Текст книги "Сказки уличного фонаря (СИ)"

Автор книги: Павел Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Это что у тебя? – оба мужчины в один голос спросят.

– Древний российский рубль. Студенты прислали тоже оттуда.

– Покажи, – оба спросят опять.

– Вот. – Натэль раскроет ладонь, – Один рубль, 2008 год, банк России. Орел на аверсе и реверсе… Такая странная монетка, не дающая право выбора, – она закроет ладонь. – До завтра!.. И, ребята, смените свои коттоновые робы. Больше недели носить джинсы – это моветон, – она уже дверь откроет.

– Натэль! – вопросительно Боб нахмурит брови.

– А! – она как-бы чего-то будет ожидать.

– Ты выбирать завтра будешь? – спросит он.

– Выбирать? – как-будто будет играть она, – с утра. Утро вечера толерантней…

…5.58…5.59…6.00… покажут утренние часы на стене.

– Ж-ж-жу… – прожужжат они и женский голос пропоёт. – Вставай, вставай и кэмби надевай!.. – все смолкнет и где-то минут через пять опять раздасться жужжание и низкий мужской голос пропоёт. – Встань пораньше, не ленись, Гермионе помолись!

И еще через пять минут кровать спружинит и Натэль, совсем голая, взлетит над ней под потолок, взвизгнет и, описав дугу, плюхнется в находящийся рядом бассейн с холодной водой…

– Уух! Колдого! – крикнет она, вылезая из него, вся дрожа, возьмет полотенце, оботрётся и запоёт, – Где ты теперь, Порфирий Иванов, ты на мороз выходишь без штанов! – накинет белый бархатный кэмби, руки вверх поднимет на пару секунд и шутливым низким голосом проговорит. – Господь Гарри Поттер! – крикнет, подождав немного. – Дай Живой Журнал!

Из за стен раздастся мальчишеский голос:

– Толерантное утро, самый умный дом и его прекрасная хозяйка Натэль!

На огромном во всю стену экране появится вертикальная надпись джиероглифов с дублированным все тем же голосом:

– Все на выборы! 28 июня мы выбираем монарха! Проголосуй за монархию по скайсмс! Ин или Ов? Твой выбор!

Потом это окно сменится другим и улыбающийся молодой человек в переливающемся всеми цветами костюме с бело-сине-красным триколором в руках скажет:

– Выбери мою династию. Династия По Техин – твой выбор… Веками Россия является петроштадт-страной, обеспечивающей энергобезопасность всему миру посредством поставок нефти и газа… Продолжим славные традиции предков…

Потом появится другой мужчина на фоне бело-желто-черного флага в золотого цвета одежде и поведает:

– Моя династия – Ча Пуров – будущее России! Будущее России – Высокие технологии!..

– Заканала реклама с этими выборами с утра … Уж, что вечно, так это реклама, – Натэль прошепчет, потом крикнет. – Живой журнал, плиз, для Натэль! В транскипции джиероглифов кириллицы!..Э… Справо-налево, нет, нет, слева-направо!

На экране появится розовая картинка с улыбающейся Натэль и мигающий курсор.

В левом углу мелькнет: Гуд Клик, Натэль! Разрешенные нецензурные выражения: су, пи, бла, ху.

– Цензура кругом, шагу не ступить, – прошепчет гневно девушка, – Везде мысли читают.

В динамике прогремит:

– Выражения оппозиционного содержания. Три балла по шкале Буша.

– Идивох, Супиблаху! – Натэль не выдержит и крикнет процессору.

Раздасться голос:

– Выражение атеистического содержания. Понижение контента дома на два балла.

Натэль усмехнется и прошепчет ещё тише:

– Как язык устает с этой технологией. Нет вон раньше, печатал пальцами человек печатающий гомо принтус, просто и легко. А сейчас – только рот открывай.

