Текст книги "Сказки уличного фонаря (СИ)"

Автор книги: Павел Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Павел Н. Лаптев
СКАЗКИ УЛИЧНОГО ФОНАРЯ

Повести

ОСЕННИЙ ГОСТЬ

I

Холодная дорога с красно-жёлтыми мазками надежды на тепло, на уют семейный далёкий, что когда-нибудь приведёт она по долгим верстам к любимой – Натали. А волнопад тоскливых рифм, как листьев осенних стелет и стелет под колеса кибитки:

 
«Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
– Постой, а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза,
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,
Бывало, сиживал покорный твой слуга;
Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!..»
 

И так всюду в России – только тёплые мазки надежды – на свободу, на счастье, на любовь на фоне регулярной серости. И так всюду сейчас здесь – в девятнадцатом веке, в тридцатом году, в октябре, потому что – осень.

Ах, осень! Она крадёт тепло и отдаёт одновременно чуть лучиками солнечными сквозь вековые сосны. Она заточает в свои холодные стены и, претворяясь музой, опутывает вдохновением. А он, стремительный гений уже мчался и от неё и к ней одновременно по ризадеевской дороге, вдоль Верхнего пруда – в Выксу.

– Но-о, пошли! – пробасил в бороду извозчик и опустил кнут на спины двойки, когда она начала вязнуть в дорожной жиже.

– Погоди, не тряси так! – крикнул как можно сильней Александр Сергеевич, приоткрыв левую дверь кибитки. – Я хочу посмотреть.

– Смотрите, барин! – ответил ему, еле услышав, глуховатый извозчик, не оборачиваясь.

Сидящий с извозчиком рядом на облучке камердинер Прохор ткнул его локтем в бок, сказав усмехнувшись:

– А чего смотреть, всё одно и то ж. Тамошний лес и тутошний тоже лес-от…

– Ну, не скажи, Прохор! – возразил слуге Пушкин. – Какая пора стоит чудесная! – провожал взглядом сосны. – И не одно и то же, ни одного нет одинакового вида, везде разный лес. В этом и чудо божьего мира – в разнообразии единство! – крикнул и закрыл дверь.

– Чаво лес? – переспросил глухой извозчик.

– Да, ладно, – закрыв дверь крикнул Пушкин глухому извозчику. – Сколько мы вёрст проехали – и в Арзамас, и в Лукоянов, и в Выксу вот, а везде лес разный.

– Что лес? – сказал извозчик. – Лес – он кормилец! Или избу поставить, или из зверя какого шубу справить…

– Шубу? – посетовал Пушкин. – Вот ведь чёртово племя… Вы шире смотрите глазами. На красоту смотрите!

– А на что она нам простолюдинам красота? – разобрав, ответил извозчик и повернулся, – С красоты сыт не будешь. А вот завязнем, будет красиво. Но-о! – тряхнул поводья.

– Ох! – вздохнул Александр Сергеевич, снова приоткрыл левую дверь, разглядывая шапку соснового бора на противоположном берегу большого пруда, – Красота-то какая! Осень… Но в Болдине она всё равно немного другая.

– Ну, красота, пошли! – приказал извозчик лошадям и приложил по спинам кнутом.

Те дернулись, повели в сторону и кибитка, завязнув, сильно накренилась на бок.

Камердинер с извозчиком не удержавшись один за другим рухнули с облучка на землю.

– Едритвою! – ругнулся извозчик, вставая из лужи и вытирая грязные руки о зипун, – Приехали!

– Как не ловко! – зло крикнул ему чуть не вывалившийся из открытой дверки Пушкин.

– Поправим сщас, – невинно улыбнулся ему невидимыми в бороде губами извозчик.

Александр Сергеевич прыгнул через грязь из кибитки, поправил плащ и шляпу и спустился по рыжему игольнику к воде.

«Бабушка московская Мария Алексеевна здесь была» – вспомнил он, рассматривая трепещущий простор пруда, взяв одной рукой другую под локоть, и вслух себе сказал:

– И родила мою матушку.

– А? – не расслышал Прохор, помогая извозчику с экипажем, думая, что к нему барин обращается.

