Текст книги "Сказки уличного фонаря (СИ)"

Автор книги: Павел Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

ПЕРЕХОД

– Не проходи мимо, доктор! – хриплое эхо понеслось по стенам подземного перехода и вылетело вверх на свет.

– А? – обернулся, вздрогнув, врач, проходя мимо сидящего возле стены человека в фуфайке, с чёрным баяном ТУЛА.

– Повысь уровень своей кармы, – непонятно сказал бомж.

– Что кармана? Не понял. А… – понял врач, достал из кармана мелочь и положил в лежащую кепку бомжа.

Тот посмотрел в кепку, нахмурился и сказал:

– Да… Не на много повысил.

– Извините. Больше нет мелочи, – сказал врач, разведя руки с чемоданчиком.

– Интеллигент… Извините… А ты бумажку кинь и увидишь…

– Чего? – не расслышал врач.

– Как закаляется сталь, – ответил бомж и запел, подыгрывая на баяне. -

 
Я не видел, как закаляется сталь,
Но я знаю, что это не сон, это явно не сон,
И я видел, как дым от костра её розовым стал,
И я слышал, что это был звон ослепительный звон…
 

– Извините, мне некогда, – попытался прервать его врач.

Но бомж не останавливался:

 
Моя карта мира висит на стене,
Я могу на ней ставить кресты.
 

Врач о своём, волнуясь уже:

– В пробку попали, поэтому Скорую пришлось оставить…

Но бомж как не слышал, продолжал петь:

 
Но не буду я знать, кто же был в той войне,
И куда улетали мосты.
 

– А больной на той стороне, поэтому…

 
И куда улетала от зарева ночь,
И зачем всё кружил орёл.
 

– Через переход приходится к больному идти…

И как чьи-то руки воздвигнулись к небу, И над кем-то сиял ореол!

– Хорошая песня, но… – кивнул врач и попятился задом.

– А может, мне тоже врач нужен! Может я больной! – крикнул зло бомж и снял руки с баянных кнопок.

– Больной… – спросил врач, остановившись. – А что у Вас?

– Всё! – выпалил бомж. – И тут болит. И тут, и тут…

– Печень, сердце?

– А обособливо – душа, – тупо улыбнулся бомж.

– По этому органу – к попу, – натянуто улыбнулся ему врач.

– К попу! – обидно произнёс бомж. – Вы интеллигенты с девятнадцатого века пытались лечить души, а теперь, когда натворили дел, отнекиваетесь. Попов ругали, а теперь свечки в руки и морду в кинокамеру…

– Кто пытался? – как обиделся врач.

– Масоны, декабристы, разночинцы, социал-демократы – так сказать передовая часть общества. Вы выписывали лекарства идеального общества на Земле, так сказать – рая. А в итоге – ваши таблетки оказались ядом, который и вас отравил. Да и народ тоже…

– Ну, если про интеллигенцию – Вы не правы, – начал дискутировать врач, уже позабыв о долге.

– А в советское время приспособились и равнодушно и трусливо смотрели, как народ гноили в лагерях. А… – рукой махнул бомж на врача, что чуть не упал.

– А Солженицын, а многие диссиденты – это разве приспособились? – спросил гневно врач.

– Это единичные врачи от Бога, золотые руки. А в массе своей…

– Масса и привела к краху коммунизма! – перебил бомжа врач.

– Где привела? На кухонных пьянках? – усмехнулся бомж, достал бутылку из-за пазухи и предложил. – Выпьешь?

– Нет, извините, – отказался врач.

– Как хочешь, – бомж выпил из горла, потом посмотрел прищурясь на врача и сказал. – Интеллигент, вот ты меня презираешь.

– Да нет, что Вы… – не согласился врач.

– Презираешь. Где-то в глубине души ты ставишь себя выше меня. А, собственно, чем ты от меня отличаешься? А? Такой же бомж, – настаивал пьяно бомж. – Не так? Земля в России государственная, тебе не принадлежит. Дом твой или квартиру могут отобрать за неуплату, недра принадлежат олигархам. У тебя ничего нет! Даже душа твоя принадлежит массовой культуре, которую ты принимаешь дозами из магнитолы, сидя в Скорой, дома после работы, глядя в телевизор, потребляя суррогаты культуры, закусывая шоубизнесом и запивая пепсиколой.

Врач походил взад-вперёд возле бомжа, потом выпалил:

– А Вы, значит, свободны, аки птица!