На экране появится надпись: Как язык устает. Нет вон раньше…

– Отменить! – крикнет Натэль. – Не для журнала! – и очень тихо, почти про себя. – Дурсли хайтек… Тяжело быть материалистом в наше время. – и громко, – Сегодня встала в шесть утра… очень рано. Но сегодня необычный день. Я выбираю Манмэйда… Завершить. Открыть страницу Муж ру… Регистрация… Ник – Натэль, пароль – диджитал.

На экране появятся две круглые кнопки – красная и синяя. На красной будет написано – Боб, на синей – Боб2.

– Ой, не знаю, ой, не знаю, – погладит Натэль уже высыхающие волосы, – Боб или его клон Боб2? Прямо Гамлетовский выбор – быть или не быть… – вздохнёт девушка, щёки надует, – Нет, не так – быть или быть. Это посильнее будет… Шекспайр отдыхает.

На экране пробежит: Ошибка.

– Ладно, ладно, буду как встарь – подброшу сначала монетку на счастье. Открыть ящик номер шесть!

В столе откроется ящик и Натэль опустит в него руку, где в коробке будут лежать несколько старинных монет и, не глядя достанет одну из них.

– Если это не она, то Боб – орел и Боб2 – решка… Если это она, то… Боб – орёл и Боб2 – орёл. Один орёл хорошо, а два – веселей… – и подбросит монетку в воздух…

* * *

… Рубль, сверкнув в воздухе упал отцу в ладонь, но, отскочив от неё и описав ещё одну дугу плюхнулся в воду.

– Блин, улетел… – отец сплюнул в воду… Значит…

– Значит, некрасиво плеваться, – мама на это сердито головой покачала.

– Значит пойдем в кино на Гарри Поттера! – захлопала в ладоши Соня.

– А может на дивиди купим и дома посмотрим? – предложил отец и прищурился.

– Нет, пап, там экран огромный и звук долби диджитал пять один! – весело поведала современная дочь.

– А может… Рубль на дно решкой упал? – предположил отец и хитро подмигнул матери. – Хотя… – вздохнул глубоко, – Какая теперь разница… Не нырять же вглубь?

ДЕСЯТКА

Тёте Тане, когда она покупала в магазине йогурт, дали на сдачу десять рублей. Ту самую бумажную десятку с мостом через Енисей, с часовней и с плотиной Красноярской ГРЭС. Тётя Таня, конечно, к своим бальзаковским годам узнала, что больше такие деньги не выпускают и постепенно они вытесняются монетами. Совсем женщина не желала эту затасканную бумажку. Но, по инерции, вместе с другии купюрами она сгребла её с прилавка. Всё равно надо «на телефон положить» денежки, мимолётно подумала тётя Таня, пригодится.

Она вышла в фойе магазина к терминалу, набрала свой номер и засунула десятку в приёмную щель. Аппарат втянул бумажку и тут же вернул назад.

– Здрасьте! Ну, ты чего это, жри давай! – отругала терминал тётя Таня и снова сунула ему денежку.

Терминал крякнул и выплюнул десятку ещё сильнее так, что она упала на пол.

Тётя Таня подняла купюру и обнаружила, что та стала помятой, словно разглаженной на тёрке.

– Вот гад, а! Жрать не хочешь, ещё и измял! – зло сказала она терминалу и ударила его по экрану.

Аппарат тут же погас. Женщина посмотрела по сторонам, что никто этого не увидел и быстро вышла из магазина на улицу.

Недалеко от магазина стоял киоск «Печать». Тётя Таня, торжественно двумя пальцами понесла свою десятку к нему и спросила в окошко, нельзя ли положить деньги на телефон. Женщина в киоске ответила утвердительно и Тётя Таня положила ей на блюдце десятку.

– Мы уже такие деньги не берём, – сказала ей киоскерша.

– Как так? – удивилась тётя Таня.

– Они выходят из оборота и нам запретили их брать, – объяснили из окошка.

Тётя Таня вскипела.

– Это противозаконно! Вы не имеете право брать деньги, – крикнула она.

Женщина в киоске не стала спорить, а хладнокровно закрыла окошко.

