Текст книги "Колчаковщина (сборник)"

Автор книги: Павел Дорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава пятая
Капля за каплей

1

Прочный дом для себя строил Гинкель. Аршинные кирпичные стены, редкие окна, в нижнем этаже – до половины окна толстые железные решетки. Подо всем домом тянутся подвалы: десять каменных мешков с асфальтовым полом. Двери у мешков железные, толстые, замки у дверей пудовые.

Прочно охранялось у Гинкеля добро…

Но еще прочнее, еще крепче охраняются подвалы теперь. Часовой во дворе у подвальных дверей, часовой на улице. По ночам ярко светит среди двора большой электрический фонарь. По ночам к дому бесшумно подкатывали шикарные автомобили с притушенными фонарями. Из автомобилей выходили люди в высоких папахах в туго, по-походному, затянутых шинелях. Молча входили во двор…

Шофер плотно закутывался в теплую из собачьих шкурок доху, удобнее усаживался в мягкое кожаное сиденье и крепко засыпал. Шофер знал, – до рассвета господа офицеры его не побеспокоят…

На рассвете выходили утомленные, бледные, пошатываясь, словно пьяные, садились в автомобиль и неслышно уезжали.

Тайну подвалов Гинкеля прочно охраняли толстые каменные стены, железные решетки, часовые внутри, часовые снаружи.

2

Расхожев не знал, сколько времени прошло с тех пор, как его втолкнули в подвал. В полной темноте, вытянув вперед руки, обошел помещение. Руки везде упирались в каменные стены, холодные, как лед. Не было ни стола, ни табурета, ничего, что хоть сколько-нибудь напоминало бы камеру.

Где он? На тюрьму не похоже. Обошел еще раз все помещение, тщательно ощупывая стены. Нащупал деревянную дверь, постучал пальцем. По глухому звуку понял, что дверь тяжелая, толстая. Приник к двери ухом, долго слушал. Не уловил ни малейшего звука или шороха. Сообразил, что за дверью, должно быть, находится еще дверь.

Где же он?

Вдруг страшная догадка пронизала насквозь.

«Неужели у Гинкеля?!».

Расхожев знал, – от Гинкеля живыми не выходят. Подошел к стене, прислонился, обхватил голову руками.

«О черт! Неужели провал? Неужели всех взяли? Неужели и Киселев взят? Но как, как? Где предатель? Или они сами были неосторожны?»

Яростно заметался по каменному мешку, в темноте то и дело натыкаясь на скользкие холодные стены. Грудь наливалась тяжелой мучительной тоской. От боли хотелось кричать, биться головой о стену.

Снаружи загремели дверью. Слышно, как щелкнул выключатель. Ярко вспыхнула в потолке электрическая лампочка. Вошли двое в шинелях и погонах. Один высокий, с коротко подстриженными усами, бритым подбородком. Над черными глазами нависли козырьками лохматые брови. Брезгливо опущены книзу углы губ. Другой пониже, полный, на большом животе туго стянут ремень. Офицеры остановились перед Расхожевым. Высокий – капитан Тарасов – долго всматривался. Вдруг спросил резко и отрывисто:

– Ваша фамилия?

– Расхожев.

Тарасов нетерпеливо сдвинул лохмы бровей.

– Я про вашу настоящую фамилию спрашиваю. Вы такой же Расхожев, как я Троцкий!

Расхожев молчал, хмуро оглядывая офицеров.

– Ну-с, господин коммунист, – капитан Тарасов шагнул к Расхожеву, – угодно вам назвать вашу настоящую фамилию?

– Я назвал.

Тарасов подошел вплотную к Расхожеву и большим волосатым кулаком снизу, тычком, ударил под подбородок. Голова Расхожева качнулась назад, глухо стукнулась о стену. Выплюнул изо рта кровь, гневно крикнул:

– Палач! Беззащитного!