– Я говорю, матушка моя Надежда Осиповна родилась в этих местах! – громче сказал Пушкин.

– Далеко как забрались. А зачем-от? – спросил камердинер, толкая сзади кибитку.

– Да… Дед Осип Абрамович Ганнибал был флотским офицером и принимал здесь пушки, – неохотно поведал поэт своему камердинеру. – Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят… – представил белоснежный парусник, величественно волнующий воды пруда.

– И чего? – зачем-то спросил извозчик, всё равно ничего не услышав, вылезая ещё грязнее из-под кибитки.

Поэт ничего ему не ответил, вдыхая свежесть осени своей.

«Русь, Россия!» – вздохнул он, погладив бакенбарды, положив свой взор на пыльную траву, на вековые сосны, на пруд колыхающийся и вспомнил бабушкин Марии Алексеевны рассказ о встрече ее с окаянным Емелей Пугачевым. – «Наверняка, где-то в этих местах, может и здесь вот на этом месте». Пушкин оглядел пыльную кривую версту, представив измученного бородатого дядьку в грязном тряпье на телеге в деревянной клетке о двух колес, имевшего несчастье родиться в этой державе, жить в это екатерининское время, в этом униженном, недовольном жизнью, озлобленном сословии; имеющего смертный грех гордыни возомнить себя помазанником Божиим.

– Россия, Русь! – сказал вслух поэт. – Вот где мается душа от несоответствия красоты и гармонии в природе и беспутной жизни людской. А ведь всё божье творение, из одного котелка вытащено – и сосны и человеки…

– Так ведь рукотворённое вся ента балясина, пруд-от, – крикнул ему на это, тяжело выпрямившись Прохор.

– Рукотворенное, говоришь? – удивился Александр Сергеевич. – Ну, чудо, чудо ведь, а! Сродни в Петербурге Неву в гранит заковать. А тут лопатами такую махину земли поднять. Не весть как осьмое чудо света, а, Прохор? – повернулся Пушкин к кибитке.

Камердинер не понял про чудеса света, только головой покивал, пробурчав извозчику на облучке:

– Чудеса… А сколько душ сгубили поди на энтой подсобке… – и снова к колесу нагнулся и, немного погодя, уже вылазя за экипажем из лужи, крикнул. – Всё!

Пушкин опустил руки и сделал несколько вдохов полной грудью. Потом подошёл к выехавшей на возвышение дороги кибитке, где на облучок к извозчику уже забрался тяжело дышавший Прохор. Наступив на мягкое возле экипажа Пушкин обнаружил, что вляпался в лошадиный навоз.

– Ай! – досадно вытер о траву подошву, – Чудеса, да и только…

– Бом-бом-бом! – колыхающаяся вода принесла колокольный благовест с того берега.

Александр Сергеевич вгляделся на чуть пробивающийся сквозь сосны источник – белоснежный корабль храма с блистающими крестами.

– Ныне какой праздник? – тихо спросил он.

– Бом-бом-бом! – прокатилось по воде уже мерно и застряло в соснах.

– Бог весть… Ивана Богослова рано ещё, – ответил барину Прохор.

– Бом-бом-бом! – ласково погладил волны трезвон.

Показалось поэту, что они сразу вспучились боле и накатили пуще на берег.

– Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на поднятых парусах, – произнес он, представляя картину эту, взглянул на Прохора с извозчиком, которые часто крестились. – Иоанна Богослова девятого октября, а нынче пятое, – подтвердил слуге и тоже перекрестился.

Мимо них пробежал подросток, довольно по-летнему одетый, в лаптях.

– Эй, человек! – остановил его Пушкин, – Скажи-ка, голубчик… – и подумал что бы спросить, – А как проехать к вашему барину?

– Туды! – пропищал мальчик, показав рукой вперед, – Токо никого нету. В господской церкви оне, – и побежал далее.

– Вот как! – и озаботился и обрадовался одновременно литератор и крикнул ему вслед, – А куда ж ты спешишь, голубчик, аж запыхался весь?

