Текст книги "Избранное: Стихотворения. Поэмы. Переводы"

Автор книги: Ованес Туманян

 
У добродетели две степени. Иль три?
Без предпочтения на спорящих смотри.
 
 
В день Страшного суда Аллаху станет жалко
Прилежных тружениц, склонявшихся над прялкой.
 
 
Душеспасителен их заработок был.
Терпенье в слабости – залог избытка сил.
 
 
Из нитей солнечных носили покрывала,
А пряжу нищете их щедрость раздавала.
 
 
Делились крохами опресноков сухих,
И взыщет их судья и возвеличит их.
 
 
Комар, которого Всевышний не осудит,
Слону индийскому по весу равен будет.
 
 
Когда земля, трясясь, качнулась тяжело,
Горчичное зерно идущего спасло.
 
 
От мук обиженных проистекают муки
Того, кто кровью их свои окрасил руки.
 
 
Изгнанник застонал, и, потеряв престол,
Несправедливый царь в изгнание побрел.
 

 
Понятна разумному наша природа.
Достойный правитель – прислужник народа.
 
 
Спокойней правителя нищий живет:
Без денег, зато и без лишних забот.
 
 
На время пускают в мирскую обитель:
Придет, поживет и уйдет посетитель.
 
 
Скорбишь, потому что ушел он сейчас;
Потом не припомнишь закрывшихся глаз.
 
 
Приди добровольно в державу разлуки —
Себе я изгрыз бы в раскаянье руки.
 
 
Не плачь: разбудивший вернет забытье;
Воздвигший Каабу – разрушит ее.
 

 
Когда тебе жену и впрямь избрать угодно,
Останови, мой друг, свой выбор на бесплодной.
 
 
Смертелен каждый путь, каким бы ты ни шел,
Но путнику прямой особенно тяжел.
 
 
Так создан этот мир: один подходит к дому,
И дом освободить приходится другому.
 

 
Пора бы перестать печалиться о том,
Что истинных людей не сыщешь днем с огнем.
 
 
Ирак и Сирия – добыча разоренья,
И нет правителя, достойного правленья.
 
 
У власти дьяволы, и каждая страна
Владыке-сатане служить обречена.
 
 
Царь объедается и пьет из чаши винной,
Пока голодный люд терзается безвинно.
 
 
Присваивает грек и портит наш язык;
От речи прадедов араб-тайит[47]47
  Араб-тайит – бедуин из племени тай.


[Закрыть] отвык.
 
 
В бою килабский лис[48]48
  Килабский лис – имеется в виду племя бану килаб, одно из южноаравийских племен.


[Закрыть] достиг такой сноровки,
Что копья у него обвисли, как веревки.
 
 
Когда же наконец объявится имам,
Который цель и путь укажет племенам?
 
 
Молись как вздумаешь, теперь не станет хуже
Стране, загаженной, что твой загон верблюжий[49]49
  Речь идет о захватнической политике Византии.


[Закрыть].
 

 
О, ранней свежести глубокие морщины,
Эдема юных лет сухие луговины!
 
 
Цель молодой души – утеха и отрада,
Но трудным временам пустых забав не надо.
 
 
Надежда смелая беспечный нрав утратит,
Когда ее, как стих, подрубят или схватят.
 
 
Неутомима жизнь в изобретенье горя,
А мы свои сердца вверяем ей, не споря!
 
 
Давно уже меня газели не страшатся,
Когда в моей степи, насторожась, ложатся.
 
 
Оставь, о человек, имущество пернатым,
Не тронь снесенного и будь им старшим братом.
 
 
Причесывается, торопится умыться,
Но пусть уходит прочь красавица певица.
 
 
Один ей снится сон: струящиеся платья,
Купанье в золоте и жадных рук объятья.
 
 
Твой урожай велик: ты вырастил пороки,
Но не поместится число их в эти строки.
 
 
А Кайсу волосы укладывали девы,
И тешили его их нежные напевы.
 
 
О всадник, ты в седле на несколько мгновений,
Гляди, слетишь с коня безудержных влечений!
 
 
Ты полон свежести, тебе прикрас не надо:
Что краше чистоты потупленного взгляда?
 
 
Отдай просящему последнюю монету —
Все собранное впрок рассеется по свету.
 
 
Пускай горят ступни от зноя Рамадана[50]50
  Рамадан – девятый месяц мусульманского лунного календаря – время поста.