Тарасов молча размахнулся и ударил еще раз. Опять стукнулся головой о стену Расхожев. Полон рот крови. Кровью плюнул офицеру в лицо. Дико взвыли, бросились на Расхожева, сшибли с ног.

– А-а, собака, ты нам расскажешь, мы тебе развяжем язык!

Потные, разгоряченные, уставшие от битья, вышли из подвала. Щелкнул выключатель, погасла лампочка.

Темно и тихо. Будто замурован в могиле.

3

Иван Александрович сидел на каменном холодном полу. Когда загремел засов у двери, в потолке вспыхнула лампочка и вошли люди, встал. Капитан Тарасов вспомнил, что не вытер плевка, торопливо провел по лицу рукавом шинели, размазал кровь по щеке, по губам. Остановились перед Ломовым, все еще тяжело дыша, все еще запыхавшиеся от битья Расхожева. Тарасов уставился на Ивана Александровича тяжелым неподвижным взглядом.

– Ну, расскажите нам… Вы Мурыгина знаете?

– Знаю.

– Давно?

– Нет, месяца полтора-два, с тех пор, как он у меня поселился.

– Вы знали, что он большевик?

– Нет, не знал, – спокойно ответил Ломов.

Тарасов фыркнул.

– Ха, не знал! Может быть, вы и Хлебникова не знали?

– Нет, Хлебникова знаю, он у нас в союзе кооператоров на заводе служит. Я, как член правления, не могу не знать Хлебникова.

– Ну, а знали вы, что Хлебников большевик?

– Нет, не знал.

Тарасов насмешливо ухмыльнулся.

– Хорошо, допустим. Ну, а настоящую фамилию Хлебникова вы не знаете?

Настоящей фамилии Хлебникова Иван Александрович действительно не знал. Спокойно выдержал испытующий взгляд офицера и твердо ответил:

– Я полагаю, что Хлебников – его настоящая фамилия и есть, другой фамилии его не знаю.

– Расхожева знаете?

– Знаю. Он у нас в союзе заведует отделом сырьевых заготовок.

– Знаете, что он большевик?

– Нет, не знаю.

– Хм. Зотова знаете?

– Нет, не знаю.

– Ничего не знаете? Хорошо. Я вас заставлю говорить!

Тарасов не спеша отстегнул кобуру, вынул револьвер, медленно поднес ко лбу Ивана Александровича.

– Вы будете рассказывать?

Холодное дуло прикоснулось ко лбу Ломова. Холод в глубокие мелкие морщинки собрал кожу на лбу, волной озноба пробежал по телу. Иван Александрович закрыл глаза. Мелькало сознание, что надо быть твердым, надо выдержать. Открыл глаза, посмотрел офицеру прямо в лицо и, как только мог твердо, сказал:

– Я говорю то, что знаю. О том, чего не знаю, рассказывать не могу.

У Тарасова задрожали руки. Дуло револьвера запрыгало по лбу Ивана Александровича.

– Не будешь?

Ломова колотило, как в лихорадке, но стиснул зубы и молчал.

– Ну погоди, я тебя заставлю разговаривать!

Тарасов опустил револьвер, сунул в кобуру. Потом спокойнее:

– Вы бесполезно запираетесь, И Хлебников, и Мурыгин, и Расхожев, и все другие сознались во всем. Собирались у вас, у Хлебникова на заводе, у Расхожева. Говорили о восстании.

Тарасов опять ожесточился.

– У-у, большевики проклятые, я вам покажу восстание!

– Я не большевик, – возразил Иван Александрович.

– Кто же вы?

– Просто честный человек.

Капитан сердито хмыкнул.

– Хм, честный человек! Задницу нам вашей честностью подтереть. Знаем мы этих честных людей.

Тарасов метнулся к толстому офицеру, все время спокойно посасывавшему папиросу.

– Видал ты этого честного человека? Хм!

