Текст книги "Город без людей"

Автор книги: Орхан Ханчерлиоглу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– И все время будешь здесь?

– Нет... Только до ночи.

– А куда же ты пойдешь потом, ночью?

Омер открыл глаза и взглянул на нее. Облизав пересохшие губы, он ответил:

– Никуда...

– Не знаю, что ты делаешь и что намерен делать, – сразу же прервала его Гёнюль, – но здесь ты не должен оставаться. Я могу тебе найти комнату где-нибудь около нас.

«Около нас...» – повторил про себя Омер. Эти слова вдруг открыли ему смысл будущего и словно разбудили его. Он выпрямился, подавшись вперед всем телом.

– Мы ведь с матерью до сих пор все еще живем в Фатихе[113]113
  Фатих – район в старой части Стамбула.


[Закрыть]...

«С матерью...» – мысленно повторил Омер. Это еще больше потрясло его.

– Ты не замужем? – спросил он.

– Нет, – чуть слышно ответила Гёнюль, опустив глаза.

«Почему? Может быть, развелась? Или муж умер?..»

Но Гёнюль, словно угадав его мысли, добавила все так же тихо:

– Я не выходила замуж...

Омер хотел что-то сказать, но голос у него вдруг пропал, во рту пересохло. Он машинально схватил стоявшую на столе бутылку коньяка и, не наливая в стакан, сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка. И подобно каплям этого коньяка, приятным огнем растекавшимся по венам и будоражившим мозг, капля за каплей в него постепенно проникало и доходило наконец до сознания то, что произошло. Это была сама действительность, которая овладела им целиком и вернула его в необъятный мир чувств и ощущений. По телу с ног до головы пробежала дрожь.

Гёнюль посмотрела на часы:

– Я должна идти... Я думала, в обеденный перерыв смогу прийти, но было много работы. И я смогла отпроситься только на час.

Потом она устремила взор куда-то перед собой и сдавленным голосом добавила:

– Заходи к нам завтра вечером... Я возвращаюсь с работы около шести. Вот наш адрес... К половине седьмого можешь прийти.

Омер, словно боясь обжечься, осторожно взял протянутую ему бумажку с адресом.

Потом он коснулся ее руки, которая, казалось, благоухала запахами всех цветов парка Гюльхане, и прильнул к ней долгим поцелуем.

V

И сказал бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И стало так. И сотворил бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела пода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел бог, что это хорошо. И благословил их бог, говоря: плодитесь и размножайтесь и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый.

(Библия, книга первая, «Бытие», глава 1, стих 20–23)

И Омер, далекий от всякой мысли о смерти, совершенно свободный, со счастливым сердцем и роем воспоминаний в голове, весь день шатался по улицам Стамбула, коротая время до вечера. Из дома тетушки Кираз, где он провел ночь в безмятежном, спокойном сне, он вышел, когда время уже двигалось к полудню. Тетушка Кираз вернула ему револьвер, и сейчас он лежал у него в кармане, как совершенно ненужный груз, который он вынужден был еще почему-то носить.

Протягивая ему этот револьвер, хозяйка сказала: «На, возьми свою штуку... Только помни: как бы тяжело тебе ни было, не прибегай к этому. Ты еще молод. Терпи, пока смерть сама к тебе не придет. Рано или поздно она к тебе все равно придет, даже если ты не захочешь».

Эти слова тетушки Кираз все время звучали у него в ушах, когда он шел переулками Тарлабаши к Истикляль джаддеси. Ему было даже странно, что эти банальные слова могли произвести на него такое сильное впечатление. Или, может быть, мысль о смерти уступила внезапно место безумной жажде жизни? В таком случае, что же такое сама жизнь, как нужно жить?

Выглянуло солнце, и на улице как-то сразу потеплело. Мостовая Истикляль джаддеси начала быстро подсыхать, а на тротуарах все еще чувствовался сыроватый весенний холодок. Перекусив в маленькой харчевне на Балыкпазары[114]114
  Балыкпазары – квартал в районе Бейоглу, где расположен рыбный базар.