[Закрыть] —
Плоть усмиряй постом. Все – поздно или рано —
 
 
Закроются глаза, земное в землю канет,
Но небо звездами блистать не перестанет.
 
 
Пророки умерли, но западает в души
Остаток их речей, хоть и звучит все глуше.
 
 
Я вижу: прошлое – сосуд воспоминаний,
Открытый памятью для дружеских собраний.
 
 
Хосроев[51]51
  Хосрои – имя царей из династии Сасанидов.


[Закрыть] больше нет, но летопись осталась,
А там забвение изъест и эту малость.
 
 
Лети, когда крылат, не бойся непогоды!
И коготь кречета обламывают годы.
 
 
Припомни, сколько птиц в дни поздней их печали
К насестам клеток их навечно привязали.
 
 
Хоть разум и велик в суждениях о боге,
Но мал окажется у бога на пороге.
 
 
Ложь в сердце у того, а правды нет и тени,
Кто лечит шариат лекарством рассуждений.
 
 
Судьба по правилам видения склоняет —
То подымает их, то снова опускает.
 
 
Вот облаков судьбы проходит вереница,
И разум кроткого бушует и мутится.
 
 
И в споре доводы рождаются без счета,
Мгновенно лопаясь, как пузыри болота.
 
 
Быть может, каждого почившего могила
За жизнь безумную сполна вознаградила.
 
 
Нет следствий без причин, и я скажу: едва ли,
Когда бы не болезнь, мы, люди, умирали.
 
 
Вода уходит вглубь, а прежде на просторе
За плещущим дождем шла напролом, как море.
 

 
Как море – эта жизнь. Средь бурных волн плывет
Корабль опасностей, неверный наш оплот.
 
 
От страха смертного неверующий стонет,
Клянет всеобщий путь и в черной бездне тонет.
 
 
Когда б он только знал, что вера для него
Была бы горестней, чем смерти торжество!
 
 
Я тщетно прятался, как труп в немой могиле:
Меня и под землей обиды посетили.
 
 
Чутье не приведет ко мне гиен степных:
Дыханье лет сотрет следы ступней моих.
 

Из польской поэзии

[52]52
  Шанфари – арабский поэт-лирик V–VI вв. Изгнанный из родного племени, вел жизнь одинокого кочевника, занимался разбоем. Был захвачен в плен и казнен.


[Закрыть]

