Текст книги "Сказки уличного фонаря (СИ)"

Автор книги: Павел Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Я не буду ожидать этого.

– Зачем это Вам? Ну, на десять миллионов юаней.

– Если мы дадим пятнадцать и сразу основным… – отрежет он свое предложение, развернется ко мне всем торсом и положит локоть правой руки на спинку кресла. – И…

– И… – немного отстранюсь я.

– И сделаем Вам визу на Землю.

– На Землю? – я почешу затылок от неожиданности.

– На Землю… Чтобы играть в футбол.

Уж чего я не буду ожидать всех больше, так этого. Не зная шутит он или нет, я скажу:

– Это древний спорт… Уже много веков не играли в него.

– Древний… Наша корпорация хочет его возродить. И, поэтому набирает игроков.

– А как же Земля… помойка.

– А вот этими начинаниями мы и вернем ей благородный вид… Ну, как? – выпучит Гуз глаза.

И я уже не буду знать, что ответить. Точнее, такие ответы быстро не даются. Скажу лишь неопределённо:

– Я подумаю…

Алоя в белом кружевном топе – кружева никогда не выйдут из моды, в свете луны за иллюминатором будет похожа на фею из старой земной сказки, рассказанной на ночь.

– Ну, как игра? – спросит она, как-бы пролетев по каюте.

– С каких это пор ты начала интересоваться игрой в мяч? – спрошу её на её вопрос.

– С тех пор, как полюбила тебя, – промурлычет она приятное.

– Да? – дакну я от маленького смущения.

– Да, – она ляжет рядом, положит ладонь мне на грудь и пропищит:

– Один-ноль.

– В твою пользу?

– В мою… А кто выиграл сегодня? – наконец-то спросит она!

– Мы, – прошепчу я как-бы невзначай.

– Вы?.. Ура! – шёпотом крикнет Алоя, показушно радуясь.

– Алоя… – решусь я сейчас прервать ее серьезно, – Я, наверно… полечу на Землю.

Она откроет рот, сделает большие глаза.

– Да? И как это тебе удастся? – глупо покачает головой, наверно будет думать, что я шучу.

– Уйду в другую команду и… – может и мне уже шутить?

– И…

– В общем… Есть возможность получить визу… чтобы играть… в футбол, – отвечу я серьезно.

Алоя уткнет нос в подушку. И я не пойму смеётся она или плачет, анализируя её реакцию, гадая – если плачет, то я либо её обидел, либо она радуется. Если смеётся, то ей либо безразлично, либо она… тоже радуется.

– Ты чего? – не в силах разгадать женщину я сдамся.

Алоя поднимет невозмутимое лицо, такое красивое в полусвете заиллюминаторной луны.

– И чего дальше? – она отодвинет с лица прядь душистых волос.

– Ты… полетишь тогда со мной… на Землю? – я поглажу её волосы.

– Я везде с тобой полечу, – она улыбнётся моей любимой улыбкой.

– Тогда летим… – я поцелую в губы и обниму её, такую мягкую и теплую, как трава на земном поле во вчерашнем сне… Как мелодия русского языка… Как девушка в белом … Как мяч, улетающий в небо…

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

– Вот она, Алёш, Красная площадь. История наша здесь сжалась в один… – сказал дед внуку, потрясая огромным волосатым кулаком, что медали на пиджаке его зазвенели и очки съехали с переносицы.

Пятилетний Алёша быстрей прожевал жвачку на дедовы торжественные слова и выплюнул её. Она, опоясав дугу, стукнулась о камни и подкатилась к мавзолею.

– В одну… жвачку, плятский потрух! – ругнулся дед. – Ну-ка подними сейчас же! Ты что мусоришь на таком святом месте!

Алёша пролез под оградой, зацепив джинсиками и порвав их, с недовольным видом оглянулся на деда, побежал и поднял серый комочек.

Тут же услышал свисток. Милиционер, подошедший к деду, отдал честь и сказал:

– Старший сержант Ленькин. Чего балуем? – и мальчику кивнул, – Давай вылезай!

Мальчик медленно подошёл к ограде и встал на той стороне.

