Текст книги "Фрося(СИ)"

Автор книги: Овсей Фрейдзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

глава 67

Алесь заложил руки за голову, вздохнул и начал свой рассказ:

– Поверь мне, Фросенька, начиная с того момента, как я вас покинул в деревне весной

сорок четвёртого и вернулся на свою беду в Поставы, начались мои мытарства.

Сколько пришлось пережить, перестрадать, но вряд ли был такой день, когда бы я не

вспоминал тебя и наших деток.

Я умолял руководство подполья, разрешить мне уйти в партизанский отряд, а они

считали, что от меня больше пользы будет от работы в комендатуре.

А потом был злополучный эсэсовский рейд против партизан, в результате которого

попали в плен Степан с товарищами.

Какими глазами они смотрели на меня во время допросов, этого словами не передать.

Да, и мучили их нещадно, у меня кровь стыла, глядя на это.

Тогда мы с одним из членов подполья решили совершить нападение на тюрьму и

попытаться освободить заключённых, что нам, и удалось.

Ты об этом знаешь из рассказа Степана, вплоть до того момента, когда мы с ним

расстались на допросах особистов.

Он должен был тебе рассказать, как мы выбравшись из Постав, кружились по лесам, про

то, как мы, скрывались на болоте, как двинулись на встречу наступающей Красной армии,

как трое из нас уцелевших попали в руки гэбистов, которые мало слушали из того, что мы

им говорили, они всё знали наперёд.

Тот третий, вовсе не партизан или подпольщик, уцелевший вместе со мной и Степаном,

спасая свою шкуру, подставил меня, рассказав, что я работал переводчиком при

коменданте Постав, ничего не зная при этом про мою подпольную деятельность.

К чести Степана, он пытался обратить на это внимание, но к нему самому нашли немало к

чему придраться, поэтому его защита ни к чему хорошему не привела.

Каждую ночь комиссар вызывал меня на допрос, морил жаждой и голодом, холодом, и

избивал так, что я порой терял от боли сознание, всё требовал признаний и подписи, где я

признаюсь в предательстве, и работе на немцев.

В конце концов, я подписал эту бумагу, что бы закончить все эти мучения.

После этого состоялся полевой суд, мне дали пятнадцать лет строгого режима.

Ну, а потом, как говорится, чем дальше, тем страшней, лагерь, тяжёлая работа на

лесоповале, полуголодное существование, зимой околевали от холода, летом одолевал

гнус, что тебе сказать, как выжил сегодня и самому не верится.

Сколько я навиделся смертей, люди умирали от голода, от побоев, от травм на работе и

болезней, в междоусобных драках погибали те, кто не соглашался с властью в бараках

уголовников.

Нас ведь считали не политическими, а врагами Родины.

Я уже к концу первого года заключения был на грани смерти, от тяжёлой работы, от

недоедания и вечного страха.

Но, как всегда вмешался его величество случай.

В соседний лагерь привезли большую партию немецких военопленных и у заключённых

стали спрашивать офицеры охраны, кто владеет немецким языком, я откликнулся, хотя и

боялся провокации.

Но нет, меня перевели на работу в канцелярию, где я стал переводчиком и писарем.

С этого момента моя жизнь в лагере стала значительно легче.

Работа, сама понимаешь, физических усилий не требует, да, и для меня хорошо знакомая.

Канцелярия, санчасть и кухня это места привилегированные, отношение других

заключённых к нам тоже не столь агрессивное, ведь мы на виду, а подставляться лишний

раз никто не хочет.

Легче то легче, но всё равно барак, а вокруг люди разлагающиеся физически и морально.

Что я тебе буду описывать все почти одиннадцать лет этой жизни, если можно назвать это

жизнью.

Постепенно как-то втянулся, жил одной верой, что, когда-нибудь это кончится и я

встречусь с вами.

Конечно, ты мне сейчас не поверишь, после того, как увидела эту Александру, но это же

опять случай.

После смерти вождя народов стали выходить нам послабления.

И вот, приехала какая-то комиссия, приняла решение, дать группе заключённых выход на

поселение.

К тому времени уже всех немцев из лагеря отправили в Германию и меня из писарей и

переводчиков перевели на уборку территории.

Работа тоже блатная, но я знал, что под меня уже копают и скоро эта привилегия

закончится, и кто знает, возможно, на лесоповал опять бы попал.

Но, тут вот эта амнистия и я отправился сюда в Таёжный на поселение.

