Текст книги "Колчаковщина (сборник)"

Автор книги: Павел Дорохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Я хочу попробовать.

– Да успеете, этой сволочи мы сколько угодно найдем.

Подошел к Сун-Сену, спросил негромко:

– Так это тебе Советы надо?

Сун-Сен недовольно посмотрел на офицера и хмуро проворчал:

– Советы нада.

– Так, так, Советы надо.

Капитан задумчиво глядел в смуглое желтое лицо Сун-Сена и кивал головой.

Зашел сбоку, потрогал косу китайца.

– Гм, настоящая коса, удивительно.

По лицу капитана Ефимова скользнула улыбка. Капитан обернулся к Зелинскому.

– Как вы думаете, пан Зелинский, удержит этот богатырь на косе двух своих товарищей?

Зелинский заинтересовался.

– В самом деле, это интересно.

– Ну-ка, ребята, попробуйте, – приказал Ефимов.

Сквозь связанные руки Кванг-Син-Юна и Шуан-Ли продернули веревку, связали петлей, к петле прочным узлом привязали косу Сун-Сена. Капитан подошел к китайцам, попробовал, прочно ли привязано. Подвели китайцев к борту. Сун-Сен лицом к палубе, Кванг-Син – Юн и Шуан-Ли спиной к Сун-Сену, лицом к воде.

– Прыгайте!

Знаками показали Кванг-Син-Юну и Шуан-Ли, что им надо броситься в воду.

Китайцы покачали головами.

– Моя нет виноват… Вода не нада.

– Ага, – засмеялся капитан, – вода не надо, а Советы надо… Кольни их в зад!

Солдаты слегка ткнули штыками Кванг-Син-Юна и Шуан-Ли. Китайцы прыгнули через борт. Пошатнулся Сун-Сен. Нагнулся вперед, сжался в железный комок напряженных мышц. Блестящим черным канатом натянулась Сун-Сенова коса. Еще ниже к палубе хочет пригнуться Сун-Сен, но девятипудовая тяжесть повиснувших на косе китайцев со страшной силой тянула все тело назад. Частыми гулкими ударами забилось сердце. Хлынула упругими толчками кровь по жилам. Прилила к голове, к лицу. Лицо – как кровь, глаза – как кровь. Жилы на лбу и на висках у темени вздулись веревками. Тянет страшный груз. Медленно распрямляется Сун-Сен. Дрожат ноги в коленях. В груди огромным молотом бьется сердце. Два молота поменьше – в висках. Тысячи мелких молотков – в ушах.

Капитан Ефимов с любопытством смотрит.

– Выдержишь, черт с тобой, пущу, честное слово офицера!

Больше и больше распрямляется Сун-Сен. Красный туман перед глазами. Из тумана в глаза Сун-Сену заглядывают два других глаза. Скрестились две пары жутких человеческих глаз, приковались друг к другу, не оторвутся. Глаза Сун-Сена и глаза официанта Максима, прильнувшего к стеклу рубки первого класса. В обеих парах глаз глубокое человеческое страдание…

Выпрямил страшный груз Сун-Сена. Стоит он во весь рост, приковался кровавыми безумными глазами к безумным глазам Максима. Изо рта тоненькой струйкой побежала кровь. Двумя тоненькими струйками из ноздрей, двумя ниточками из ушей.

У капитана Ефимова дернулся левый пушистый ус. В мелких судорожных морщинках задергалась левая щека. Капитан нервно вскинул левое плечо и глухо хрипнул:

– Ткните тех… внизу!

Кванг-Син-Юн и Шуан-Ли заметались от боли, увеличили тяжесть груза. У Сун-Сена подкосились ноги. Он упал на колени, но страшный груз перегибал туловище Сун-Сена назад… Еще… Еще… Сун-Сен оторвался от палубы, мелькнули ноги. Внизу, за бортом, будто рыба большая метнулась в воде…

Молоденький черноусый гусар, пошатываясь, подошел к борту и склонил к воде бледное перекошенное лицо. От того места, где упали китайцы, во все стороны побежали рябью маленькие волны…

Капитан Ефимов сердито, и хрипло обратился к Зелинскому:

– А молодец китаец, пан Зелинский?

Пан Зелинский снял маленькую, изящную, с малиновым околышем, фуражку, вытер вспотевший лоб.

– Да… китаец… страшно…

Под холеными усами пана Зелинского дрожала растерянная улыбка, а ровные белые зубы выбивали нервную дрожь…

5

В Ивановку пустили орудийный залп.