Дед глянул из-под густых седых бровей на сержанта и сказал сердито:

– Кто хулиганит? Он жвачку поднял, чистоту навёл. А вам должно быть стыдно подвергать критике фронтовика, товарищ… сержант. Участника парада сорок первого года, а? Вас тогда, да и вашего папы и в планах не было… Алёша, ну-ка перелезь сюда.

Мальчик присел и вылез через ограждение.

– Молодец! – погладил его по голове дед. – Его не ругать, а поощрить надо! – уже улыбался милиционеру.

– Извините, – милиционер чуть растерялся, опустив глаза, резко отдал честь и пошёл прочь.

– Уйдём – выкинешь, – шепнул дед внуку.

– А куда мне её? – шепнул внук.

– Ладно, давай мне, – ответил дед, взял у Алёши жвачку и положил себе в карман пиджака. – Жвачки, ферачки… Вас бы вон, в блокадный Ленинград! – по голове гладил мальчика. – Ладно, вот было… было… Тогда в сорок первом я был здесь на параде.

– На военном? – торжественно спросил Алёша.

– На военном, угу. Я дирижировал оркестром… Замерз, нахрен! Мороз был страшенный! И Сталин великий на мавзолее стоит, а мороз ему нипочем… Ага. Я ведь никому не рассказывал, что мне пригрезилось тогда. Только бабушке твоей.

– Что? – заинтересовался мальчик.

– Как будто там, на огромных портретах Маркс, Энгельс и Ленин ведут беседу.

– Кто? – не знал мальчик имён.

– Вожди наши.

– Как у индейцев?

– Лучше, – ответил дед. – Вот Маркс забасил грозно с немецким акцентом. – Блокировать надо Петербург со всеми его заливами, этот град гигант без рук и глаз оставить!

А Энгельс ему ответил:

– Яволь, отобрать у царя Питэра город на Неве.

И тут Ленин картавый вступил с ними в разговор:

– А Пётр сам у шведов отобрал. Русские солдаты отвоевали.

Энгельс сразу нахмурился, разозлился:

– Русские солдаты самые неуклюжие в мире, они не годятся ни для пехоты, ни для кавалерии, пьянь сплошная, быдло! Ему прикажи воду носить или товарища сечь – всё равно.

– Да, вот так и было, Алёш, – сказал от себя дед. – Я смотрю, слушаю, словно кино смотрю, гм… Ну и Ленин говорит, картавя:

– Это, да, батенька, темнота, да пьянь. Но у русских в крови воевать. Минин вон с Пожарским смотрят бронзовыми глазами на поляков, Наполеона выгнали, интервентов, как говно, гнали в гражданскую…

А Энгельс засмеялся ему:

– Владимир Ильич, ну что ты, в самом деле, как ребёнок. Разве ты не знаешь, как побеждают русские – числом – раз, командиры в спину стреляют – два, зима с морозами – три, а потом, платят зольдатам. Вон Минин ваш платил втридорога, потому и ополчение собрал. А в гражданскую ты сколько платили красноармейцам? А! Больше, чем белые… Вот-вот… Патриотизм для дураков.

Тут Маркс забасил, поддержав друга волосатого:

– Славянские народы суть варвары, не способные к прогрессу. Капище, урочище, чудище, городище, селище, логовище… Тьфу! – плюнул. – И как ты, Володенька, социализм решил здесь построить, ведь бесполезно же?

Ленин затряс бородкой, пролепетал:

– А я вовремя спохватился! Да НЭП повел, а Коба захотел в своё царствование за десять лет рывок сделать, который столетиями идёт.

Маркс зло:

– Где ты его нашёл, бандита православного? Если бы не он, сейчас бы Лёва Троцкий был с нами здесь.

– Где, где, на Кавказе, – ответил Ленин.

– А ты прикинь, – сказал Маркс. – Что его будут с нами рисовать. Вот умора-то. Три еврея и грузин изменили мир.

– Почему евреи? – задумался Ленин.

– Почему грузин? – спросил Энгельс.

И Ленин сказал волосатикам:

– Вот я всё смеялся над попами. Они учат, что евреев господь проклял за распятие их бога. А почему же евреи самый умный и самый богатый народ, хотя без своего государства. А? Нестыковочка получается.

Ну, Маркс ему пробасил:

– Учиться надо было лучше! Бог не евреев избрал, а одного праведника из них.

И Ленин закричал:

– Ага, ищи праведника! Избрал! Вон Лёвушка проститутка! Себе на уме!

