Текст книги "Город без людей"
Автор книги: Орхан Ханчерлиоглу
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Молодые люди за соседним столиком продолжали оценивать снежную белизну плеч, просвечивающих сквозь рукава покроя «японка», нежные груди, подрагивающие под пестрым набивным шелком, мраморные ноги, исчезающие под облаком волнующихся юбок.
Три американских моряка и две женщины внесли в пассаж шумное оживление. К ним тотчас подбежали четыре гарсона. В одну минуту на столике появились ветчина, красная икра, сыр «рокфор» и всевозможные салаты. Рыжеволосый моряк рисовал пальцем в воздухе какие-то фигуры, стараясь объяснить глупо улыбающимся гарсонам, какую рыбу он хотел бы съесть. В «разговор» вмешалась одна из женщин.
– Надо окунь, окунь... – сказала она на ломаном турецком языке.
Американец одной рукой потянул себя за ухо, другой – хлопнул по затылку как бы в наказание за то, что так быстро забыл слово, заученное им, едва он ступил ногой на Галатскую пристань.
– Йес, о'кей! – захохотал он.
«У нас даже офицеры не в состоянии так украсить стол, как эти простые моряки», – подумал Мустафенди. Он присмотрелся к хохочущему матросу, стараясь уловить соответствие между лицом, пышущим простодушием, и огромным туловищем, вдвое превышающим высоту спинки стула.
– Недаром говорят, чердак высокого дома всегда пуст... – пробормотал он.
Из пивного бара вышла кокотка типа «Made in Turkey»[78]78
«Сделано в Турции» (англ.).
[Закрыть]. Обед, состоящий из порции сосисок и двух стаканов пива, был закончен. Она бросила жадный взгляд на столик американцев и пошла прочь, покачивая бедрами.
В нос Мустафенди ударил аромат духов. Его ноздри задрожали.
Кокотка даже не взглянула на него. Быстро шагая – не дав возможности официантам и торговцам фисташками разомлеть, – она вышла на улицу.
За угол «Токатлыяна» Шюкран свернула вместе с молодым парнем, который пытался с ней заговорить.
Ее злило, когда к ней на улице приставали лоботрясы, к услугам которых она была готова ежедневно до полуночи в доме мадам Зои на улице Абаноз[79]79
Абаноз – улица в Стамбуле, где находятся публичные дома.
[Закрыть].
Шюкран остановилась, взмахнула ридикюлем:
– Вот как дам по башке!
Парень попытался улыбнуться. Он явно испугался.
Когда Шюкран входила в заведение мадам Зои на улице Абаноз, 247, с минарета мечети Агаджами выкрикивали полуденный эзан.
В большой гостиной публичного дома Сезер и Беки развлекались с двумя студентами университета.
Беки, коллекционировавшая значки, сорвала с груди молодого человека значок, символизирующий истину и правосудие. Юный правовед хватал девушку за груди, выпирающие из-под шелкового корсажа, тискал ее, стараясь предотвратить несправедливую конфискацию. Беки изо всех сил сжимала кулак и отбивалась, повизгивая.
Сезер сидела на коленях у второго студента, с улыбкой наблюдая за этой возней.
Шюкран заглянула в гостиную. «Здесь все в порядке. Нам пока делать нечего...» Она знала, что прием с похищением значка на сто процентов гарантирует успех.
– Где ты была, девушка?
Шюкран обернулась. Перед ней стоял Ремзи-бей с накрашенными губами, напудренный.
– Неужели ты меня ждешь, Ремзи-бей? – улыбнулась она.
Ремзи-бей игриво передернул плечами, как опытная кокотка. Даже Беки завидовала его умению ломаться и кокетничать.
– Нужна ты мне, шлюха! Я жду настоящего парня... – И, бросив взгляд на возню в гостиной, добавил: – Ах, эти мужчины! Ах, эти мужчины! Слава аллаху, что он не создал меня мужчиной!
Шюкран вошла в комнату в противоположном конце коридора. Включила приемник. Начала раздеваться. Зазвучала американская джазовая песенка, которая ей очень нравилась:
Упала шелковая блузка, затем юбка на «молнии». Шюкран стояла в одной комбинации.
За дверью раздался пронзительный крик старухи Зои:
– Девушка Мехлика-а-а!.. Кончай там возиться!.. Смотри, Наиль-бей пришел...
«Бедные Сезер и Беки! – подумала Шюкран. – Кажется, им помешали».
Из приемника доносилось отрывистое:
Come on here, come on here...