В двух местах взметнулись к небу широкой воронкой черные клубы дыма. Зазвонили в набат. По улицам забегали обезумевшие люди. Спешно накладывали на возы добро и спешили с узлами и детьми на руках вглубь, подальше от берега.

Пароход, стреляя из всех четырех орудий, медленно спускался вниз.

Деревня пылала…

…Сидит Максим в своей крошечной каютке, мутным, немигающим взглядом приковался к стене. Со стены двумя жуткими глазами глядит на Максима широкое желтое лицо. Глаза налиты кровью. Безумие широкой осязательной струей льется из глаз китайца в глаза Максима. Струйки крови из левого угла рта, из ноздрей и ушей китайца сбегают по синей кофте, капают на пол Максимовой каюты.

Кап… кап… кап…

Каждая капля отдается в ушах Максима колокольным звоном. Медленно распрямляется китаец, вместе с ним медленно распрямляется Максим. Все ближе и ближе глаза китайца к глазам Максима. Вот, вот, около, глаза в глаза. Холодеет тело Максима, ужас холодной волной льется из глаз китайца в глаза и мозг Максима.

– Ай!

Очнулся Максим. В приоткрытую дверь каюты бледное лицо горничной уставилось на Максима широко открытыми, испуганными глазами.

– Какие вы страшные, Максим Иваныч, что с вами?

Максим тяжело перевел, дух. Унимает рукой бьющееся сердце.

– Ох, воды!

Горничная кинулась из каюты и сейчас же вернулась с водой. Залпом выпил стакан. Провел рукой по глазам.

– Заболел я, Анюта.

…Ночью в Максимову каюту один за другим пробрались три человека – приземистый и широкоскулый артиллерист Коротков, пулеметчик Мелехин и высокий бородатый лоцман. Всю ночь в каюте слышался страстный шепот Максима, сдержанно гудел лоцманский бас. На рассвете так же один за другим, соблюдая осторожность, вышли из каюты…

Рано утром пароход пристал к берегу между двумя селами, налево – Чусовка, направо – Вязовка. Две пушки на Чусовку, две – на Вязовку.

– Огонь! Огонь!

Капитан Ефимов и пан Зелинский наблюдают в бинокль.

– Может быть, мирное население, пан капитан?

– Все бунтовщики! Огонь! Огонь!

Оба села пылали. Ветер доносил встревоженный набатный звон. В бинокли было видно, как метались по улицам обезумевшие люди…

С парохода высадились двумя отрядами, – отряд на Вязовку, отряд на Чусовку. На пароходе остались артиллеристы и пулеметчики и из офицеров – капитан Ефимов и пан Зелинский. Оба в рубке первого класса пьют кофе и мирно беседуют.

Максим бегает по пароходу от солдат к матросам, от матросов к солдатам.

Страстно убеждает:

– Братцы, голубчики, невозможно так больше! В чьей крови купаете руки? В крови отцов своих, братьев, матерей, сестер. Кто вы сами-то, не народ разве? Из господ разве?

Взволновались от страстных Максимовых слов, загудели сдержанно:

– Ну, какие господа, все из крестьян.

– Я и говорю. Смотрите на господ-то, вас послали убивать, а сами кофеем прохлаждаются.

Максим показал на верхнюю палубу, где сидели капитан Ефимов и пан Зелинский.

– Братцы, нельзя так больше. Самих себя убиваете. Может, в ваших селах такие же солдаты, как и вы, насилуют ваших жен, сестер, порют ваших отцов и матерей. Разве можно терпеть?

Артиллерист Коротков выступил вперед, решительно взмахнул руками.

– Одним словом, верно, братцы! Кому служим, – господам. Кого бьем, – своих отцов и братьев!

Хмурились загорелые, обветренные лица, ломались брови над вспыхнувшими злобой глазами. Все решительнее наступал на солдат Коротков.

– Братцы, им что? Чуть неустойка, их и след простыл, а мы куда денемся? Отвечать придется, – как ответим? А отвечать рано или поздно придется, долго эта власть не продержится, со всех сторон горит, не затушишь.

И опять страстный шепот Максима:

– Братцы, вся надежда на вас, наши матросы все, как один, пойдут.

– Да что толковать, валяй, братцы!

Максим и Коротков бросились на верхнюю палубу, за ними тяжелым шагом затопали солдаты. Вбежали в рубку.

Капитан Ефимов с удивлением взглянул на солдат.

– Что такое? Зачем вы сюда?

Максим подскочил к офицерам, в волнении размахивая салфеткой, как шашкой.