 
Поднимите верблюдов на резвые ноги!
Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.
Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,
Ночь тепла, и луна заблистала над нами.
Как в защиту от зноя есть тень у колодца,
Так для мужа укрытье от срама найдется,
И добро ему, если спасет его разум
От лукавых соблазнов и гибели разом.
Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,
Буду рыскать по следу с голодной гиеной,
С пестрым барсом и волком охотиться вместе.
Нет меж них недоумков, забывших о чести,
Тайны друга хранить не умеющих свято
И коварно в беде покидающих брата.
За обиду они добиваются крови, —
Храбрецы! Все же я и храбрей и суровей.
Первый мчусь на врага и отставших не кличу,
Но стою в стороне, если делят добычу:
Жадность тут во главе со сноровкой своею;
Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,
И ни с чьим не сравнится мое благородство,
И достойно несу я свое превосходство.
Меч за поясом шитым с цветной бахромою…
Тот ли лук мой точеный с тугой тетивою,
Что, стрелу отпустив, стонет грустно и топко,
Словно мать, у которой отъяли ребенка.
Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачится
И, вспугнув жеребенка, доит кобылицу;
Я не трус, что за женским подолом плетется
И без женской подсказки воды не напьется;
Непугливое сердце дано мне: от страха
Не забьется оно, словно малая птаха;
Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,
Завивающих кудри и брови сурмящих.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,
Окружила туманом, песком ослепила?
На верблюде лечу – кипяток под ногами,
Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,
И о голоде лютом средь жгучей пустыни
Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,
Утоляю свой голод клубящейся пылью,
Чтобы он своему подивился бессилью.
Я имел бы, коль в нашем остался бы стане,
И еды и напитков превыше желаний,
Но душа восстает в эту злую годину
И покинет меня, если вас не покину;
Жажда мести мне печень скрутила в утробе,
Словно нить, что прядильщица дергает в злобе.
Я чуть свет натощак выхожу, как голодный
Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,
За добычей спешащий в овраг из оврага
Осторожный охотник, бездомный бродяга.
Воет волк. Он устал. Он измучился, воя.
Вторит брату голодному племя худое,
И бока их запавшие вогнуты, точно
Еле видимый в сумраке месяц восточный.
Лязг зубов – будто стрел шевеленье сухое
Под рукой колдуна иль пчелиного роя
Шум, когда он как черная гроздь с небосвода
Упадет на решетку в саду пчеловода.
Злобно блещут глаза, ослабели колена,
Пасть разверста, подобно расщепу полена;
Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,
Словно жены и матери над бедуином.
Смолк – другие умолкли. Ему полегчало,
И приятен был стон его стае усталой,
Будто в общности голода есть утоленье…
Воет снова – и вторят ему в отдаленье.
Наконец обрывается жалоба волчья.
Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.
Еду, жаждой томимый. За мной к водопою
Мчатся страусы шумной нестройной толпою.
Не обгонит меня их вожак быстроногий, —
Подъезжаю, – они отстают по дороге.
Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутненной.
Зоб раздут, клюв, над желтой водою склоненный,
Служит вестником жалкой их радости. Мнится,
На привале, шумя, караван суетится.
То в пески отбегут, то опять у колодца
Окружают кольцом своего полководца;
Наконец, из воды клювы крепкие вынув,
Удаляются, точно отряд бедуинов.
Мне подруга – сухая земля. Не впервые
Прижимать к ее лону мне плечи худые,
Эти тощие кости, сухие, как трости,
Что легко сосчитать, как игральные кости.
Снова слышу призывы военного долга,
Потому что служил ему верно и долго.
Как мячом, моим духом играет несчастье,
Плоть по жребию мне раздирают на части
Все недуги, сойдясь над постелью моею;
Неотступные беды мне виснут на шею;
Что ни день, как припадки горячки, без счета
За заботой меня посещает забота;
Надо мною, как скопище птиц над рекою,
Вьется стая тревог, не дает мне покоя, —
Отмахнешься сто раз от крикливой их тучи,
Нападает опять караван их летучий…
В зной сную босиком по пескам этим серым,
Дочь пустыни – гадюка мне служит примером.
И в богатстве, и в неге я жил от рожденья,
Но возрос – и окутал одеждой терпенья
Грудь, подобную львиной; и обувь упорства
Я надел, чтоб скользить по земле этой черствой.
В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья —
Весел я, ибо жизни привык не щадить я.
В пору счастья излишеств бежал я сурово,
Не был пойман я леностью пустоголовой.
Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?
Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?
Я ту черную ночь позабуду едва ли,
Столь холодную ночь, что арабы сжигали,
Греясь, луки свои и пернатые стрелы,
В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;
Пламень молний летел впереди как вожатый,
Были в свите моей гром и ужас крылатый.
Так – вдовство и сиротство посеял я щедро,
Ночь меня приняла в свои черные недра,
Утром я в Гумаизе лежал утомленный;
И бежала молва по стране опаленной,
Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,
Вопрошала одна, отвечала другая:
«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,
Словно дикого зверя почуя средь мрака
Иль услышав, как птица крылами взмахнула?
Заворчала собака и снова заснула…
Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?
Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»
Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,
И от зноя в пустыне запрыгали змеи,
Снял чалму и упал я на гравий кипящий.
Мне на темя обрушился пламень палящий,
Космы грязных волос залепили мне веки
Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.
Жестко лоно пустыни, лежащей пред нами,
Словно кожа щита. И босыми ногами
Я ее исходил без воды и без хлеба;
Видел скалы я там, подпиравшие небо,
И на скалы, как пес, я взбирался по щебню;
Видел я антилоп, посещавших их гребни:
В белоснежном руне, словно девушки в длинных
Белых платьях, стояли они на вершинах;
И, пока я взбирался, хватаясь за камни,
Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,
Будто я их вожатый с рогами кривыми…
То крестца своего он касается ими,
То, за выступ скалы зацепясь на вершине,
Повисает на них в бирюзовой пустыне…
 

[53]53
  Альмотенабби – знаменитый арабский поэт X в.


[Закрыть]

 
О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звездами мчаться в тревоге?
Звездам ног не дано, не устать им в дороге,
Как в степи устают человек и верблюды.
 
 
Смотрят звезды – и нет у них вежд воспаленных,
Как тяжелые вежды скитальцев бессонных,
 
 
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже черными этим сединам.
 
