лошадь под офицером взвилась на дыбы, сбросила пробитого насквозь седока и понеслась. Из темноты невидимый враг бил залпами и спереди, и с боков.

Метались лошади, падали люди. Отряд смешался и повернул коней обратно.

Светало. За заимкой отходили к оврагу последние люди. Вдали, по Костинской дороге, клубилась пыль. Петрухин наблюдал в бинокль.

Угрюмо обратился к Чернораю:

– Ну, дед, не сберечь нам заимки.

Старик махнул рукой:

– Не для чего ее беречь… Делай, как знаешь.

Молча бродил по двору, заглядывал во все углы, трогал то то, то другое. Мимо, направляясь к оврагу, прошли с небольшими узелками в руках старуха с Настасьей. Настасья была слегка возбуждена. Старуха сурово сжала тонкие губы.

– Скорей, а ты, старик? – обернулась она к Чернораю.

Подходивший отряд можно было рассмотреть простым глазом. Алексей в последний раз глянул в степь и, пробегая мимо Чернорая к сложенным за двором ометам, крикнул:

– Зажигай двор!

Заимка запылала. Петрухин и Чернорай быстро шли к оврагу. Вдруг старик остановился и охнул.

– Карточку Михайлину оставил!

Бросился назад.

– Вернись, дед, вернись! – крикнул Алексей.

Над заимкой бушевало пламя. По степи, стреляя на скаку, широким полукругом мчались казаки.

«Пропал старик», – подумал Петрухин.

Чернорай добежал до заимки в тот самый момент, когда изба с грохотом рухнула. Старик со стоном упал наземь.

– Сыночек… Михайла…

…Догорали последние головни. Казаки проваживали взмыленных лошадей. В стороне, широко раскинув могучие руки, лежал старик Чернорай с простреленной грудью.

Петрухин с отрядом уходил за Иртыш.