[Закрыть], Омер сел на трамвай, шедший в район Аксарай. Перед его глазами, словно из глубины прошлого, вставали и опять исчезали знакомые трамвайные остановки и кварталы: Тепебаши, Шишхане, Галатский мост, площадь Эминеню, Султанахмет, Беязит. Ему казалось, что все эти знакомые с детства места немного поблекли, состарились и изменились, как и он сам. Перед глазами мелькали какие-то совсем чужие, незнакомые лица.

На конечной остановке, в районе Аксарай, Омер сошел с трамвая и направился к району Фатих. До шести часов вечера в его распоряжении был еще целый бесконечно длинный день. Без определенной мысли в голове, словно во сне, он брел по улице, механически передвигая ногами. Что будет он делать и что предстоит ему сделать, он не знал и знать не хотел. Во всяком случае, он чувствовал себя сейчас хорошо и умирать сегодня не собирался.

Омер попытался сосчитать, сколько прошло дней после его исчезновения из Анкары. Но, убедившись, что все дни и ночи смешались в его сознании и разграничить их невозможно, он решил отказаться от этой пустой затеи.

Достав из кармана клочок бумаги, врученный ему Гёнюль, Омер прочел еще раз название улицы и номер дома. Не надеясь все же на свою память, он опять спрятал бумажку в карман. Ему захотелось сейчас же найти улицу и дом, где живет Гёнюль, подышать воздухом, которым дышит она, потом сесть где-нибудь поблизости и терпеливо дожидаться вечера.

В садике на площади Фатих бегали дети, на лавочках сидели, греясь на солнце, какие-то люди. Деревья, впитав, наверное, всю воду, которую небо весь день щедро изливало на землю, выглядели сегодня еще более нарядными, а зелень их стала еще более сочной и яркой. От налетавшего временами ветра верхушки деревьев лениво склонялись, словно провожая ветер, но затем выпрямлялись и опять упрямо тянулись к солнцу.

Омер остановился у дверей одной из маленьких лавочек, каких было много на этой улице, и заглянул внутрь.

– Простите... Вы не скажете, где улица Мерхаба? – спросил он.

Хозяин лавочки привычным движением поднял очки на лоб и посмотрел на Омера.

– Улица Мерхаба?.. А-а-а!.. Идите до трамвайной остановки с навесом и напротив нее повернете влево, а потом направо...

Пока старичок ему это объяснял, Омер с детским любопытством рассматривал лавочку, оказавшуюся обыкновенной конторкой переписчика заявлений. Она напоминала ту, которую имел когда-то его отец. Хозяин сидел на плетеном стуле за низким деревянным столиком, на котором стояла пишущая машинка. Одна из стен была заклеена рекламой банка.

Омер ощутил, как в нем поднимается новая буря чувств. Сердце его учащенно забилось. В течение многих лет, до самой своей смерти, в такой же маленькой конторке, за таким же деревянным столиком и точно на таком же плетеном стуле сидел и работал когда-то его отец. Он тоже носил очки, хотя и не имел обыкновения поднимать их на лоб. Отец открывал и закрывал свою конторку тогда, когда ему это хотелось. Во всех соседних таких же конторах у него было много друзей. Отец всегда старался бескорыстно помочь своим друзьям в беде, в уплате налогов и долгов. Так же искренне и серьезно он относился и к просьбам любого клиента.

Омеру не хотелось покидать конторку.

– Вы пишете заявления? – спросил он.

– Да.

– Мне нужно было бы написать одно заявление...

– Пожалуйста, давайте напишем.

Омер вошел в конторку и сел на такой же плетеный стул, на каком сидел и хозяин. С банковской рекламы на него смотрело самодовольное лицо человека, обнажавшего в ослепительной улыбке два ряда белоснежных зубов.

– Какое у вас заявление? – спросил хозяин.

– Я хотел бы получить выписку из купчей крепости... Сколько возьмете за работу?

Старичок опустил очки на нос и внимательно осмотрел Омера с головы до ног.

– Пять лир... Включая стоимость гербовых марок.

– Ладно.

Удивившись про себя такой быстрой сговорчивости клиента, старичок заложил в машинку лист бумаги и склонился над ним.

– Номер и размер участка знаете?

Назвав первые пришедшие в голову цифры, Омер без особого труда ответил и на остальные вопросы.