– А Красную Армию Троцкий организовал, – напомнил Маркс. – Всяку скотину нужно гнать кнутом, тогда и побежит.

– Еврей организатор, – спокойно сказал Энгельс. – Вот я и говорю, что организаторы в России евреи, а русских погонять нужно. Да посильней. Правильно, Володенька, у тебя во ВЦИКе почти все евреи были.

– А Коба разогнал, гад, всю гвардию мою, – ответил Ленин. – И сейчас на косточках моих многострадальных стоит.

Они все трое посмотрели на мавзолей, и Энгельс усмехнулся:

– Лежишь там, в граните без мозгов и кишок, купают иногда. Ха!

И Ленин улыбнулся:

– Ага, и все пялиться ходят, как на доисторическую мумию.

– Радуйся, – буркнул Маркс Ленину. – Мы вон сгнили уже… Да. Авось дойдёт наука и клонируют тебя живого из мумии.

– Всё уж лучше какого-нибудь Бакунина, – сказал Энгельс.

– Бакунина? – услышал знакомое Маркс. – Меня Минька Бакунин на дуэль вызывал, чудик.

– Чего же не пошел? – спросил Ленин его.

И Маркс ответил:

– Что я, дурак с варваром драться!

– Ладно, не такой он и варвар, – сказал Ленин. – А драться умеет. Ох! Великороссы эти умеют драться!

Маркс:

– Вот то-то и оно. Говорил Бисмарк – не воюйте с русскими. Они на любой ход выкинут глупость… Ну, что делать, Гитлер, враг евреев не послушал… Но я всё-таки за то, чтобы войну проиграли русские. Иначе капут нашей великой Германии.

Ленин же ему возразил:

– А тело мое белое выкинут из мавзолея.

– Велика потеря! – засмеялся Энгельс.

Маркс же сказал:

– Силён Адольф! Уже в бинокль глядит на Кремль.

– Ты, чего, Карл, опомнись! – проговорил Энгельс. – Гитлер победит и про нас забудут. Это самое страшное, что есть на свете, когда забывают. И памятники снесет все.

– Не снесет, – ответил Маркс. – Потому что мы принадлежим к великой немецкой расе… По языку.

Ленин им:

– Если только по языку, а не по крови! Ха! А язык казарменный весь. Яволь! Яволь!

А Маркс ему сердито:

– Лэкен зи мир арш! Обманул Адольф Иосифа, ха, ха! Хайль Гитлер!..

Дед замолчал, вспоминая былое, потом тихо сказал внуку:

– Вот, Алёш, такой базар был, а Сталин услышал, незаметно кулак свой сухой показал картинам, как я заметил, и молвил:

– Я вам! Сниму, нахрен.

И Ленин сразу шёпотом Марксу и Энгельсу сказал:

– Тихо, блин, Коба ругается. Снимет…

А Маркс громко:

– Не снимет, куда он денется без нас! Мы знамя, на котором страна держится. А снимет и сам слетит.

А Ленин опять шёпотом:

– Всё путём будет. Запад второй фронт откроет, и победа будет за Россией.

– Второй фронт! – хихикнул Энгельс. – Черчиль с Рузвельтом ещё подумают, за кого воевать. Вот кто будет сильнее, за того и…

Его Маркс перебил, к Ленину обратившись:

– Володенька! Тебя бы сейчас сюда, как в первую мировую. Тогда ты подписал выгодный для Германии Брестский мир, русский Вы наш…

Дед замолчал резко и мальчик похлопал деда по руке, проканючив:

– Дед! Дед! Это ты мне сказку рассказывал? Я ничего не понял.

– Сказку? – посмотрел дед на внука. – Да, наверно… Мороз был… – он взглянул на Спасскую башню. – И вдруг начали бить куранты на Спасской башне, пробив восемь раз. Левитан голосом неба начал: Внимание! Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза… Я взмахнул руками, – взмахнул руками дед. – И сводный оркестр заиграл Встречный Марш. Потом прозвучал сигнал: слушайте все-е! Раздались орудийные залпы, и оркестр исполнил под них Интернационал. И началось, Алёша, торжественное шествие войск. Сводный оркестр точно под левую ногу головной колонны грянул Марш Парад. Шагали, чеканя шаг по Красной площади, – дед говорил торжественно, весь вытянулся, – части второй Московской и триста двадцать второй Ивановской стрелковых дивизий, дивизии имени Дзержинского… И уходили на фронт защищать Родину!

