Текст книги "Колчаковщина (сборник)"
Автор книги: Павел Дорохов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
– Надя, правду, правду!
Надя рванулась из комнаты.
Начальник взял старушку под руки.
– Успокойтесь, сударыня!
Мешком повисла у начальника на руках…
В камере бросилась на кровать, стиснула зубы. Перед глазами неотступно стояло скорбное лицо матери, в ушах тихий надрывный стон:
– Доченька, доченька!
33
На рассвете загремели засовы у дверей.
Обе быстро вскочили. Надя поправила платье, стала надевать ботинки.
Настасья Поликарповна опустилась перед Надей на колени.
– Дай я тебе помогу!
Дрожащие пальцы путались в черных длинных шнурках, и Настасье Поликарповне казалось, что шнурками затягивают ей горло. Крепко поцеловала Надю в тонкие похолодевшие губы, тихо шепнула:
– Крепись!
Надя, не разжимая плотно сжатых губ, кивнула.
Солнце затеплело на красных стенах корпусов. В просвете железных решеток смутными пятнами белели лица заключенных. Надя поняла, что нарочно вешали на рассвете, чтобы видели из камер.
Да, да, ее смерть нужна.
Твердым шагом подошла к виселице, сама встала на скамью, накинула петлю на шею. И громко, четко, чтобы слыхали там, в окнах, как умирает, крикнула:
– Этим революцию не остановить! Всю Россию не перевешать. Да здра…
Вдруг щемящим комком подкатила к горлу непрошеная тоска. Мелькнуло скорбное лицо матери с бесконечно печальными глазами, и из захлестнутого горла тихим стоном выдавилось:
– Мама!
Палач толкнул ногой скамейку.
Тонкое тело в черном платье с красным лакированным ремешком тихо качнулось в одну сторону, потом в другую. Вытянулись маленькие стройные ноги в изящных желтых ботинках.
34
Настасья Поликарповна мраморным изваянием застыла на табурете. Широко открытые глаза напряженно всматриваются в белую стену. Из памяти не выходит тонкое качающееся тело, красный лакированный ремешок, маленькие, почти детские ноги в желтых ботинках.
Пусто в камере, пусто в душе. О себе не думалось.
Через два дня пришли за ней.
– Пожалуйте!
Та же канцелярия, тот же черный, с выбоинами, пол, те же судьи.
И такой скучный, ненужный допрос.
– Вы большевичка?
– Большевичка.
– Вы работали в комитете?
– Да.
– Вы жена Лукина?
– Да.
Судьи перекинулись вполголоса несколькими словами.
– К повешению!
Настасья Поликарповна не сразу поняла.
– Но, позвольте… Разве можно… за то, что я большевичка? Разве мы вешали эсеров за то только, что они эсеры?
Полковник слегка пожал плечами. Штатский прищурил глаза и с любопытством посмотрел на Настасью Поликарповну.
Настасья Поликарповна низко склонила голову. Нет, нет, это невозможно! Ну, хорошо, пусть берут ее жизнь, она готова отдать ее, раз это нужно, но ребенок! Нет! Нет!
Взглянула на судей, сказала тихо:
– И потом… я беременна!
И, как бы защищаясь, крепко обхватила руками маленький, чуть округлый живот.
Судьи смущенно переглянулись, тихо зашептались. Седоусый полковник нахмурился и тяжело засопел носом.
– Ну, хорошо… вас освидетельствуют.
Чехи смотрели в стороны.
Анютин отпуск
Рассказ
Анюта – ткачиха на большой ткацкой фабрике. Два года не отходила Анюта от станка и теперь собирается в отпуск. Перед отъездом зашла в местком.
– Ну, товарищи, в деревню еду, какие наказы будут?
Собрали месткомцы десятка два газет, по пятку «Крестьянки» да «Работницы», пяток книжек тоненьких с разными полезными указаниями по сельскому хозяйству да дюжину добрых советов, как проводить отпуск в деревне. Председательница месткома, старая работница Наталья, посоветовала:
– Лишние лимоны найдутся – с дюжину сосок, Анюта, купи: самый разлюбезный подарок будет.
Месткомцы смеются, шутят:
– Что, у Анюты дюжина ребят, что ли, в деревне?