 
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
 
 
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
 
 
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»
 
 
И, покинув Египет, рванулся стрелою, —
Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.
 
 
Конь арабский за мною летит, но покуда
Голова его – рядом с горбами верблюда.
 
 
Знает стрелы дружина моя молодая,
Как ведун, что их сыплет на землю гадая.
 
 
Воин снимет чалму – вьются волосы черной
Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.
 
 
Первый пух над губою, – а если нагрянет —
Свалит всадника наземь, коня заарканит.
Больше жданного воины взяли добычи,
Но несытую ярость я слышу в их кличе.
 
 
Мира, словно язычник, не хочет мой воин,
И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен.
 
 
Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,
Научились свистеть, словно крылья сокольи,
 
 
А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою
Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.
 
 
От чужих луговин отдаляемся ныне,
Там – на дружеской – мы отдохнем луговине.
 
 
Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила
Дорогого султана Фатиха могила,
 
 
И в Египте подобного нет на примете,
И другого не будет Фатиха на свете.
 
 
Не имел ни сильнейших, ни равных по силе, —
С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.
 
 
Напрягал я мой взор, повторял его имя, —
Мир пустым пребывал пред глазами моими.
 
 
И увидел я снова дороги начало,
Взял перо и вступил с ним в былую забаву;
Но перо языком своим черным сказало:
«Брось меня и мечом зарабатывай славу.
 
 
Возвращайся ко мне после трудного боя.
Меч прикажет – перо не запросит покоя».
 
 
Так перо наставляло меня в разговоре.
Нужно было б от глупости мне излечиться,
Не послушался я – и мой разум не тщится
Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.
 
 
Можно цели достичь лишь оружьем да силой,
А перо никого еще не прокормило.
 
 
Если только ты принял скитальческий жребий,
Для чужих ты – как нищий, молящий о хлебе.
 
 
Племена разделяет неправда и злоба,
Хоть единая нас породила утроба.
 
 
Буду гостеприимства искать по-другому,
И с мечом подойду я к недоброму дому.
 
 
Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:
Угнетатель иль те, кто изведали горе.
 
 
Мы надежных мечей не уроним до срока:
Наши длани – без дрожи, клинки без порока.
 
 
Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:
Все, что въяве мы видим – как сон, быстротечно.
 
 
И не жалуйся: каждое горькое слово,
Словно коршуна – кровь, только радует злого.
 
 
Вера прочь улетела и в книгах осела,
Нет ее у людского реченья и дела.
 
 
Слава богу, что мне посылает в избытке
И труды, и несчастья, но также терпенье:
Я в изгнаньи моем нахожу наслажденье,
А другие в неслыханной мучатся пытке…
 
 
Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,
Ибо телом я тверже руки ее твердой.
 
 
Люди стали слабее метущейся пыли.
Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!
 
 
Время смолоду наших отцов породило,
Нас – никчемных – под старость, с растраченной силой…
 

Из туркменской поэзии

 
Я на родине ханом был,
Для султанов султаном был,
Для несчастных Лукманом[55]55
  Лукман (Лухман) – мусульманский пророк, являвшийся, согласно преданию, также мудрецом и медиком.


[Закрыть] был,
Одеянием рдяным был,
Жизнью был, океаном был —
Жалким странником ныне стал.
 
 
Для слепого я зреньем был,
Для немого реченьем был,
Дум народных кипеньем был,
Душ влюбленных гореньем был,
Пеньем был, угощеньем был —
Нищим я на чужбине стал.
 
 
Я, Фраги, ятаганом был,
Я червонным чеканом был,
Рощ небесных рейханом[56]56
  Рейхан – базилик, душистая трава.


[Закрыть] был,
Над горами туманом был,
Был счастливым, желанным был,
Был дворцом – и пустыней стал.
 

 
Бежал хозяин лавки; моей торговле
Конец пришел до срока. Что делать мне?
Разбойник тешит сердце кровавой ловлей
В убежище порока. Что делать мне?
 
 
Муж обернулся трусом, рабы – мужами,
Лев обернулся мухой, а мухи – львами,
Темница стала домом, часы – веками…
Пред полчищами рока что делать мне?
 