Тётя Таня постучала ещё по стеклу, сухо плюнула в него и отошла. Она походила немного взад-вперёд, думая, куда бы ещё спихнуть несчастную купюру. Решила всё таки отнести обратно в магазин, где сдали, чего нибудь купить на неё.

Когда она шла к магазину, то почему-то подумала, что и она ведь такая «десятка». К своим сорока годам также стала никому не нужная, не ушедшему мужу, не другим мужикам, не даже детям уже. И на работе на лучшие должности всё берут помоложе. Как эту потрёпанную купюру со всех сторон вытесняют блестящие звонкие монетки девицы.

Возле магазина тётя Таня увидела старушку, которая трясущимися руками перебирала в руках мелочь. Тётя Таня, подошла к ней и сунула в руки эту свою десятку. Вытащила несколько монет, что были в кармане, и тоже отдала.

Старушка удивлённо посмотрела на деньги, на тётю Таню и поблагодарила:

– Спаси Господи!

– Да ладно, – отмахнулась тётя Таня. – Купи себе, мать, чего нибудь.

– Я тоже когда-то была такая же молодая, как ты, – сказала старушка.

Тёте Таня стало так хорошо, как бывало в юности, когда влюбишься в парня и ходишь с этим чувством и радуешься. Огромная волна счастья накатила, что даже воздуха не хватило. Сердце заколотилось в груди. Женщина глубоко вздохнула, потом ещё сделала вздох, потом ещё и пошла довольная домой.

«Молодая, молодая я ещё», – радостно думала о себе тётя Таня и решила, что теперь купит копилку непременно в виде поросёнка и будет туда складывать новые десятирублёвые монетки с двуглавым орлом, может быть для того, чтобы потом раздать. Блестящие и звонкие монетки. Молодые, как и она сама.

ДУША И ТЕЛО

Мартовское солнце первый день свой одарило теплом. И я, словно новый язычник, озаренный лучезарной Истиной и поверивший в Единого Бога, прибывающий ныне в радуге Его любви, не замечая каши под ногами из подтаявшего снега, с полузакрытыми от яркого света глазами шёл домой.

Ещё издали подходя к подъезду своего многоквартирного дома я заметил, как показалось – драку. Уже ближе различил – соседка сверху бабка Зинаида в обветшавшем своём пальто и заплесневелой меховой шапке с палкой в руках стояла над лежачим в аморфном снегу мужем Ванычем и кричала ему:

– Ты что говорил, а? Что обещал вчера? Последняя перцовка из аптеки и всё. А? А ноне, опять налупился!..

Дед Ваныч с обхватившими руками голову, так что куртка задралась, оголив спину, совсем не реагировал ни на холодную землю, ни на слова жены.

– Третий месяц пенсию не отдаёшь! – бабка Зинаида со всего маху ударила деда палкой по спине. – Третий месяц ее пропиваешь!

Дед дернулся, что-то пробурчал.

– Тварь! Тварь… а! Сорок лет с тобою мучаюсь! – палка снова и снова летала над головой бабки Зинаиды.

Дед лежал неподвижно на грязном снегу, обхватив руками лысую голову, и не реагировал на удары. Но вот они стали реже и задыхавшаяся Зинаида, заметив меня, последний раз приложилась по спине деда и кинула палку в полисадник.

– Тварь, – тяжело дышала бабка. – а… чфу! – звучно плюнула на Ваныча и пошла в подъезд.

Я как подошел, так и стоял, словно вкопали. Не бабку остановить, не деду не помочь, словно на суде праведном был.

Но вот дед пошевелился слегка – живой, полежал, и подниматься начал, показав заплаканное красное лицо. И вот – еле поднялся на ноги, пошатываясь. Потом нагнулся, снегу охапнул, где почище, и со всего маху лицо протер.

– Ух-ха! – выдохнул и заулыбался, – Стрезвила окаянна.

– Живой? – для вежливости вступил я.

– А хо-оли мне будет! – расплылся дед. – Она-ж не по душе колотила, а для души, мил-маи.

– Понимаю… – зачем-то выдавил я.