– Это счет, господа офицеры.

Обернулся к солдатам, показал на офицеров, жестко зазвенел голос:

– Взять их!

Растерявшихся и почти не сопротивлявшихся офицеров вывели на палубу, поставили к борту.

– Прыгай в воду!

Капитан Ефимов и пан Зелинский с трудом соображали, что происходит, и молчали.

– Ткни их в зад.

Солдаты остервенело ткнули штыками. С криком боли офицеры бросились в воду.

– Стреляй! В руки меться! В ноги стреляй! В голову не бей!

Вокруг пана Зелинского засвистели пули. Остро кольнуло в бок. Зелинский нырнул. Нырнул и капитан, задохнулся, быстро вынырнул.

– К берегу, пан Зелинский, к кустам.

В полсотне сажен по берегу мелкий кустарник.

Солдат встал на одно колено, положил ружье на борт, прицелился.

– В левую!

Капитан опустил левую руку, загребает одной правой.

– В правую, в правую целься!

Близко берег. Тихо колышется зеленый кустарник. Капитан опять нырнул. Вынырнул в двух десятках саженей от берега. Вихрем проносятся мысли в голове:

«Господи, спаси… Господи, спаси…»

Прокололо правую руку. Хочет поднять, не может. Кровавые тонкие струйки из рук. Потекли слезы по круглому лицу капитана. Смертельной тоской и сознанием ненужности содеянного налились глаза.

«Господи, прости…»

Еще раз бессильно взмахнул рукой.

«В руки твои предаю…»

Словно за ноги кто ухватил капитана Ефимова, потянуло ко дну. В широко открытый, задыхающийся рот булькнула вода.

Пан Зелинский прячет голову в воду, руки словно мельничные крылья мелькают. Жужжат пули вокруг пана Зелинского. Окрашивается вода кровью из простреленного бока. Мокрая одежда тянет ко дну, мешает плыть.

Максим не выдержал:

– Черт с ним, кончайте скорей!

Сразу грянуло несколько выстрелов. Пан Зелинский скрылся под водой.

6

Отряд из Вязовки возвращался к обеду. Издалека увидали – на борту парохода стоит Максим с салфеткой в руках.

– Максим Иваныч дожидает. Хорошо закусить и выпить после трудов праведных.

До парохода осталось шагов пятьдесят. Максим взмахнул салфеткой, и прямо в лицо отряду горячим дождем плеснули пулеметы.

– Подобрать оружие! Снять амуницию! Столкнуть тела в воду.

С парохода бросились подбирать оружие и тела убитых.

К вечеру возвращался отряд из Чусовки. На борту опять дожидает Максим.

И опять белая салфетка под мышкой. Все ближе и ближе отряд. Алеют под заходящим солнцем фуражки польских гусар.

Максим перегнулся через борт, прикинул глазами расстояние. Взмахнул салфеткой. В упор отряду затакал пулемет. Люди бросились бежать. Со стоном падали, вставали, опять бежали и снова падали, ползая по земле в предсмертных корчах.

Когда на берегу не оставалось бегущих, пулемет замолчал. С парохода спустились подбирать оружие…

Утром на пароходе взвился красный флаг.

На капитанском мостике Максим в солдатской рубахе защитного цвета. На груди у Максима красный бант, любовно приколотый горничной Анютой. Рядом с Максимом артиллерист Коротков и лоцман. Красные бантики и у них. Сочный, играющий радостью бас бородатого лоцмана будит раннее, тихое утро.

– Отдавай носовую!

– Есть!

– Ти-ха-ай!.. Пол-на-ай!..

На Сизовской пристани несколько вооруженных повстанцев зорко всматриваются и вверх и вниз по реке, – не покажется ли вражеский пароход.

– Война, братцы, пошла всамделишная.

– Самая всамделишная.

– Покрошили мы их…

– Своих тоже шибко легло.

– Что поделаешь, не бывает без этого.

– Большак-то бритый, вот леший, так и прет, так и прет, ровно больше всех ему надо.

– Что говорить, генерал…

Снизу показался пароход. Присмотрелись мужики.

– Гляди, паря, пароход снизу.

– И то пароход.

Зорко всматриваются из-под широких ладоней.

– Гляди, гляди, красный флаг на пароходе!

– Красный, братцы.

– Скачи, Петьша, в штаб.

Мужики рассыпались по берегу цепью. Из-под обгорелой груды барки торчит пулемет.

Верхами прискакали штабники, пришли на пристань. Димитрий смотрит в бинокль.

