Текст книги "Сказки уличного фонаря (СИ)"

Автор книги: Павел Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

ЗЕМЛЯ

– На линии сто десять киловольт Озон-Фирюсиха включить основное заземление, на привода линейного и обходного разъединителей вывесить плакаты по технике безопасности. Пять пятьдесят четыре. Угу, – сказал в телефонных трубку диспетчер электроподстанции Пилин, записал в оперативный журнал: «5.54. ДРДУ… На линии Озон– Фирюсиха» и – отложил авторучку.

– Так вот, значит, – повернулся он к электромонтёру Анечке, – я говорю на суде при разводе: квартиру я подам на размен. Трёхкомнатную на две однокомнатные с доплатой. Она мне: не имеешь право. Представляешь? – скривил губы Пилин. – Типа, она владелица, а я только прописан. Типа, по новому жилищному кодексу приоритет у владельца, а я только зарегистрирован.

Анечка положила перед Пилиным бланк переключений.

– На, распишись в бланке переключений, – предложила своим тоненьким голосом.

– Написала? Давай, – Пилин взял у неё бланк. – А сама-то не расписалась.

Анечка взяла ручку и черкнула ей в графе «производит переключения».

– А то забудешь сам потом, – пропищала.

Пилин вывел закорючку над «контролирует переключения».

– А тут, значит, идём с моей новой по улице, – продолжил Пилин рассказ свой. – И, представляешь – он навстречу. Муженёк её. Да, чувствуется выпивший. И говорит: приятно познакомиться! А я ему: не приятно познакомиться. Представляешь?

Анечка встала из за стола.

– Пошли, пошли заземление включать, время идёт, – сказала, – Меньше, чем через час уже утренняя смена придёт, – кивнула на дверь.

– Пошли, – согласился Пилин и встал тоже. – Беру ссуду сто пятьдесят тысяч и выплачиваю бывшему мужу долю квартиры. Столько просит, – развел ладони.

Дежурные пошли по коридору в комнату за плакатами безопасности и трубой для оперативных преключений.

– А сынок её, моей новой уже ко мне привык, – шёл за Анечкой Пилин. – Ходили вчера в кино с ним на этого, как его, м-м… Ну, фиг с ним.

Анечка взяла плакаты и трубу, Пилин фонарик.

– Ага, – всё рассказывал Пилин. – А шурин мне тут говорит: разведётесь, а венчание тоже надо аннулировать. Зачем, говорю? Типа, после смерти опять тогда соединитесь навеки на небесах, представляешь? Чушь-то! Ну, венчались для красоты, на камеру снимали. Ага, надо, говорит, в область ехать к митрополиту подавать прошение о церковном разводе. Сейчас, поехал!

Анечка взяла трехдюймовую трубу, четыре плакат «Не включать. Работа на линии» и «Заземлено». Пилин достал из шкафа фонарик

– И, это, Санька, сын, бездарь, техникум бросил, ничего не хочет – учиться не хочет, работать его устроил в магазин компьютерный, так через неделю выгнали, – продолжил о своём Пилин. – Я говорю: давай в институт иди, я оплачу. Сейчас высшее образование получить раз плюнуть. Плати бабки только и никто не выкинет. Да, конечно, обесценилось высшее образование. Все кому не лень прут туда. Экономистов развелось, как собак нерезаных. Вот мы учились – до ночи в библиотеке сидели, а сейчас вся учеба – скачал из интернета реферат, сдал и вся учеба. Цык! – возмущённо цыкнул Пилин.

Они вышли на крыльцо, Пилин включил фонарик и поднес к лицу снизу.

– Я инопланетянин! – пошутил.

– Пошли, инопланетянин, – махнула плакатами Анечка и сошла с крыльца.

Пилин посмотрел на ясное звездное небо и направил туда световой столб от фонарика, осветив на чёрном бездонном небе жёлтые точки звезд. Потом осветил путь впереди Анечки и пошел за ней, стараясь попадать в её следы на снегу.