– А чего-йто понимать-то? – словно обиделся дед. – Бабка у меня умниса. У нас с ней – вишь? – хармония. Я грешу – она меня наказыват. И всем хорошо. И мне грехи отпущаются, и она пар выпускат. Иначе-ка не выжить.

Иначе не выжить… Эти слова до сих пор въелись в сознание. Кому не выжить в мире этом, где как бы не старался не грешить, старался к добру и трезвости, а люди близкие и далекие, а обстоятельства сильнее оказываются – не верящему в Спасение? Правда деда – получать по делам неправедным нужно и уж лучше так – палкой по спине, чем там – по душе вечной в аду.

– А не лучше ли в церковь сходить? – осторожно я предложил. – Там грехи священник разрешит по вере…

Дед нахмурился, головой покачал:

– Как? Половиничать?

– Как половиничать? – не понял я.

– Да как многие! Иконы понавешали, на Пасху яицы катают, два слова молитовки знают, да и то – когда припрёт о Бозе вспоминают. Не постятся, не причащаются, Чего там! – махнул рукой дед.

– Ну, – начал учить я. – начать хоть с малого, и то польза для души. Например, креститься…

– Я крещен! – дед ответил с гордостью.

– Поститься.

– Не получится по нашей пензии. Ведь на кашах одных не проживешь. Нужно, – дед пальцы загибал. – овошчи, хрукты, зелень всяческую – денежки, мил-маи! И потом, ну что пост – пост не ради поста, а как струмент для души. Эй-я!

– Но ведь главное, – вспоминал я. – это быть с Богом. Без Его благодати нельзя спастись от греха. А чтобы соединиться с ним, нужно причаститься. А причаститься после покая…

– Покаяния, – утвердил дед мои истины. – Я всегда каюсь. И когда стакан поднимаю, и после – всегда прошу прощения у Бога. И вообще я так считаю – или выполнять всё или ничего. Знаешь, Паш, там в церкви слишком трудно. Кто придумал все правила?

– Кто?

– Монахи. Они, родимые. Под себя. А в миру всё это выполнить невозможно.

– Как знаешь. – вздохнул беспомощно я. – Только кто не хочет, все равно оправдание найдет.

Дед Ваныч прищурился, посмотрел хитро как-то.

– Ты нахватался поди поверхности, а сути не разумел.

– Да? – не согласился я.

– Да. Главное-то – вера. А я в Христа-Бога верую и мне грехи и так отпустятся безо всяческих попов.

Я улыбнулся ему в ответ, вспомнив застарелые протестанские истины.

– Ну-ну, – сказал деду. – А вера без дел мертва есть…

Года два назад старики схоронили старшего сына, погибшего, как говорила бабка Зинаида, от вина. От вина – это от язвы желудка, которая будучи в Москве на заработках скрутила его. Но ни одна больница не взяла его оперировать по причине отсутствия медицинского полиса. Так и привезли мужики-калымщики своего товарища из Москвы, на, мол, мать, хорони сына.

И хоронила с отцом на пенсию, аккурат в день Народного Единства.

– Ох, Россея – мать! – я вспомнил, говорил дед Ваныч на похоронах, хлюпая носом слёзы, – наши мужики-то в Москву ездят крыши крыть, да квартиры устраивать, а сюда завод строить турок пригнали. А те ещё корь завезли. Какой день единства, кого с кем? Олигарха с пенсионером или чиновника с дворником? Не смешите мою седую голову, – сквозь слезы улыбался дед.

И бабка Зинаида, стоящая возле закапываемой пьяными мужиками могилы сквозь слёзы ему отвечала:

– Где она седина-то у тебя, одна лысина.

А дед кивая на яму, ей говорил:

– Вон она – и седина там и лысина вместе с ней…

Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.

– Тут, Паш, вишь как – два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.

– Понимаю, – понимал его я.

– И мать тоже, вижу мается, да не говорит.

– Прости ты её, Зинаиду за всё, – пожалел стариков я.