Паренек отдышался немного и, тряся головой запричитал:

– А корова, дура такая, запропастилась. Матушка послала искать ея. А то, не ровен час, как волки зарежут, – и добавил испуганно шёпотом, оглядываясь по сторонам – А, могет, дух разбойника Рощина утащил!

– И много ли волков здесь? – поинтересовался Пушкин, не обратив внимания на последнюю фразу.

– Здеся? – задумался паренек, как считал. – Да много, небось. Барин наш еща всех не стребил на охоте.

Пушкин участливо покачал головой и махнул мальчику рукой – мол, беги. Тот тоже кивнул и помчался по дороге.

– Ну что, барин! Пожалуйте взад, ехать! – перебил его думы, пригласив снова в кибитку, камердинер.

– Фу-ты! – фукнул Пушкин. – Ты, Прохор, божье творение, а выражаться не умеешь. Ну что это – пожалуйте взад?

– Дак, енто… – замялся, увидев гнев барина, слуга. – Садиться то бишь.

Пушкин ещё раз вздохнул глубоко и подошел садиться в кибитку, сказав:

– Воистину, что дано Юпитеру, не дано…

– Эт Вы, барин, сочинитель-то! – перебил его старый слуга. – Умеете говорить, а я что – далее кобылиной жо… зада и не видывал ничего в жизни. Откуда научаться.

– Откуда… – задумался поэт. – Вот покойная два года как, твоя Арина Родионовна, царство ей небесное, и то выражаться умела.

– Ну, так они бабы, божьи создания, аки ангелы, потому и язык у них длинней. А мы мужики все от лукавого, – засмеялся вместе с извозчиком Прохор.

– Ладно, лукавый ты мой! – засмеялся и Александр Сергеевич, открыл дверку кибитки, подпрыгнул на подножку и сел. – Как не скажешь, все эфир сотрясать. Русский язык изящен.

– Ка-ак? – смеялся Прохор.

– Богат, богат! – крикнул Александр Сергеевич. – А я только благодаря бабушке своей и научился ему, смальства говорил только по-французски.

– Да ну! – удивился Прохор.

– Вот – да ну. И немного по-английски.

– Французский слышал частенько, а англицкий не доводилось.

А вот послушай, Прохор, – Пушкин взял с сидения сборник «The Portical Works of Milman, Bowles. Wilson, and Barry Cornwall», открыл, полистав, и прочел у Барри Корнуолла:

 
Here’s a health to thee, Mary,
Here’s a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary…
 

– Что тот, что энтот – лягуха ква-ква, язык сломлешь, тфу. – сухо плюнул Прохор, – А про чаво хыть енто?

– Это про то, как все кто пил за здоровье барышни Мери, умерли от пиянства, и только один любовник остался, – объяснил поэт.

– Сколько ж они выпили за неё? – оживился, услышав про выпивку, извозчик.

– Бог его знает… – ответил, поморщась Пушкин, и к Прохору:

– А вот, Прохор по-русски на эту тему, ежели –

 
Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один, без гостей,
Пью за здравие Мери.
 

– Ва! По русски-то красивше и понятнее, а то ква, да ква! – обрадовался камердинер.

– Да уж, наш русский богаче, – радовался и поэт. – Как саданёшь по-русски поперек хребта трехвершинным – пошёл твою не мать через зад колоду – и всем чертям тошно! – крикнул Пушкин и закрыл дверку.

Прохор засмеялся звонче вместе с подхватившим смех услышавшим последнюю фразу барина извозчиком и закашлялся громко, спугнув большую птицу, которая поднялась шумно из сосняка и проохала над головами мужиков. Они невольно нагнулись и проводили её взглядом. Извозчик тряхнул вожжи и весело приказал вперёд:

– Пошли твою не мать через зад колоду!

Лошади дернувшись, потащили с пригорка кибитку, которая вот уже понеслась по окатанной глубокой колее, разбрызгивая осеннюю грязь под себя и по разные стороны. Мальчишка, с которым только что разговаривал Пушкин и уже далеко убежавший еле успел отпрыгнуть на обочину, но попал ногой в яму, выругался, сплюнул, отер лапоть о жухлую траву и снова теперь уже медленно пошёл возле дороги за экипажем.