 
Что делать, если сердцу любви не надо?
Сорвали кизылбаши[57]57
  Кизылбаши (букв.: красноголовые – от красных шапок, вокруг которых обматывалась чалма) – первоначально так назывались тюрки, поддерживавшие иранцев; позднее прозвище было перенесено на всех жителей Ирана, мусульман-шиитов.


[Закрыть] завесу ада.
Растоптана отчизна – моя отрада,
Мой сад – пятой жестокой. Что делать мне?
 
 
Лежит на пленном слове печать запрета.
Невольничьи базары шумят с рассвета.
Где честь народа? В саван душа одета
И страждет одиноко. Что делать мне?
 
 
Погублены врагами мои дестаны[58]58
  Дестан – сказание, поэма.


[Закрыть],
Наставники – в темницах. Слезами пьяный,
Фраги пытает ветер: где караваны?
Один в степи широкой… Что делать мне?
 

 
Судьба! Что делаешь, судьба!
Свет у меня в глазах мутится;
Теснятся под землей гроба,
Глотает пленников темница.
 
 
Судьба, ты вышла на грабеж,
В твоей руке сверкает нож;
Терзаешь душу, тело жжешь,
И некого тебе страшиться.
 
 
Судьба, где твой попутчик – волк?
Мой разоренный край умолк;
На пепелищах вражий полк
Твоею помощью гордится.
 
 
Судьба, где брат Махтумкули?
Его на пытку повели,
Он мертв. Я трепещу в пыли —
Тобой подстреленная птица.
 

 
Меня беспощадный преследует рок,
Базар мой разграблен, доходы рассеялись.
Мой разум под гнетом беды изнемог,
Желанья, как вешние воды, рассеялись.
 
 
Смотрите: я сброшен с весов бытия,
Недужна любая кровинка моя.
Убийцы пришли в золотые края
И приняли власть, и народы рассеялись.
 
 
Упал на глаза мои сонный туман,
Сковал вдохновенные речи дурман.
Теплом отдаленный дохнул Дехистан —
Те ветры в часы непогоды рассеялись.
 
 
Фраги! Где крылатые струги твои?
С тобою остались недуги твои,
А счастье пропало; заслуги твои,
Надежды и лучшие годы – рассеялись.
 

 
Древнее вас, вершины гор,
Идут полуживые дни.
Возьмите, горы, мой позор,
Душе моей чужие дни!
 
 
Я горьким сиротою стал,
Я веткою сухою стал,
Безрадостной весною стал,
Встречая роковые дни.
 
 
Мамед-сапа и Абдулла
Исчезли; с ними жизнь ушла.
Невеселы мои дела,
И сумрачны пустые дни.
 
 
Потомство сгинуло мое,
Из рук я выронил копье;
В Тавризе б я нашел жилье,
Да помешали злые дни.
 
 
Махтумкули – безвольный прах.
О боже, я в твоих руках!
Гоклены[59]59
  Гоклены (геклены) – одно из туркменских племен.


[Закрыть], мой народ, в слезах:
Ведут врагов глухие дни…
 

 
Я в державе страстей. Мне страдания сердце сожгли.
Счастьем я обойден. Мой престол истлевает в пыли.
Ежедневно сменяются гости на пире земли.
Где прямые мужи? Их следы затерялись вдали.
Где отец мой? Где брат мой? – Утратив друг друга,
   ушли.
 
 
Онемели уста мои – в пальцах держу я слова;
Притупился мой слух – только дикая жажда жива.
На коне прилетела разлука, и я, как трава,
Как слуга, – перед нею склонился. Моя голова
Помутилась. Горючие слезы из глаз потекли.
 
 
Мир, безжалостный мир, погружаясь в туман, зарыдал;
Закатилась луна, и вдали океан зарыдал;
Разгадав мой недуг, равнодушный Лукман зарыдал;
Вспоминая богатство мое, Сулейман[60]60
  Сулейман – арабская форма имени библейского царя Соломона; почитается в Исламе как пророк.


[Закрыть] зарыдал;
Жизнь тюрьмой обернулась, и мой приговор изрекли.
 
 
Онемел ураган, посетивший земные края,
И весна в этот год миновала притин бытия, —
Слишком яростен рок, я погибну, любовь затая,
Мой напиток – цикута, и саван – одежда моя.
Торжествует палач. Я – Меджнун, потерявший Лейли[61]61
  Меджнун – букв.: безумный, одержимый; герой романа «Лейли и Меджнун», образ безумно влюбленного юноши.