Шюкран вышла в коридор, направилась к гостиной. Наиль-бей сидел один. У Сезер и Беки все сложилось удачно. Они затащили молодых студентов в свои комнаты этажом выше.
Наиль-бей с вожделением впился глазами в белое тело кокотки, еще не потерявшее девичьей прелести.
– Как поживаешь, Шюкран?
В его глазах вспыхивали шальные огоньки, которые как бы говорили: «Я так тебя хочу!.. Если бы не эта взбалмошная Мехлика...»
Шюкран понимающе улыбнулась. Как она поживает? Разумеется, хорошо.
– Ты сегодня свободна, да?
Не каждый же день ей быть занятой. Автомобильному мотору и то дают передышку, когда он перегреется.
– Мотор – совсем другое дело... – сказал Наиль-бей. – Мотор – творение рабов. А твои прелести – дар аллаха. Разве не грех быть незанятой, обладая такой красотой?
Наиль-бей пригладил рукой седые виски, поправил прядь волос, упавшую ему на ухо.
– Что если нам как-нибудь... прокатиться во Флорью... А? Только чтоб Мехлика не знала...
Надо сказать, Мехлики побаивалась даже Шюкран. Стоило Мехлике заметить, что ее кавалер на кого-нибудь засматривается, как она переворачивала вверх тормашками весь публичный дом. Но в будущий вторник... Мехлика ничего не узнает...
Наиль-бей зашептал:
– Ровно в девять... На вокзале Сиркеджи...
Шюкран кокетливо улыбнулась.
– Ты придешь, да? – спросил Наиль-бей.
Шюкран стиснула рукой грудь. Белое упругое тело выпирало из-под пальцев. Наиль-бей, прерывисто дыша, впился в нее глазами.
– Скажи «да»! – продолжал он шептать. – Скорее!.. Кажется, сюда идут. Я буду тебя ждать, да?..
В гостиную вошла Мехлика с двумя юнцами, у которых едва пробивались усики. Молодые люди, робея, направились к креслам у стены. У обоих дрожали колени.
Наиль-бей двинулся к выходу за Мехликой. На пороге он обернулся и подмигнул Шюкран.
Молодая женщина кивнула головой. Решено!.. В будущий вторник... Пусть этот шарлатан, которому она приглянулась, позолотит рожки своей Мехлике.
Шюкран положила ноги на стул. Потянулась. Она получала удовольствие, приводя в возбуждение парней, несмело пяливших на нее глаза.
– Ах вы, желторотые птенцы! – усмехнулась она.
Один из молодых людей наклонился к уху товарища и что-то зашептал.
Шюкран расхохоталась:
– Довольно ломаться! Пошли.
Она поднялась, не чувствуя желания, вялая, как человек, вернувшийся после обеденного перерыва к изнурительной работе. Парень, забыв про товарища, двинулся за ней с покорностью лунатика.
Они вошли в комнату в конце коридора. Приемник тихонько наигрывал. Шюкран бросилась на кровать. Итак, во вторник на вокзале Сиркеджи она встретится со старым распутником Наиль-беем. А вдруг их кто-нибудь увидит?.. Нет, этого не может быть... Не отставать же ей от Мехлики. Потаскуха!.. Надо быть женщиной и уметь привораживать своего хахаля. Или она думает, что сможет до конца жизни пленять своей отвислой грудью бедного старикашку?
Парень стоял посреди комнаты, растерянно глядя на Шюкран.
– Ну, раздевайся! Что там стоишь?
Парень ухмыльнулся. Он и сам знал, что надо раздеваться. Не в костюме же ложиться в постель... Однако как он будет раздеваться?.. Ему еще никогда не приходилось этого делать в присутствии посторонних.
«Дурачок...» – подумала Шюкран.
– Или, может... в первый раз?
Парень опять ухмыльнулся:
– Что ты, дорогая! Какой там в первый раз!..
Его мужское самолюбие было задето. Он быстро сбросил пиджак.
На лицо Шюкран легла печальная тень.
– Значит, будем учиться...
За окном раздался грохот. По улице мчались пожарные машины, оглашая воздух звоном медных колоколов.
Шюкран вскочила с постели, подбежала к окну. Изо всех дверей высовывались полуобнаженные женщины.
– Мадам Аспасья! – крикнула Шюкран. – Что случилось? Пожар?
– Пожар! – Мадам Аспасья хлопнула себя рукой по груди. – Вот здесь пожар!
Шюкран расхохоталась. Пожарные машины цвета красного окорока были тотчас забыты.