– Я – свободен! – ответил бомж, – Потому что беден и ни к кому и ни к чему не привязан. А поэтому по-своему счастлив. Я не забочусь о пище, потому что Господь сам обо мне заботится, а забочусь токмо о душе, – сказал, испил содержимое бутылки и убрал её за пазуху.

– Да, ладно – не заботитесь, – сказал врач. – А сейчас чем занимаетесь? Не зарабатыванием на пищу?.. О душе… Душа, если уж говорить на Вашем языке, должна быть в чистом и здоровом теле, как в храме, а у Вас…

– А у меня вот здесь болит, и здесь, – показал на живот бомж. – Поэтому ты, как врач, давший клятву Гиппократу, обязан мой храм вылечить, а не проходить мимо.

Врач помолчал немного, собираясь ответить:

– Я могу сказать одно…

– Вот – истина! – перебил его пьяный бомж. – Тебе, доктор, за меня не заплатят.

– Я могу сказать одно – никакие лекарства Вам не помогут прежде, чем Вы не займетесь правильным питанием, гигиеной и отказом от алкоголя.

– Ладно, ладно, я понял, – кривлялся бомж. – Тебе за меня не начислят зарплату и премию, ведь у меня нет медицинского полиса, да и паспорта нет…

Врач достал из чемоданчика таблетки и предложил:

– Вот Вам но-шпа от спазм, вот анальгетик против болей, а это… – показал тёмный флакончик.

– Спирт? – обрадовался бомж.

– Нет. Йод.

– Надо же! – мотал головой бомж. – Заходи почаще, доктор. Теперь путь знаешь.

Врач захлопнул чемоданчик, собираясь идти, посмотрел вперёд на свет и усмехнулся:

– Ох, цивилизация!

– А что такое цивилизация? Америка? Европа? Где она? Китай может? Япония? Где критерий? – картавил язык бомж.

– Критерий – общечеловеческие ценности, – ответил врач.

– Ага. А-ля Джорж Буж. Типа мы выбираем президента коллегией выборщиков, а вам несём на крыльях ракет демократию.

– Общечеловеческие ценности – это как… жизнь, работа, права…

– Тогда ценности христианской цивилизации.

– Те ценности, которые несли на мечах крестоносцы, вырезая мусульман и евреев? Или ценности православной церкви с крепостным правом? – сказал врач и задумался.

Задумался и бомж. И так помолчали. Мимо проходили люди со своими мыслями, желаниями, заботами.

Потом бомж прервал тишину и тихо сказал:

– Видишь, доктор, ты сам не знаешь где головушку преклонить и во что верить, а пытаешься учить других, – и вытянул ладонь вперёд. – Вот он путь для России – подземный переход через дорогу этой так называемой цивилизации. Мы ещё не вышли из рабства крепостного, из рабства советского, но ещё никак не можем перейти к ней… И интеллигент не ты сейчас, а – я… Вот так сидим мы в России матушке, смотрим назад, на нашу историю, чешем затылок, играем в великое искусство страны нашей и ждем, как двуглавый орел с раскрытыми клювами, когда кто-нибудь от туда, – кивнул в одну сторону, – или оттуда, – кивнул в другую сторону, – кинет нам в кепку монетку. А там, наверху – развитые страны несутся, гудят…

– Но и у них пробки бывают, – улыбнулся врач.

– Бывают, – улыбался бомж. – А, может, это и есть наше предназначение – тихо так сидеть в туннеле и лелеять свой особенный путь России, типа богоизбранного народа…

– Что нет у России светлого будущего и так мрачно? – поинтересовался ехидно врач.

– Знаешь, как ты видишь светлое будущее, – медленно проговаривал слова бомж. – Повышение зарплаты вам, врачам. Каждый мерит по себе, но все мерят одинаковой мерой – деньгами.

– А чем мерить, извините? – выпалил врач. – Чем еще мерить достойную жизнь, как не деньгами? Я семь лет учился в медицинском институте, чтобы работать за сто долларов, когда в Америке санитарка в больнице получает в десять раз больше? Вот Вы не тем же мерите?

– Я и сказал – все мерят одинаково, – тихо сказал бомж.

– И в этом, значит, беда.

– Беда закончилась, когда Иуда за тридцать серебряников…

– Беда в России обратно пропорционально цене на нефть, – сказал врач.