Он с нескрываемым восхищением следил, как старичок, склонившись над машинкой, быстро выстукивал пальцами по старым клавишам. Этот человек, переписывая по установившемуся раз навсегда шаблону просьбы и заявления, которые, наверно, его абсолютно не интересовали, ни перед кем не унижаясь, зарабатывал себе на жизнь и, возможно, даже содержал большую семью. А разве не этой же дорогой в свое время шел и его отец? Да, этот старичок может ни перед кем не отчитываться, дружить с теми людьми, которые ему нравятся, и дать по морде тому, кто ему противен; во всем он может быть хозяином самому себе...

Улица Мерхаба, которую Омер теперь хорошо припомнил, была одной из старых улиц, каких много в районе Фатих. Когда-то в детстве на пустыре, находившемся в конце этой улицы, он играл в футбол. Несколько новых построек немного изменили облик улицы. Появились, кроме того, тротуары и мостовая. Старые деревянные дома, черепичные крыши которых, казалось, вот-вот сползут на землю, стояли, зажатые между новыми зданиями, как живое напоминание прошлого. Гёнюль жила на четвертом этаже одного из новых домов.

Омер шел по улице, всматриваясь в номера на домах. В руке он сжимал бумажку, которую ему дала Гёнюль. Сердце его учащенно билось, как будто он должен был встретиться сейчас у дверей дома с ней самой. В самом конце улицы он нашел наконец нужный ему дом, который стоял как раз на том пустыре, где он играл когда-то в футбол. Это четырехэтажное здание, выросшее на пустыре, было одним из новых строений, столь же незнакомых Омеру, как и голоса играющих около них детей. Немного отдышавшись, он посмотрел на четвертый этаж. В занавешенных окнах не было видно ничего, кроме отблесков солнечных лучей. Они словно ограждали внутренность комнат от чужих взглядов, скрывая радости, слезы, мечты, надежды – все, что там было пережито за эти годы. На улице царила обычная полуденная тишина.

Все прошлое предстало сейчас Омеру в новом, ярком свете. Вот из толпы мальчишек, гоняющих по пустырю футбольный мяч, выбегает паренек. Шнурки его ботинок порвались, и он, боясь потерять их, старается бежать, не отрывая ног от земли. С лица его ручьями течет пот. Не оглядываясь, он бежит к ближайшему бакалейщику, что напротив пустыря. Там он берет из корзинки со льдом бутылку газоса[115]115
  Газос – газированная фруктовая вода, продающаяся обычно в маленьких закупоренных бутылках.


[Закрыть], сбивает с нее металлическую пробку, которая с шумом, напоминающим выстрел, взлетает высоко вверх, очищает рукой с горлышка кусочки прилипшего льда и с жадностью принимается пить холодный, почти ледяной напиток. По щекам холодными струйками стекают не попавшие в рот капли драгоценной влаги. В этот момент до его слуха доносится предостерегающий голос матери: «Омер, не пей потный холодную воду!»

Вот он опять бежит по пустырю и с важностью заправского футболиста гонит перед собой попавший наконец к нему мяч. Мальчишки из соседних кварталов, наблюдавшие до этого за игрой, с радостными возгласами бросаются за мячом. Медленно садится солнце, скрываясь за почерневшими черепичными крышами низких домиков. Бледные вечерние тени становятся все длиннее, а игра – все более азартной. Она продолжается до тех пор, пока мяч совсем не растворяется в вечерних сумерках и становится уже невидимым для игроков... Потом шумное умывание на улице у крана, возвращение в родительский дом, до которого от усталости с трудом добираешься, безмолвный ужин за одним столом с отцом и глубокий сон.

Когда Омер нажал кнопку звонка, было ровно половина седьмого. Это, безусловно, был один из лучших дней его жизни. Улица за улицей он обошел почти весь район Фатиха. Пройдя от дома, где он родился, до бывшей конторки своего отца, он как будто заново пережил свое детство. Воспоминания потоком нахлынули на него и постепенно наполнили все его существо, как сдерживаемая плотиной вода выходит иногда из берегов и заливает постепенно всю прибрежную долину. Все, что было после тех далеких дней и до этой встречи с Гёнюль, для него сейчас не существовало. Сегодняшний вечер был продолжением одного из тех далеких дней прошлого. После окончания занятий он вышел из университета, забежал домой, бросил портфель, потом побывал в конторке у отца, а сейчас вот зашел за Гёнюль...