– По ком так страдаешь?
– Ах, не спрашивай! Ты знаешь Пандели?.. Опять третий день не показывается.
– Не беспокойся, он, наверно, напился и спит в кабачке Барбы.
– Пусть пьет и спит, я согласна. Лишь бы не ходил к той блондинке...
Шюкран забавляла эта запоздалая любовь старой проститутки.
– Глупости, дорогая. Зачем нужна Пандели та блондинка, когда у него есть такая красотка, как ты?
Мадам Аспасья вздохнула. Сердце хотело верить, но рассудок противился. Как быстро пролетели годы! Где та жизнерадостная Аспасья с улицы Байрам, молодая, рыжеволосая, с изумрудными глазами?
Последняя красная машина быстро промчалась по улице Абаноз, свернула в переулок за кинотеатром «Сарай синемасы» и выскочила на проспект у мечети Агаджами.
Нимет-бей, у которого стащили во время намаза туфли, выбежал босиком на улицу и, сам не понимая, что делает, принялся искать в толпе вора. Вот желтые туфли, белые, черные лакированные, коричневые из замши... Но ни одной пары, похожей на его!
– Господи, помоги мне... – бормотал он. – Помоги поймать воришку!
Неожиданно Нимет-бей понял, что тип, стащивший его туфли, не наденет их тут же на ноги и не станет прогуливаться по улице перед мечетью. Оставалось одно: обратиться за помощью к полицейскому.
– Господин полицейский! Господин полицейский! – закричал Нимет-бей, задыхаясь.
Пожарные машины, промчавшиеся одна за другой, нарушили движение транспорта. Регулировщик пытался ликвидировать затор.
– В чем дело? – растерянно обернулся он к Нимет-бею.
– У меня украли туфли!
– Кто украл?
Это был самый логичный вопрос из всех возможных в подобной ситуации.
А человек, укравший туфли, пересекал в этот момент Галатский мост в автобусе «Куртулуш – Беязит». Туфли Нимет-бея, завернутые в только что купленную газету, были у него под мышкой. В прекрасном расположении духа, словно купец, удачно закончивший день, он поглядывал на окружающих, прислушивался к разговорам. Сидящий с ним рядом господин в очках спросил высокого, представительного мужчину, который стоял в проходе:
– Ты здесь?
– Пока здесь, – ответил тот. – А ты? Ты же был в Бабаэски[81]81
Бабаэски – городок во Фракии (европейской части Турции).
[Закрыть]...
– Верно. Но два месяца назад меня назначили прокурором в Бейкоз[82]82
Бейкоз – район Стамбула.
[Закрыть].
Вор еще крепче прижал к груди туфли Нимет-бея. Лицо высокого мужчины выражало грусть, смешанную с завистью.
– Да? Как хорошо...
– А я думал, ты в Адане.
– Уехал оттуда... Сейчас я каймакам в Пософе[83]83
Пософ – городок в восточной Анатолии (вилайет Карс).
[Закрыть].
– Приехал в отпуск?
– Нет, жена заболела... Лежит в больнице...
– Вах, вах, желаю ей выздороветь, братец.
– Спасибо... Предстоит операция. Конечно, в Пософ я не могу вернуться... пока жена не поправится... Возможно, год...
– А как жалованье?
Мужчина горько улыбнулся:
– Не платят... Не уволен, но... Не хотят войти в положение...
За блестящими стеклами очков прокурора смотрели умные ласковые глаза, все те же, что и много лет назад, когда приятели были студентами юридического факультета Стамбульского университета.
– Что думаешь делать?
– Постараюсь найти здесь какую-нибудь работу.
– А если не найдешь?
– Буду просить милостыню на Галатском мосту... Что мне остается еще?
Трамвай приближался к Эминёню. Прокурор встал, собираясь выходить. Взял в свои горячие дружеские руки холодные руки каймакама.
– Страдания не вечны... – сказал он. – Все это пройдет. Не огорчайся...
Высокий мужчина попытался улыбнуться. Его сердце наполнилось признательностью.
– Да, все пройдет, – повторил прокурор. – Непременно... Но ты уже больше не вернешься туда, в глухую провинцию.
– Почему?
– Потому что не сможешь вернуться.
Последовало нежное, сердечное рукопожатие.
– Ты понимаешь меня, да?
Каймакам не понимал. Он был так убит горем... Не все ли равно сейчас – понимать или не понимать...