– Что за черт! Не ловушка ли!

– Да вить красный флаг.

– Мало ли что…

Бодрых узнал пароход.

– Товарищи, да это «Коммерсант».

Вглядывается Димитрий.

– Да, да, «Коммерсант».

Пароход подходил все ближе и ближе, давая громкие и, казалось, радостные гудки. Отчетливо видны люди на палубе. Можно рассмотреть красные бантики на груди у людей.

– Что за черт, ничего не пойму! Откуда красным взяться?

Димитрий гонит прочь радостную мысль, что в городе переворот, а самого так и подмывает.

– Красные! Красные!

С парохода машут фуражками, кричат ура. На капитанском мостике, рядом с бородатым человеком, стоит высокий, бритый, с таким знакомым лицом. Киселев напрягает память. Где, когда видел это лицо? Что за черт, да ведь это официант с парохода. Да. Да. Да.

Димитрий обернулся к толпе.

– Товарищи, это наши, я узнал человека!

– Ура!

Со всех сторон сбегаются мужики к конторке. С капитанского мостика несется зычный голос бородатого человека:

– Ле-ва-ай… Ти-ха-ай!.. Сто-оп!..

Максим Иваныч спустился с парохода, мельком оглядел толпу, увидал Димитрия. Заиграла радостная улыбка на бритом лице.

Прямо к Димитрию.

– Как вы старший товарищ, то извольте принять рапорт…

Руку под козырек и чеканно, по-военному:

– Восставшим экипажем парохода «Коммерсант» пароход взят. Войска неприятеля разбиты. Взято в плен четыре пушки, семь пулеметов, семьдесят два ружья, тридцать семь шашек и прочая амуниция. Двадцать два неприятеля присоединились добровольно.

У Димитрия закружилась голова. Брызнула радость из глаз. Бросился к Максиму, стиснул крепко Максимову шею.

– Товарищ, дорогой мой!..

Радостным кличем несется по берегу, отдает от бортов парохода:

– Ура! Да здравствуют Советы!

Димитрий в сопровождении штаба пошел на пароход. Максим Иваныч нагнулся к уху Димитрия и шепнул:

– Чемоданчик ваш в полной сохранности.

Глава седьмая
В поход

1

По широким степям, по большим и проселочным дорогам, от села к селу, колокольным звоном разливаются вести о сизовских событиях.

– Сизовские бунтуют… Колчаковский отряд разбили… Пароход с пушками и пулеметами в плен взяли… Большевистский штаб в Сизовке объявился…

Катуном-травой бежит, перекатывается:

– Вязовские бунтуют… Ивановские бунтуют… Чусовские… Куртамышские…

И все дальше и дальше по широким степям, по дремучим лесам гудит, звенит набат:

Бунт… Бунт… Бунт…

…Чуть плещется вода о борта парохода. Пароход «Коммерсант», как плавучая крепость, – нос ощерился двумя жерлами пушек, корма – двумя жерлами, борта – пулеметами.

В рубке первого класса заседает штаб Сизовской революционной армии. В штабе несколько новых лиц: официант с парохода «Коммерсант» Максим Иваныч, бородатый лоцман и приземистый широкоскулый артиллерист Коротков.

На суровых, обветренных лицах штабников – твердая решимость, – люди хорошо знали, куда идут. Все взвешено, обо всем переговорено, и Димитрий должен был лишь точно и ясно высказать общие всем мысли.

Киселев оглядел собравшихся.

– Товарищи, мы взвалили на свои плечи огромное дело. Надо держаться до конца, отступления для нас не может быть, дорога теперь одна – победа или смерть. Наших сил, видите сами, мало. Вязовские, ивановские и другие восставшие села увеличат наш отряд лишь незначительно. Надо перекидываться дальше, надо немедленно поднять все население, объявить мобилизацию.

– Верно, мобилизацию в самый раз.

– Пойдут ли мужики, – нерешительно сказал Яков Лыскин. – Дело шибко сурьезное…

– Пойдут, – уверенно ответил Молодых, – теперь все пойдут. А которые не пойдут, тем приказ написать.

– Приказы мы всем напишем, – продолжал Димитрий. – Надо связаться с городом. Там непременно должны быть партийные товарищи, а если в городе работа почему-либо не ведется, – начать ее самим. Затем необходимо сейчас же послать людей к Петрухину, установить связь с ним. Нам всем уже не раз приходилось о Петрухине слышать…

– Мы уж посылали к нему, – вставил Бодрых, – троих мужиков послали, как только бунтовать начали.