И опять спокойнее:

– Ну хорошо, допустим, что вы честный человек, зачем же вы подвергаете опасности свою семью. Имеете ли вы на это право как честный человек? Ведь, если вы нам не расскажете правды, мы вас расстреляем.

– Расстреливайте, но я ничего не могу вам рассказать, потому что сам ничего не знаю.

Голос Ивана Александровича звучал с большой убедительностью. Тарасов задумчиво остановился возле, посмотрел на Ломова.

– Хорошо, подумайте до завтра.

Повернулся и пошел. За ним не спеша, вперевалочку, направился и другой.

Снова тихо, темно…

Ломов стоял, прислонившись спиной к стене. Ноги дрожали и подгибались в коленях. Зубы выбивали частую дробь.

«Холодно, должно быть», – подумал Иван Александрович.

Хочется унять волну холодной дрожи, струйками разливающейся по телу. Глубоко засунул руки в рукава пальто. Стал ходить взад-вперед от стены к стене. Сосчитал, – в ширину восемь шагов, в длину, от двери до противоположной стены, двенадцать. У стен останавливался, приникал ухом и подолгу вслушивался.

«Нет ли кого рядом. Ведь офицер называл имена Мурыгина, Хлебникова, Расхожева, Зотова. Неужели все арестованы?»

Раз показалось, что из-за стены донесся слабый звук. Иван Александрович еще плотнее прислонил ухо к стене, и, затаив дыхание, долго слушал.

Звук повторился. Похоже на стон.

– Неужели Киселев?

Иван Александрович постучал в стену пальцем. Напряженно прислушался.

За стеной тихо. Ломов страшно взволновался, как будто жизнь его и того, кто находился за стеной, зависела от того, услышит или не услышит сосед по заключению стук. Лихорадочно стал шарить у себя в карманах, нашел огрызок карандаша и тупым концом постучал в стену. Ясно услыхал, что на стук ответили. В радостном возбуждении торопливо выстукивал тюремную азбуку.

– Кто здесь?

Приник ухом к стене, ждет. За стеной могильная тишина. Ивана Александровича кольнуло в сердце. Неужели он ошибся и за стеной никого нет. Но ведь он ясно слышал звук. Нервно повторил прыгающим в руках карандашиком вопрос:

– Кто здесь?

И опять ждет. Сквозь каменную стену уловил слабый-слабый звук.

Да, да, стучат, отвечают.

– Расхожев. Кто вы?

– Я – Ломов. Что с вами?

– Допрос… Избили…

Нервы Ивана Александровича не выдержали. Он опустился на пол у стены и заплакал:

– Бедный Расхожев!

4

Наталья Федоровна безумно обрадовалась, когда через жену Хлебникова узнала, что Димитрий на свободе и находится в надежном месте.

Через два дня после провала к ней пришла жена Ломова Елена Ивановна.

– Вы знаете… Иван Александрович арестован.

– Знаю.

– Я нигде его не найду. В тюрьме нет, на гауптвахте нет, в контрразведке нет. Я обращалась всюду. Председатель правления ездил к начальнику штаба, и в штабе не знают. Начальник сказал, что предписания об аресте не давал… Я не знаю, жив ли Иван Александрович…

Елена Ивановна остановилась на Наташе широко открытыми полубезумными глазами.

– Послушайте… Вы не знаете?.. Говорят, Иван Александрович у Гинкеля…

Наталья Федоровна задрожала. Она знала, что к Гинкелю, отвозили только тех, кого забирали атамановцы, и что от Гинкеля почти никто не выходил живым.

Жена Ломова упала на стул.

– Иван… Иван…

В сухих, тоскующих глазах не было облегчающих слез.