– Ничего, милая, покупай, – там увидишь, как понадобятся.
– Куплю, бабушка Наталья, куплю…
Дома Анюте обрадовались, два года не видались. Спросы да расспросы, день праздничный, вся семья в сборе, – так за полночь и просидели.
Утром, чуть свет, поднялись на работу, пора горячая, жнитво самое, спать некогда.
Анюта после дороги спала как убитая и ничего не слыхала. Когда проснулась, в люльке ребенок невестки Татьяны кричит, надрывается, на полу трехлетний мальчонка сидит, во весь голос орет, слезы кулачонком по лицу размазывает.
Вскочила было Анюта, старушка мать со двора вошла.
– А где, Татьяна?
И-и, доченька, хватилась. Чуть свет поднялись все, в поле уехали.
– А ребятишки как же?
– Да вот так и вожусь с ними день-деньской, ничего сделать не дадут.
Старушка подошла к люльке, взяла соску, послюнявила ее сначала у себя во рту, потом всунула в рот ребенку.
– Что ты делаешь, мама, никак жевку ребенку даешь?!
– А чего ему еще?
– Да нельзя давать такому маленькому, – ему ведь месяца два только.
– Ну, два, – четвертый пошел. Знамо, грудь бы надо, да, вишь, мать-то в поле. А с собой брать, там смотреть некому.
– Так до вечера и будет?
– А как же еще.
Анюта вздохнула и покачала головой. На фабрике читали лекции об охране материнства, об уходе за детьми, и она хорошо помнила все советы лектора.
Стала рассказывать матери, что нельзя давать ребенку жевку из своего рта, что это очень вредно. Мать выслушала и спокойно возразила:
– Это еще благодать теперь, этот у нас счастливый растет, – ему и жевку из пшеничного делаем, а в прошлом году хлеба-то не было, так Васеньке из черного делали, да пополам с лебедой.
– Какому Васеньке?
– А у Татьяны парнишка был, помер прошлый год.
Мальчонка на полу не переставал меж тем хныкать. Старушка отошла на минуту от люльки, отрезала кусок хлеба и беззлобно сунула мальчику.
– На, заткни глотку!
Мальчонка взял кусок и замолчал.
– Так вот и канителешься с ними целый день. Мать-то чуть свет ушла да придет темно, что с ними будешь делать? Тому кусок хлеба сунешь, этому соску в рот, он и сосет.
– Да ведь плачет ребенок; у него от вашей жевки живот болит…
– Поплачет да перестанет, – не барское дите, не к матери же его теперь нести.
Анюта только руками развела, – что тут будешь делать?
– Молоком кипяченым поить надо да кипяченой водой разбавлять.
Старушка засмеялась.
– Скажешь ты только, Анюта: молоко кипяченое да вода кипяченая, – только и будешь с ним целый день возиться, а мне вон еще скотину напоить надо да корму ей дать.
– Ну и мрут зато у вас дети…
– Умрут, бог с ними, матери легче. С ними только назола одна.
Старушка говорила так отнюдь не со зла, а просто потому, что так думали и говорили все, и она была убеждена, что жизнь по-своему не переделаешь. Как установлена она сотни лет тому назад, так и идет и будет идти.
Ребенок, на минуту затихший было, опять закричал.
– Ишь ты, опять кричит. И чего ему только надо?
Анюта подошла к люльке.
– Да он мокрый, оттого и кричит.
Старушка ворчала добродушно;
– Ну, оттого. Чего он понимает еще?
Взяла сухую пеленку, стала переменять.
– Ишь, как подопрел, Христос с тобой, малютка моя маленькая…
Из печурки достала завязанную узелком тряпочку, развязала и стала присыпать ребенку подопревшие места красным порошком.
– Чем это ты, мама, присыпаешь?
– Кирпичом! Потрешь кирпичик об кирпичик, вот и присыпка.
Анюта попробовала пальцами порошок.
– Да ведь больно ребенку, жесткий порошок.
– А чем же еще? У нас все так делают. А то еще гнилушек натолкут да гнилушками и присыпают.
– Каких гнилушек?
– Каких, от дерева.