II

Кибитку качало из стороны в сторону и Пушкин, подпрыгивая в ней, еле успевал рассмотреть пролетавшие избы.

«Здесь побогаче будут крестьяне», – подумал поэт, сравнивая с виденными ранее – везде были добрые крыши и дворы-балясины.

Дорога вильнула круто влево, потом тут же вправо и перед взором слева пролетела улица, в конце которой стоял тот белый храм, который виднелся с пруда. Александр Сергеевич хотел было крикнуть извозчику повернуть, но тот уже разогнался вперёд, а тут и дорога повернула влево, упершись в чугунную изгородь парка. Пушкин пересел к правой стороне, любуясь благородной, сравнимой с изгородью Александровского сада решётку. Но и она кончилась, и дорога повернула снова вправо. Служба в храме, похоже, только что кончилась и несколько знатных людей вышли изнутри.

Пушкин приоткрыл левую дверь и крикнул на облучок:

– Постой-ка!

Извозчик остановил лошадей и поэт начал разглядывать приближающихся особ. Среди них выделялись особо одеждой высокий усатый с седыми бакенбардами немолодой мужчина в треугольной шляпе и шинели с красным воротником и три молодых человека подле – шедший на шаг впереди парень в широком плаще с бобровыми воротником и две девицы в широких беретах и собольих салопах, держащих военного мужчину под обе руки. Они тоже заметили экипаж и все четверо быстрее зашагали к нему. И в подошедшем уже ближе мужчине путешественник узнал генерал-лейтенанта Шепелева. Поэт сошёл из кибитки и тоже быстро направился к нему. Шепелев отпустил девушек, которые вместе с молодым человеком мелко поклонились незнакомому господину и пошли вперёд, а сам поравнявшись с на голову ниже себя Пушкиным обнял его крепко и расцеловал своими пухлыми с колючими усами губами.

– Надо же! Вот кого-кого, а Вас никак не ожидал здесь увидеть! – радостно сказал Шепелев, разглядывая смутившегося поэта, – Какими судьбами в нашем дремучем краю?

Пушкин неловко отцепившись от генерала и отводя взгляд, как храм разглядывая, поведал:

– Да вот, Дмитрий Дмитриевич, заключен в ваши дремучие леса, словно какой отступник и никак не выберусь.

– Ну-у! – протянул Шепелев. – Я подумал ко мне погостить, такая честь, Александр Сергеевич. Сам царь-поэт Пушкин пожаловал к старику в его пинаты!

– Да, как получится… И погостить тоже может… – неохотно успокоил Пушкин.

– Вот и славно! – сказал радостно Дмитрий Дмитриевич.

Пошли потихоньку. Поравнявшись с экипажем Пушкина, Шепелев скомандовал извозчику и камердинеру:

– Вы, давайте, поезжайте вперед, во-он! – рукой показал по дороге вдоль пруда. – За молодыми господами. А возле дома погодите нас.

Извозчик испуганно посмотрел на незнакомого военного барина, сравнивая и находя сходство с Пушкиным – такие же круглые выпученные глаза с длинными дугами бровей, острый нос и бакенбарды, посмотрел на Пушкина, который ему кивнул, и тронул вперед.

– Как заключен? – спросил Шепелев тут же Пушкина, слегка поддерживая одной рукой его за талию, другую заложив за свою спину.

Тихонько пошли так.

– Что? А! – задумался поэт, провожая взглядом свой экипаж. – Да вот, Дмитрий Дмитриевич, из Болдина проездом. Понаставили в связи с холерой пять карантинов до Москвы, не пробиться никак. Первый в Сиваслейке притормозил. Почтовая станция, остановиться негде. Написал прошение о подорожной в Нижний Новгород, меня в Лукоянов послали с этим… Ульянкиным… Ну никак не пробиться. Вот решил чрез ваши места. Здесь ведь есть перевозы через Оку?

– Перевозы? – переспросил Шепелев. – В Досчатом перевозят и в Шиморском…

– Колера морбус, хищница такая, вот и мы тут из-за неё… – посетовал, вздыхая хозяин.

– Да что Вы говорите? – терял надежду на переправу Пушкин.