– Беда прямо пропорциональна количеству желаний.

– Ну, это вечно и заложено в генах, – ответил врач.

В кармане у врача зазвонил мобильный телефон.

– Да, – ответил он на звонок. – Что? Умер больной? Как умер? Где я застрял… в пробке… в переходе… Я сейчас буду, – сказал последнее врач и убрал телефон, пожаловался бомжу. – Вот, я опоздал к своему больному. И он умер. А мог бы спасти.

– Не расстраивайся! – успокоил весело бомж. – Всех не спасёшь!.. Всё, что ни делается, всё к лучшему… Пути Господни не отмечены на мировой карте. Эх!

Врач постоял немного молча, думая о чём-то, потом вынул из чемоданчика флакончик спирта. Бомж на это вытащил из-за пазухи бутылку. Врач протянул чокнуться.

– Не чокаются, – сказал бомж.

– А… – вспомнил врач и выпил из флакончика, поморщившись.

Выпил своё и бомж.

– Спой, что ли, – попросил врач, дыша глубоко и быстро.

Бомж кивнул, поставил на землю бутылку, поправил баянные ремни и захрипел:

 
Я не видел, как забирается власть,
Но узнал я об этом из старых и жёлтых газет,
И я помню, как старый строитель мне тихо сказал:
Кто там был, того уже нет, того уже нет.
 

 
Моя карта мира висит на стене,
Я могу на ней ставить кресты,
Но не буду я знать, кто же был в той войне,
И куда улетали мосты.
И куда улетала от зарева ночь,
И зачем все летал орёл,
И как чьи-то руки воздвигнулись к небу,
И над кем-то сиял ореол!
 

Врач не слушал уже песню, отвернувшись от бомжа и разглядывая редких прохожих.

Пение закончилось и врач, повернувшись к собеседнику, не обнаружил его.

– Эй! – искал взглядом бомжа. – Товарищ, господин… как тебя… Уважаемый! Ты где? – смотрел по сторонам. – Чудеса!

Зазвонил снова мобильник.

– Да, – ответил врач. – Что? Правильно, что не успел? Почему? Дом взорвался? А чего – газ… теракт? Не знаешь? Ладно, иду.

И пошёл медленно и чинно, хмельно размахивая чемоданчиком, представляя себя Россией, которая в тишине и безопасности выбирается потихоньку – к свету.

ПИТЕР

Проснуться больным…

Выйти с похмельного утра на Мойку пивка попить, взять «Балтику» девяточку, заглотить одну, вторую в догонку – хорошо! Пойти бродить по сказочному городу и в прямом и в переносном смысле уже всем таким весёлым, мутным, на старых дрожжах настоянным. До Зимнего дворца дойти. Увидеть бедных студентов художников, рисующих физиономии – чёрно-белую двести рублей, цветную пятьсот. Дать себя, такого нарисовать за двести рублей худому гению, увидеть нарисованным себя в смехе, типа шаржа. Осердчав, двинуть художнику по морде, радоваться ему падающему со стульчика своего. Не радоваться подбегающим и набрасывающимся дружкам его с холстами и кистями, тяжело отбиваться от них. Митьки, блин, нашлись! Еле убежать. Правда, картину эту прихватить на халяву.

Вот она в кармане в четверо сложена – глаза на выкате, волосы взъерошены – рожа тупая, тупая – пьяная!

Эх, развлекалово бы – и найти ведь – прогулка на катере – солнце в зенки, ветер в харю – плыть уже на верхней палубе, затерявшимся среди китайских туристов. Нева в граните, мосты, Зимний дворец…

Поднять руки, пытаясь дотронуться до моста – дотронуться, но быстро убрать, потому что может оторвать. А что, если попробовать повиснуть? Но мост – вот он уже наводит темноту – задрать хлебало на железные конструкции – вах! А впереди – Дворцовый!

Дворцовый… Хорошо быть царем, как сказать холопу – пшёл, вон, дурак и самому себе торжествовать. А сейчас, демократия – пошлёшь кого куда и пипей ещё получишь. Правда, и цари получили… Жаль людей только – представить печально девочек княжон и цесаревича – штыками живых… Звери масонские!

В память обо всех мучениках российских и решиться на экстрим.