– А я не обижаюсь на неё! – вспылил дед. Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно бидеться сперва. А не обиделся. Потому что она – в праве. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Пон..?

Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.

– Иди уж, нехристь! – приказала деду. – Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!

– А ты разве звала? – развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошёл покорно домой.

А бабка Зинаида подошла ко мне, поёживаясь, вздохнула.

– Так и живем душа в душу, – поведала.

– Что ж сделать? – не то, не сё ответил я.

– Така любовь, и он без меня погибнет, и мне без него тошно.

Я головой кивал, улыбался, соглашался.

– Не много осталось-то нам, дотянем как нибудь до могилки, – и сентементальность сменила поучением. – По мне бы – сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!

– Все, – кивал я участливо.

– Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда не посмотреть. А упреже властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза!

Бабка совсем похоже замерзла, задрожала и пошла домой.

И я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл летит мне по морде отпускать грехи.

ЗАВОД

– Я гудела, в семь бежало на антоповском мосту! – тяжело дыша и кашляя, прокричала раскрасневшаяся Галина на весь цех.

– Как? – спросил, нахмурив брови, бригадир токарей. – Как ты гудела?

– О-ой! – затрясла головой Галина. – И-извините, пожалуйста, Илья Валентинович! Я хотела сказать, что я бежала, семь гудело на антоповском мосту. То есть, я бежала, когда семь гудело. То есть семь часов гудело, когда я бежала на антоповском мосту. А! – и рассмеялась громко девушка. И весь цех рассмеялся вместе с ней.

Илья Валентинович тоже не выдержал, усмехнулся в седые усы, но, бросив взгляд на портрет Сталина на стене, сразу же сделал подобающее случаю серьёзное лицо.

– А когда шесть гудело, ты где бежала? – спросил, прищурившись, бригадир.

– Когда шесть гудело, тогда я и проснулася, – тихо ответила Галина.

– Что же мне, значит, прикажешь делать с тобой? Опоздание больше шести минут – это серьёзное нарушение трудовой дисциплины. Пять лет… – покачал головой бригадир.

– Ну, Илья Валентинович! – зарыдала уже Галина. – Я ведь быстро гудела, то есть… – и закрыла лицо руками, всхлипывая, и было не понятно, плачет она там или смеётся.

– Антоповка, значит, у нас ой-как далёко находится! – сказал, жестикулируя кулаком Илья Валентинович. – А немец на Москву идёт и с каждым опозданием на работу советского человека, кующего победу, приближает фашистов к столице на целый шаг. И к тебе, Галя, значит, приближает.

Галина открыла лицо, поморгала и представила, как вместо Ильи Валентиновича стоит злой фашист с агитплаката. Шапка-ушанка бригадира с загнутыми и завязанными назад кроличьими ушами очень походила на немецкую ушастую каску. И халат поверх фуфайки тоже походил на немецкую шинель. Да и само лицо Ильи Валентиновича с прямым длинным носом и большими скулами было совсем не славянским. И даже штангенциркуль в руках у него при быстром взгляде напоминала «шмайсер».

– Ну-ка, отойдём, Галя, – предложил бригадир.

Они отошли в сторонку, за токарный станок и Илья Валентинович сказал девушке:

– Первый и последний раз, поняла?

Галина радостно мотнула головой, что красная косынка съехала на глаза.

– Поняла, – пролепетала она и поправила косынку.

– Но это не всё, – стараясь как можно суровее сказал бригадир. – Останешься после смены и… – сделал он паузу, – и поговорим тогда.

Всю смену у станка Галина думала о предстоящем разговоре, даже один раз так отвлеклась, что запорола деталь. Чего этому старику от неё надо? Что неладное он задумал?

Вечером Илья Валентинович позвал Галину в прокуренный кабинет, усадил за стол и налил ей в стакан с потемневшим подстаканником чаю. Закрыл на ключ дверь и начал ходить по кабинету.

– Знаешь ли ты, Галя, что есть законы, которые не надо нарушать? – спросил он незло, причёсывая седые, местами жёлтого, словно ржавчина, волосы.