Трамвай подошел к остановке. Прокурор нагнулся к уху друга и повторил:
– Не сможешь вернуться... Потому что... Большие рыбы живут в больших морях.
Прокурор сошел.
«Разве я большая рыба?» – подумал человек.
На площади Эминёню шумел, бурлил людской водоворот. На тротуарах, трамвайных и автобусных остановках, в магазинах – везде люди.
«Но ведь они тоже не большие рыбы... И несмотря на это... живут в большом море».
По улицам города мчался стремительный поток стамбульцев. Шли женщины, мужчины, дети. Звенели трамваи, бранились шоферы, полицейские старались ликвидировать «пробки».
Каймакам отдал себя во власть этого головокружительного водоворота.
«А если они живут в большом море, – продолжал он размышлять, то... Разве не следует их считать большими рыбами?»
Ах, вы, такие-сякие счастливые люди!.. Прекрасная вселенная; бесконечное, бескрайнее детство; свет огромного моря и покой тихих голубых вод; веселое, жизнерадостное солнце днем после болезненного мерцания звезд ночью; чистота, чистота, чистота и в ней белые облака; счастье в свежем ветре; спокойствие в теплых лучах; мимолетная печаль, умножающая радость успеха; грехи, подчеркивающие невинность; простодушие дурных поступков... Словом, жизнь, жизнь и жизнь. Все, все для вас!
Перед финансовым отделом Ходжапаша[84]84
Ходжапаша – район Стамбула.
[Закрыть] трамвай остановился, так как дорогу преградил зеленый кадиллак, у которого заглох мотор. Из машины вышел высокий элегантный старик. Он равнодушно наблюдал за бездельниками, которые прибежали на подмогу из кофейни, оставив недоигранными партии в нарды. Бездельники из кожи вон лезли, стараясь показать, что их глубоко волнует судьба кадиллака. Один из них прищемил себе палец, пососал ранку, обмотал руку платком.
Машину подкатили к тротуару, после чего услужливые помощники с удовлетворением людей, выполнивших свой долг, вернулись к незаконченным партиям, даже не взглянув на элегантного старика.
Что касается старика, то он не испытывал по отношению к ним ни малейшего чувства благодарности. Для обеих сторон случившееся было обычным явлением. Один был рожден, чтобы заставлять на себя работать, другие – исполнять эту работу.
Шофер частного кадиллака, подняв капот, возился с мотором. Старик некоторое время ждал, затем стал проявлять признаки нетерпения. Его лицо выражало томительное ожидание и скуку. Наконец он что-то сказал шоферу. Тот остановил проходившее мимо такси. Старик в элегантном костюме сел в машину. Шофер, прощаясь с хозяином, стянул с головы кепку и помахал ею в воздухе.
На широких улицах царил дух привязанности к жизни и человеколюбия.
Было без четверти четыре, когда элегантный старик поднимался по пахнущей сыростью и плесенью лестнице одного из домов Каракёя.
В приемной, уставленной кожаными креслами, при свете больших настольных ламп работали секретари. Увидев патрона, все вскочили на ноги. Не обращая ни на кого внимания, старик прошел в свой кабинет. На диване, развалясь, сидел тучный красноносый мужчина средних лет с сигарой во рту.
Старик сел за стол. Набирая номер телефона, он, не глядя на красноносого, который тотчас подобрался, едва вошел хозяин, спросил:
– Какие новости, Яшова?
Яшова промолчал. Он знал, что старик сейчас думает совсем о другом. Легким щелчком сбил с борта пиджака пепел сигары.
Старик прижал ко рту черную блестящую трубку телефона.
– Как ханым?
– Доктор что-нибудь сказал?
– Если наступит кризис, позвоните мне. Я буду здесь до восьми.
Яшова привык к этому разговору, который слушал почти ежедневно в течение десяти лет. Он знал, что ханым вот уже много лет прикована к постели, доктор вот уже много лет не говорит ничего нового, а ожидаемый кризис вот уже много лет не наступает.
Положив трубку, старик обернулся к красноносому. Глаза его, как всегда, были полны вопросов.
Яшова робко пробормотал:
– Вторую партию... я передал сегодня утром на шхуну «Картал».
– Деньги получил?
– Да...
Красноносый положил на стекло письменного стола пухлый конверт.
– Как розничная торговля?
– Все хорошо.
– Кто-нибудь задержан?
– Схватили Блоху Мехмеда.
– Он – какое звено?
– Четвертое.
– Может что-нибудь сболтнуть?
– Не сболтнет.
– А вдруг?