– Да. А там, откуда Вы, любезный Александр Сергеевич, позвольте спросить – холеры нет? – пристально рассматривал лицо Пушкина Шепелев.

– Нет! – категорично ответил Пушкин.

– Ну и прекрасно! – воскликнул и широко улыбнулся Дмитрий Дмитриевич.

– Прекрасно? – удивился Пушкин.

– Прекрасно, что Вы здоровы и невредимы! И все взрослые и дети здоровы и невредимы…

Внизу, на берегу пруда несколько мальчишек удили рыбу. Один мальчик у воды вытащил рыбу, закричал звонко и другие, гогоча, к нему подбежали смотреть. Пушкин, наблюдал за ними, прищурившись от близорукости своей, что слезы чуть выступили из глаз. Он протер их платком и перевел взгляд на молодых людей впереди, еще меньше ему видимых.

– А эти, Дмитрий Дмитриевич Вам как?.. – спросил про них уже почти исчезнувших из вида, рукой показав, но Шепелев опередил:

– Дети мои – Ваня, Настасья и Анюта. Уже как двенадцать лет без матери, – вздохнул генерал. – Вырастил, что ж…

– Извините, – извинился поэт, потревожив память о супруге.

– Да, ладно Вам, Александр Сергеевич, посмотрите какие невесты-женихи! Ваня всё театром бредит, всё в турков супостатов рядится, молодёжь… А девочки… чем девочки бредят…

– Женихами, – нашелся Пушкин.

– Верно! – засмеялся Дмитрий Дмитриевич вместе с подхватившим Пушкиным.

– А я тоже почти жених! – сообщил Александр Сергеевич.

– Вот как! И кто же это счастливица? – загорелся узнать Шепелев.

– Натали Гончарова.

– Гончарова… – пытался вспомнить Дмитрий Дмитриевич, – Не знаю. Красивая?

– Первая красавица столицы. Шестого мая мы помолвлены, – радостно похвалился Пушкин и процитировал. -

 
Исполнились мои желанья. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, Моя мадонна,
Чистейшей прелести, чистейший образец…
 

– Замечательно! – сиял Шепелев.

– И думаем в феврале венчаться.

– Замечательно! А, позвольте спросить Вас, Александр Сергеевич, откуда Вы едете? Ах, да из Болдино… – вспомнил Дмитрий Дмитриевич, – Простите старика, памяти нет… Болдино. И сколько до него?

– От Москвы пятьсот с небольшим верст по симбирскому тракту.

– Пятьсот верст… – прикидывал Шепелев. – А что там, в Болдине, Ваше имение?

– Да, имение отца моего, Сергея Львовича. По случаю моей женитьбы он отдал мне его и Кистенёвку с двумястами душами. Вот я ездил туда оформлять дела.

– Прелестно! – радовался за поэта Шепелев.

– Потому что теща моя будущая не даёт приданого, потому как нет.

– Вот как?

– Да мне оно и не нужно, – протянул Пушкин. – Но она настаивает, чтобы приданое предоставил я… Вот такие дела.

– Ну, дела не самые плохие, – улыбался Шепелев, – Всё уладится у Вас. Право, у меня как раз всё было наоборот. Вот оно приданое, – отпустил Пушкина и описал круг руками, – Вся Выкса! Тесть мой, Иван Родионович покойный оставил нам с Дарьюшкой заводы эти, да полтора миллиона рублей, да тысячи душ. А мне, знаете, любезный Александр Сергеевич, это все богатство наращивать в тягость. Да и не лежит душа гусарская раздольная моя к этому железу, – кружил руками хозяин.

Пушкин смущенно покачал головой и вспомнил:

– Да, душа гусарская! Напомнили про гусар. Вам поклон от Дениса Давыдова.

– От Дениса? Давненько его не видел, – обрадовался Шепелев фронтовому товарищу.

– А я только в августе гостил с ним в Арефьево у Вяземского, и он Вас вспоминал добрым словом и жалел очень, что фронтовики никак не могут встретиться, – сообщил Александр Сергеевич.

– Да… – пожалел и Шепелев. – И Вы, Александр Сергеевич, коли увидите его, непременно поклонитесь.