Дверь открыла сама Гёнюль. Было видно, что она только что вернулась домой. Омер нерешительно вошел и остановился. Прошлое стояло перед его глазами как будто наяву.

– Добро пожаловать... – негромко сказала Гёнюль, словно боясь вложить в эти слова какое-нибудь новое чувство, исключающее равнодушие, с которым она вчера простилась с ним.

Потом она скрылась за стеклянной дверью, ведущей в соседнюю комнату. Омер затуманенным взором окинул комнату. Фотографии на стенах, кресла, стол, занавески, швейная машина – все плыло и качалось перед его глазами, как в тумане. Солнце потихоньку начало уже отступать от оконных стекол, которые в полдень так весело играли его лучами. Но кресло, на которое присел Омер, еще хранило их тепло.

Гёнюль появилась в простеньком домашнем платьице и, словно продолжая начатый разговор, спросила:

– Ты легко нашел наш дом?

– Да... Ведь, оказывается, я эту улицу знаю. Когда-то мы здесь играли в футбол.

Гёнюль некоторое время помолчала. Омер беспокойно ерзал в кресле, не зная, как лучше усесться. Сила, которую он ощущал в себе даже на пороге смерти, вдруг оставила его, и именно теперь, когда ему так хотелось жить.

– Будешь пить кофе?

Омер утвердительно кивнул головой.

– Скоро должна прийти мама, – добавила она. – Я пока приготовлю тебе кофе, а потом будет и ужин.

Омер опять заерзал в кресле. Выходит, матери Гёнюль дома нет... Они совсем одни. Значит, он может встать, подойти к ней, обнять за талию, притянуть к себе и долго целовать ее шею, щеки, губы... Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Но он сейчас так бессилен и немощен, что даже не может подняться с места, не говоря уже о том, чтобы повторить свою вчерашнюю дерзость. Перед ним был новый мир, куда он сделал пока только первый шаг и в страхе стоял сейчас у самых его дверей.

– Там на столе старые карточки и журналы... Если хочешь, можешь пока посмотреть, – предложила ему Гёнюль.

– Хорошо... Спасибо, – с трудом выдавил из себя Омер.

Как только Гёнюль вышла из комнаты, он попытался встать. Бросив взгляд на журналы, лежавшие на столе, Омер поднялся и прошел несколько раз взад и вперед по комнате, стараясь размять ноги. Застекленная дверь в спальню Гёнюль была немного приоткрыта. Омер тихонько толкнул ее и с трудом удержался, чтобы не войти в комнату.

Вскоре появилась Гёнюль, неся в руках маленький серебряный поднос с чашечками кофе.

– Ты не скучаешь здесь? – спросила она.

– Нет, – ответил Омер. Ему казалось, что его язык прилип к гортани.

– Сколько комнат в вашей квартире? – спросил он, немного помолчав.

– Четыре комнаты и еще кухня, ванная... Если хочешь, можешь посмотреть...

Ничто не могло бы его обрадовать больше, чем это предложение.

Окна двух комнат выходили прямо на улицу, а окна остальных смотрели на крышу небольшого двухэтажного дома, стоявшего во дворе. Сначала Омер вошел в одну из задних комнат, принадлежащую, очевидно, матери Гёнюль. Потом осмотрел соседнюю комнату, заставленную какими-то сундуками, заглянул в ванную. И всюду он чувствовал, как воздух с ароматом самой Гёнюль постепенно наполнял его светлой радостью, изгоняя вселившиеся в него робость и страх.

Собрав всю свою решимость, словно готовясь к прыжку, он вошел наконец в комнату Гёнюль.

Сердце его учащенно забилось, словно сейчас должна была открыться одна из самых сокровенных тайн.

Скромная железная кровать с латунными украшениями... Чистые накидки на подушках, искусно отделанные различными кружевами... Рядом – тумбочка с выдвижными ящичками. В углу – туалетный столик с зеркалом. У стены – небольшой, отполированный до блеска гардероб...

И какой-то удивительный нежный и пьянящий запах наполнял всю эту комнату.