– Не сболтнет. Испугается. Третье звено, с которым он связан, отчаянный головорез.
– Кто это?
– Араб Хюсейн.
Старик замолчал и откинул седую голову на спинку кресла. Ему хотелось спать. На щеках, словно ножевые раны, залегли глубокие складки, следы тяжелых переживаний. Солнечный луч, пробившийся сквозь задернутые портьеры, падал на его лоб. За этим широким лбом роились мысли: «Зачем я родился?.. Зачем жил?.. И почему до сих пор не умер?..»
– Я получил письмо из Аргентины от брата.
– Ну?
– Пишет, что партия, присланная вами, слишком мала. Нужно, говорит, в три раза больше.
– Хорошо.
Сегодня ему не хотелось разговаривать. От холодного пива, которое он выпил в баре «Аптюллях», побаливал желудок. Он ощущал под сердцем слабое неприятное покалывание.
– Как ханым, Яшова? – спросил старик неожиданно.
Красноносый растерянно захлопал глазами.
– Какая ханым?
– Твоя жена. Здорова?
– Ах, она... – Яшова улыбнулся. – Слава аллаху! Здорова...
Старик едва заметно вздохнул. Как бы он хотел быть мужем здоровой женщины! Ради этого... все деньги, возможно, нет, три четверти... тоже маловероятно, но половину он непременно, да, да, непременно принес бы в жертву. Каждый вечер видеть скорчившуюся под атласными одеялами, стонущую женщину равносильно медленной смерти. Как пуглив, как подавлен и жалок был перед маленьким женским телом, скрючившимся от боли в свете красного ночника, этот сильный человек, который всегда вынуждал собеседника чиркнуть спичкой, едва вынимал из портсигара сигарету.
Обо всем этом знал только он один.
– Завтра утром приедет американский инженер Симпсон.
– Да...
– Ровно в десять.
– Да...
– И с ним Алекси.
– Да...
– Ну, я пойду.
– Да...
Выйдя из кабинета, Яшова обвел взглядом секретарей, работающих в приемной. Улыбнулся. Откуда этим несчастным знать, что строительное акционерное общество «Челикай» является крупнейшим в стране центром по торговле наркотиками?
Яшова прыгнул в одну из лодок, дежуривших у Галатской пристани, и крикнул лодочнику:
– Греби в Хал[85]85
Хал – местечко на Босфоре, где расположены склады оптовиков.
[Закрыть]...
– Слушаюсь. Если хочешь, буду грести до самых Принцевых островов.
Лицо молодого лодочника, уроженца Ризе, светилось радостью. Сегодня утром у него родился сын. Еще вчера он был одинок, как дуб на опушке леса среди миллионов других деревьев. А сейчас он чувствовал себя сильным и крепким, способным противостоять самым свирепым волнам. О чем только счастливый отец не мечтал! Он закажет для сына новенькую лодку и назовет ее «Халич Курду»[86]86
«Xалич Курду» – буквально «Червячок Золотого Рога».
[Закрыть].
Яшове показалось неприличным сидеть с хмурым лицом перед улыбающимся лодочником из Ризе.
– Погодка славная... – бросил он, чтобы что-нибудь сказать.
– Да, славная...
– Хорошо идут дела, а? Дела...
– Слава аллаху. Ты знаешь, демократы[87]87
Речь идет о «Демократической партии» Турции, имеющей большинство в меджлисе.
[Закрыть] снизят цену на сахар.
Яшова этого не знал, но обрадовался известию.
Лодочник из Ризе улыбался надменно и гордо.
– Это еще не все, ты подожди... Они еще такое сделают, такое!..
На последних выборах лодочник Али Дженгиз отдал голос за «демократов». Он был зарегистрирован в оджаке Кючюкпазар[88]88
Оджак – партийный центр; в данном случае района Кючюкпазар.
[Закрыть]. В день выборов Али до позднего вечера вертелся возле избирательных урн, спрятав за кушак два ножа. Попробовали бы народники[89]89
Имеются в виду члены «Народно-республиканской партии» Турции.
[Закрыть] сцепиться с ним!
Яшова улыбнулся:
– Ты, наверно, демократ?
– Конечно, демократ. А ты?
– Я тоже.
– Так да здравствует братство!
Лодочник едва сдержался, чтобы не обнять Яшову.
– Когда демократы победили, все обрадовались... И англичане, и американцы, и итальянцы! – воскликнул Али. – Не знаю таких, кто бы не радовался.
Лодка причалила к пристани Хал.