Дед прослезился, прикоснул платком к глазам, шумно высморкался в него и, успокоившись, продолжил:

– Вот, Алёша. А потом, когда всё кончилось, я попытался с места сойти, а ноги примёрзли! Чуть не упал! Так меня ребята оторвали и еле-еле довели, вон до Гумма. Эх-ма! И полетели по площади эскадроны под кавалерийскую рысь, пулеметные тачанки… дальше вышли артиллерийские части, а за ними – танки! Искры из-под гусениц!

Внук головой завертел, оглядывая площадь и представляя парад.

– Мечта у меня, Алёшенька. – продолжил дед.

– Какая, дедунь? – спросил внук.

– Мечта, что когда-нибудь встанет великий Ленин из мавзолея и призовёт свою гвардию на бой.

– Как, – представил Алёша. – Прямо выйдет из этой двери? – показал на дверь мавзолея и прижался к деду.

– Ну… – представил и дед. – Крикнет своим картавым языком, – рукой взмахнул. – Вставай, проклятьем заклеймённый! И повылезут из кремлевских могил великие люди земли советской и откроются в стене урны и встанут все в строй, а впереди Ленин со Сталиным. И пойдут, пойдут крушить новых буржуев и олигархов, – и пропел дед. – Это есть наш последний и решительный бой!

Алёша, испуганно обняв деда, закрыв один глаз, другим смотрел на могилы, на зубчатую стену. Он представил, как отряды этих мертвецов лезут на кремлёвскую стену, словно орки во Властелине Колец, а на стене стоят Терминатор, Человек– паук, Бэтмен и много солдат и отстреливаются от них из бластеров…

К деду с внуком подошёл бритый молодой человек в кожаной куртке с надписью на груди в форме свастики – весёлые старты, и обратился к деду:

– Папаша, прикурить нет?

Дед озлобился бестактности парня и ругнулся:

– Ети! Если б и было, не дал бы. Во-первых, это неуважение к старшим, во-вторых – здесь – Красная площадь, святое…

– Ладно, – сказал молодой человек и, приглядевшись к дедовым орденам, добавил. – Партизан недобитый! Гитлер досюда не дошёл, он бы показал, бль, Красную площадь! – и пошёл прочь.

Дед улыбнулся ему вслед, прошептал Алёше:

– Не дошёл… весёлые старты… печальные финиши.

– Дед! – тут же выпалил внук, всё думая о своём. – А все убитые солдаты на небо улетали?

Дед рассмеялся и ответил, кашляя:

– На небо, ага, прям так и улетали, – и тихо запел, – Мне помнится порою… Что солдаты … С кровавых не пришедшие полей… Не в землю нашу полегли когда-то… А превратились в белых журавлей!

– Дед, – потряс за рукав Алёша.

– А?

– А немцы тоже на небо улетали?

Дед нахмурился, задумался.

– На небо? Эти наверно… под землю, – сказал.

– А почему? – спросил внук и ногой топнул. – Они же такие же люди! Им вон это… памятник поставили в этой…

– В Прибалтике?

– У-у!

Дед вздохнул, покивал головой.

– Ага! У них испокон веков своих государств-то не было! Прибалтика! То под поляком, то под немцем. А сейчас – русские оккупанты, – и ругнулся, – плятский потрух! А отморозки фашистские – спасители нации. Историю, Алёша переписывают, как хотят. Советский Союз великий освободил Европу от фашизма. А… Сейчас спроси рядового американца какого, он скажет, что Америка войну-то выиграла, а мы, так, помогали иногда. И жвачку эту нашей молодежи подсовывают и пепси всякое! – дед нагнулся, под ноги посмотрел, плюнуть хотел, но вовремя опомнился.

Алёша начал ногами камень ковырять.

– Ну и что жвачку, – обиделся на дедовы слова, и сказал, – А наши солдаты в Германии тогда тоже под землю…

– Отстань! – устал дед спорить. – Глупости свои. Запудрят в школе мозги!

Тут подбежала аккуратно причесанная девушка лет четырнадцати в желтом спортивном костюме, и пролепетала:

– Дяденька! Вступайте в ряды движения «Щаз».