– Я знаю, но до сих пор ваших гонцов нет, – очень возможно, что они не добрались до Петрухина, погибли где-нибудь. По имеющимся у нас сведениям, Петрухин держится главным образом в районе железной дороги. Сил у него, по всем признакам, должно быть значительно больше, чем у нас. Неизвестно, как у него с оружием дело, а у нас пушки, пулеметы. Вместе с Петрухиным мы будем представлять грозную силу.

У Димитрия засверкали глаза. Да, да, он верит, что волны повстанческого движения разольются по всей необъятной Сибири и без остатка смоют уже пошатнувшиеся твердыни верховного правителя…

– Ну, товарищи, кто желает высказаться по поводу доклада?

– Да чего уж, известно…

– Конешное дело, деваться теперь некуда, объявляй буржуям войну.

Иван Бодрых с улыбкой хлопнул лапищей по плечу Молодых:

– Пиши, Петьша, письмо Колчаку, войной, мол, на тебя сизовские мужики идут… Не хотел кардинское именье добром отдать, – теперь всю землю отберем.

– Объявляй мобилизацию, товарищ Киселев. Время будто рабочее, не совсем подходящее, да уж все едино: дом горит – щепки жалеть не будешь.

Все предложения Димитрия штаб принял единогласно.

…Через два дня во все стороны поскакали из Сизовки гонцы с приказами штаба.

– Мобилизация!.. Куйте пики!.. Все на борьбу с вековыми насильниками и угнетателями трудового народа!.. За власть Советов!.. Долой колчаковских министров, наемников капиталистов и помещиков!

По деревням, по селам, по заимкам призывным кличем несется:

– Мобилизация!.. За власть Советов!.. Все в Сизовку!

Загудели, всполошились людские муравейники. Собираются в кружки молодые и старые, бородатые и безбородые. Зашумели шумом таежным сельские улицы:

– Бунтуют?

– Бунтуют.

– Колчака не хотят?

– Еще хотеть. Земли помещикам, а подати мужикам.

– При Советах не платили…

– При Советах, конешно… Наша власть.

– Мобилизация?

– Мобилизация, однако.

– Ну так как же, пойдем?

– Надо идти.

– А как же! Приказ. Видал и подпись – штаба революционной армии.

– Да, дело сизовские затеяли нешуточное.

А гонцы все дальше, дальше. День и ночь, день и ночь.

– Мобилизация!.. За власть Советов!.. Все в Сизовку!..

2

Стоит Димитрий на борту парохода, смотрит на берег. Радуется. Чувствует, как радость по жилам переливается. Вот, кажется, рукой можно взять и посмотреть ее, радость долгожданную.

– Эх, целая армия!

На берегу волнуется людское море. Три тысячи человек в Сизовской армии. Три полка пехоты, полк конницы. В каждом полку по два пулемета» При отряде – батарея, четыре пушки.

Сила несокрушимая!

Буйно плещется радость в груди Киселева. Так и подмывает прыгнуть через борт, громким голосом крикнуть:

– Товарищи, вперед!.. За власть Советов!.. За угнетенных!

Димитрий поднимается на носках, тянется через борт к шумящей на берегу толпе. Хочется слиться с ней в единую душу, в единую мысль.

Ах, радость пьянящая. Все, все сметут со своего пути! Жалкой буржуазной плотнике не удержать разбушевавшегося потока!

…Вернулся гонец от Петрухина, выкладывает штабу привезенные вести:

– Сто пятьдесят верст до Петрухина, а то и все двести будут. Целая дивизия у него. Идет Петрухин вдоль железной дороги, забирает станцию за станцией, разбил два больших колчаковских отряда, а мелких – и не счесть сколько. Теперь идут на Петрухина со всех сторон: от Семипалатинска, от Барнаула, от Славгорода, от Камня…

– А самого Петрухина видал? – спросил Димитрий.

У гонца по всему лицу улыбка.

– Видал, парень, видал.

– Ну что, как?

– Молодец. Плечища – во-о, не меньше Ивановых будут, – кивнул гонец на Бодрых, – бородища черная – во-о, взгляд сурьезный, прямо Ермак Тимофеич!

– Говорил ты с ним?

– Говорил. Бунтуем, говорю, а за главного у нас товарищ Киселев…

– Ну, ну? – не терпит Димитрий.

– Слыхал, говорит, да все сомневался, тот ли, которого я знал.