– Анют, а ты в инопланетян веришь? – спросил сзади.

– Не-а, – ответила та, не оборачиваясь.

– А я хочу встретиться, – сказал Пилин.

– Зачем? – спросила Анечка.

– Как зачем? Расширить свои познания вселенной. Так вот, типа, здравствуй, брателла! Пошли выпьем! – сказал весело Пилин.

– А он тебе – и тобой закусим, брателла, – ответила Анечка. – Свети лучше вперёд.

– Ладно, – посерьёзнел Пилин. – Так, Озон – Фирюсиха, – и снова всмотрелся в темень неба. – А вообще, скоро полетит на Марс пилотируемый корабль. Вот если бы мне предложили – лети, мол, Пилин, в один конец, мол, вот тебе, ванвэй тикет, помнишь у Бони Эм? Я бы полетел!

– И сдох бы там, – отрезала Анечка.

– Ну и что! Полтора года пути всего. Взял бы с собой бутылку коньяка и пистолет, как Гагарин.

– Мало, – сказала Анечка.

– Для празднования прилёта. Ну, больше бы. Отрапортовал, что прилетел, посмотрел на свой бронзовый памятник и… Блин, фонарик уже разряжается! – пощёлкал Пилин тумблер угасающего фонарика.

– Правильно идем? – спросила Анечка.

– Да, правильно-то, правильно! – ответил Пилин. – Снег не чистят. Чей это участок?

– Не знаю, – ответила Анечка.

– Ань, вот ты женщина, – сказал Пилин Анечке в спину и чуть не упал в темноте. – Ай! Ань, слышь, ты молодая замужняя женщина, рассуди вот, чего вам бабам не хватает? Про себя я – мужик сорока лет в собственом соку, не курящий, можно сказать не пьющий. А? Работает, зарплату получает в энергетике нормальную, социальный пакет имеет. А всё плохой! А я тебе скажу, – снова чуть не споткнулся Пилин. – Ай! Вы всю жизнь слушаетесь своих мам. А мамы вас ревнуют к вашим мужьям. Так?

– Темень какая на электроподстанции, – только сказала Анечка. – Сколько раз говорили, в журнал дефектов писали, что освещение не работает! И фонарь зарядку не держит.

– Ага. Ещё напишем, – согласился Пилин.

Они подошли к линейному разъединителю.

– Давай, я. Не бабье это дело, – выхватил Пилин трубу у Анечки.

– У вас мужиков всё не бабье! Совсем со счетов нас снимаете. Ну-ка, – Анечка взяла у Пилина трубу назад.

– Как хочешь! – не стал спорить Пилин. – Со счетов! Вон бывшую мою не заставишь чего делать! И за квартиру я платил всегда, и за коммунальные. А тут, представляешь? Меня спрашивает, типа: а куда идти платить-то? Смехотура!

Анечка вставила трубу в рычаг, покачала её и дернула на себя.

Раздался хлопок отключившегося воздушного выключателя.

Белая ветвящаяся дуга с громким скрипом метнулась с проводов в землю через разъединитель и Анечку. Синяя роба Анечки вспыхнула красно-жёлтым пламенем. Она дико вскрикнула, подпрыгнула и рухнула на землю.

Пилин с вытаращенными глазами, трясясь и шатаясь попятился назад.

– Гол! Защемляющие ножи не туда включили, – выговорил он.

Повернувшись, на ватных ногах побежал на щит управления, потом остановился и побежал к Анечке. Подбежав к ней, он сел на колени и начал её трясти за плечи.

– Аня! Аня! – кричал Пилин.

Аня не отвечала.

Пилин трясущейся рукой поднял ей веко, пытаясь разглядеть зрачок, но из-за темноты ничего не смог увидеть. Ощупал сонную артерию, пытаясь ощутить пульс, но из-за тремора руки ничего не смог определить.

Тогда он ударил ей кулаком в грудь. Потом ещё раз.