5

К Расхожеву пришли те же двое – капитан Тарасов и другой, пониже, туго стянутый по животу ремнем. Теперь с ними было два солдата. Один молча поставил два табурета у стены, возле двери. Офицеры сели. Расхожев видел, что собираются пробыть долго. Остался сидеть на полу, как и сидел, прислонясь спиной к стене. Что еще думают делать? Пристрелили бы и конец. Тарасов вынул портсигар, предложил толстому, потом взял папиросу себе, постукал мундштуком по крышке портсигара и закурил. Положил было портсигар к себе в карман, потом, как будто спохватившись, торопливо вынул обратно и протянул Расхожеву, спокойно и почти дружески сказал:

– Вы курите, товарищ? Не угодно ли?

Расхожев не ответил. Тарасов с усмешкой пожал плечами.

– Как вам угодно, товарищ.

Капитан пустил под потолок струйку дыма и, все еще не меняя спокойного дружелюбного тона, спросил:

– Ну, скажете вы нам свою настоящую фамилию?

Расхожев молчал.

– Не желаете отвечать. Хорошо. Ну-ка, ребята.

Тарасов кивнул головой солдатам. Те бросились на Расхожева, сорвали, с него пальто, связали ноги, скрутили руки над головой, обнажили спину и зад. В руках у солдат появились шомпола.

– Постойте-ка, ребята, – сказал Тарасов, закуривая новую папиросу, – приведите арестованного из соседнего номера.

Солдаты вышли и через несколько минут вернулись с Ломовым. Тарасов поднялся с табурета, подошел к Расхожеву, брезгливо тронул его в обнаженный зад кончиком сапога.

– Ну, скажете вы свою фамилию или нет, последний раз вас спрашиваю?

Расхожев лежал на обледенелом асфальтовом полу голым животом и ногами, сжимал в комочек посиневшее тело, стараясь сделать кожу менее проницаемой для холода, и молчал.

Капитан повернулся к Ломову.

– Может быть, вы назовете настоящую фамилию Расхожева.

– Я уже сказал вам, что не знаю.

– Ха, не знаете?! Хорошо. Ну-ка, ребята, сначала вот этого субчика.

Солдаты встали по обеим сторонам Расхожева, взмахнули шомполами. Тарасов отошел к табурету, сел и, взяв щепотью за обсосанный мундштук папиросы, поднял ее вверх, как дирижерскую палочку.

– Раз!

Тело Расхожева судорожно дернулось, сквозь крепко стиснутые зубы вырвался стон. Из рассеченной кожи брызнула кровь.

– Два! Три! Четыре!

Иван Александрович закрыл рукой глаза.

– Что вы делаете, безумцы!

Толстый офицер вдруг сорвался с места, подбежал к Ломову.

– Гляди, гляди, не закрывай глаза!

Схватил Ивана Александровича за руки, оторвал их от лица.

– Гляди, гляди!

Хрипел Ломову в лицо, брызгал слюной.

Как сквозь туман увидел Иван Александрович толстое красное лицо офицера, круглые с невероятно большими зрачками глаза, плотоядно оскаленный рот. В страхе отшатнулся к стене.

– Отойди от меня, отойди!

Опять, запрыгало перед Ломовым толстое красное лицо, круглые глаза и хищно оскаленный рот.

– Отойди, отойди!

Не сознавая, что делает, Иван Александрович поднял руку и наотмашь ударил офицера по лицу. Офицер оторопело ступил шаг назад и вдруг взвизгнул тихонько и жалобно, как маленький бездомный щенок, и выхватил шашку.

Тарасов бросился к нему, схватил за руки.

– Не троньте, поручик, не троньте! Мы с ним по-другому разделаемся.

6

Утром к Ивану Александровичу пришли два солдата с ломом и лопатами. У самой стены, против двери, продолбили асфальт. Выкопали яму в аршин глубины. Работали сосредоточенно и молча, поплевывая на руки, как будто выполняли простую поденную работу. Принесли со двора двухвершковую доску, опустили в яму, засыпали землей, плотно утоптали место вокруг. Один из солдат вышел и вскоре вернулся с пучком веревок. Подошел к Ивану Александровичу.

– Ну ты, вставай!