– Тот самый, говорю. Очень обрадовался, подошел ко мне, сдавил ручищами, поцеловал. Вот, говорит, поцелуй ты того самого товарища Киселева, скажи, что от меня.

Киселев взволнованно подошел к гонцу и крепко поцеловал его в запутавшиеся в волосах губы. Волнение Димитрия передалось мужикам. Наиболее нетерпеливый Петр Молодых стукнул по столу.

– Товарищи, выручать надо Петрухина!

– Конешно, вместе и нам будет легче.

– Да, да, товарищи, – сказал Димитрий, – мы немедленно выступим на соединение с Петрухиным. Мы поднимем по дороге к нему всех, кто еще не поднялся. Готовьтесь в поход!

На рассвете из Сизовки выступил конный полк Максима. За Максимом – полк Ивана Бодрых, за Бодрых – Лыскин Яков с полком, Петр Молодых с полком. Сзади отряда по жесткой дороге погромыхивала батарея товарища Короткова.

3

Пришел в село Украинку отряд польских гусар.

Вызвал начальник отряда председателя волостной земской управы Федора Чернышева, осмотрел его с ног до головы.

– Ты председатель?

– Точно так, ваше благородие.

– Доставить провизии на четыреста человек.

У Федора Чернышева сразу живот схватило. Ну-ка, на четыреста человек.

– Ваше благородие…

Начальник показал Федору Чернышеву нагайку, молча помахал ею в воздухе.

– Видал? Ступай!

Потоптался Федор на месте, помял шапку в руках, глубоко вздохнул и вышел.

Что делать? Где на четыреста человек провианту достать. Не достанешь, сожгут поляки деревню, хуже будет. Да, помирай, а делай.

И Федор отправился делать…

Утром поляки ушли…

В этот же день, в полдень, в Украинку вступили чехи.

– Вызвал чешский начальник, капитан Палечек, Федора Чернышева к себе.

– Ты председатель?

– Я.

– Через два часа на пятьсот человек провизии.

У Федора со страху опять резь по всему животу.

– Ваше благородие…

Капитан Палечек подошел к Федору, с холодным любопытством посмотрел ему в лицо ясными голубыми глазами. Неторопливо отстегнул кобуру револьвера, чуть дотронулся до рукоятки и тихо, выразительно сказал:

– Через два часа. Понял?

Федор Чернышев вздохнул.

– Понял.

Повернулся и вышел.

Пять минут Федор шел до своего дома, пять минут просидел на заднем дворе, пока не успокоился живот, полтора часа бегал по мужикам. Грозил, упрашивал.

– Черт с вами, мне не больше всех надо. Плюну на вас, лешаков, да уйду к сизовским.

Через два часа к волости везли солонину, гнали баранов.

Наутро чехи оставили Украинку…

К вечеру в село входил русский отряд. Собрался Федор Чернышев в волость, тяжело вздохнул:

– Ну, паря, и нам бунтовать. В разор разорят мужиков.

…Вернулся Федор домой, – полна изба солдат.

– Примай гостей, хозяин.

– Что ж, хорошим людям завсегда рады.

Хитрый человек Федор. Успел узнать – куда солдат гонят, а еще хочется допытаться. Сел на лавку, поясок на рубахе поправляет, лениво скребет под мышками. Спрашивает, будто нехотя.

– Куда гонят?

– На большевиков.

– Где они здесь, большевики, не слыхать ровно-ка.

– А кто их знает – где. Будто на железной дороге, а где эта дорога, мы и сами не знаем.

– Не здешние, однако, сами-то?

– Не здешние, иркутские, которы енисейские.

– Дальние, значит?

– Дальние.

– Из крестьян?

– Крестьяне.

– Та-ак. На железную дорогу, значит. Кто же это там бунтует?

– Петрухин, говорят, какой-то появился. Вот его и идем усмирять.

– Петрухин? Вон оно какое дело! Что ж, видно, много у него народу, целая армия вас на него.

– Не знаем. Должно, много.

Федор путается пальцами в черной седеющей бороде, тяжело вздыхает.

– Крестьяне, значит. Та-ак. Разор нашему брату выходит. Кто ни дерется, все мужики в ответе. Вот теперь поляки прошли нашим селом, чехи прошли, сколько скотины одной порешили. Теперь вот вы пришли, вам вдвое больше понадобится. Вас, ровно-ка, больше народу.

– Да, целый полк нас.

– Ну вот. А кто нам заплатит, с кого убытки искать.

Широкое лицо Федора спокойно, голос глухой и негромкий, а глаза упорно сверлят солдат.