Готовиться – и никто не знает намерения, а может, лучше, никто не увидит, потому что все сидят впереди. По возможности сзади примоститься. Примоститься…

Готовиться, готовиться, наверно, так цари из золоченых окон Зимнего дворца лицезрели своими царскими оками на проплывающие суда, в величественной печали своей представляя там нетрезвого покорного слугу…

Приготовиться, поднять руки и ап! – повиснуть, его мать! Блин, перилом по спине катером получить и… обнаружить его уплывшим вперёд. Висеть на Дворцовом мосту! Алексашка, блин, Меньшиков, где твой кнут?

Почувствовать неприятно – жжение по заднице. И – сорваться в воду!

Ладно лето и вода боле-мене. Не вспомнить, как до берега доплыть – весь мокрым и чумным.

Как не потонуть? Может, алкоголь менее плотен, чем вода?

К мужикам, где мост разводят, забежать. И осушиться там и обогреться. Напиться палёной водки – династия у них такая добрая. Сохнуть, пить и слушать чудесный «Аквариум»…

Поблагодарить и выйти от них в белую ночь, одетую в разведённые мосты. Вот так и мотаться с надвигающимся, как туча очередным похмельем.

Ощутить сзади чью-то руку тяжёлую, словно медную на плече своём – иди ты!

Обернуться – мужика с усиками ряженого в камзол узреть. И внимать ещё словам его – что, мол, Галактион, тяжело тебе идти против рожна, что хулиганишь в граде моём – Петр Первый нашёлся! Высику, – услышать грозное. – И в Петропавловку посажу, козлина.

Надо ведь! Ряженый нашёлся, здоровый. Таких по Питеру бабки срывать на светлом имени минхерца полно – нарядятся и давай с честными китайцами фоткаться, да ещё блядей своих в Екатерин нарядят. Те намалюют полупьяные зенки и так, и эдак жопами крутят… Ух, гробы в Петропавловском соборе переворачиваются наверно…

Ох! Не спорить в положении своём, извините, сказать, больше так не буду. Разглядеть уста его, гада, смеющиеся, молвящие, – говорила свинья, что в грязь не ляжет, а подскользнулась и упала. Ещё слушать гадкое, – висеть тебе на рее. И наблюдать за ним, уходящим к блестящему коню. И проводить взглядом тяжёлые медные удары по мостовой.

Фу! Нерьвы, измученные солодом…

Но и это не всё! Вздрогнуть от подкатившего сзади такси, типа, – подвести что ли? Смотреть – мама дорогая, скелет! И стук костей, и голос его челюсти, сволочи такой – за мной очередь! Обернуться – разглядеть сзади приближение покойников – страх! Частью сгнивших, частью скелетов в кандалах. И крик жуткий их – на наших костях Петербург стоит!

Почувствовать приближение кондрашки! Трах! И нет Галактиона!

Сорваться с места и побежать на ватных ногах, не оборачиваясь, песню слюнявым ртом орать как БГ резаный на весь Невский проспект:

 
Прощайте, друзья мазохисты,
Я вышел вперёд, чтоб отдать эту честь,
Но те, кто стояли в строю пропустили сквозь строй.
А тот, кто стоял впереди,
Оказался мираж и растаял, как снег,
И сидя по шею в крови я хочу на покой.
 

 
Я помню, как было начало,
Как шили кольчуги, точили мечи,
Как Пётр открыл окно и сказал: вот он путь.
Окно оказалась стеной,
Стена из бетона, а крыша из льна,
И поднялся ветер, и крышу уже не вернуть.
 

А слева, с памятника своего – Гоголя свист и хохот расслышать! Не посмотреть, не почтить вниманием своим, а продолжать стремительное движение с песней:

 
Прощайте, друзья мазохисты,
Наш старый фрегат напоролся на мель,
И все, кто ныряли в волну уходили на дно.
А остров, что был впереди,
Оказался мираж и растаял, как дым,
И сидя на палубе нам лишь осталось вино.
 

 
Так бросьте же якорь на слово,
Здесь будет наш дом и наверное сад,
Мы скажем, что все что мы сделали стало судьбой.
И кто-то войдёт в нашу дверь,
И скажет: ну хватит – пришло время сна,
Теперь будут звёзды, теперь нам пора на покой.
 

Задохнувшись, еле-еле дыша с блевотиной изо рта добежать до Казанского собора, упасть, блин, и не вставать. К колонне прижаться, трясясь, и заснуть на всю светлую ночь…

И увидеть во сне попа Гапона в женском бальном платье. Слушать, гада, говорильню: Санкт Петербурху пусту быть… Петербурху пусту быть!