Прислушался. Присмотрелся.

Аня не отвечала.

– Вот тебе инопланетяне! – крикнул Пилин, – Всё, посадят нахрен. Аня! Анечка, очнись!

Анечка не реагировала.

Пилин ударил ей в грудь третий раз. Потрогал сонную – тишина. Потом начал расстёгивать куртку. Распахнув её, он расстегнул блузку. Распахнув её, он рывком снял лифчик.

Большие груди Анечки разъехались в подмышки. Пилин дотронулся до них, ощутив тепло и помял, отогревая замёрзшие пальцы. Потом, потерев ладони друг о друга, он ударил кулаком в грудину Анечки.

Анечка вдруг вздогнула и затряслась.

– Аня! Живая? – обрадовался Пилин.

Он запахнул Анечке блузку, куртку, приподнял её и потащил.

Внеся в здание щита управления, Пилин положил её на пол.

Анечка открыла глаза и, медленно качаясь, села.

– Я… Я… Чего это… А? – писклявым своим голосом проговорила.

– Всё нормально! – радовался уже Пилин, – Да, вот, «землю» на напряжение воткнули.

Вдруг зазвонил коммутатор.

– Гадство, звонят вовсю уже! Теперь выгонят нахрен с работы! – закричал Пилин и побежал из здания. Выбежав уже за ворота подстанции, Пилин остановился. Чёрный небосвод разрезала светящаяся полоса, на конце которой остановился ослепительный шар. Он быстро увеличился в размерах и, превратившись в диск размером с автомобиль, сел на дорогу перед Пилиным.

Пилин почувствовал, как тело его окаменело, даже языком не смог пошевелить, чтобы выговорить: возьмите меня отсюда на ваш Марс. Он только смог промычать эти слова, почувствовал, как-будто весь организм охватил огонь и потерял сознание.

Через минуту на дороге уже никого и ничего не было. Небо быстро становилось светлее, звёзды прозрачнее. Вдалеке, за снежной землёй огоньками окон ещё светился поселок, ожидая рассвет нового зимнего дня.

ЗУБЫ

В проникшем везде, словно медицинская змея на чаше, остающийся надолго в одежде, даже после выхода из школьного медкабинета сладковатом запахе лекарств она сидела на стуле у стены с полным ртом местами коричневой от выступившей крови ваты, с заплаканными розовыми глазами. И в первый же миг пятиклассник Петя, зашедший внутрь этой вони и страха и, увидев её – влюбился. Потому, что она с её светлыми волосами походила на блондинку Агнету из любимого шведского ансамбля Абба. Точь-в-точь, как на фотокалендарике, купленном в поезде Москва – Керчь прошедшим летом.

Это была новая девочка в школе, в этом новом сентябре седьмого класса. Он вспомнил тут же, что первый раз увидел её в летние каникулы в пункте приёма макулатуры, за которую давали дефицитные сильно пахнущие пластмассой фломастеры из шести цветов. Тогда он и уступил этой заплаканной девочке, которой они не достались, свой набор.

– Нужно чаще чистить зубы! – пробасила испуганной девочке улыбчивая толстая, как циклоп врачиха со светящимся дырявым диском-зеркалом на лбу, – Вон у вас есть как, – блеснула зеркалом на стену, где висел выгоревший пожелтевший плакат со счастливым мальчиком и схемой чистки зубов – вверх-вниз, влево-вправо…

– М-м-гы-м-м. – промычала злобно сквозь вату девочка, что вероятно было понято врачихой, как чищу.

– Чищу! – передразнила она, – Значит не так. Вон сколько гнили повытаскивала, – показала на один кровавый зуб в поддоне и грозно приказала Пете, – Садись, давай, чего мнёшься.

Петя на ватных ногах с колотящимся сердцем покорно влетел и плюхнулся на жёсткое кресло, потными ладошками вцепился в чёрную пластмассу ручек и открыл рот.