Омер открыл дверцу гардероба. Там висели разных цветов и фасонов платья, которым в течение многих дней дано было свободно касаться и смело обнимать тело Гёнюль. Как неопытный вор, приблизился он к кровати, словно к святому алтарю в храме. Нерешительно протянул руку и заставил себя осторожно коснуться покрывала. Потом отодвинул от туалетного столика стул и сел рядом с кроватью.

В ящике тумбочки торчал ключ.

Омер не удержался и выдвинул ящик. Письма!.. Весь ящик был набит письмами, короткими и длинными, написанными на бумаге самых различных цветов. Неуверенно он взял одно из них. Внизу стояла его подпись! Воспоминания одно за другим стали всплывать из глубины прошедших лет.

Да, эти письма были написаны им. Тогда они оба были молоды. Все это были его письма. Знакомые строчки запрыгали у него перед глазами:

«Дорогая Гёнюль... Не прошло еще и двух дней, как мы расстались. Но я пишу тебе это письмо, охваченный невыразимой тоской и страстным желанием увидеть тебя вновь. Моя единственная... Как самые дорогие часы становятся бесполезными и непригодными, если снять с них стрелки, так и я становлюсь ни на что не способен, когда нет тебя со мной. И если я все же сумел что-то сделать сегодня, то только потому, что постоянно ношу тебя в своем сердце. Каждый смотрит на жизнь глазами своего горя и радости. Но, если ты меня любишь, ты обязательно должна мне верить, и именно поэтому ты не права, Гёнюль...»

Что же такое тогда произошло? Почему он ей так писал?.. Ему хотелось восстановить в памяти какие-то подробности, извлечь из бездны времени давно забытые события. Но они, очевидно, сгладились и потонули в памяти сердца, как обычно затягиваются временем даже самые глубокие сердечные раны.

Он взял другое письмо:

«Моя милая Гёнюль! Вчера вечером нас отпустили на час позже, и я не смог прийти в парк. Извини меня... Может быть, ты и на этот раз не ждала меня, как и в прошлую пятницу. Сам я постоянно нахожусь в плену разных сомнений и подозрений. И все же, несмотря на все это, я тебя люблю, и люблю так сильно, что даже на лекциях не могу думать о чем-либо другом... Не знаю почему, но я не могу ничего делать... Не могу и баста, а ведь мне так хочется чем-нибудь заняться. Скоро час, а спать все еще не хочется. Так, мечтая о тебе, я могу просидеть до утра...»

Темнело, становилось все труднее разбирать строки разноцветных писем. Но именно эти строки и наступающие сумерки снова перенесли его в недосягаемо далекий мир детства...

...Вечер. Отец еще не вернулся из своей конторки. Младший брат чем-то занят в своем углу. Старший ушел за водой в сад. Мать возится на кухне, склонившись над кипящими кастрюлями. Сам он только что вернулся из парка Гюльхане, и сейчас, умываясь под краном, боится даже прикоснуться мокрой рукой к лицу, хранящему еще следы поцелуев Гёнюль. До сих пор он ощущает на своих губах их аромат. Ему хочется поскорее нырнуть в кровать и, вдыхая этот аромат, сохранить его до самого утра...

Омер взял еще одно письмо:

«Моя единственная! Я видел, как к вам шел ваш родственник с каким-то молодым щеголем. Когда мы повстречались, этот хлыщ, должно быть сынок вашего родственника, презрительно посмотрел на меня. Я не в силах больше терпеть это! Ведь я тебе уже говорил, что как-нибудь перегрызу ему глотку... Ты моя единственная и самая дорогая на свете. Помнишь, ты говорила, что ревнуешь меня ко всем и поэтому хотела бы закрыть мою улицу и повесить на ворота замок, чтобы я не мог шататься по городу без тебя... Ах, Гёнюль!.. Точно так же и я сейчас думаю о тебе. Но только я хотел бы держать под замком не улицу, а тебя. И знаешь где? Где-нибудь в башне на высокой, недоступной горе, чтобы тебя и волки не могли увидеть, ибо я ревновал бы тебя даже к ним. Я люблю тебя любовью, которая больше любви всех влюбленных во всем мире вместе взятых... Ты как-то мне говорила, что, когда мы поженимся, ты с шести часов вечера до восьми утра никуда не будешь меня отпускать. Но неужели ты думаешь, что днем я смогу жить без тебя? Нет, так не выйдет!.. Или ты в течение дня будешь приходить ко мне на работу, или же я, бросив все дела к черту, буду бежать к тебе, в наш дом...»