Явился я сюда с зэковским чемоданчиком, в котором сменная пара нижнего белья, трусы,

майка, кальсоны и запасная рубаха, вот, и весь мой гардероб, не считая того, что на мне.

Да, ещё были подъёмные деньги, которых могло хватить только на месяц, на хлеб супец в

местной столовой и на временное проживание в рабочем бараке.

У меня и сейчас вид не очень, а тогда вовсе были кожа да кости, никому такой великий

работник не нужен был.

Хотя в руках рабочих, ещё какая нужда есть, а приду, посмотрят и от ворот поворот.

Промыкался так больше трёх недель, опять голод, холод и полная безнадёга, потому что

катастрофа с работой, хоть ложись на дорогу и помирай, денежки почти уже на нуле.

Другие наши пошли кедрачить – орехи кедровые заготавливать, но и они меня в свою

бригаду не взяли, кому нужен балласт.

Вот, сижу я в столовке, свой тощий супец кушаю с кусочком хлеба и думу думаю. Тут и

подошла ко мне Александра Кирилловна, она ведь заведующая этой столовой.

Подсела, слово за словом и предлагает переехать к ней жить, что поможет устроиться на

работу в школу, а когда будут деньги, тогда рассчитаюсь, я конечно тут же согласился, в

моём-то положении не согласиться.

Вот, я и перебрался к ней со своим чемоданчиком.

А тут щедрая и сытная сибирская еда, домашний уют, а через несколько дней на работу в

школу приняли, учителем истории, географии и немецкого языка.

Нет, Фрося, не чёрт меня попутал, а разомлел я от домашнего тепла и заботы, Александра,

хоть женщина жёсткая, даже грубая, но не жадная, по крайней мере, я забыл, что такое

голод, холод и страх перед завтрашним днём.

Тебе трудно мне сейчас поверить и мне очень трудно это опровергнуть, но вас я никогда

не забывал и при первой же возможности написал письмо, поверь мне, не ради посылки.

Ведь к этому времени я уже жил достаточно сыто и деньги копил на обратную дорогу, что

бы к вам приехать не с пустыми руками.

После того, как получил первое твоё письмо, я сразу же хотел уйти от Александры, но дал

слабинку, подался на её уговоры и слёзы, остался.

Вот этого я себе сам простить не могу, послушал своих новых друзей, которые

посоветовали мне не быть очень щепетильным в вопросах морали.

А потом пришла твоя такая ценная посылка, я радовался, как ребёнок, прижимая к лицу

каждую вещичку, зная, что она согрета твоими руками.

А Шура, глядя на это страшно бесилась, стала каждый день напоминать, что спасла меня

от голодной смерти. Какое барахло подобрала – отмыла, откормила, обогрела и ещё к

этому устроила на такую престижную работу... и, что я мог возразить...

Мы с учителями и другими интеллигентами посёлка собираемся на выходной, в тесном

интересном кругу выпить, поиграть в карты, поболтать на высокие темы... – я ведь

поэтому так соскучился, для меня это просто отдушина.

И вот я собираюсь, режу сало для закуски, а Александра пилит меня безбожно, не любила

она, когда я уходил куда-то, и вдруг нож дзинк, на стол выкатывается монета.

Александра схватила её в руки, рассматривает, восклицает, огогого, золотая.

Она, её куда-то и сбыла, а может и не сбыла, по крайней мере, мне так сказала, вручив

довольно пухленькую пачку денег.

И опять я хотел рассчитаться с ней и уйти, но она заявила, что доложит куда надо, что я

получил в посылке царскую золотую монету, если покину её, то пойду я ровнёхонько

назад в лагерь, и твоей жёнушке тоже не позавидуешь.

Когда пришла твоя вторая посылка, если бы только ты видела, как она перебирала всё в

ящике, всё искала монету, я так обрадовался, что там её не было.

Я слабак и не достоин твоего уважения.

Я не мог даже представить, что ты всё бросишь и приедешь ко мне, но глубоко ошибся,

таких, как ты, просто нет на свете.

Фрося, я отдал ей все деньги, что собрал до этих пор, оставил у неё все вещи, что справил,

живя у неё, что бы только закрыть ей рот, что бы она не смела даже приблизиться к тебе в

посёлке.

Я её перед уходом предупредил, что лучше пусть молчит, а иначе я задавлю её

собственными руками, как того постового немца возле тюрьмы в Поставах.