Железный грохот инструментов, холодное шарканье ими во рту, светящийся диск на лице врачихи и её молчание после совсем добили волю и разум Пети. Он закрыл глаза, сжался весь и был готов умереть.

Но вот он услышал от неё приятное, и сразу вскочил со страшного кресла.

– Всё хорошо, – сказала она и почему-то запела, – Зубы Черные, зубы страстные, зубы жгучие и прекрасные…

– А у меня родственница в Виле зубным врачом работает потому что, – сказал Петя улыбаясь врачу.

– Ну, ну, молодец, раз родственница. Егоровна, что ль, знаю?

Петя кивнул.

– А тебя как звать? – спросил Петя, подойдя к девочке.

– Ф-фефа, – ответила она набитым ртом, вытащила из кармана передника шариковую ручку и написала на своей ладони – Света.

– Света? – прочитал Петя, – А меня Петя, – представился и потряс её исписанную руку.

Потом взял ручку и написал на ней – Петя.

Девочка тут же гневно начала тереть ладонь о передник и мычать.

– Давай дружить? – невозмутимо предложил мальчик.

Света подумала немного и написала на другой руке – Давай.

– Тогда пошли в кино сегодня? – настаивал Петя.

Девочка мумукнула ртом и написала на руке – В 6 час. Уродины.

– Уродины? – сначала не понял мальчик, – А, у кинтеатра «Родина»! – засмеялся.

В этот же день без десяти шесть вечера в дутой серебристой курточке и вязаной красной шапке с надписью «Спорт» Петя в волнении выискивал в прохожих девчонках её – Свету. И она подошла, словно снегурочка вся в белом. И улыбнулась.

– Пошли? – кивнула наверх, на афишу «ПиратыXXвека».

– Куда? – спросил Петя, теперь только сообразив, что билеты должен был купить сам. – Я это… сейчас!

И побежал к торцу кинотеатра в кассы. Хорошо, что в кармане был рубль, как раз на два билета по пятьдесят копеек, а то позор перед девчонкой!

А потом, в темноте зала он не удержался и взял её за руку. Она не сопротивлялась.

А потом, провожая по темени домой, обнял и чмокнул в холодные губы. Она поморщилась, вытерла их варежкой и, краснея, побежала домой.

А потом в школе ждали каждый урок, чтобы встретиться на очередной перемене для очередного поцелуя. И каждый вечер этой осени они гуляли в обнимку по золотым аллеям городского парка и целовались, целовались на зависть и негодование взрослых прохожих.

А после – он не появился в школе и классная руководительница, сильно нервничая, сообщила, что мальчик Петя из параллельного класса попал под машину, очень сильно попал под машину, под Камаз. И она, Света, на глазах всего удивлённого класса зарыдала, закрыла заплаканные глаза руками и выбежала в коридор.

А через некоторое время, потому что про них уже все знали, была откомандирована нежелающими идти в больницу ребятами туда, в эту невкусно пахнущую лекарствами и туалетом палату с синими стенами и железной кроватью, на которой лежал он – какой-то другой, худой, с синяками под глазами – Петя.

– Привет, – выдавила она и осмелела – поцеловала его в щёку.

– Привет, – выдавил он, смущаясь и отводя глаза.

– Вот… наш класс собрал тебе… фрукты тут, – подбирая слова, поставила пакет с гостинцами на пол. – А ваш?

– Спасибо, – сказал Петя и через силу улыбнулся. – Нормально, приходят.

– Когда тебя выпишут-то? – нашла она чего спросить, лишь бы не молчать.

– Не знаю, – не знал он.

– Болит? – спросила она, показывая на перевязанный Петин живот с торчащей из него трубкой.

– Да не, – протянул Петя. – Я когда выздоровлю, займусь карате, – вдруг сказал он. – Вон, глянь, – кивнул на столик.

На столике помимо каких-то пузырьков и бинтов лежала фотография восточного вида мужика в белом с задранной ногой. И ещё вертикально нарисованными иероглифами.