Солдатам неловко под пронизывающими глазами Федора и его двух сыновей. Сочувственно вздыхают.

– Где уж сыскать…

…Вышел Федор на двор, за ним оба его сына.

– Вот че, ребятки, сизовский отряд, говорят, недалеко.

– Слыхали.

– Сказать бы, что войско на Петрухина идет видимо-невидимо.

– Сказать надо бы.

– Не съездить ли вам, ребятки.

Парни молча переглянулись и в один голос ответили:

– Съездим.

4

Максим с десятком всадников далеко опередил свой полк. Выехали на пригорок, остановились. Максим поднес бинокль к глазам, обшаривает степь. А степь широкая-широкая, глазом не окинешь.

– Эх, братцы, раздолье-то!

Легко и радостно дышит Максимова грудь. Хочется спрыгнуть Максиму с коня, прижаться грудью к горячей земле, вобрать в себя силу земляную, великую. Да потом бы одним ударом по всем буржуям – хлоп! – чтоб только мокренько осталось.

У горизонта поймал биноклем две черные точки. Долго всматривался.

– Верховые скачут. Двое. Пусть ближе подъедут, неизвестно, что за люди.

Съехали с пригорка назад, спешились. Максим лег на землю, высунул из-за пригорка голову, нащупал биноклем две черные точки, держит. Точки быстро приближались.

– Мужики скачут сломя голову. Не к нам ли гонцы откуда.

Когда мужики были саженях в двухстах, Максим с товарищами разом выехали на пригорок и легкой рысью тронулись навстречу. Мужики в нерешительности остановились.

Максим махнул рукой и что было силы крикнул:

– Подъезжай, не бойся!

Мужики подъехали. Оба молодые, безбородые.

– Кто такие?

– Да мы, вишь, из Украинки.

– Куда едете?

Мужики замялись, смущенно переглянулись друг с другом. Постарше из мужиков спросил:

– А вы сами кто же будете?

Максим гордо выпрямился в седле.

– Мы – революционная армия восставшего народа!

Парни обрадовались.

– О? Сизовские, однако?

– Да, сизовские.

– Вас-то нам и надо. Нашим селом колчаковское войско идет. Видимо-невидимо.

– Стой, говори толком. Далеко ваше село?

– Верст двадцать отсюда.

– Куда войско идет?

– К железной дороге, Петрухина ловить. Слыхать, Петрухин там бунтует.

– Сколько войска?

– Конных поляков полтыщи прошло, чехов полтыщи прошло. Теперь наши русские идут, этих побольше будет. Ну, да только у них вроде как раздор промеж себя, не дружно идут, вразброд.

Максим задумался.

– Ну, вот что, ребята, вам надо в штаб с нами. Там еще расскажете.

Отрядил Максим трех всадников к Украинке, трех направил наперерез вышедшим из Украинки отрядам, чтобы следить за их продвижением, сам с оставшимися и двумя парнями – сыновьями Федора Чернышева – быстро повернул к штабу…

Путь карательного отряда намечен большой дорогой – Украинка, Смоленка, Мариинское.

Революционный штаб спешно выработал план.

Два полка и батарея ускоренным маршем перерезают большую дорогу у Мариинского, занимают село тотчас по уходе из него поляков, укрепляются и ждут чехов.

Конница Максима держится вблизи Смоленки, ждет выхода из нее чехов и тотчас после ухода занимает Смоленку.

Бодрых с полком вклинивается между Смоленкой и Украинкой и сдерживает русских.

Связь между частями держать Максиму.

…Разведка донесла, что польский отряд вышел из Мариинского. Полки Якова Лыскина и Петра Молодых и батарея Короткова быстро подтянулись и через два часа заняли село. Впереди села установили пушки жерлами к чехам. По бокам дороги, по ложбинкам, по овражкам, по кустам и бугорочкам рассыпались полки. Весь штаб выехал далеко за поскотину, в поле. Впились биноклями вдаль, где чуть заметной светлой точкой поблескивал крест на смоленской колокольне. Молодых нервно стискивал бинокль, опускал его, опять поднимал к глазам. Вдруг прорвался в тяжком вздохе.

– Да-а!

Яков Лыскин, не отнимая от глаз бинокля, чуть тряхнул головой.

– Сурьезное дело.

Киселев повернулся к товарищам с лицом спокойным и светлым:

– Верю, товарищи!

Протянул обоим руки, улыбнулся.

– У чехов винтовки хорошие, нашим ребятам пригодятся. А то у нас все больше с пиками.