«Красный», как всегда, нежился на солнце, прислонившись спиной к стене кооператива. Проходя мимо, Яшова чуть заметно улыбнулся.
«Красный», он же третье звено, связанное со строительным акционерным обществом «Челикай», пользовался зданием кооператива как своим частным бюро и даже спал там ночью.
У дверей склада рабочие пытались поставить на ноги хамала[90]90
Xамал – грузчик.
[Закрыть], свалившегося на землю под тяжестью стовосьмидесятикилограммового ящика.
Яшова, прижимаясь к стене, чтобы не попасть под колеса грузовиков, с грохотом проносящихся мимо, вошел в помещение склада. В нос ударил запах гнилых фруктов.
Учетчик в застекленной конторке читал газету и уже добрался до страницы реклам и объявлений. Уборщики сидели на прохладном бетонном полу, поджав под себя ноги, и точили лясы.
Из окон в потолке падал тусклый свет на беспорядочно громоздившиеся ящики с фруктами.
Яшова, с трудом пробравшись через толпу, прошел в конторку. За деревянным столом сидел седовласый мужчина в рубашке с закатанными рукавами, с кожаной, как у кондуктора, сумкой через плечо.
Заметив гостя, он поднялся.
– Добро пожаловать, мосьё Яшова!
– Рад тебя видеть, Рыфки-бей! Как самочувствие?
Кабземал[91]91
Кабземал – маклер по продаже фруктов.
[Закрыть] попытался улыбнуться. Многому он научился с тех пор, как начал заниматься бизнесом, только не улыбаться.
– Благодарю. Все в порядке... – пробормотал он с гримасой, больше напоминающей плач, чем улыбку.
– Решил заглянуть к тебе, выпить чашку кофе.
– Правильно сделал, мосьё Яшова.
Рыфки-бей разговаривал так, словно пережевывал жвачку.
Когда принесли кофе, сделка, в которой Яшова выступал посредником, была уже заключена. На рынок небольшими партиями, чтобы не сбить цену, будут выбрасываться лимоны, которые вот уже много месяцев лежат в холодильнике.
Секретарь конторы давал объяснения контролерам муниципалитета, просматривающим фактурные цены. Те пунктуально заносили в блокноты цену каждого товара.
– Разве на оптовую торговлю распространяются таксовые ограничения? – шепотом спросил Яшова.
– Не-е-ет... – ответил Рыфки-бей с той же кислой гримасой.
– Тогда что же они делают?
– Ничего. Записывают...
– С какой целью?
– Как с какой целью? Чтобы не продавали слишком дорого.
– А если продашь дороже – накажут?
– Такого закона нет. Захочу – товар, стоящий десять курушей, продам за десять лир! Поворчат немного – и все.
Яшова покосился на контролеров, которые наперебой закидывали секретаря вопросами о ценах. «Странные люди эти турки!»
Из склада напротив хамалы перетаскивали ящики на грузовики, готовые двинуться по дороге, ведущей в Кючюкпазар.
Через широкие двери на улицу вырывался запах гнилых фруктов. Насыщенный влагой воздух склада, смешиваясь с уличной пылью, взметаемой автомобилями, обволакивал сырым ароматным облаком крыши пакгаузов, выстроившихся в ряд по обеим сторонам улицы.
Хозяин кофейни иранец Аджем, собрав вокруг себя несколько слушателей из числа безработных, вопрошал с видом заправского оратора:
– Известно ли вам, что значит мадрабаз?[92]92
Мадрабаз – обманщик, пройдоха (о торговце); буквально: «продающий мать».
[Закрыть] Мадрабаз – слово персидское. Правильно произносится так: мадер ба-аз. И это не ложь. Они готовы продать даже мать родную.
Груженные доверху машины мчались в сторону Ункапаны, грохоча по улицам Арнавута.
На мосту Ункапаны пахло морем.
Нищий старик, облокотившись о перила, смотрел в воду.
Прошла парочка: молодой парень и девушка в розовом платье, поглощенные своей любовью.
Юноша был студент медицинского факультета. В кармане у него лежали две с половиной лиры. Два билета в кино по пятьдесят курушей – это лира. Девушка-билетерша, которая их усадит, получит вместо чаевых «мерси», сказанное шепотом. Таким образом, кино им обойдется всего в одну лиру. На оставшиеся деньги в закусочной на Бейоглу можно съесть по порции тавукгёксю[93]93
Тавукгёксю – сладкое блюдо из вареной куриной грудинки, рисовой муки и молока.