– Я больше не буду, – заволновалась Галина.

– Да Бог с твоим прогулом, я не об этом. Я в общем смысле. Вот, к примеру, нельзя совать палец в токарный станок, иначе его оторвёт, так?

– Так, – согласилась Галина.

– А если сунешь палец и будет больно, кто за это наказал бригадир или сама? – спросил бригадир.

– Кто? Тот, кто сунул, – старалась Галина правильно ответить.

– Правильно. Пей чаёк-то, – сказал Илья Валентинович и закурил «Казбек».

– Вот так мы своими незаконными делами наносим сами себе вред. Понятно? Не товарищ Сталин нас наказывает, не товарищ Молотов, а мы сами себе вредим. Советская власть установила законы, которые, если будем все соблюдать, то и жить будем нормально и врага победим. И, в конечном счёте, построим светлое будущее. Понятно?

Галина кивнула и в три глотка выпила чай.

– Спасибо, Илья Валентинович, – поблагодарила она.

– Ещё? – предложил бригадир.

– Нет, спасибо, – отказалась девушка.

– Ну, как хочешь, так вот есть законы во вселенной, которые, если мы нарушаем, то также делаем себе плохо. Понятно?

Галина кивнула головой и закашлялась от папиросного дыма.

Илья Валентинович затушил папиросу в пепельнице, подошёл и открыл дверь настежь.

– Сейчас проветрится, – замахал руками. – Сам знаю, что надо бросать, ну никак не получается пока. Курю ведь уже лет тридцать. Вот, кстати, зная, что купить нельзя, что вредно, сам себе делаю плохо.

– А товарищ Сталин тоже курит, – робко сказала Галина. – Значит и другим можно.

Илья Валентинович сел напротив.

– Не товарищ Сталин устанавивал законы.

– А кто? – спросила Галина. – Маркс и Энгельс?

Илья Валентинович рассмеялся.

– Маркс диктовал, а Энгельс записывал! – сказал весело. – Разве ты не замечала, что если похвалишься, обязательно будет наоборот? А? Разве не было у тебя в жизни такое, что как только скажешь, что всё хорошо, обязательно будет плохо?

– Замечала, Илья Валентинович, – искренне согласилась Галина.

– А так, – продолжил бригадир, – сделаешь кому подлость, а она, глядишь к тебе неприятностью вернулась. Но, главное, откуда у человека взялась это – совесть, а? Откуда, Галина? Её нет у птиц, у рыб, у таракана! А кто из тысяч видов животных умеет говорить? Почему крокодила или черепаху не затронула эволюция Дарвина?

– Не знаю, – призналась девушка.

– И какой же тогда можно сделать вывод? – бригадир близко наклонился к Галине.

– Какой? – испугалась Галина.

– Что нихрена нет никакой эволюции, – прошептал Илья Валентинович и опасливо посмотрел на открытую дверь.

Галина тоже посмотрела в дверной проход. Там никого не было.

– Я, может, пойду, Илья Валентинович, – попросила она.

– А ты шить ведь умеешь? – спросил бригадир.

– Умею, – согласилась Галина. – И машинка «Зингер» у меня есть.

Я тебе дам одну вещицу, называется хоругвь, так ты её посмотри, подшей чего, пришей там, ладно?

– Давайте, – согласилась девушка, – Ага. Слово какое смешное – хоругвь.

Бригадир достал из шкапа свёрток и отдал девушке.

– Это название от монологов пришло, значит – знамя, – сказал Илья Валентинович.

– Но ведь мы с монголами всегда воевали? – удивилась Галина.

Дома она развернула газету и обнаружила красивую тряпицу, и сразу поняла, что она из запрещённой церкви, а не из Монголии. На бардовом фоне в золотом обрамлении была золотой и цветной канителью вышивка иконы Покрова Богородицы. В верхней части хоругвь была разорвана. Снизу ткань закруглялась тремя овалами, на двух были жёлтые кисточки, на третьей кисточка была отрвана.