Вот, и весь мой рассказ, который вряд ли добавил в твоей душе уважения ко мне, но я

очень, очень хочу, что бы ты прежними глазами посмотрела на меня, не с укором, не с

жалостью, а с любовью.

Я не буду больше пытаться овладеть твоим телом, пока не овладею душой, пока ты сама

не позовёшь меня в свои объятья...

глава 68

Во время всего рассказа Алеся, Фрося не произнесла ни слова.

Она лежала на спине, сцепив руки на груди, по щекам текли бесприсстанно слёзы,

которые она не вытирала.

Прозвучало последнее слово, а в воздухе насыщенном тишиной и тревогой сталкивались

мысли двух когда-то очень любивших друг друга, нынче почти чужих людей.

Им предстояло преодолеть отчуждённость, боль и жалость, обиды и разочарования, а

главное, себя.

Каждый из них думал, что наступит момент, когда лопнут все преграды между ними,

созданные временем, обстоятельствами и личным восприятием действительности, каждый

верил, что этот момент наступит и очень скоро, по крайней мере, каждый из них сделает

для этого максимум из того, что зависит только от них самих.

Фрося погладила Алеся по оставшимся на голове волосам, вздохнула и повернулась к

нему спиной, тот вздохнул в ответ, и отвернулся в другую сторону.

На утро Алесь с Андрейкой быстро позавтракали и пошли в школу, последнему пора было

начинать учиться.

Фрося прибравшись, засела за письма.

Ей предстояло написать три письма, Ане, Стасу и Оле.

Трудно давалось каждое слово, обращённое во фразы.

Не хотелось разочаровывать близких людей, но и писать о восторгах встречи явно не

удавалось, не могла она преодолеть свойственную ей прямоту и искренность, письма

выходили какими-то холодными, серыми, натянутыми и расплывчатыми.

Она это объясняла дорогим людям, ссылаясь на усталость после очень тяжёлого переезда.

Дописав письма, захватив свои документы и разрешение на въезд в зону поселения, Фрося

отправилась в милицию.

Уже знакомый милиционер тщательно всё проверил, задал несколько анкетных вопросов,

поинтересовался адресом проживания в данный момент и размашисто поставил печать в

паспорт Фроси о прописке.

Затем она подала ему написанные накануне письма, тот хмыкнул, письма принял, заверив,

что уже сегодня они уйдут по назначению.

Выйдя из милиции, она отправилась прямой наводкой в магазин к Аглае, надо было

решить очень много вопросов в ближайшее время и тут новая подруга могла оказать

неоценимую помощь.

Та встретила её широкой улыбкой и с жаром приветствовала, обратив внимание на

посветлевшее лицо.

Действительно, Фрося отдохнула уже от немыслимо тяжёлой дороги, за короткий срок

решила столько судьбоносных проблем, горела жаждой деятельности, наметив на

ближайшее будущее новые задачи.

Осмотрев скудный товар магазина, Фрося поинтересовалась, где она смогла бы купить

необходимой одежды для её мужиков и конечно для себя, обувь и прочие мелочи, деньги

то у неё пока есть, не хочется выглядеть горькими бедняками, да, и надо кое-кому

доказать, что она не лыком шита.

Тут опять новая подруга пришла на выручку, заявив, что завтра в районный город едет

знакомый заготовитель и она может походатайствовать, что бы он Фросю взял с собой,

помог там решить её проблемы:

– Фросенька, он ещё тот проныра, понятно, из евреев, но если бы ты только знала, какой

он отличный мужик, только распущенный чересчур, понятно, блатняк...

В назначенное время с утра, Фрося стояла возле магазина, держа в руках большую сумку

для покупок, куда она положила тормозок, ведь дорога не близкая захочется покушать.

Аглая стояла на пороге магазина, выйдя проводить подругу, познакомить её с

заготовителем, согласившимся опекать и оказать всякое содействие Фросе.

К магазину рыча, подъехал мощный ЗИС, с железным кузовом и на землю из кабины

выпрыгнул худой, невысокий, моложавый мужчина.

Черты лица у него тоже были мелкими, не считая длинного носа – узкое лицо, тонкие

губы, ввалившиеся щёки и острый подбородок, всё это венчала шапка густых чёрных

волос, на которых каким-то образом держалась кепка с козырьком:

– Аглашенька, радость моя, какая же ты пухленькая, как булочка сдобная, так и хочется

укусить...

И быстрым движением ущипнул ту за пышную грудь.