Ломов сидел у стены, прислонившись к ней головой и закрыв глаза. Было безразлично, что будут с ним делать. Смерть? Пусть смерть. Правда, жизнь не жалко было бы отдать с большей пользой, а тут так глупо, так глупо. Детишки, жена! Но детишки еще глупы, мать им сейчас нужнее, чем отец, и гибель его пройдет для них незаметной. А лишняя смерть будет занесена в счет насильникам.

Солдат ткнул Ивана Александровича ногой.

– Тебе говорят!

Ломов не шевелился. Подошел другой, схватили Ивана Александровича за шиворот, подняли, поставили к доске, прикрутили к ней веревками.

Ломов понял, что собираются делать что-то страшное.

– Послушайте, что вы делаете? Ведь люди же вы?

– Разговаривай еще!

Солдат замахнулся на Ивана Александровича веревкой, но, не ударив, опустил. Вошли Тарасов и толстый поручик. Тарасов подошел к Ломову, потрогал за конец доски, – не шатается ли, потянул веревки и одобрительно кивнул головой.

– Так, хорошо!

Остановился против Ивана Александровича, заложил руки за спину и хмуро глянул ему в лицо.

– Ну-с, так как же!..

Хотел говорить спокойно и даже придать своему голосу оттенок легкой насмешки, а в груди клокотала тяжелая холодная злоба против этого бледного связанного человека. Тарасов переждал немного, пересилил злобу свою и медленно, отчеканивая слова, все еще с легкой дрожью в голосе сказал:

– Ну-с, теперь вы нам расскажете, кого из большевиков вы знаете, кто ходил к Мурыгину, как фамилия Расхожева.

Иван Александрович, не отрываясь, смотрел на Тарасова.

– Послушайте, неужели вы будете пытать?

Тарасов рассмеялся.

– А вы думали, что мы с вами о большевицкой программе разговаривать будем?

Ломов в тоскливом недоумении опустил голову на грудь, глубоко вздохнул и подумал:

«Только бы хватило сил перетерпеть до конца».

Поднял голову и негромко сказал:

– Я уже говорил вам, что никого не знаю. Если кто и ходил к Мурыгину, то я этим не интересовался.

– Значит, вы отказываетесь говорить?

– Отказываюсь не говорить, а оговаривать.

Тарасов насмешливо пожал плечами.

– Подумаешь, какая невинность!

У стены на табурете неподвижно сидел толстый поручик, сонно посасывая папиросу. Тарасов отошел от Ломова и сел на другой табурет, рядом с поручиком.

– Хорошо. Тогда читайте вашу предсмертную молитву. Хотя вы, конечно, неверующий?

– Вы хотите убить меня?

– А вы думали, мы с вами миндальничать будем?

– Без суда и следствия? Ведь сторонники теперешней власти так кричат о законности.

– Ха-ха-ха! Какой же вам суд! Вас надо уничтожать, как бешеных собак! Ковалев, бей его в лоб, ну-ка!

Один из солдат отошел к двери, вскинул винтовку и стал целиться Ивану Александровичу в лоб. Ломов приковался к черному дулу винтовки. Хотел закричать, страх сдавил горло. Куда-то провалилось сердце. Медленно, плавными кругами поплыло все перед глазами. В свете лампочки, показавшемся вдруг тусклым и красноватым, фигуры людей расплылись в уродливых очертаниях. Иван Александрович закрыл глаза.

Грянул выстрел. Струя воздуха прошла по голове, зашевелила волосы. Безжизненное тело Ивана Александровича повисло на веревках. Через несколько минут Ломов очнулся, открыл глаза, мутным взглядом скользнул по неподвижной группе людей, как будто окутанных красноватой мглой, и снова закрыл глаза. В голове мелькали неясные обрывки мыслей, и было странно и жутко, что он сознает эти мысли. Неужели не убит?

Вновь открыл глаза. Тарасов закуривал папиросу. Увидав, что Иван Александрович очнулся, капитан насмешливо обратился к Ковалеву, – только что стрелявшему солдату:

– Эх ты, разиня, стрелять не умеешь. Ну-ка, Нестеров, ты.