Их дом... При этой мысли сердце у Омера учащенно забилось. К горлу подступил комок. Как же он мог забыть все это и за многие годы ни разу даже не вспомнить? Как и какими чувствами он сможет сейчас расплатиться за свою черствость в молодости? Дому, о котором они мечтали тогда, могли бы позавидовать и короли...

«Чего же я хотел? – подумал про себя Омер. – Умереть или вернуться домой, в тот наш дом? Может быть, из-за этого я и прилетел из Анкары?»

Омер склонился еще над одним письмом. Не желая зажигать света, он с трудом разбирал в полутьме дорогие для него строки, сливавшиеся в вечерних сумерках:

«Моя девочка! Если бы ты знала, с какой радостью прочел я твое письмо. Но, признаться откровенно, оно меня и огорчило. Знаешь, почему?.. Из него я узнал, что ты плакала на пароходе. Я не хочу, Гёнюль, чтобы ты плакала даже из-за меня. Ведь тебя так легко взволновать! Поэтому я теперь буду стараться поглубже прятать все свои невзгоды и неприятности... Я припоминаю тот день, когда я оставил своих товарищей и с тайной надеждой встретить тебя двинулся по улице в направлении к Этйемезу. Я встретил тебя как раз на углу вашей улицы. Ты шла со своими подругами – Лейлой и Недиме. Хоть ты и заметила меня тогда, но прошла мимо и свернула за угол. Я, конечно, не мог тогда бежать за вами вслед или окликнуть тебя. Ты могла бы бросить своих подруг и подойти ко мне, но ты не подошла. Что я мог тогда сделать? Впрочем, об этом не стоит уже вспоминать... Сейчас важно только то, что я твой Омер, а ты моя Гёнюль. Так есть и будет всегда...»

Как странно... А получилось совсем не так. Какие радужные сны выдумывает себе человек и как легко иногда он с ними расстается потом! Сейчас он никак этого не мог понять. Отчего же все так произошло? Ради чего и во имя каких идеалов он так опрометчиво расстался со всем этим?

В комнате стало совсем темно. Омер уже не мог разобрать строчки лежавших перед ним писем. Он нажал кнопку стоявшей на столе ночной лампочки. В ярко вспыхнувшем свете выступили строчки еще одного письма, написанного на розовом листке:

«Твое письмо сводит меня с ума. После той пятницы я не находил себе места, никого не замечал и ничего не видел перед собой. А тут еще я прочел твое письмо... Представь себе мое состояние. Запомни раз навсегда: какие бы неприятности у нас ни случились, они могут касаться только меня. Тебе же огорчаться запрещено. А что это еще за мысли о смерти? Ради бога, объясни, что это может значить? В ящике стола у меня наготове лежит заряженный револьвер...»

«Здесь я, кажется, немного загнул, – подумал про себя Омер и улыбнулся. – Когда писал это письмо, мне было всего восемнадцать лет и никакого револьвера у меня не было».

«...но он предназначен для нас обоих. Когда это понадобится, я им воспользуюсь. Нет каждого из нас в отдельности, есть только мы двое как одно целое. Поэтому, если бы ты сама и совершила такую глупость, то немедленно за тобой последовал бы и я, а сейчас мы оба живы, Гёнюль... У нас обоих есть право на жизнь. И потому я не хочу больше слышать из твоих уст никаких слов о смерти. На жизненном пути много обрывов и пропастей. И если ты на первых же шагах по этому пути будешь вот так отчаиваться и сразу бросаться вниз головой с первого же обрыва, то мы, конечно, никогда не достигнем своей цели. Нужно запастись терпением, верить и надеяться. Ты подумай сама, стоит ли отчаиваться только из-за того, что мать не отпускает тебя одну на улицу? Разве она как мать не обязана смотреть за тобой? Ты не должна из-за этого на нее обижаться. Будем пока писать друг другу хорошие большие письма. Если писать будет нечего, расскажи мне просто какую-нибудь историю, пусть даже глупую. В общем, что захочешь, то и напиши. Я хочу только одного – чтобы твои письма были большие, хорошие, ласковые. Прости меня за мои необоснованные упреки и ревность, все это объясняется только моей безумной любовью к тебе. Я готов говорить и повторять без конца: люблю, люблю тебя, люблю...»