Та, смеясь, отвесила ему лёгкий подзатыльник, пригрозив, что пожалуется мужу на

приставучего Сёму и погрозила ему кулаком:

– Смотри Сёма, не смей, в дороге распускать руки с попутчицей, не позорься перед новой

жительницей нашего посёлка, и, между прочим, теперь моей подругой.

А то, если она на тебя пожалуется, голову тебе сверну набок, хотя она и сама может за

себя постоять. В этом можешь быть уверен...

– Ах, солнышко, за кого ты меня держишь, разве Сёма что-нибудь берёт без спроса, ни хо,

ни на, как на базаре, ваш товар, мои деньги и наоборот...

И залился булькающим смехом, чем-то напоминающим смех раввина Рувена.

Потом он резко повернулся к Фросе, смерив её взглядом в одну секунду от макушки до

носок туфель, остановил свой пронзительный взгляд на сапфировых глазах будущей

попутчицы:

– Кое-что уже про тебя слышал, не знаю, как про чужое, но своё не отдашь...

И протянул руку для знакомства.

Ладонь у Сёмы была на удивление широкой и сильной.

Он не отпустил сразу руку Фроси, повернул ладонью кверху и присвистнул:

О, эти руки немало перелопатили в своей жизни, а эти чудные глазки немало слёз

пролили, душа истосковалась, тело неналюбилось, а человек, похоже, прекрасный, прыгай

в кабину, сейчас поедем...

Аглая ему ехидно заметила:

– Сёмочка, ты же не цыган, ты же еврей...

– А для тебя это плохо или хорошо?!...

– Баламут, ты же знаешь, что я тебя обожаю, но, как друга...

– Лебёдушка, я человек, который видит людей сразу насквозь, а иначе бы в этой жизни

мы с тобой не встретились...

глава 69

Семён открыл дверцу кабины и Фрося легко вспрыгнула на подножку, игнорируя

поданную руку помощи, уселась на место рядом с водителем.

Шустрый заготовитель хмыкнул, обошёл машину, занял своё место за рулём.

ЗИС завёлся сходу, утробно заурчал и сорвался с места.

Фрося ожидала расспросов, пошлых шуточек, намёков на интимную близость и

готовилась дать достойный отпор, но ничего этого не было.

В кабине повисла тишина.

Семён внимательно смотрел на дорогу, даже не оборачиваясь в сторону попутчицы.

Фрося отвернулась к окну и рассматривала мимо пролетавшие пейзажи.

А там было на что посмотреть, осень была в самом разгаре, тайга желтела, багровела,

алела лиственными деревьями среди зелени вечно зелёных елей, сосен и лиственниц.

Иногда в просветах мелькали водоёмы, то речка подставляла взгляду песчаную отмель, то

озеро синело блюдцем среди осенних красок.

Мощный автомобиль поглощал километр за километром, молчание стало тяготить Фросю.

Она повернулась в сторону водителя, тихо попросила:

– Семён, расскажите о себе...

Тот не отрывая по-прежнему взгляда от дороги, спокойно заметил:

– Обращение на вы не принимается, потому что оно сразу обозначает дистанцию и в

таком случае, какая может быть доверительность в общении...

Фрося улыбнулась и кивнула в знак согласия:

– Меня никто, никогда не просил рассказать о себе, в основном дознавались,

допрашивали, выбивали признания.

Я смутно помню своё детство, но оно было точно достаточно светлое.

Мы жили не то в Москве, не то в Ленинграде, не то ещё в каком-то крупном городе.

Мама с папой были, скорей всего, партийными работниками или чекистами, потому что

помню кожаные куртки, кобуру с пистолетом, поездки в легковых автомобилях на дачу,

где меня опекала нянька, вот её я хорошо помню, ведь большую часть своей тогда жизни я

проводил с ней, а родители вечно принимали каких-то гостей, пили, кушали, спорили и

хорошо, если мама зайдёт, поцелует меня на ночь.

А потом , как-то ночью, я проснулся от страшного шума – мама громко плакала, папа

ругался так, что стены дрожали.

Я слышал какие-то чужие грубые мужские голоса, стук железных подков сапог, с треском

двигалась мебель и многие другие звуки, каких мне раньше слышать не приходилось.

Я хотел закричать, заплакать, но няня закрыла мне рот ладошкой и шептала на ухо, что бы

я молчал, гладила меня по голове, и тихо плакала.

Затем стукнула входная дверь, стало тихо.