[Закрыть].
 
 
Пред моими страданьями раем становится ад.
На почетных местах беззаконники злые сидят.
Подозрения полон былого попутчика взгляд.
Горький жребий мне выпал, и новые беды грозят.
Став незримыми, в жертву святые себя принесли.
 
 
И прибрежные камни уносит кипучий поток.
Где отец мой? Где мать? На земле я, как перст, одинок.
Петь не будет Менгли[62]62
  Менгли – имя возлюбленной Махтумкули; о ней говорится в целом ряде его стихов.


[Закрыть]; сторожит ее крепкий замок.
Ибрагимом[63]63
  Ибрагим – мусульманский пророк, соответствующий библейскому патриарху Аврааму.


[Закрыть] я стал и в любовном огне изнемог.
Пламя плещет в саду, где когда-то цвели миндали.
 
 
О друзья, пожалейте седины моей головы
И не делайте этих признаний игрушкой молвы,
Если в дружбе со мною остаться желаете вы;
Так велел Сулейман, – а его почитаете вы! —
Вот смиренная жалоба вашего Махтумкули.
 

 
Я в час, когда блеснул рассвет,
На Сонги-даг[64]64
  Сонги-даг – гора Сонги.


[Закрыть] ступил, о люди!
Потоки вод эренам[65]65
  Эрены – святые мусульманской церкви.


[Закрыть] вслед
Я вброд переходил, о люди!
 
 
Я слушал клики лебедей,
Играющих среди зыбей;
Подругам юности моей
Я отдавал свой пыл, о люди!
 
 
Я рыскал по степи верхом,
Склонялся над степным цветком,
Я неимущих серебром
И золотом дарил, о люди!
 
 
Бежал я помыслов дурных,
Служил мне конь удач моих;
Абикевсерских[66]66
  Абикевсер – «воды Кевсера», источника, протекающего, по представлению мусульман, в раю.


[Закрыть] вод хмельных
Я сорок чаш испил, о люди!
 
 
Я беден был, ходил в слезах,
А завтра – мерил в небесах
Просторы синие – размах
Моих могучих крыл, о люди!
 
 
На тетиве родной страны
Я был стрелой в часы войны;
Из рая милой без вины
Я жизнью изгнав был, о люди!
 
 
Пускай ценители придут,
Суд надо мной произнесут, —
В огне страстнóм окреп мой труд:
Я двадцать лет любил, о люди!
 
 
Поет Фраги: моя спина
В горбатый лук превращена,
Я закатился, как луна,
Свой круг я завершил, о люди!
 

[67]67
  Медресе – высшая мусульманская школа. В медресе Шир-гази, в Хиве, закончил свое образование Махтумкули.


[Закрыть]

 
Три года, что ни день, ты соль делил со мною, —
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Ты мне приютом был зимою и весною, —
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Господь мне подал знак, и завязал я пояс.
Я речь обрел, твоих сокровищ удостоясь.
«Приди!» – сказали мне геркезы[68]68
  Геркезы – один из родов туркменского племени гоклен.


[Закрыть], беспокоясь;
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Я буду жить, врага и друга различая,
Мне истина теперь – союзница святая;
Была мне книга здесь открыта золотая.
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Мой разум беден был, но чаша закипела,
И сердце замерло, душа моя запела…
… … … … … … … … … … … …[69]69
  Соответствующий стих подлинника утрачен.


[Закрыть]
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Мой дух разгневанный да не узнает страха,
Да не погрязнет он среди мирского праха!
Тобой воспитанный, он брошен в мир с размаха…
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Нетерпеливый ум, лишенный света знаний,
Не раскрывая тайн, заблудится в тумане;
А для меня коня ты оседлал заране.
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Я думал: и в песке я стану водолазом,
Беспечно воспарит мой окрыленный разум.
Да насладится мир, припав к моим рассказам…
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Расцвета я достиг. А ныне злая сила,
Вручив мне посох мой, отца меня лишила,
С каабою моей жестоко разлучила.
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Среди ревущих волн ищу желанной мели;
Я перешел Джейхун – и ливни зашумели,
Попал я в водоверть. Прости, приют веселий,
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!
Не ранили души минутных бед уколы;
Наставников своих высокие глаголы
Любил Махтумкули. Прощайте, двери школы!
Прости, я ухожу, прекрасный Шир-гази!