5

Иван Бодрых перехватил по дороге пятерых солдат. Молодые, безусые, пугливо озираются. Сурово осмотрел Иван солдатиков.

– Дезертиры?

– Да, дезертиры.

– Откуда?

– Из Украинки.

– Скоро выступают?

– Не хотят выступать, солдаты бунтуют.

Бодрых еще раз внимательно оглядел всех пятерых, немного подумал и строго сказал:

– Вы, вот што, пареньки, вы мне все по чистой совести, как попу на духу. Мы сами – революционная армия, вы убежали из колчаковской армии, теперь, значит, наши вы.

Парни закрестились.

– Ей-богу, товарищ, правда, солдаты не хотят идти, собрание устроили!

– Зачем же вы убежали? Раз не хотят идти, хорошее дело, вы-то зачем убежали?

– Испугались. Командир посылать за чехами хотел, всех расстрелять грозился.

Иван что-то молча обдумывал.

– Ну, вот што, пойду-ка я сам посмотрю, правду ли говорите.

Парни обступили Ивана, встревожились все разом:

– Дяденька, не ходи, убьют!

– Ей-богу, убьют!

– Не ходи, дяденька!

Обступили Ивана Бодрых и свои.

– Или и впрямь Иван, идти думаешь?

Усмехнулся Бодрых.

– Пойду, однако. Занятно шибко.

Подошел Бодрых к Украинке, смотрит – двое часовых стоят.

– Што тут, братцы, война, што ль?

Один недружелюбно поглядел на Ивана, другой махнул рукой:

– Ступай, не до тебя.

Бодрых прошел мимо.

На улице, как в праздник – народу, народу. Остановил Иван мужика.

– Што у вас за праздник?

Мужик оглядел Ивана с ног до головы.

– Не здешний, видать?

– Не здешний, дальний.

– Да видишь, милый человек, оказия какая, солдаты бунтуют, воевать больше не хочут. Видишь, собранья какая.

Мужик показал вдоль улицы.

У церкви, на площади, весь полк сжался в тесное кольцо, окружил оратора, жадно ловит каждое слово. Оратор – невысокого роста солдат, с широким энергичным лицом. В левой руке винтовка, правой короткими, сильными ударами рассекает воздух, точно слова отрубает.

– Товарищи, помещикам и капиталистам все это нужно. Им нужно кровью нашей залить пожар, чтобы сохранить себе земли, фабрики, заводы, чтобы жить нашим трудом. Это они отнимают последний кусок у наших голодных детей, жен и матерей…

Все ближе и ближе продвигается Бодрых сквозь тесные ряды солдат к оратору. Все сильнее и сильнее клокочет в груди у Ивана. Эх, вот бы словечко солдатам сказать, гляди, лица-то у всех какие, так и глотают каждое слово оратора.

Протянул к оратору могучую руку:

– Товарищ, дозволь слово сказать!

Оратор с недоумением взглянул на большого чернобородого мужика. Рассекавшая воздух рука на мгновение застыла.

Кругом Ивана загалдели солдаты.

– Говори, борода, говори!

Вытолкнули Ивана Бодрых вперед, задрожали смехом любопытные глаза.

– Просим!

– Пускай дядек говорит!

– Говори, дядек, говори!

Взобрался Иван Бодрых на стол, встал рядом с оратором, протянул вперед растопыренные руки.

– Видали, братцы, во-о какие корявые. Крестьяне мы, вокруг земли маемся. Как, значит, покорпеешь над ней кормилицей, закорявеешь небось… А покажьте-ка вы руки…

С шутками и смехом взмыл над полком частокол корявых рук.

– Гляди, дядек, гляди!

Иван весело заулыбался.

– То-то я гляжу, будто и у вас руки корявые. Крестьяне, значит, вы?

– Крестьяне, дядек, крестьяне.

– Выходит, братья мы промеж себя, вы крестьяне, мы крестьяне, дети одной матери, сырой земли.

– Правильно! Верно!

– Жарь, дядек, жарь!

Широким жестом взмахнул Иван по полку. Сочью налился голос. Задрожали в голосе гневные нотки.

– Кого убивать идете? Братьев своих!.. Знать хотите, за что бунтуют? Земли помещикам не хотят отдавать, господ со своей шеи спихнуть хотят… Чья власть-то теперь, – господская! Свою власть хотим, мужицкую…

В сторонке, в пяти шагах от стола, растерянной кучкой жались офицеры. Вылетел из офицерской кучки злобный крик, прервал Иванову речь.