Мы с няней вышли из своей комнаты и застали страшную картину разгрома в зале, и в

родительской комнате.

Повсюду валялись бумаги, фотографии, вещи, торчали выдвижные полки, пугая пустотой

и хаосом.

А на завтра, помню, пришли какие-то две тётки, одна из них была в кожаной куртке.

Они долго о чём-то говорили с моей няней, та плакала, о чём-то их просила, но тётки

были неуклонны, махали руками, что-то сердито выговаривая.

Лиза, так звали мою няню, причитая, одела меня, вручила тёткам чемоданчик с моими

вещами, обцеловала, смочив всего своими слезами, беспрестанно о чём-то умоляя, но о

чём, не помню.

Одна из тёток взяла меня за руку и я навсегда покинул спокойное детство.

А потом был детский дом, где я жутко мёрз и голодал, где надо мной издевались

воспитателя и детдомовцы, ведь я был ни к чему не приспособленный нянечкин

воспитанник.

Потом мы с одним пацаном сбежали, влились в ватагу беспризорников и стали

промышлять на базарах, на вокзалах, в богатые дома тоже не брезговали залезать.

Тянули всё подряд, кушать то хотелось каждый день, но не всегда это удавалось.

Вожаки и старшие ребята нас обирали нещадно, ведь без них мы вовсе бы пропали.

Меня несколько раз ловили, определяли в колонии, но я уже почувствовал вкус свободы,

был знаменитый форточник, ты же видишь какая у меня комплекция, этим и пользовались

в шайках беспризорников.

У меня появились авторитет, кличка и порой очень даже сносная жизнь.

Я не буду тебе описывать все мои путешествия, все мои подвиги... – об этом и следователи

не дознались, и я постарался забыть.

Но за год до войны попались мы на крупной краже, получилось даже с мокрухой, то есть,

с убийством, кто-то из наших замочил охранника, и я загремел уже, как

совершеннолетний на приличный срок.

Вот такие дела, в этих местах я и отбывал наказание.

А теперь перерыв на обед, без жутких рассказов и воспоминаний...

Машина остановилась на обочине, сквозь деревья виднелось с одной стороны водная

гладь озера, туда и направились Семён с Фросей, захватив съестные запасы.

глава 70

Семён постелил брезент под раскидистой сосной, стоящей на высоком берегу таёжного

озера и они уселись перекусить.

Одновременно стали выкладывать продукты на середину для общего обеда.

Фрося развернула тряпицу с салом и взглянула на Семёна, тот в ответ залился своим

выразительным смехом на высоких нотах:

– Фросенька, я еврей только по паспорту и по тому, как меня принимают или не

принимают в разных коллективах.

По жизни я самый настоящий русский человек, а скорей, интернациональный.

Там, где я прошёл школу жизни национальность не имела главного значения, хотя

еврейство по первости мне, наверно и спасло жизнь, когда я попал в лагерь.

Но сейчас не будем об этом, режь своё сало, отведай моего вяленого мяска, рыбки и всё,

то, что твоя душа пожелает из нашего аппетитного стола...

– Семён, между прочим, сало белорусское, сама растила свиней, солила его...

– А я думал, что ты полячка, у нас в лагере было много поляков, твой выговор очень

похож на польский...

– Ну, ты почти угадал, я же из западной Белоруссии и наполовину полячка...

– Ты, очень красивая и яркая, поди, от мужиков отбоя не было...

Фрося взглянула прямо в чёрные бусинки внимательных глаз Семёна:

– А мне никто не нужен был, я ждала Алеся...

Семён хмыкнул, положил большой шмат сала на чёрный хлеб, аппетитно впился острыми

зубами в этот бутерброд.

Доедали они уже в полном молчании.

Перекусив, и побродив вдоль берега живописного озера, они уселись в машину,

продолжили путь.

Фрося тепло взглянула на сидящего за рулём человека, становившемся ей всё

симпатичней и симпатичней:

– Сёма, расскажи, как дальше у тебя сложилась жизнь, хотя понимаю, что это не легко,

ведь тебе столько пришлось пережить...

Семён горько усмехнулся, и продолжил:

– Пока шло следствие, пока ждал суда, всё было не так уж и плохо.

У меня уже был воровской авторитет, а в тюрьме это котируется, весть об этом приходит

в камеры вместе с тобой.

Я не буду тебе описывать тюремную жизнь, иерархию и порядки, это тебе совсем ни к

чему.