Второй солдат взял ружье, встал против Ломова и черным дулом долго нащупывал лоб Ивана Александровича. Ломов не выдержал и лишился чувств еще раньше, чем услыхал выстрел. Когда очнулся, по-прежнему горела в потолке лампочка, мирно покуривали офицеры, возле стояли солдаты.

– И ты, Нестеров, промахнулся. Эх вы, а еще лучшими стрелками считаетесь. Дай-ка, я сам!

Иван Александрович плохо повинующимися губами прошептал чуть слышно:

– Пытка… Зачем? Кончайте сразу!

Тарасов в страшной злобе стукнул об пол прикладом.

– А-а, сразу!

Одним прыжком подскочил к Ломову, пригнулся к его лицу, засверлил налившимися кровью глазами и захрипел:

– Сразу? Нет, у вас по капельке кровь надо выпустить, по капельке… по капель… ке… жилы вытянуть… Потихоньку, потихоньку… по жилочке… чтоб вы слышали, чтоб чувствовали, как из вас жилочки-то тянут… А-а, глазки закрывать изволите! Нет, вы во все глаза глядите, чтоб видели, как из вас кровь-то выпускать будут!.. По капельке… по кап…

Тарасов задохнулся в злобе. Страшно прыгали глаза под лохматыми черными бровями, тряслась нижняя челюсть. Из судорожно перехваченного горла вылетали хриплые лающие звуки. Вдруг как бы очнулся:

– Ну, довольно на сегодня, пойдем.

7

Иван Александрович открыл глаза. Темно. Утро, день, ночь, – не знал. В голове, как разбухшие черви, тяжело и медленно ворочались обрывки мыслей. Попробовал связать их, – не мог. Чувствовал свое тело, чувствовал холод и знал, что жив. Крепко сдавил голову руками. Надо ни о чем не думать, пусть уляжется в голове. Провел руками по лицу, почувствовал под пальцами холодные небритые щеки. Да, да, жив. С трудом разжал пересохшие губы и чуть внятно и слышно проговорил:

– Я.

Услыхал звук своего голоса, ощутил в себе смутную радость, – жив, жив!

Но где-то в глубине существа Ивана Александровича еще была неуверенность. Он немного подождал, облизал языком сухие губы и опять, но уже раздельнее и громче, сказал:

– Я – Иван Александрович Ломов.

Услыхал свой голос, свое имя, глубоко и удовлетворенно вздохнул. Протянул руку прямо перед собой, потом в бок, нащупал рукой стену, приподнялся, подполз к стене, прислонился к ней спиной. Сознание прояснялось. Бесформенные обрывки мыслей связывались друг с другом, вставали каждый на свое место. Картина пытки оживала во всех подробностях.

«Пытали… Расстреливали… Скорей бы конец».

Иван Александрович уронил голову на грудь. Из-за стены неясно и глухо донесся слабый стон.

«О-о! Опять пытают. Бедный Расхожев!»

Глубокая жалость к Расхожеву до краев наполнила сердце Ивана Александровича. Он подполз к тому месту стены, откуда слышались стоны, приник к ней головой и, всхлипывая, как малое дитя, шептал:

– Товарищ… товарищ…

Обильные слезы текли по щекам, попадали в рот. Иван Александрович чувствовал во рту их соленый вкус, но не переставал плакать, и не было стыдно своего плача.

Стоны за стеной замолкли. Почти тотчас же в потолке вспыхнула лампочка, загремела дверь. Ломов быстро сдернул с головы шапку и наскоро вытер ею лицо, – не хотел, чтобы палачи заметили следы слез. Вошел Тарасов с двумя солдатами. Солдаты были те же, что и в первый раз. Так же набросились на Ломова, подняли с земли, привязали к доске.

Капитан устало опустился на табурет и махнул солдатам рукой.