– Это чего – щаз? – не понял её дед.

– Это – сейчас, только с отрицательным смыслом! – засияла девица. – То есть мы против засилия пошлости и мата в литературе.

Дед закашлял.

– Матом нельзя ругаться, – кивнул внуку. – Правда, Алёш?

Алёша кивнул ему, согласившись

– Значит надо мне вступать, – утвердил дед.

– А оно молодежное движение, – девушка заволновалась.

– А-а, – зевнул дед. – Тогда мне можно матом ругаться.

– Да? – поморгала девушка, не зная, что ответить. – Но всё равно нате, – девушка сунула деду листовку, – Алёше, когда вырастит – вступит!

И убежала.

Дед развернул листовку, пробежал прищуренными глазами:

– «Движение Щаз асуждает литературу пелевиных-сорокиных…» Кто это такие? Мы, таких не знамо, – поёрничал дед. – «Далой книшки про бяки! Спустим в унитаз маргинальную литературу!.. Нобелевскую премию – Толстому! Букера – Достоевскому! Премию Астафьева – Чехову!.. Великую русскую литературу в массы!.. Увидел книгу Сорокина – сожги книгу!..» – дед свернул листовку в трубочку. – Херня какая-то! Как говорил Иосиф Виссарионович – другой литературы у меня для вас нет, – и засунул листовку в отверстие трубы в ограде, потом достал из кармана жвачку и заделал ей отверстие.

– Де-ед? – Алёша за рукав деда подёргал.

– Ну чего ещё?

– А здесь покойники, да?

– Покойники, – резко сказал дед. – Это мы покойники, а они живее всех живых…

– Значит здесь кладбище, – приставал Алёша.

– И чего?

– А почему здесь концерты поют? Я по телеку видел?

– Поют, – вздохнул тяжело дед.

Тут к мавзолею подошла женщина в халате с ведром и шваброй – уборщица. Увидев деда с мальчиком, бросила:

– Зрасьте!

– Приветик! – дед бросил в ответ. – Ответственная у Вас работа. Можно сказать, святая, – крикнул уборщице.

Та поставила ведро, макнула туда шваброй и, начав мыть стены, пролепетала недовольно:

– Куда там! Не платят ничего. В любую погоду мою. Пришла весна, настало лето, спасибо Ленину за это! Тру, тру, как лампу Алладина.

Алёша услышал и, представив джина Ленина, вылетающим из стены, сказал радостно:

– Дед, как в мультике!

– Как в мультике, ага, – женщина ответила Алёше, макнула шваброй в ведро. – При советской власти мыла, мыла, и сейчас всё мою. Уж похоронили бы человека по христиански и снесли бы это мавзолей, к едреней фене. Всё мне легче!

– Вы что говорите-то такое? – дед озлобился на неё.

Уборщица кинула швабру в ведро, взяла его и скрылась за мавзолеем.

Подошёл мужчина очень похожий на Ленина в пальто и кепке с газетой Искра в согнутой в локте руке. Дед не обратил внимание, а внук даже испугался схожести. Человек постоял и, немного картавя, спросил деда:

– Сфотографироваться не желаете с Ильичём?

Дед оглянулся на него и нисколько не удивившись, сказал:

– Товарищ, я понимаю, что жизнь сегодня тяжёлая. И каждый крутится, как может. Но… – и внезапно повеселел. – А, давайте! Сколько стоит?

– Сто рублей, – сказал человек, – Деньги вперёд. А то, знаете, чикнутся, а потом ищи их!

Дед вытащил сторублевку, отдал человеку, похожему на Ленина. Взял у внука камеру, огляделся и, увидав стоящих неподалеку китайских туристов, подошёл быстро к одному из них и попросил жестами сфотографировать.

Китаец улыбнулся, понимая, и взял у деда мыльницу.

– Дед, зачем? – спросил Алёша, наблюдая за дедом.

– Маме твоей покажем, Алёшенька. Для шутки.

Встали трое на фоне Спасской башни, улыбаясь – человек, похожий на Ленина, дед и внук.

Китаец постоял немного и нажал на спуск – чик!