– Ийя! – выпалил, тоже поглядев на фотографию Петя. – Кэрри. Я тоже так могу.

– Здорово! – согласилась Света, кивнув головой.

– И ещё с катаной, мечом таким, – хвалился он. Пытаясь понравиться снова. – И ладонью кирпич могу разбить, – махнул рукой, – Я лёжа все приемы проработал, мысленно.

Света кивала, через силу улыбаясь, радуясь, что хоть не молчат, и придумывала уже причину, чтобы уйти.

– Здорово! – опять сказала она, – ну, я пойду, – сказала, так и не найдя причину.

– Чтобы разбить кирпич, одной силы мало, понимаешь, – всё рассказывал он, словно не услышав её. – Нужна уверенность, что разобьёшь, вера нужна. Духовная практика, – говорил Петя о непонятном. Когда веришь, очень сильно, без сомнений, все мысли направляя на эту цель, мысленно как-бы уже разбив. То и в реальности разобьёшь. То всё получится. Вот. И…

Света ещё раз кивнула, встала и медленно пошла к выходу, стараясь дышать неглубоко этим противным воздухом.

– Пока? – спросила она.

– Пока, – разочарованно сказал Петя.

И ушла девочка, быстро дежурно помахав рукой, и натянуто улыбнувшись.

Долгие дни изучения больничного потолка, с представлением на нём поединков карате, идеальных капиталистических мужчин в белых одеждах с неприменными чёрными поясами. Идеальные люди – вот они, не эти бородатые Маркс и Энгельс, не этот маленький слабенький Ленин, не тот создатель Советского Союза на века Сталин, а этот беззвестный япошка с высоко поднятой ногой над всей этой коммунистической пустотой, так явно противно ощущаемой бездвижимым телом, бесконечно денно и нощно бездвижимым телом. Телом, у которого нет свободы, отделяющей человека от животных. Телом, над которым есть дух, заставляющий его изменяться во времени, перемещаться в пространстве.

Через несколько недель Петя начал вставать с кровати, ходить в туалет. Метров пятьдесят по коридору через сестринский пост от стыдной «утки» – в человеческий туалет, где тебя никто не видит – идеальная свобода.

Как-то ночью, проходя с наполненным мочевым пузырём по коридору, он заметил, что сестры, бабы Тани, обычно находившейся, как все сёстры, на своём рабочем месте, нет.

Пройдя до туалета, Петя обнаружил, что туалет почему-то заперт. Пришлось потихоньку идти на первый этаж.

Ступая по порогам вниз, Петя увидел лежащую под лестницей медсестру бабу Таню.

– Баб Тань! – потряс мальчик за плечи старушку.

– У-у, – проворчала та и отмахнулась.

– Вставай – давай! – попытался поднять её Петя.

– Что, мил мой? – не открывая глаза, выдохнула она перегаром, – не приходит девица?

– Нет, – понял Петя, – не приходит.

– Да ты не переживай, Петрух, одна ушла, другая пришла.

– А мне не надо – другая, – сказал мальчик.

– Ну, не надо и не надо, – пробурчала бабушка, – только запомни одно, что всё здесь в этой жизни и девки, и парни – ерунда.

– А что не ерунда? – спросил мальчик.

Баба Таня села, начала потихоньку вставать и встала. Качаясь, она пошла по порогам наверх, остановилась.

– Ты это, не держи злобы на меня. Это война всё. Там ведь знаешь как в лазарете, каждый день столько смертей! Мальчики, мальчики, мёртвые мальчики… И – спирт, и спирт. Вот так держишь его за руку всего в осколках родимого и знаешь, что сейчас он умрёт, не будет его на этом богомерзком свете. А он, милый такой, совсем юный – жить бы да жить, девок брюхатить, делает тебе признание в любви.

Баба Таня сделала несколько шагов и остановилась.