[Закрыть], затем прокатиться в оранжево-желтом автобусе муниципалитета.
В этот большой город парень приехал три года назад. Ему нравились грудь и губы шагающей с ним рядом девушки.
Девушка нагнулась, стараясь заправить под пятку рваный чулок.
– У нас еще есть время. Может, пройдемся пешком? – предложил юноша.
– Хорошо....
Девушка взяла парня под руку, прижалась грудью к его локтю. Это прикосновение делало счастливыми обоих. Они не разговаривали. Девушка думала, что скажет матери, когда вернется домой. Парень прикидывал, удастся ли им после тавукгёксю выпить еще по стакану газированной воды.
Мимо пронесся автокатафалк, обдав их облаком пыли.
Затянувшееся молчание нарушила девушка:
– А фильм, на который мы идем, интересный?
У перил моста стоял пожилой мужчина и отдыхал. Повернув голову, он долгим взглядом проводил автокатафалк, мчавшийся к Азапкапы. Под мышкой у него был большой конверт с рентгеновским снимком, полученным в больнице полчаса назад.
«Мне-то теперь не до фильмов, – подумал он. – Рак... У меня рак...» Затем крикнул краснощекому толстяку с длинными усами, продававшему шира[94]94
Шира – прохладительный напиток из изюма.
[Закрыть]:
– Налей!
Толстяк сердито схватил стакан с позолоченными краями, наполнил его прохладным напитком. С утра ему удалось продать только восемь стаканов, а для того, чтобы принести домой два окка[95]95
Окка – мера веса, равная 1,225 кг.
[Закрыть] хлеба и несколько головок лука, надо продать еще по крайней мере двенадцать.
– Жарко... – пробормотала девушка, сильнее прижимаясь грудью к локтю парня.
– Хочешь, сядем в автобус?
– Нет... Лучше пешком.
– Может, выпьешь шира?
– Выпью.
Парень мысленно вычеркнул из составленного меню газированную воду и попросил два стакана шира.
Проходивший мимо молодой чавуш-сверхсрочник с завистью посмотрел на влюбленную пару. Ему только раз в полмесяца удавалось вырваться из казармы. Полдня в две недели, чтобы жить так, как хочешь!.. И вот эти полдня уже на исходе. Солнце давно сползло с зенита. Солдат вздохнул.
На мосту Ункапаны пахло морем.
Длинноусый албанец-шираджи[96]96
Шираджи – продавец шира.
[Закрыть] крикнул чавушу-сверхсрочнику в надежде продать двенадцатый стакан:
– Выпей шира, начальник!
Воспользовавшись случаем, солдат еще раз обернулся, посмотрел на полногрудую девушку, пригубившую стакан с позолоченными краями.
– Не хочу... – сказал он и подумал: «Сейчас этот тип, конечно, потащит ее в кино. А потом... Э-э-эх!»
Извозчик безжалостно хлестал кнутом лошадь, которая топталась на месте, не желая взбираться на подъем к Азапкапы.
Старик, больной раком, пробормотал:
– Бедное животное!
– А ее хозяина тебе не жаль? – спросил длинноусый шираджи. – Он должен вечером принести домой хлеба.
Девушка весело и звонко рассмеялась. У нее были красивые ноги и пышная грудь. Она любила жизнь и не боялась ее.
Парень продолжал прикидывать в уме, как они израсходуют оставшиеся двести двадцать курушей. Он даже не услышал, когда нищий попросил у него милостыню.
Нищий, не получив ничего и от старика, больного раком, долго смотрел на лошадь, которую бил возница. Затем, почесав грудь, проглядывавшую сквозь прореху в минтане[97]97
Минтан – род камзола с рукавами.
[Закрыть], пробормотал:
– Бедное животное!
Краски на небе постепенно блекли.
Молодые влюбленные не спеша двинулись в гору к Азапкапы.
Старик, больной раком, крепче стиснул под мышкой конверт с рентгеновским снимком и зашагал в сторону Ункапаны вслед за чавушем-сверхсрочником.
Лошадь перестала упрямиться и потащила телегу, нагруженную ящиками.
Шираджи, звеня стаканами, направился к угольной пристани.
Нищий остался на мосту один. Делать было нечего. Он облокотился о перила и принялся размышлять, как могут рыбы с пустым желудком плавать в холодном как лед море...
Старик, больной раком, с конвертом под мышкой и несколькими батонами в руках вошел в одноэтажный деревянный дом на улице Акарчешме в Этйемезе.