– Ступайте, оставьте меня одного.

Солдаты вышли. Тарасов молча наблюдал Ивана Александровича и тяжело дышал. Вдруг, не вставая с табурета, чуть подался туловищем к Ломову и тихо и страшно сказал:

– Я вас… сам буду… своими руками!

Иван Александрович понял, что офицер собственноручно истязал Расхожева, оттого так тяжело дышал и никак не мог отдышаться.

– Ну, читайте молитву… Да, вы неверующий…

Тарасов помолчал немного, выплюнул изо рта папиросу, взял прислоненную к стенке винтовку и серьезно сказал:

– Вы не думайте, я, может, тоже неверующий.

Вскинул ружье, прицелился. Ломов закрыл глаза.

– Вы глазки-то не закрывайте, смотрите прямо. Не можете, душа в пятки ушла?

Тарасов опустил ружье и тоном презрительного сожаления сказал:

– Эх вы, заячья душа. Куда вам с нами бороться, когда вы не можете смерти в глаза смотреть.

– Кончайте скорее! – простонал Ломов.

– А-а, скорее… Нет, вы прочувствуйте… надо каплю за каплей… по капельке, по пальчику… Чтобы так – кап, кап, кап…

Иван Александрович с глубоким изумлением посмотрел на Тарасова.

– Человек вы или зверь?

Тарасов вскочил с табурета, уронил ружье, прыгнул к Ломову.

– Человек? Нет, я не человек, я офицер!.. Разве я имею право быть человеком?.. Я только офицером могу быть!.. Я государю императору присягал… Врагов внешних и внутренних… А вы – враги!.. Вы разорили моего отца, вы у него все отняли… Где мой отец, моя мать!.. Разве я знаю, что вы еще с ними сделали!.. Может, вы с ними еще хуже, чем я с вами!.. Человек!.. У-у, большевик проклятый!

– Не большевик я.

– Молчи! Все равно! Все вы большевики! Вас надо, как собак!.. Шкуру содрать!

Тарасов, пошатываясь, отошел, поднял валявшуюся на полу винтовку и сел на табурет. Перевел дух, успокоился немного, вскинул винтовку и медленно стал нащупывать дулом лоб Ивана Александровича. Ломов закрыл глаза, стиснул крепко-накрепко зубы. Раздался выстрел. Обожгло голову, будто кто иголкой по коже головы провел. Опять куда-то провалилось сердце, сам будто куда провалился.

– Отдохни, я подожду.

Тарасов полез в карман за портсигаром, портсигара не было, полез в другой карман, не было портсигара и в этом кармане. Тарасов поднялся с табурета и в раздражении стал ощупывать один за другим все свои карманы.

Иван Александрович открыл глаза, посмотрел на волнующегося офицера и, догадавшись, что тот ищет портсигар, неожиданно для самого себя сказал:

– Вы его за пазуху сунули.

Тарасов полез за пазуху шинели, – портсигар был там.

– Благодарю вас, – без насмешки сказал Тарасов и протянул раскрытый портсигар Ломову. – Вы курите? Не угодно ли?

– Я некурящий.

– Да? Это хорошо, – привычка скверная.

Тарасов отошел, щелкнул зажигалкой, закурил.

– Кончайте скорее, – попросил Иван Александрович, – ради всего, что у вас есть святого… Ради вашей матери…

Тарасов вновь ожесточился.

– Не говори про мою мать, сволочь!

В злобе вскинул ружье:

– Гляди, на штык гляди! Во все глаза гляди!

– Ткните штыком! Ткните!

– Гляди на штык!

– Ткните! Ткните!

8

Елена Ивановна пришла к Наташе. Шапка сбилась на бок. Из-под шапки выбиваются прядями растрепанные волосы. Дико блуждают глаза.

– Вы не знаете… Иван Александрович…

Наташа молчала, предчувствуя страшное.

– Вы… не слыхали… Иван Александрович…

– Что, что Иван Александрович?