Скрип наружной двери вернул его к действительности. Должно быть, возвратилась мать Гёнюль. Омер быстро положил письма в ящичек и вышел в гостиную, пошатываясь от радостного и счастливого чувства.

* * *

Заметно постаревшая мать Гёнюль встретила его тепло, как своего.

– Как поживаешь, сыпок? – спросила она,

Омер никак не мог прийти в себя. Он покраснел и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное.

Усаживаясь за стол, он все еще находился под впечатлением прочитанных писем.

– Мама подыскала тебе комнату, – сообщила Гёнюль. – Ты когда оставишь тот дом?

– Завтра, – ответил Омер, не задумываясь.

Впрочем, он еще сегодня утром полностью рассчитался с тетушкой Кираз.

Мать Гёнюль начала рассказывать о комнате, которую она нашла. Послезавтра она должна освободиться. Это через улицу отсюда. Одна хорошая семья – она знает ее уже более десяти лет – давно хотела сдать комнату какому-нибудь порядочному человеку, вроде него. Сами они люди верующие. Никакого шума и скандалов у них не бывает. Она сразу подумала о них, когда Гёнюль сказала, что ему нужна комната. Да и недорого...

Мать Гёнюль была разговорчивой старушкой. Но хотя она, очевидно, и была в курсе всего происшедшего, в ее бесчисленных рассказах не было ни одного слова, которое могло бы напомнить Омеру о прошлом, или чего-либо такого, что могло бы его смутить и поставить в неловкое положение. Среди этих двух добрых и чутких женщин, так хорошо понимавших и стоивших друг друга, он все больше и больше становился самим собой.

На столе, накрытом с большим вкусом, стояли его любимые блюда.

Гёнюль то и дело вставала из-за стола, убирала одни тарелки, ставила другие, убегала на кухню и опять возвращалась с новыми блюдами.

После ужина мать Гёнюль, собрав со стола грязную посуду, ушла на кухню. Гёнюль подала Омеру чашечку кофе и села в кресло напротив.

– О чем ты думаешь? – спросила она, глядя ему в глаза.

Омер сидел в удобном кресле, откинув голову на спинку. Все его печали сейчас словно растаяли в повеявшем на него тепле, приятной негой растекавшемуся по всему телу. Хотелось закрыть глаза и, не двигаясь, молча сидеть вот так против нее долго, долго... Боясь очнуться от этого приятного состояния, он движением одних только губ беззвучно ответил:

– Ни о чем...

– Как так ни о чем?

– Так... Ни о чем не думаю.

И, помолчав, добавил:

– Мне достаточно сейчас того, что я рядом с тобой.

За все время с тех пор, как они встретились, Гёнюль впервые, кажется, улыбнулась:

– Ну хорошо, а потом – завтра или послезавтра?..

Омер глубоко втянул в себя воздух и с шумом выдохнул.

– Не знаю... Я хотел бы вот так сидеть все дни, до самой смерти.

– А на свою прежнюю работу ты мог бы вернуться?

Его передернуло. Он даже вскочил с кресла, словно его кто-то уколол.

– Нет, – твердо ответил он и повторил еще несколько раз: – Нет, нет, нет...

Потом, испугавшись собственного голоса, постарался взять себя в руки. Мать Гёнюль, должно быть, ничего не слышала из кухни. Омер теперь понял скрытый смысл вопроса и как можно мягче, неровным, срывающимся голосом добавил:

– По крайней мере я хочу, чтобы ты знала только одно: я в любой момент могу вернуться к прежней своей работе и к прежней своей жизни. Никаких особых препятствий для этого нет.

Гёнюль молчала.

– Но я никогда не вернусь! – сказал Омер, вложив в эти слова все оставшиеся у него сейчас силы.

Гёнюль поднялась, молча взяла со стола его кофейную чашечку и, не проронив ни слова, вышла.