– Непременно, конечно же… – пообещал Пушкин, – Я, было, собирался на мальчишник его пригласить по случаю венчания, да вот никак… Эх! Ну, не судьба, если мне под венец пойти, уеду, как Вы на войну в Польшу.

– Полно-те, Александр Сергеевич, уж война не Ваш фронт. Лира! Поэзия! – как пропел Дмитрий Дмитриевич и легонько похлопал Пушкина по плечу.

– Пусть… Зато пророчество сбудется, – сказал загадочно поэт, – Какой-нибудь Вайскопф меня убьет…

– Полно, полно! – успокаивал генерал, – Ведь, ежели, не дай Бог, Вас убьют… А на войне ведь взаправду убивают, навсегда, – хитро прищурился. – То наступит в литературе тьма.

– Ой! Полно-те и Вам, – повторил за Шепелевым поэт. – Много хороших литераторов в отечестве нашем.

– Много-то – много, а Вы один наш светоч…

Кончился пруд, и дорога вышла на площадь перед домом в английском стиле о трех этажах, сажень на двадцать с двухэтажным флигелем в турецком стиле, пристроенным справа. У парадного подъезда крыльцо было с шестью белыми колоннами. Портики с колоннадами опоясывали и весь правый флигель здания.

Возле крыльца ждал экипаж, но Прохора видно не было.

– Роскошно! – восхитился Александр Сергеевич дворцом. – И кто же архитектор?

– На сколько помню… Кисельников – помнил Дмитрий Дмитриевич.

– Кисельников? Не знаю, – не знал Пушкин.

– Крепостной.

– Крепостной? – понравилось Пушкину.

– Тестя моего, в семидесятых годах прошлого века… А! Два этажа кирпичные были сначала, потом тестю Ивану Родионовичу захотелось третий, поставили деревянный. Ну в кирпиче третий позже… А Вы, Александр Сергеевич архитектурой интересуетесь? – заметил Дмитрий Дмитриевич.

Вдруг из ворот завода, что напротив дома по другую сторону площади двое парней в непонятных зеленых мундирах вывели под руки вырывающегося старого слугу Прохора. Он, увидав барина, начал кричать:

– Барин! Помозите! Скрутили окаянные!

Шепелев сразу же им крикнул, чтобы отпустили старика. Те разжали руки, толкнув вперед и Прохор, чуть не упав, матерясь и поправляя зипун подошел обиженно к господам.

Один охранник крикнул барину серьёзным басом:

– Шныр какой! Мы сперва за покойного Рощина приняли его. Уж больно похож по виду. Да в дыму метался, аки дух какой!

– А я что, я токмо посмотреть, да и токмо. Интерес у меня… ведь всё гудит-от … ну… – начал оправдываться Прохор.

Пушкин смущенно посмотрел на Шепелева, сказал смущенно:

– Извините, Дмитрий Дмитриевич, ну что с мужика взять…

– Да, ничего, у меня здесь охрана, свои рунты, – улыбался, дабы смягчить ситуацию Шепелев. – А он не знал, конечно… Ты, – обратился к Прохору, – поезжай вот туда, – кивнул на дорогу по левую сторону площади. – Там сразу за домом поворот направо и увидишь за домом рунтов конюшню. Скажешь, я велел накормить лошадей. А после устроитесь с извозчиком в людскую сюда, – показал на дом.

Понурый Прохор с минуту переваривал слова большого барина, боясь переспросить, что не запомнил, поглядел на Пушкина, как бы спрашивая разрешение и его, потом мелко поклонился и удалился к экипажу.

– Что за Рощин такой здесь у Вас бродит? – поинтересовался Александр Сергеевич, провожая взглядом свой экипаж.

– А! – махнул рукой Шепелев, – В прошлом веке был в этих местах разбойник с Тамболеса. Уж сколько лет прошло, а тут все словно с ума посходили, мол, видели снова. Чушь собачья!

Дмитрий Дмитриевич обнял легонько Пушкина за плечо и пригласил:

– А мы, любезный Александр Сергеевич, пройдемте ко мне откушать хлеб-соль…