Задумалась Анюта. Вспомнила фабрику, клуб, лекции всякие. Принимала фабрика шефство над деревней Ивановкой, что в трех верстах от фабрики, ходили все в Ивановку с музыкой, знаменами, говорили речи, ставили спектакль. Ивановские тоже на фабрику чуть не каждый день ходили. Совсем другой народ там, как будто и живут и думают по-другому, не так, как вот здесь, за двести верст от города. Тяжко вздохнула Анюта.
– Эх, вот бы где шефство-то проводить, вот где угол-то медвежий!
Вечером собрала Анюта ближних баб к себе.
– Пойдемте ко мне, книжки хорошие почитаем.
Некоторые было отмахнулись:
– Есть когда слушать побасенки твои, завтра вставать чуть свет.
– Все-таки пришли, – любопытно послушать, о чем читать Анюта будет. Разложила Анюта на столе «Крестьянку» да «Работницу», выбрала одну из книжек и стала читать.
Забежали бабы на минутку да и забыли про все свои дела, – заслушались. Читает Анюта рассказ за рассказом, статью за статьей. Развертывается перед слушательницами их бабья доля тяжелая, одна за другой проходят перед глазами знакомые картины.
Тихо. Каждая о своем думает, лишь изредка глубоким вздохом прерывая Анюту.
Не выдержала соседка Елена, всхлипнула в фартук.
– Эх, жизнюшка!
Бросила Анюту одну книжку, взяла другую. Потом стала рассказывать про город, про фабрику, про клуб фабричный, про лекции, про то, как фабричная работница живет, чему учится.
– Хоть бы недельку там пожить!
И полились бабьи жалобы – живут, как в лесу. Ничего не видят, ничего не слышат. Работа да дети, дети да работа. Да ругань мужицкая, а то и побои. Так и проходит жизнь тяжелая, надрывная, без просвета, без радости.
Пригорюнились бабы, кулаками щеки подперли.
– Слыхать, в других деревнях собираются бабы, толкуют о чем-то. Вишь, женотдел какой-то у них, из города женщина в кожаном пиджаке приезжала, баб собирала, вот этак же, должно, читает что-нибудь…
Ночь разбросала по небу крупные яркие звезды. Деревня спит. Редко проскрипит по улице запоздавшая телега, тявкнет собака из подворотни, и снова тихо.
Спохватились бабы.
– Эк мы с тобой разболтались, Анюта. Завтра чуть свет вставать, а тут и не уснешь всю ночь, сердце растревожила.
Утром пошла Анюта в сельсовет ячейку разыскивать. Председатель сельсовета, молодой мужик в красноармейском шлеме, улыбается.
– Ячейку нетрудно найти: половина вот сидит, а другая половина в поле. Я да Иван Парфенов только и есть в ячейке. В ячейке-то четверо, да двоих хоть бы и не было, для счету только. Я, вишь, и председатель сельсовета, в ячейке один Иван и остается, много ль один сделает. Из города редко кто бывает, заезжают в волость, а до нас еще пятнадцать верст.
– Вот я газеты принесла да книжечки, раздать бы надо, да боюсь, на цигарки изведут.
Председатель спокойно соглашается:
– Изведут!
– Как же быть? Ведь избы-читальни у вас нет?
– Ну какая изба! Есть охотники до газет, так те сюда, в сельсовет, заходят, газету мы получаем.
– Та-ак. Неважные у вас дела!
– Дела никудышные, – уныло соглашается председатель.
– Хочу попробовать организовать детские ясли, хотя бы только на жнитво.
Председатель оживился.
– Вот бы хорошо! Помещение есть: школа у нас хорошая, занятия не скоро начнутся. Взвинтила бы нас маленько: может, и мы потом что путное выдумаем.
Через три дня опять обошла Анюта ближних баб.
– Соберемся еще, почитаем, больно еще хорошие книжки остались.
– Книжки-то, милая, хорошие, все бы слушали. Да уж больно некогда, то то сделать надо, то другое.
– Вы вашу работу век не переделаете, а книжку почитать когда придется?
– И то, милая, уж видно заглянуть на часок.
Собрались шесть-семь соседок на часок да опять за полночь просидели. И то сказать, книжки-то какие, так бы и сидел век да слушал, – уж очень верно да хорошо женскую долю описывают. Со вздохом поднялись соседки расходиться.