Вспышка ослепила его на мгновение, он помотал головой, поморгал, настраивая зрение, и обнаружил, что дед с мальчиком пропали, а человек, похожий на Ленина побежал в сторону мавзолея, перепрыгнул через ограду и, подбежав к мавзолею, прошёл сквозь его мраморную стену.

Китаец пожал плечами, зная, что в этой непонятной России может произойти всё, что угодно, положил камеру в карман и пошёл к своей группе. Там гид на ломаном русском декларировал соотечественникам:

 
Глядя на Красную площади гладь,
Умом не понять, етитвоюмать,
В центре столицы огромный погост,
Партия Ленина здесь в полный рост.
Глядя на Красную площади гладь,
Верьте в Россию, етитвоюмать,
На мавзолее великое слово,
Но почему же с утра мне хреново?
 

А недалеко от Красной площади, рядом с могилой неизвестного солдата стояли и смотрели широко открытыми испуганными глазами на смену караула дед и внук:

– Дед, чего это было, а? Телепортация, как в компьютерной в игре Думе? – спросил Алёша.

Дед снял очки, глаза протер платком, потом высморкался громко, что караул вздрогнул, и ответил внуку:

– В Думе? А кто его знает, Алеш? Говорил мамке твоей, не покупай ты эту цифровую камеру, лучше простой плёночный фотоаппарат. Нет, не послушала, купила. Пять мегапикселей! Трёхкратный зум! Где китайцы, а где мы?

ЛЕДОХОД

Река Ока, что рядом с нашим домом, этим апрельским утром подвязывает посёлок Досчатое широкой искрящейся на солнце снежной лентой. Там, в глубине, как рассказывают приходящие с неё в больших шубах с ящиками за спиной досчатинские рыбаки, подо льдом стоит много рыбы. Почему она стоит, а не плавает в своё удовольствие, рыбаки за улыбками на раскрасневшихся лицах держат в секрете. Они благоговейно, словно моисеев ковчег открывают свои ящики и извлекают скрижали – окуней. Законы рыбной ловли строги, не соблюдать – рыбы не поймать. На что ловить – мотыля или опарыша, как держать мормышку и трясти ей, наконец, в каком месте реки бурить лунку и на какую глубину опускать леску – великие заповеди, из которых и состоит добрая уха. А правила её варки уже написаны на сердцах жён рыбаков, кто больше добавит в это действо своей любви.

Рыбаки многое знают о своём чудесном ремесле, но одно они не знают точно – почему река начинает идти ночью? Весь посёлок каждую весну просыпается от грохота и скрипа ломающегося на реке льда и зачарованно наблюдает из сонных окон в лунном свете серебристое движение по тёмной воде.

Но, говорят, так было не всегда.

Очень давно, когда ещё не было нашего посёлка в этих лесных местах жил немой старик, коего и имя забыто. Сколько ему лет, он и сам не считал, а только помнил, что мальчишкой он вместе со взрослыми бежал в эту глушь от московского царя и патриарха, сохраняя старые русские обряды.

Как-то ясным морозным утром прорубил он топором на середине реки лунку, сел на чурбан, укутавшись в шубу, опустил верёвку с крючком и наживкой в лунку, намотал верёвку на руки и стал ждать. Долго так сидел, уже и солнце над головой через реку проплыло и к лесу стало спускаться, а рыбы всё не было. Только без конца замерзающую лунку приходилось пробивать.

И в это долгое время ожидания старику в голову лезли разные мысли – о Москве. Он никогда там не был, но по бабушкиным рассказам в детстве представлял её, похожую на чудесный небесный град из книг, искрящийся золотыми куполами храмов. Только там крестятся тремя перстами и служат по-киевски. Кланяются в пояс, три раза аллилуйят, да против солнца ходят. Тремя пальцами креститься, двумя пальцами, думал старик, какая разница? Богу ведь сердце нужно, не пальцы. Ну, три так, два вот так, или этак – вынимал старик руку из рукавицы и складывал ладонь, – Бог Троица и две природы Христа, божественная и человеческая, и в этой череде пальцев получается, и этой. А в Византии, кто-то говорил, вообще одним большим пальцем на лбу крестились. А всё из гордыни ведь! Царь Алексей Михалыч задумал, изгнав османов, воссесть на престол в Царьграде во главе всего мира православного. Для энтово и задумал с желающим стать первым византийским патриархом Никоном соединение со гречанами. Ну, не пошёл бы дед его супротив Никона в раскол, смирился бы сам, остался бы в Москве граде. И не сидел бы евонный внук сейчас посередь бескрайнего речного белоснежья, на холодном ветру, глядя в страшную, будто адску, темень лунки. А, может быти, стоял внук бы на московской литургии в обрамлении икон и свечей и созерцал бы манящее злато распахнутых царских врат.