Показывать ему фигу до пальцев распухших – фигоньки вот… фигоньки!

А под утро радостно лицезреть вышедшего из Казанского собора одноглазого Кутузова, сиять от его поджопника Гапону, рукоплескать полёту попа чертыхающегося куда-то на Запад.

Ну, тут и проснуться… Снова больным…

РОТ

Тыркин зевнул. Осенним вечером четвёртого ноября уставший от посадки картошки, сидя на диване с третьей бутылкой пива и наблюдая по телевизору речь президента по случаю праздника. Не то, чтобы это ординарное событие стало из ряда вон выходящее, чтобы о нём писать рассказ. Просто после данного действия у сего гражданина нашей страны не закрылся рот. Он сперва пытался помочь челюсти сомкнуться руками. Не получилось. Ещё и больно было. После он попытался клин клином выбить – сильнее открыть рот, потом закрыть, но рот так ещё больше открытым и остался.

Тыркин позвал с кухни жену, которая – дура – начала смеяться, и тоже осталась с открытым ртом. Они так вместе сели на диван, помычали друг другу своё, и договорились срочно ехать в поликлинику, благо автомобиль Тыркина стоял возле дома.

И надо же так было случиться, что на дороге в больницу, их остановил работник безопасности дорожного движения. Он прележно останавливал спешащих автомобилистов и проверяли их на предмет наличия запрещенных веществ в организме. Увидев раскрытые рты сидящих в машине, гибэдэдэшник сам открыл рот. По протоколу ему смеяться было нельзя, но он не выдержал и – дурак– рассмеялся. Да так, что тоже остался с открытым ртом.

Жена Тыркина со знанием уже этого дела мычанием позвала доблестного работника дороги внутрь транспортного средства, и тот мычанием согласился.

Так они и вошли в троём в приёмный покой поликлиники – с открытыми ртами. А товарищ сержант ещё и с прибором контроля алкоголя в руке.

Медсестра, в свою очередь, тоже не выдержала появления этой троицы и – дура – начала смеяться так, что мало того, что также осталась с открытым ртом, но ещё и свалилась со стула.

Она по внутреннему телефону неимоверными голосовыми усилиями вызвала врача и тот, пришедши, тоже начал смеяться над горе-пациентами со смешно открытыми ртами.

И тут бы можно было приукрасить рассказ, сообщив, что и врач остался с открытым ртом. Ан нет. Такого, увы, не случилось. Но случилось другое. В это время в приёмный покой ввезли на каталке парализованного мужика. Только глаза у него ворочались в глазницах, более ни чего не двигалось. Увидев в приёмном покое троих людей с открытыми ртами и смеющегося врача, его прорвало на смех. Да так, что передёрнуло, он упал с каталки, сам поднялся, подпрыгнул и начал ходить по кабинету, радуясь исцелению и благодаря и целуя своих спасителей.

Вот так. А врач прямо в приёмном покое вправил челюсти троим горемыкам и те поехали домой. Сержант на радостях даже не стал требовать у Тыркина подышать в трубку, попросил только довести его до места службы.

Вот такая непридуманная история, позволяющая сделать вывод, что во всяком неприятное деле можно найти положительный момент.

САЛОН КРАСОТЫ

Юрий Юрьевич давно уже собирался в парикмахерскую, год прошёл, как стригся последний раз. Да, так раз в год по весне он и стригся. С юности ещё носил длинные битловские волосы, привык к ним, привык к усам, зрительно увеличивающим маленькую верхнюю губу. И вся эта красота вкупе с фетровой шляпой, большими тёмными синими очками и пальто горделиво выделяли Юрия Юрьевича из советской толпы. Так со своей гордостью он и прожил до средних лет без жены, без семьи – один.

– Как стричься будем? – спросила садившегося в кресло Юрия Юрьевича маленькая худая женщина-парикмахер.

Юрий Юрьевич вопросительно посмотрел на неё – мол, что, значит как – как всегда «молодёжную», но, услышав, как парень рядом заказал себе «теннис», тоже сказал:

– Теннис мне!

– Парикмахерша мотнула головой и накрыла тело Юрия Юрьевича зелёной простынёй. Потом она взяла в одну руку расчёску, в другую несуразные ножницы, начала расчёсывать шевелюру Юрия Юрьевича и скрежетать ножницами.