И, вот состоялся суд, получил свой срок и немалый, пошёл по этапу на зону, в лагерь, а

там другие порядки, другие авторитеты, а тут ещё скоро война началась, стало так

голодно и холодно, что многие богу души поотдавали.

Вот тут-то мне и пригодилось моё еврейство – все рвали кто себе, бугры, план, пайка...

Не выполняешь план, урезают пайку, не подмажешь бугру, сделает вечно не

выполняющим этот злосчастный план и получалось, пайка урезанная, сил работать нет,

план не выполняешь, пайка становится ещё меньше.

Уйти в отказ работать, как делали некоторые воры, особенно кто в законе, я не мог, кишка

тонка, вот и подыхал, казалось нет спасения, но нет.

Прознали евреи, что их однородец дубу скоро даст, вытянули из этого планового болота,

сначала в медчасть подлечиться, потом на уборку бараков определили, казалось жизнь

стала сносной, можно и до конца срока дотянуть.

А тут приехала комиссия, стала блатных в армию фоловать, мол, кто желает кровью грех

свой искупить, пожалуйста, записывайтесь в штрафные батальоны, живыми останетесь,

срок спишут.

А у меня то десятка, а тут такой шанс и на волю выйти, очиститься от судимости, ведь с

ней всё равно жизни на свободе практически нет.

Ну, я в первых рядах отправился на передовую, а шёл сорок второй, мясорубка та ещё,

немцев, где остановили, где пытались оттиснуть, а где-то ещё сами наши драпали без

оглядки.

Загнали нас опять в какие-то бараки под усиленной охраной, жрачка, правда, уже сносная,

стали по быстренькому обучать, как винтовкой, автоматом, пулемётом пользоваться,

гранаты кидать, по-пластунски ползать и другим премудростям войны, только, как

выжить не учили.

Недели с две поупражняли и в окопы.

Там отсиживаться не дали, надо какую-то деревню освободить, а фашисты засели на

высотке и шпарят оттуда с пулемёта, голову не поднять, пушки ещё не подтянули, везде

же грязюка, бездорожье.

Некогда ждать, генерал хочет прославиться и вот, штрафной батальон на ту высотку, а

сзади заградотряд, отступишь, пулю от своих схлопочешь.

Вот, так и брали те высотки, где нас выкашивали десятками, а то и сотнями.

Так ладно если легко ранят, всё кровь пролил, срок убрали, после ранения, так ещё

комиссия решает, а не сам ли ты себя или товарищи помогли, хотя и такое бывало, но в

основном погибали или получали такие ранения, что лучше срок было мотать.

Меня наверно бог хранил, почти год никакой царапинки, а потом Курская дуга,

осколочные ранения от недалеко разорвавшегося снаряда, два осколка в грудь, в правую

руку и страшнейшая контузия.

Пришёл в себя, весь в бинтах и ничего не слышу.

Один осколок и сейчас сидит где-то рядом с сердцем, а так всё зажило, как на собаке, слух

правда начал возвращаться только через месяца три.

Потом опять фронт, но уже не штрафбат, а в роте связистов, всяко бывало, но войну

закончил в сорок пятом в Чехословакии, без новых ранений и без особых наград.

Война закончилась, а куда податься не знаю, поехал в Москву, думал легче будет

устроиться.

А куда устроишься, специальности то никакой, образование одни коридоры, а тут ещё

наши блатные меня срисовали и опять малина, опять воровские налёты.

А душа больше не лежала к этой романтике, ведь понимал, что обязательно где-то

проколюсь, и что, опять тюрьма, лагерь...

Вот, я и рванул через всю страну в места, где можно от всех спрятаться, начать новую

жизнь.

Приехал в эти края, поменял кучу работ, выучился на шофёра и уже шесть лет работаю

заготовителем пушнины.

Я прикипел душой к этим местам, к этой природе, к этим людям, люблю тайгу, люблю

свою ЗИСоньку, днями бывает разъезжаю по этим дорогам, чаще всего без попутчиков и

нисколько этим не тягощусь. И вот, впервые рассказываю свою историю, при этом, почти

незнакомому человеку, но я сразу понял, что тебе можно доверять, и вверять свою судьбу.

Я уверен, что и твоя история жизни далеко не сахар, но если захочешь, расскажешь на

обратном пути, а сейчас выезжаем на основной тракт, километров через десять будем в

Сосновске, не Москва, но и не ваш посёлок.