И вдруг верёвка натянулась, да так сильно, что руки старика угодили в лунку. Он сбросил с рук сырые рукавицы и начал тянуть верёвку. Хорошо ещё, что она за чурбан была обмотана, а то бы утопла вся. Старик начал вытаскивать потихоньку её, перебирая мёрзнувшими руками, тяжело, но всё-таки одолевал сильную неизвестную рыбу на другом конце. И вот та показалась – огромная щучья морда из бездны. Старик наступил на верёвку, обмотал её за чурбан, схватил топор и начал рубить лёд, расширяя лунку. Щука неистово бултыхалась, пытаясь уйти в глубину. Но вот последний взмах, лунка большая и старик, отбросив топор, подтянул на верёвке сильную рыбу. Щука открытой пастью высунулась из воды, взглянула зло на старика, подпрыгнула и вцепилась зубами за его правую руку. Он тут же попытался освободиться и обнаружил или, лучше сказать не обнаружил на них пальцев. Нет пальцев, только красное месиво! И за резкой болью в руке и кровью рыбы тоже уже не увидел.

Старик закричал на весь белый свет, прижал раненую руку к шубе и побежал в деревню, всю оснастку оставив. Белое, белое кругом – так казалось ему, что больше нет никакого цвета в мире этом и кроме его хрустящих шагов нет более звуков. И – боль ноющая, толкающая кровь из тела в этот враждебный изменённый грехопадением прародителей мир.

Остановился старик, дабы отдышаться, слёзы вытереть рукавом. Попробовал в снег сунуть культю, подождал, глядя на увеличивающееся красное пятно вокруг руки – боль чуть стихла от холода. Снова уткнул руку в шубу и пошёл уже помедленней. Но вот к шагам послышался шум вокруг. Огляделся – лёд трещит! Матерь Божья! И старик прибавил хода. Вдруг впереди – трещина, и слева, и справа – везде разломы. И – движение под ногами, и там, и там – всюду. Пошла река! И всё больше и больше шум, и всё быстрее движение льда.

Старик побежал к берегу, что темнел избами ещё делёко. Бежал, перепрыгивая через трещины, чрез проступающую воду, пытаясь устоять на качающихся льдинах. Льдины двигались всё больше, воды становилось больше. И голова к усталости начала кружиться, тошнить стало, ноги ослабели – сел старик на колени. На мгновение помутнело в глазах, сознание ушло на миг и начало сильнее сердце колотиться под шубой, то ли от страха, а может уже и за жизнь боролось. Понял старик – всё, смерть, о которой по жизни много размышлял, пришла. Вытащил из шубы кровавую руку, перекрестился ей, рыдая воем, с немой просьбой к уже чёрному небу, из которого упал на проснувшуюся реку откуда-то из-за леса красный солнечный луч.

– Го-о-о! И-у-е! Пои-уй-я-еа-о! – заорал старик, как мог Иисусову молитву.

И ещё раз перекрестился, пачкая шубу свернувшейся бардовой кровью. И ещё.

И смотрит – остановился ледоход в раз, как врезался во что. Аж, свалило старика. Но он поднялся быстро, снова на мгновение ощутив темноту в глазах, но почувствовал, что рука перестала ныть. Вынул её, осторожно в снег воткнул, повертел там, вытирая от красного и, боясь смотреть на неё, сунул в шубу. И – пошёл, озираясь по сторонам на чудо это – остановившуюся реку. И уже в деревне, как мог, жестами рассказал сородичам о случившемся. Но никто его не понял, а в откусанных щукой пальцах заподозрили дела топора. Только в движении реки заметили странное. Остановившаяся Ока пошла только ночью. Как и на следующую весну, и последующие вёсны и доныне. И сегодня окские рыбаки сидят на лунках спокойно, даже не прислушиваясь, не трещит ли лёд – солнце ещё высоко.