Две маленькие девочки кинулись к отцу, обхватили ручонками его колени. Старик нежно, едва касаясь, погладил белокурые головки дочерей. Ему казалось, кто-то судорожными пальцами то стискивает, то отпускает его сердце. Он долго стоял, понурив голову, уставясь глазами в пол, мощенный плитками мальтийского камня. На душе было горько и тоскливо, словно он доживал свой последний день. Несколько секунд человек стоял в оцепенении, боясь пошевелиться. Будь это в его власти, он бы много лет простоял вот так, на ногах, не двигаясь, даже не дыша. Жаль, что это невозможно! Пока в теле есть хоть капля энергии, приходится подчиняться законам жизни. Он вздрогнул:
– У-у-ух!
Из кухни вышла женщина в платке.
– Проходи, дорогой, – сказала она.
– Возьми у меня батоны.
– Ты купил три штуки? У нас еще со вчерашнего дня остался один. Засохнут...
«Пусть засыхают, – думал он. – Никого не минет эта участь. Все сохнут. Я тоже. Скоро конец. Не сегодня, так завтра... Да, околеваю. Но что станет с этими крошками? Кто будет кормить их, растить? Можно ли верить, что господь даст им средства к существованию, которые он не давал их отцу?»
– Что у тебя под мышкой, эфенди?
– Так, моя папка... Принес с работы.
«Эх, жена, ты ничего не поймешь, если даже увидишь этот снимок. Зачем спрашивать?! В этом конверте мое освобождение и смерть наших девочек».
В саду семнадцатилетний парень латал футбольную камеру. Дверь дома была широко распахнута, и парень увидел отца.
«Почему он такой старый? Почему такой больной? Почему не такой, как другие отцы?!»
Старик переступил порог единственной комнатушки.
– А где Хамди?
– В саду. Играет в футбол... Сам с собой.
«Бездельник. Не вышло из него толку. Будь у Хамди хоть какая-нибудь профессия, он смог бы вырастить сестер. С утра до вечера гоняет мяч...»
– Папочка!
– Что, доченька?
Сестры-близнецы Зехра и Фатьма, держась за руки, вертелись около отца.
– Принес конфетку? Конфетку...
– Ах, какая жалость! Опять забыл.
Двадцать девять дней отец забывал про конфеты, и только первого числа каждого месяца память ему не изменяла.
– Ну-ка, девочки, найдите мои шлепанцы.
Старик начал медленно раздеваться. Малышки убежали. В комнате пахло плесенью. На циновке дремала большая кошка. По занавеске ползала оса, залетевшая в дверь. Конверт с рентгеновским снимком был брошен в шкаф. Портрет хозяина в молодости смотрел со стены уныло, грустно, словно он уже тогда, много лет назад, предвидел, что произойдет.
Старик раздвинул занавески, посмотрел в окно.
Смеркалось.
Вечер шел по улице Акарчешме медленно, степенно, как рассудительный глава семейства. Солнце спряталось за мечеть с деревянным минаретом. Сыроватый сумрак окутывал кварталы Арнавута, становясь с каждой минутой все гуще и темнее. В окнах то тут, то там вспыхивал свет. Через деревянные ставни в палисаднички падали оранжевые блики. В маленьких кухнях, мощенных мальтийским камнем, застучали деревянные сандалии. Вкусный запах еды, поднимавшийся с дымом из печурок, раздражал обоняние голодных, бездомных детей.
Запах тушеной рыбы в домах сборщиков налогов и соуса из баклажан у хозяев чувячных мастерских, смешиваясь с ароматом жареной печенки, которую готовили жены владельцев зеленных лавок, носился по всему кварталу от двери к двери. Маленькая девочка в сандалиях тоненьким голоском просила в долг у тетушки Хурие бутылку уксуса для свояченицы Хатче-ханым. Четырнадцатилетний мальчуган колотил семилетнего братишку, который никак не хотел идти домой, хотя было уже темно.
Молодая девушка, потряхивая косами, снимала с веревки прищепки и думала о парне, с которым тайком встретится после ужина за мечетью.
Юная белокурая невеста доставала из шкафа розовое одеяло, пахнущее духами.
Дряхлый старец, перед тем как отдаться сну, который одолевал его с наступлением темноты, молился аллаху, чтобы тот дал ему возможность еще раз увидеть солнце.
Свежий ночной ветерок врывался в приоткрытые окна, изгонял из комнат тепло дня, расстилался по полу воздушным ковром.
Старушки в белых платках, покрыв скатертями доски для теста, расставляли на них подносы.