– Ну, вот, Андрюша, – сказала она минут через пять молодому парикмахеру, который стриг рядом парня под «теннис». – Мой Бэу вчера заявляет: мол, при разделе имущества я люстру заберу, сервант заберу, ещё чего-то там заберу, представляешь?

– Ну, – протянул Андрюша, изящно крутя ножницами в воздухе. – А ты что?

– А я сказала: фигушки вот, всё ему забрать, как же!

– А он?

– Хм, а он: приду и заберу, потому что это я заработал своим нелёгким таксистским трудом.

– Ха! – выдохнул широко открытым ртом парикмахер Андрюша. – Таксистским трудом! Знал я одного таксиста, так он сволочью оказался, за копейку мог удавиться. Любое телодвижение измерял деньгами, гад такой! – и Андрюша начал интенсивнее поглаживать обеими руками своего клиента по волосам. Потом стал зачёсывать и состригать ему волосы сзади.

– У Вас очень красивые волосы, Вы знаете? – сказал он клиенту.

Парень ничего не ответил ему, только покраснел и увёл глаза от самого себя в зеркальном отражении.

– Ага, жалко даже состригать их, – продолжил настырный парикмахер.

Парикмахерша Юрия Юрьевича поему-то усмехнулась и сказала:

– Андрюша, ты всех клиентов у нас испугаешь.

Андрюша ничего ей не ответил и продолжил своё дело. Так продолжалось ещё минут пять, после чего парикмахерша почему-то начала неприятно шмыгать носом.

– Вот так! – сказала она дрожащим голосом. – А евонная мамаша, моего Бэу, тоже заявила, что и Вадика она заберёт к себе, мол, я некудышная мать, представляешь, Андрюш.

Так она всхлипывала, пытаясь одновременно стричь и вытерать навернувшиеся слезы рукой с ножницами и в один такой момент ткнула Юрию Юрьевичу ими в глаз.

– Ай! – сказал Юрий Юрьевич, – чего Вы!

– Ой! – ойкнула парикмахерша. – Извините, ради Бога!

Юрий Юрьевич зажмурился, поморгал и застенчиво улыбнулся.

– Ничего! Вроде видит.

Парикмахер Андрюша и его клиент парень засмеялись, но тут же остановились, потому как неудобно стало перед Юрием Юрьевичем.

В следующей пятиминутной тишине продолжилось стрекотание ножницами. Потом Андрюша кашлянул и сказал своему клиенту:

– Виски прямые или косые будем?

Парень пожал плечами, рассмотрел себя в зеркале, покрутив головой, и выдохнул:

– Да, прямые, пожалуй, ага.

– Знаете, – протянул ему Андрюша. – Вам вообще пойдёт без висков, эдакая американская причёска, как у здоровенных потных нигеров в боевиках.

Парикмахерша пискнула.

– Фу! – сказала весело она. – Потные нигеры, гадость какая.

– Да, – вдруг сказал Юрий Юрьевич, заинтересовавшись темой. – Эти американские боевики одна пошлятина. Принижают великие ценности до своих низменных размеров. Вот и наши современные деятели начали снимать такую же мерзость. Включишь телик, а посмотреть и нечего, одни убийства и секс. То дело наше советское кино, где чистые и светлые отношения между мужчиной и женщиной. Где ж такие сейчас найти? – Юрий Юрьевич посмотрел в зеркале на свою парикмахершу, на Андрюшу и его клиента.

Но никто из них не знал где найти такие отношения сейчас, потому никто ничего Юрию Юрьевичу не ответил. Только парикмахерша вздохнула глубоко и представила, что к чистым и светлым отношениям неплохо бы ещё было добавить чуточку интима.

– Любви бы побольше! – сказала она об этом.

– Да, – согласился о своём Андрюша и, подбрив клиенту опасной бритвой шею, добавил. – Стоим мы как-то рядом на автобусной остановке с другом, стоим и разговариваем, и – ливень хлынул во всю. И все, кто стоял забежали под навес. А нам хоть бы что, дождь не замечаем, только за руки держимся, обнялись. И все, кто пробегают мимо – сырые, мокрые нам завидуют. Вот такая была любовь, что и дождь не замечаешь.

Андрюшин клиент покашлял, поёрзал в кресле.

– Не отстраняйтесь, пожалуйста, а то я Вас порежу, – сказал ему серьёзно Андрюша.