– Не ерунда, Петя – это любовь! – сказала она. – А любовь, Петьк, это жертва, понял? Когда ты делаешь добро другому, когда облегчаешь страдания. Или когда ты воюешь за свою родину, за товарищей своих, не щадя жизни. Вот сидишь в сыром грязном окопе, когда темнотища и холодища и хочется спать, а дурашный комбат орёт: «Мать вашу, вперёд! А не-то сзади свои же расстреляют, на хрен!» И ребятишки бегут и падают, бегут и падают, а ты потом, молодая девка, от страха залудив склёный стакан, сжав свои жемчужные белые зубы, ползёшь к ним, перевязываешь, тащишь назад в окоп. То ли живого, то ли труп. Без конца, без конца… А потом тебе всё это снится апосля войны. Год, десять лет. Постоянно… А, – подняла вверх палец баба Таня. – Глазки, сиськи, письки – не любовь. Так, что ты, умей прощать. Так что, Петя, и меня прости, старую.

– Баб Тань, чего туалет закрыт? – вдруг крикнул сверху лысый дежурный врач и спустился к ним.

– Тык, это… – замялась санитарка, – Там кто-то мимо пола навалил, я и заперла пока.

– Ясно. Фу-у, – отмахнулся от бабы Тани спустивший доктор, – опять?

– Сыно-ок! – пьяно улыбнулась, протянула баба Таня.

– Иди, поспи в мой кабинет. Иди – иди.

Баба Таня ничего не сказала и пошла потихоньку наверх.

Врач, когда санитарка скрылась, спросил Петю грозно, – Ты мужик?

Петя кивнул.

– Настоящий мужик? – опять спросил врач.

– Да, – сказал Петя.

– Тогда ты ничего сейчас не видел…

Петю выписали через несколько месяцев, к новому году. В это время Света ни разу к нему не сходила, на вопросы просто отмалчивалась или говорила, что она здесь – не причём.

Они встретились на перемене, в коридоре, под криво растянутым над подоконником новогодним серпантином. Сухо поздоровались и остановились.

– Ну, как? – почему-то спросила она.

– Нормально, – ответил он. – Хожу вот в школу.

К Свете подошёл и взял за руку парень из старших классов, что-то шепнул на ухо и они вдвоём быстро пошли от Пети по коридору.

Вдруг Света остановилась, повернулась и подбежала к Пете:

– Я хотела спросить, Петь, ты говорил про родственницу, которая зубы лечит, – сказала она, волнуясь.

– Родственницу? – не ожидал Петя.

– Да, тогда в зубнушке. В каком посёлке?

– В Виле, – вспомнил мальчик.

– Можешь договориться?

– Для тебя?

– Да… Не совсем. Собаке моей, – замешкалась Света.

– Собаке? Зачем собаке? Ладно – собаке, – согласился Петя.

Разве лечат зубы собаке в человеческой «зубнушке»? Ну, пусть собаке, кошке, кому угодно, только чтобы опять быть рядом, хоть на время, на миг. Не было этих месяцев больницы, не было боли и тоски, не было разлуки, не было и её…

– Не было? – спросила она о чём-то.

– Не было, – с чем-то согласился он. – А зубы, – всматривался мальчик в её красивые глаза, – вырвать или сверлить? – спросил он, чтобы не отпускать.

– Вырвать или сверлить? А? Не знаю, – ответила она.

Её позвал старшеклассник:

– Ну ты пойдёшь, что ль на комсомольский совет?

– Да, сщас! – крикнула, не оборачиваясь Света, – иди один! – повернулась, и к Пете. – Вот так, хорошо, что скоро каникулы.

– Вот так, хорошо, ага, – зачем-то и он сказал.

Тридцать первого декабря, когда до наступления нового года оставались считанные часы, в квартиру Светы, где её семья готовилась встретить праздник, позвонили. Света открыла дверь.

– С наступающим новым годом, это Карат, чау-чау – тебе, – сказал запорошенный снегом Петя. – У него очень крепкие-прикрепкие зубы.