– Вы ничего не слыхали… Иван Александрович…

Наташа взяла Елену Ивановну за руки, подвела к стулу.

– Садитесь, успокойтесь.

Елена Ивановна послушно села, остановила на Наташе блуждающий взор.

– Вы… не знаете… Иван Александрович…

Наташе стало страшно. Она собралась, взяла Елену Ивановну под руку и повела домой. Елена Ивановна покорно шла.

– Вы… слыхали… говорят… Иван Александрович…

И свое горе перед горем несчастной женщины казалось Наташе таким маленьким-маленьким.

9

Каждый день, к вечеру, в подвал к Ивану Александровичу приходил капитан Тарасов, молча садился на табурет, вскидывал ружье и начинал целиться. Всаживал в доску над головой Ивана Александровича пулю за пулей, ждал, когда Ломов придет в себя, стрелял опять и, утомившись, уходил.

Когда через неделю Тарасов вошел к Ивану Александровичу, тот быстро и легко вскочил с пола, гордо поднял голову, величественным жестом протянул руку и жестко, властно сказал:

– Вы разве не слыхали? Именем восставшего народа я приказываю вам немедленно арестовать коменданта тюрьмы! Расстрелять в двадцать четыре минуты! Без всякого снисхождения! Поняли? Без снисхождения! Всех арестованных освободить немедленно! Поняли? Ступайте!

Тарасов внимательно посмотрел в бледное лицо Ивана Александровича, в его лихорадочные блестящие глаза, помолчал немного и негромко, про себя, сказал:

– Испекся.

Повернулся и ушел.

10

На дворе союза кооперативов под сараем лежат покрытые рогожами трупы.

В шести верстах от города в снегу нашли три голых изуродованных тела: Хлебникова, Расхожева, Зотова. На Расхожеве тринадцать ран. Штыком распорота грудь. Истыканы бока и живот. Лицо – сплошная кроваво-багровая страшная маска. В жуткой улыбке ощерились раскрошенные прикладом зубы. Вместо глаз – два черных провала…

Бьются у трупов женщины, будто деревенские кликуши на церковном полу. Жена Расхожева. Жена Хлебникова. Жена Зотова.

Медленно, под руку с Наташей, приближается к трупам Елена Ивановна.

Наталья Федоровна умоляет:

– Уйдемте, Ивана Александровича здесь нет. Я сама смотрела.

Словно сила невидимая тянет Елену Ивановну к мертвым изуродованным телам. Остановилась у трупов, нет сил приподнять край рогожи. Вцепилась в Наташу, глаза безумные.

– Иван! Иван!

– Успокойтесь, нет здесь Ивана Александровича. Ну, взгляните.

Сдернула рогожи. Елена Ивановна кинулась к трупам, долго всматривалась в лица убитых. Отшатнулась в смертельной тоске. Тонкие синие губы бессвязно шепчут:

– Нет, нет, не мой.

Обернулась к Наталье Федоровне, посмотрела на нее, как на незнакомую, и зашептала:

– Вы не знаете… где Иван Александрович? Кооператоры не смолчали. Сфотографировали трупы, составили протокол. Протокол вместе с протестом направили властям. В ту же ночь подписавшиеся под протоколом были арестованы, а пластинки с изображением трупов отобраны.

Трупы схоронили молчком.

11

Часто на улицах города появляется женщина с бледным лицом, в низко надвинутой на глаза шапке. Из-под шапки блестят большие, жуткие глаза, сверлят прохожих.

Иногда женщина останавливает встречного, берет за рукав, долго смотрит в глаза и негромко спрашивает:

– Скажите… вы не видали… Ивана Александровича…

Прохожий недоуменно молчит, прячет глаза от жутких глаз женщины и спешит уйти.

Никто не расскажет женщине с безумными глазами о любимом человеке. Толстые каменные стены и железные двери подвалов Гинкеля крепко хранят свои тайны.