Клиент притих, только глазами в зеркале начал пристально следить за движениями андрюшиных рук, которые ещё немного подравняли чёлку, смахнули кисточкой с лица состриженные волосинки и сняли простынку.

– Двести рублей, – сказал Андрюша.

Клиент встал и достал бумажник.

– Дурь это всё, – сказал он, расплачиваясь. – Нет никакой любви, а есть вот бабло.

– Да уж, – сказала ему многозначительно парикмахерша. – Как в анекдоте – любовь придумали русские, чтобы своим бабам деньги не платить. Так пойдёт? – спросила у Юрия Юрьевича о его чёлке, на что тот кивнул головой.

Она начала подбривать шею Юрия Юрьевича, потом и щёки.

– Андрюш, – предложила коллеге. – Хочешь, я тебя познакомлю с одной девочкой? Сказка. Фигурка, как у Дюймовочки. Ноги от шеи, грудь вот така…

Вдруг Юрий Юрьевич ощутил в левом ухе резкую боль и рефлекторно зажал его рукой.

– Ай-йа! – вскрикнул он сипло.

– Что, что? – крикнула и парикмахерша и увидела на своём клиенте кровь.

– Ай! – крикнула она сильнее, когда увидала на полу ухо Юрия Юрьевича.

А он вскочил с кресла и начал бегать по маленькому залу. Все застыли и смотрели на Юрия Юрьевича, не зная, что предпринять в этой ситуации.

Но вот Андрюша спокойно поднял отрезанное ухо и бросил его в умывальник. Потом остановил стонущего Юрия Юрьевича и усадил назад в кресло.

– Что же Вы так? А? – причитал Юрий Юрьевич. – Как же Вы так?

– Послушайте, послушайте! – призвал его Андрюша. – Вот выпейте быстрей, – засунул в рот Юрию Юрьевичу флакон с туалетной водой.

Юрий Юрьевич почему-то послушался, быстро выпил целый флакон и громко при этом рыгнул.

Парикмахерша, с самого начала стояла с открытым ртом в шоке, тут очнулась и начала шёпотом что-то причитать.

– Смотрите-ка! – сказал весело парикмахер Андрюша. – Вам идёт так!

– Как? – не понял испуганный Юрий Юрьевич.

– В бинте. Ну-ка! – Андрюша достал из тумбочки курительную трубку и вставил в рот Юрия Юрьевича, сказав при этом, – но чего-то не хватает, или скорее, что-то лишнее.

Он поднял валявшуюся на полу брошенную парикмахершей кровавую бритву и быстро сбрил Юрию Юрьевичу усы.

– И кто теперь скажет, что это не Ван Гог! – воскликнул Андрюша.

– Как? – не расслышал Юрий Юрьевич.

– Ван Гог! Писатель, фу, этот, художник! – сказала весело парикмахерша.

И они с Андрюшей засмеялись.

– А я даже и денег с Вас не возьму, чего уж, – замахала руками парикмахерша.

– Да и вообще нечего с него брать деньги никогда. Приходите к нам задаром стричься! – предложил Юрию Юрьевичу Андрюша.

– Вот подфартило! – воскликнул клиент Андрюши, – может, и мне ухо отрежете, и я буду тогда бесплатно стричься.

И снова все засмеялись. Даже пьянеющий Юрий Юрьевич.

Из салона красоты он шёл домой с перевязанной головой, даже шляпу не надел, просто специально забыл её в салоне красоты. Во рту держал курительную трубку. Он был весел. Ему нравился его новый образ великого живописца. Он думал о том, что в жизни даже неприятные моменты нужно использовать положительно и превращать себе на пользу.

Юрий Юрьевич достал из кармана пальто кровавый пакет, достал из него отрезанное ухо, выбросил пакет в мусорную урну и, повесив ухо за мочку на мартовскую ель, пошёл домой, представляя, как его ухо начнёт новую самостоятельную жизнь, сравнимую с жизнью гоголевского носа. И, возможно, он, Юрий Юрьевич даже встретит своё ухо на улице, но, как будто не узнает его, радуясь своей жертвенности. Ведь в добрых делах пусть одна рука не знает, что творит другая. И он, Юрий Юрьевич, подставляя лицо тёплому весеннему солнцу, затягивался несуществующим дымом своей трубки и верил, что пожертвовав свое тело для новой жизни, теперь будет стоять на вершине добродетели, которая и называется – любовь.