– И ребятишек своих забыли, поди, раскричались теперь. У меня Семка-то горластый: раскричится, – не уймешь.
Анюта остановила баб.
– Вот что, милые, приносите-ка вы завтра, как в поле ехать, своих ребят в школу, там ячейка ясли детские открыла.
Соседки в недоумении смотрели на Анюту: как, что, когда?
Анюта улыбалась.
– Плохо вам с детьми, особенно с грудными, да если еще дома смотреть за ними некому. Вот ячейка и порешила позаботиться о детях, по-городскому, значит, – берет на себя шефство над детьми. Устроили мы в школе ясли. Это значит, что за всеми детьми, которых будут приносить туда, будем целый день ухаживать, кормить, а вечером, как вернетесь с поля, разберете детей по домам. Так каждый день, пока идет жнитво, и будете делать.
Бабы молча переглянулись.
– Уж и не знаю как. Чудно больно. Как же это на целый день дите отнести?
– Чего не знать, – вот приносите утром, узнаете.
– А кто ухаживать будет?
– Я да учительница, Марья Семеновна.
Утром пришла Аксинья со своим Семкой горластым, Дарья с грудным, Прасковья с двухлетней девчонкой, невестка Татьяна обоих принесла.
Осмотрели бабы отведенную под ясли комнату, – везде чисто, хорошо.
В кухне, на чисто вымытом и выскобленном столе, двенадцать пузырьков в ряд стоят, на пузырьках соски резиновые, рядом кастрюльки, чугунки.
– Это для чего все?
– А вот будем молоко да воду кипятить.
Аксинья ткнула пальцем в пузырьки.
– Из пузырьков будете кормить?
– Из пузырьков.
– И жевки не будете давать?
– Не только не будем, но и вам не велим.
Засмеялась Аксинья.
– Ровно господских детей кормить собираетесь.
Оставили бабы детей и разошлись.
Вечером пришли за ребятами, а Анюта их в другую комнату приглашает.
– Зайдите-ка, бабоньки, на минутку сюда.
Зашли бабы.
Посреди комнаты большой стол стоит, на столе газеты лежат, книжки разные, и те, что уже читала им Анюта, – «Крестьянка» да «Работница» и другие, по стенам лавки тянутся. За столом учительница Марья Семеновна сидит, книжку перелистывает. Увидала баб, приглашает:
– Присядьте-ка, бабоньки, на минутку, я вам маленький рассказик прочту.
Прочла Марья Семеновна маленький рассказик, потом еще один, потом еще.
Спохватились бабы:
– Ох, идти пора! Вот как, Анютушка, зайдешь к вам – и уходить неохота.
Через неделю Анюта писала письмо председательнице фабричного месткома, бабушке Наталье:
«Спасибо, бабушка Наталья, что посоветовала мне купить сосок. Очень они пригодились. Уговорила я здешнюю ячейку взять шефство над детьми на время жнитва: устроили в школе ясли. Первые дни мало несли; а потом посмотрели, как у нас дело идет, – нанесли столько ребят, что вся дюжина сосок пошла в ход. Теперь и их не хватает, иногда одной соской двоих приходится кормить. Здесь же в школе, в другой комнате, открыли мы читальню. В первое же воскресенье десяток мужиков было, пришли посмотреть, что, мол, тут городская делает. Теперь ходят четыре – пять человек каждый вечер, а в праздник собираются как на сходку. Мы на переменку с учительницей Марьей Семеновной читаем; после начитаются споры. Жалко, что мне скоро кончается отпуск. Бабы уж и так начинают тужить, что Анюта-шефка, – так они прозвали меня, – скоро уедет. Ну, да начало сделано».
Всем селом собрались провожать Анюту-шефку. Аксинья, мать Семки горластого, неожиданно для себя самой, сказала такую хорошую, душевную речь, что у Анюты вдруг подкатило к сердцу, затуманились глаза.
Даже Иван Парфенов, отвозивший Анюту до станции, крякнул, отвернув лицо от баб, и крепко хлестнул пегую лошаденку:
– Но-о, трогай!
Мягко, по-осеннему, кудрявилась даль.