Галина сначала смутилась вещи, подумав, что в нашу эпоху развитого социализма старый коммунист, ударившись в религию, сошёл с ума. И даже сначала завернула хоругвь в газету. Но не устояла, снова разложила на столе и долго рассматривала эту красоту. Она подумала, что хорошо было бы, если весь наш мир был также выткан из золота и сверкающих камней. Девушка представила и свою серую избу, словно выкрашенную блестящими красками. С потолка свисала уже не лампочка, а целый кружевной фонарь. Галина даже услышала как будто из часов, стоящих на полке рядом с фотографией Ленина женское неспешное пение и подумала, что такой красивый мир не смог бы сам произойти, что никакой естественный отбор не смог бы создать эти краски, потому как у каждого творения должен быть свой творец, и у такого мира должен быть тоже. Потому, что у каждой вещи, у каждого события, у всего, что мы видим должна быть причина. И у злого Гитлера была причина напасть на нас, чтобы поработить, так и у нас появилась причина идти с ним воевать. Так и у Доброго Творца была бы причина создать такой прекрасный мир – сделать счастливыми в нём живущих. А может быть наш мир уже таким был? Ведь раз у мира был Творец, то Он не мог создать его несправедливым, где одни классы угнетают других. Значит, вывела Галина, мир по какой-то причине изменился в худшую сторону, что противоречило идеи эволюции. Значит прав был Илья Валентинович? И, таким образом, коммунизм как новая формация не достижим? Так за думами Галина принесла из чулана швейную машинку, уже ближе к поуночи подшила хоругвь и сделала из ниток кисточку. И оставила разложенной на столе на всю ночь.

На следующий день она на работу не опоздала. Хоругвь, завернув в газету, взяла с собой. В раздевалке её встретила подруга и сказала, что бригадир не пришёл на работу. А уже к концу смены поползли слухи, что Илью Валентиновича «забрали», якобы за его письма к самому Сталину открыть в посёлке православный храм.

Галина возвращалась с работы и всё думала о бригадире токарей, жалела его, верила, что такого хорошего человека арестовали по ошибке. Конечно по ошибке, разберутся и отпустят. У нас в стране ведь самая справедливая власть, верила девушка, самая передовая партия в мире. Она простит старого заслуженного большевика, который стал заблуждаться силу своего возраста. Но не на следующий день, не через месяц он так и не появился.

Галина уже перестала носить свёрток на работу и одним воскресном утром решила отнести его бригадиру домой. Но, подошедши к дому, увидела, как с повозки разгружают мешки уже новые жильцы. Тогда она, постоянно оборачиваясь, как бы никто не заметил, подошла к дому, где как говорили собирались верующие, открыла дверь в сени, положила свёрток на пол и убежала.

Как-то к её станку подошёл председатель местной ячейки «Союза воинственных безбожников» сухонький паренёк Потов, работавший в другом цехе и сказал Галине:

– Привет! Что-то давно ты, Галя, к нам не заходишь.

Галина, не отвлекаясь от работы, не зная чего ответить, пожала плечами.

– Да, не радостное время для нас настало, – поведал председатель. – Денег больше не выделяют, как война началась. Поговаривают, что церкви хотят восстанавливать. Безобразие какое! Сталин наверно не знает. А если бы Ленин был жив…

– Не мешал бы, – резко оборвала Галина.

– Что-то случилось у тебя Галя? Может, горе какое? Отец с фронта пишет? – спросил Потов.

– Пишет, – ответила Галина, – и добавила шёпотом. – Слава Богу.

– Представляешь, последний номер «Безбожника» вышел в июле, прямо с началом войны, уже осень, а нового журнала нет, – поведал Потов.

Галина пожала плечами.

– Некогда мне, Потов, с тобой болтать, план нужно выполнять, – сказала.

– А мы, кстати, подготовили новые доказательства, что Бога нет, – всё приставал Потов. – Существование Бога как не может быть доказано логически, так Его нельзя определить физическими приборами. Здорово?

Галина пожала плечами.

– А красоту? – спросила она, продолжая обрабатывать деталь. – Можно красоту измерить приборами?

– Какими приборами? – не ожидал Потов.

– А приборы могут вырасти сами? – спросила Галина. – Посмотри, как красиво и ровно получается, видишь? – кивнула на вытачиваемую деталь. – Может этот снаряд сам появиться, просто так, без человека, без этого станка? – остановилась станок, очки сняла. – А цех этот мог сам вырасти? А мир наш мог создаться сам?

Потов почесал затылок.

– Странные речи ведёшь, Галина, совсем не похожие на комсомольца, – сказал зло председатель и погрозил тонким кривым пальцем. – Помнишь, как Горький сказал на Втором съезде нашего союза – Кто создал богов? Мы, наша фантазия, наше воображение, – ковырял Потов пальцем воздух, – Раз мы их создали, мы имеем право их ниспровергнуть. На их место нам не надо никого, кроме человека, его свободного разума.

Галина остановилась станок, сняла очки и повергалась к председателю.

В руках у Галины раздался скрежет.

– Ай! – крикнула она. – Из-за тебя стакан запорола! – кинула корпус снаряда в ящик. – Горький, блин! Горький твой пусть говорит чего хочет, а у меня план горит, так что ступай-ка, не мешай! – замахнулась штангенциркулем и вслед уже уходящему крикнула, – Твои товарищи все уже на фронте, а ты штаны протираешь! Тунеядец!

Вскоре пришло письмо от отца. Он писал, что немцы стоят под Москвой, но Красная армия сдерживает оборону в сотне километров от столицы. Пишет, что Сталин и правительство не уехало. Значит, и мы будем стоять до конца. Отступать некуда, позади Москва.

Отступать некуда было и в тылу, когда с началом зимы в цехе стало холоднее, руки мёрзли и корпуса снарядов можно было обрабатывать только в рукавицах. Работали по двенадцать часов без выходных. Только когда была пересменка удавалось день отдохнуть. В один из таких солнечных декабрьских дней Галина шла в библиотеку сдать сочинения Максима Горького. В нём особенно ей запомнилась стенограмма речи на слёте ударников Беломорстроя в 1933 году. Особенно слова о том, люди из ГПУ умеет перестраивать людей. Зачем, думала девушка, перестраивать такого хорошего бригадира Илью Валентиновича?

Проходя мимо разрушенного храма Галина увидела, как его обходят несколько десятков человек. И впереди несут ту самую хоругвь на древке, которую она подшивала. Хоругвь сверкала в лучах зимнего солнца даже ярче снега. Так зачарованно смотря, девушка не заметила, как подошла к толпе и пошла рядом с хоругвеносцем. Потом зашла вместе со всеми в храм с разваленной крышей, ободранными стенами и снегом на полу.

– Дожила Россия до снега в храме, – услышала Галина женский голос.

Повернулась – старушка стояла рядом.

– Зима пройдёт и весна будет, а как, дочка, иначе? На то Господь с миром и время создал, чтобы всё плохое проходило.

– И война кончится? – спросила Галина.

– И война кончится, и мы победим непременно, – сказала старушка.

Галине стало так хорошо от этих слов, даже воздуха стало не хватать. Она глубоко вздохнула и сказала старушке:

– Спасибо! – и выбежала со слезами на глазах в это солнце, в этот прекрасный мир, в котором всё временно – и завод этот холодный, и тяжёлые снаряды, война эта временна, и временно всё зло. Потому, что так создал Бог мир – за зимой всегда наступает весна.

Солнце, солнце! Свет его из синевы небесной растекается блёстками по снегу. Глаза даже не выдерживают и кажется, что кроме света ласкового вокруг больше ничего нет. И нет никаких звуков, кроме голоса Левитана из репродуктора, что Красная армия отбросила фашистов от Москвы. И кроме сердца своего нет никаких чувств, только доброта. Только странное чувство любви ко всему этому противоречивому миру, который возлюбил и Создатель его.